Читайте также:
|
Рассмотрим задачу оптимизации чистой современной стоимости инвестиционного проекта, использующего заемный капитал инвестора в форме кредита, путем адаптации графика погашения кредита к предполагаемой доходности предпринимателя. Такая задача возникает после предварительного анализа проекта на рентабельность.
Согласование упомянутого графика с возможностями предпринимателя может снизить процентный и кредитный риски инвестора при сохранении желаемой нормы дохода на инвестируемый капитал.
Общая постановка задачи. Требуется максимизировать чистую современную стоимость проекта, определяемую уравнением (1), где M - сумма кредита, величины N, D зависят от t, а фактор текущей стоимости A заменяется на современную стоимость потока денежных поступлений, дисконтированных по предполагаемой доходности предпринимателя.
Оптимизируется способ погашения кредита, отождествляемый с набором платежей в счет его погашения. Предполагается, что срок погашения кредита m совпадает с предполагаемым сроком n владения собственностью, что обычно и бывает.
Возможна ситуация, когда чистая современная стоимость проекта меньше нуля при погашении кредита традиционным способом, т.е. проект нерентабелен. В результате максимизации эта чистая стоимость возрастает и в некоторых случаях может стать положительной. Таким образом, проект отвергнутый при традиционном способе финансирования, будет рентабельным при оптимальном способе погашения кредита. Более того, увеличение чистой современной стоимости проекта при фиксированной величине кредита означает уменьшение доли заемного капитала. Это служит дополнительной гарантией возврата инвестированных средств.
Можно показать, что общая задача максимизации чистой современной стоимости проекта сводится к линейной задаче минимизации текущей стоимости потока уплат в счет погашения кредита.
Когда допускаются убытки, следует решать задачу оптимизации кредитной линии. В общем случае это задача линейного программирования, а в частном сводится к системе линейных неравенств.
1Основные результаты, полученные, в частности, авторами статьи, опубликованы в журнале РОО “Вопросы оценки” и обобщены в монографии Иванова А.М., Перевозчикова А.Г. “Практика оценки предприятий и бизнеса в экономике России переходного периода.” (Тверь: изд. ТГУ. 1998). Монография содержит реальный пример оценки рыночной стоимости действующего предприятия (бизнеса).
В поисках повествователя
Итак, следуя методологии господина Баркова, при прочтении романа-мениппеи прежде всего следует определить, кто же является рассказчиком повествования. На первый взгляд очевидно, что таким рассказчиком является Петр Пустота, молодой петербургский поэт начала двадцатого века. Однако, не все «очевидное» верно. Поэтому я для начала перечислю всех, кто упоминается в романе как лицо, которому, пусть даже в минимальной степени, можно вменить соучастие в создании данного произведения. Итак, в их число входят: Чингис Хан, которому приписывается эпиграф, автор предисловия Урган Джамбон Тулку VII, упоминаемый в том же предисловии загадочный и пока безымянный «редактор», затем Фурманов и, наконец, сам Петр Пустота. Прочие персонажи романа открыто непричастны писательской деятельности, однако это еще не повод, чтобы исключить их из числа «подозреваемых». Тем не менее, пока ограничусь лишь изложенным выше списком с тем, чтобы впоследствии его расширить.
На первый взгляд, структурно роман состоит из эпиграфа, предисловия и десяти глав, причем действия нечетных глав происходят в 1919 году, а четные (вместе с последними абзацами главы 9) — в середине 90-х годов теперь уже прошлого века. Однако, нами будет оставлен практически без внимания вопрос авторства приключений Марии, Сердюка и Володина, поскольку вряд ли вообще уместно говорить об авторстве сопереживания содержимому чужой психики, да еще и расторможенной сильнодействующими препаратами.
Приведу полностью эпиграф, под которым стоит имя Чингис Хана.
Глядя на лошадиные морды и лица людей, на безбрежный живой поток, поднятый моей волей и мчащийся в никуда по багровой закатной степи, я часто думаю: где Я в этом потоке?
В основном тексте романа Чингис Хан прямо упоминается только в связи с панмонголизмом — учением, популярным в Польше времен самого Чингис Хана. Данная тема в романе более нигде не развивается. Далее в ассоциативном ряду возникает косвенно упоминаемый бандитский авторитет Сережа Монголоид. Такая кличка может свидетельствовать, как о внешнем его облике, так и об уровне умственного развития. Можно допустить, что древний полководец в своем современном воплощении вполне мог стать главой крупной московской преступной группировки, однако, несмотря на всю занимательность этой идеи, она не нашла в книге своего отражения. В тексте также часто упоминается Внутренняя Монголия, но прямо говорится, что это никак не провинция КНР и не родина Чингис Хана, а скорее метафора некоего состояния знания, подобно каббалистическому Эдему или буддийской Чистой Земле.
Но причем здесь Чингис Хан? Вернее, на мой взгляд, будет спросить, причем здесь эпиграф, который, замечу, вынесен в начало книги на отдельную страницу. Здесь я сделаю небольшое историко-культурологическое отступление, поскольку монгольская тема явственно пронизывает все произведение, пусть иногда и аллегорически. Монгольские религиозные писатели, следуя своим старшим духовным братьям-тибетцам, после краткого титула, под которым книга обычно становилась известной, ставили в качестве заглавия весьма развернутые названия, как-то «Светоч, именуемый Солнце Истины, который в совершенстве рассеивает тьму неведения живых существ, даруя им освобождение и блаженство«. Подобное название может включать в себя краткое определение темы и жанра книги и даже сведения о том, к какой именно традиции тибетского буддизма относится данное произведение. Более того, говорится, что человек с высшими способностями способен по одному лишь названию понять смысл всей книги и не нуждается в дальнейшем чтении. Далее обычно следовало посвящение, из которого смысл текста понимал обладатель средних способностей, и только затем основной текст, необходимый лишь тем, чьи способности недостаточно остры. Попробовав применить тот же принцип с поправкой на европейскую культурную традицию к роману Пелевина, можно обнаружить, что он вполне соответствует подобной структуре. Краткое название, естественно, «Чапаев и Пустота», место развернутого названия занимает эпиграф, а роль посвящения выполняет предисловие. Здесь есть даже традиционное завершающее благопожелание, следующее после основного текста, хотя оно и выражено весьма нетрадиционно, а именно как перевод встречающихся в тексте латинизмов и англицизмов. При этом французское выражение из первой главы Lenine est merde (Ленин — говно) оставлено без перевода. Возможно именно эта как бы случайно пропущенная (именно для того, чтобы на нее обратили внимание) фраза и является финалом и красной (с оттенками коричневого) нитью всего романа.
Теперь попробуем взглянуть на эпиграф в свете вышеизложенного. В глаза сразу бросается некая необычность второго вхождения личного местоимения единственного числа первого лица. Я. Оно напечатано с большой буквы. Поскольку говоря о себе: «я думаю«, Чингис Хан употребляет строчную букву, то прописное «Я» никак не может относиться к нему самому, но только к потоку. И тогда обнаруживается, что эпиграф - это вовсе не размышление полководца о своем месте в мироздании, но постижение созерцателем, существует ли мироздание вообще, каким образом оно существует и кто собственно это существование может засвидетельствовать и описать. Это в совершенно явном виде не что иное, как буддийское учение о не-Я (на санскрите анатман), краеугольном постулате всего буддизма, который, собственно, и отличает его от прочих систем. Вульгарные толкователи-противники буддизма, в задачу которых входила критика этого учения и демонстрация его ущербности по сравнению с их собственной доктриной (сначала индуизмом, потом исламом, далее христианством и, наконец, коммунизмом) обычно называли это «отсутствием души», не понимая, что на самом деле анатман означает, не отрицание существования души как неповторимого набора индивидуальных психических качеств, но отрицание возможности независимого и самодостаточного бытия какого бы то ни было субъекта действия или восприятия. Достаточно ли понимания этого факта для понимания послания всей книги? Безусловно. Более того, понявшему смысл анатмана нет никакой необходимости вообще что-либо читать, разве что для удовольствия, которое, впрочем, даже некому будет испытать. К данному эпиграфу вполне можно было бы написать обширный комментарий, но поскольку сам роман и является таким комментарием, то давайте обратимся к последующим частям этой книги.
Однако, нерешенным остается такой вопрос: «Кто смог подобрать эпиграф, вмещающий в себя смысл не только всей книги, но чего-то неизмеримо большего, и кто мог построить книгу по принципу традиционной тибето-монгольской рукописи?» Никто из действующих лиц романа, даже Чапаев, никак не может претендовать на владение помимо духовного прозрения, еще и навыком традиционного монгольского книгосоставления. Разве что барон Юнгерн, но судя по тому, как он описан в книге, вряд ли барон стал бы заниматься подобной дребеденью. Единственный претендент на авторство эпиграфа (или его использование, что в данном случае одно и то же) - это Урган Джамбон Тулку VII. Подтверждение небезосновательности данного заявления можно найти в предисловии, оно же традиционное посвящение, которое в более развернутой, чем эпиграф, форме разъясняет содержимое книги. В частности, автор предисловия говорит, что данная книга является отражением древнего монгольского мифа о Вечном Невозвращении. По сути, само сочетание «Вечное Невозвращение» говорит о том же анатмане, поскольку быть вечным и одновременно никогда не возвращаться может лишь тот, кто никогда и никуда не уходил и о ком даже нельзя с определенностью утверждать, что он вообще есть. В предисловии также говорится о попытках автора книги, с которым автор предисловия себя явно не отождествляет, «скорее непосредственно указать на ум читателя, чем заставить его увидеть очередной слепленный из слов фантом». Это не что иное, как описание процесса прямой передачи Знания от учителя к ученику, которая является ключевой точкой в некоторых тибетских духовных традициях. Достопочтенный Урган Джамбон (к этому имени предстоит вернуться чуть позднее) добавляет, что «данная задача слишком проста, чтобы увенчаться успехом». Однако позднее будет видно, что у этой неудачи есть и другие причины, о которых в силу своей деликатности никак не может сказать автор предисловия.
В целом автор предисловия проявляет исключительно доброжелательное отношение, как к книге и ее автору, так и к редактору, о котором будет сказано позже. Мудрость и сострадание, знаком которого являются завершающие предисловие благопожелание и мантра Будды Сострадания «ом мани падме хум», указывают на то, что его автор действительно опытный и образованный буддийский учитель, а не просто самозванец, присвоивший себе звучное имя, что часто случается в наше время. Присутствие громкого титула, впрочем отделенного от имени пустой строкой, вполне можно отнести на счет редактора, желавшего придать большую значимость книге, которую сам редактор и публикует под якобы своим именем (как выяснится позднее, имя все-таки не его).
Из всего вышеизложенного можно заключить, что автором эпиграфа, а также предисловия является некий буддийский учитель, который никак не может быть автором всей книги, поскольку ему решительно незачем предпринимать развернутую неудачную попытку того, что с таким блеском было сделано в эпиграфе. Благопожелание в конце предисловия также явственно свидетельствует о том, что под текстом, заслуга от написания которого посвящается благу всех живых существ подразумеваются не последующие десять глав романа, но предшествующие эпиграф и предисловие.
Из предисловия также можно почерпнуть бесценную информацию о редакторе. Было бы смешно ничтоже сумняшеся утверждать, будто этот редактор и есть Виктор Пелевин, лишь на том основании, что его имя стоит на обложке книги. Ведь хотя на последней, называемой технической, странице книги указаны фамилии «художественного редактора» и «выпускающего редактора», никому и в голову не придет приписывать им роль рассказчика и тем более персонажа отредактированного ими произведения. Зато из предисловия можно увидеть, что моральный облик пресловутого редактора весьма сомнителен, ведь именно он выдал невесть откуда взявшееся пятистишие за стихотворение Пушкина, да еще и написанное в жанре танка. Такую туфту можно втереть только либо совершенно неграмотному человеку (что в данном случае не соответствует действительности), либо представителю другой культуры, в данном случае монгольскому буддийскому иерарху. Помимо этой, мягко говоря, недобросовестности, редактор, похоже, не очень хорошо относится к главному персонажу романа Петру Пустоте, да и к самому роману тоже. Об этом говорят предложенные им названия книги: «Сад расходящихся Петек» — это неуклюжее подражание Борхесу одновременно с уничижением героя, а о полной неуместности названия «Черный бублик» легко можно судить из того самого контекста, где это сочетание употребляется.[3]
Склонность редактора к недобросовестности достаточно очевидна. На его счет можно отнести и явно исковерканное имя Урган Джамбон (Тулку - не имя, а титул). Любой человек мало-мальски знакомый с тибетским буддизмом узнает в этом сочетании как бы монголизированное «Ургьен Джампа» (у северных монголов соответственно «Уржан Жамба»), что означает «Любовь из (страны) Уддияны». Уддияна - древняя, подобная Шамбале страна, из которой пришли многие важные в тибетском буддизме учения, ныне исчезнувшая с лица Земли. Однако, «Ургьен» (Уддияна) под пером редактора превратилась почему-то в «Урган», что подозрительно напоминает слово «уркаган», а «Джампа» было «монголизировано» до «Джамбон», что практически омофонично французскому jambon, «ветчина». Таким образом, уддиянская любовь превращается в парижский криминал с гастрономическим оттенком. Казалось бы дикое сочетание, однако именно в таком виде оно встречается в тексте романа, однозначно указывая на одного из его персонажей, с чьей линией поведения вполне вяжется и внедрение в буддийское имя слога «бон», поскольку помимо добуддийской тибетской религии этим словом в Тибете обозначают всякую черную магию.
Следует также отметить этимологию самого слова «редактор», которое буквально значит «тот, кто возвращает». Итак, «тот, кто возвращает» публикует литературную версию мифа о Вечном Невозвращении, при явной недобросовестности, а также нелюбви к главному герою (возможно даже автору) и его творчеству. При этом он признает буддийский авторитет, одновременно используя его для прикрытия личных (как будет видно впоследствии, не особенно благовидных) целей.
Но оставим в покое (ненадолго) «редактора» и прольем свет на Фурманова, одного из наиболее отвратительных персонажей повествования. Это командир полка пьяниц и мародеров, именующих себя ивановскими ткачами. Непонятно, то ли после ухода оттуда этих ткачей Иваново и прославился как город невест, то ли этих ткачей (ведь неспроста они пели о себе как о кузнецах) там отродясь не было и словом «ивановские» они скрывали свое истинное происхождение, то ли это были своего рода ронины — бойцы из бригады убитого в разборках авторитета по кличке Иван или аппаратчика по фамилии Иванов. К сожалению мне не удалось выяснить, означает ли что-либо слово «ткач«на воровском языке. Ведь называйся они, скажем, «горловскими кочегарами» сомнений в их истинном лице более бы не оставалось. Каков же Фурманов? Он ведет за собой толпу пресловутых ткачей, хотя и ведет в том направлении, куда эти ткачи сами желают идти. В тексте есть всего три эпизода с его участием: выступление на митинге, пьянство с ткачами и попытка расправы над Чапаевым и его спутниками. Неизвестно, откуда багровый рубец на его лице — след ли это участия в боях, пьяной драке или погроме. Стоит заметить, что Пустота встречает Фурманова раньше, чем Чапаев, который и узнал-то о его существовании только от своего комиссара.
Фурманов красноречив, что говорит о способности к словесному творчеству, и именно он называется в предисловии автором изданных в 1923 году в Париже измышлений о Василии Чапаеве. Впрочем, это не особо достоверная информация, поскольку Урган Джамбон, а точнее Ургьен Джампа мог получить ее только из уст «редактора«. В любом случае, именно под именем Фурманова издан коммунистический бестселлер 20-х годов. Итак, Фурманов представлялся бы вполне достойным кандидатом на роль автора (на худой конец редактора) новорусского бестселлера 90-х, если бы не время. Даже если заметный деятель советской литературы это совершенно другой Фурманов, или же если принять во внимание, что для советского писателя радикальная смена своих убеждений и идеалов - органическая, если не сказать обязательная составляющая творческого процесса, вряд ли один и тот же человек мог в начале 20-х годов печататься в каком-нибудь Компедгизе, а спустя 75 лет пристроить свое новое творение в издательство «Вагриус». Такое мог бы совершить только тот, кто находится в нашем мире на весьма и весьма особом положении. Кто, станет ясно позднее, хотя для внимательного читателя самого романа, в этом уже не должно быть никакой загадки.
Наконец, Петр Пустота. В книге сказано о том, как он начал записывать происходившие с ним события. Это, правда, относилось только к тому, что с ним случалось во сне, но поскольку одной из главных тем романа является отсутствие различия между сном и так называемой явью, можно смело предположить, что он записывал все. Стиль изложения един (за исключением трех историй из подсознания пациентов дурдома), и вполне соответствует нашим представлениям о стиле декадентствующих поэтов 20-х годов. Роман описывает события, о которых вряд ли мог знать кто-то, кроме самого Петра. Поэтому с большой долей уверенности можно утверждать, что оригинальная рукопись принадлежала все-таки Петру Пустоте, однако впоследствии подверглась правке «редактора», его скрытого недоброжелателя. Тому, кто этот загадочный редактор рукописи, насколько сильно и какими методами он исказил ее содержимое, будет посвящена вторая часть данного изыскания.
Дата добавления: 2014-12-18; просмотров: 33 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |