Здравствуй, Гавана! Корабли не проходят милю. Прогулка по Малекону. Носят ли на Кубе бороды. Операция «Кофейня». Абстракционизм? Нет, трагедия. В раковине шумит море. Как создавался «Флота Кубана де Песка». Зачем в Гаване появился американец. Последний путь бывших. Встречи под водой. Коллеги из Баракоа. Кармен и Карида.
Небо очистилось, и солнце окрасило его в нежнейшие розовые тона. Несколько раз мелькнул огонь маяка и потух, не в силах соперничать с набирающимся сил солнцем. Оно уже поднялось над горизонтом и бросило первые лучи на обмытый ночным ливнем наш теплоход, на сторожевик, притаившийся под недалеким берегом. Солнце вспыхнуло тысячами маленьких солнц в окнах многоэтажных домов. Еще не видно улиц, не видно самого города – только дома-утесы, взметнувшиеся к утреннему небу, поднимаются из воды – синие, розовые, белые здания. Дома-утесы, сверкающие тысячами солнц. Вот уже видны и другие дома, чуть пониже. А там показался и круглый купол, блестящий, словно начищенный перед боем шлем древнего воина; чуть левее – старинная крепость на взгорке. И дома, дома, дома… Они будто на параде выстроились у берега – множество громадных, высоченных домов-небоскребов. Вдоль них тянется широкая набережная, по которой двумя потоками, один навстречу другому, уже мчатся, спешат автомобили.
Это Гавана. Столица свободной территории Америки – Кубы. В бинокль на одном из высотных голубых зданий можно прочитать: «Гавана либре!», на другом – «Патриа о муерте! Венсеремос!» А чуть дальше, от самой крыши дома до асфальтовой мостовой, низвергается поток слов: «Куба – си! Янки – но!»
Гавана. Скорее бы к пирсу, но капитан ведет судно на самом малом ходу. У него уж такая привычка – не подходить, а подползать к порту.
Раза два я говорил ему: «Слушай, ну где же знаменитая русская лихость?» – «Где? – переспрашивал капитан. – В романах Станюковича… Там морская лихость, только там. А здесь осторожность и еще раз осторожность… Пароход не велосипед. Ясно?» И все же я говорю ему:
– Ну не жмись… прибавь пяток оборотов. Ведь Гавана же!
Капитан усмехается, кладет ладонь на ручку машинного телеграфа, но оставляет ее в том же положении, на «самом малом».
А город уже близко. Чтобы рассмотреть его небоскребы, нужно задирать голову вверх. Они дружески подмигивают нам своими окнами – кто-то там просыпается в квартирах и спешит к окнам, чтобы распахнуть их навстречу синему небу, океану, свежему ветру; навстречу нам… Окна распахиваются, мелькают солнечными бликами, и в их проемах показываются люди: чья-то ребячья макушка, чьи-то широкие плечи, мускулистые руки с гирями в ладонях, чья-то стройная фигурка, закинувшая тонкие смуглые руки за голову. Руки ныряют в густых черных волосах, а потом протягиваются навстречу океану. А может, навстречу нам.
Гавана просыпается. Все больше автомобилей на ее улицах. Спешат гуськом по набережной большие машины, подметающие асфальт, выезжают на перекрестки продавцы мороженого и охлажденной воды, проходят мимо нас на утренний лов рыбацкие катера. На бортах установлены по два длинных гибких удилища, за ними тянутся, прыгают в прозрачной воде блесны. Рыбаки идут ловить марлинов, барракуд и меч-рыбу… Счастливого вам улова, ребята!
– Капитолий… – говорит Валентин Брянцев, указывая на купол с бегущим по нему бронзовым юношей.
– Какой же это капитолий! – возражает ему Хлыстов. – Вон видишь чуть дальше купол с башенкой? Вот тот капитолий. А это просто какая-то церквушка.
– «Церквушка»! – обижается Валентин. – Да знаешь ли ты вообще-то, что такое капитолий?
Уже и купола пропали, а они все спорят. Да, они спорят весь рейс, по любому случаю. Очень принципиальные ребята.
Вот и гавань. Вход в нее охраняют две крепости. С каменных стен смотрят в море десятки древних пушек. Одни из них торчат между каменных зубцов, другие упрятали свои толстые тела в гранитных ложах, выставив наружу лишь черные жерла.
– Принять лоцманский катер! – говорит капитан матросам на палубе.
Лоцман кубинец. Какой-то он? Наверное, черный, смуглый, энергичный парень, заросший густой бородой. Я трогаю рукой свою: здесь, среди кубинцев, я буду тоже как кубинец. Никто не будет на меня обращать внимания, и это позволит присмотреться к людям, о которых я столько читал и слышал…
Ну вот и катер. Я спускаюсь с мостика и спешу навстречу лоцману. Надо что-то такое сказать. Пожалуй, вот так: «Буенос диас, барбудо!» («Доброе утро, бородач!») Пожалуй, так будет хорошо. Так и скажу. С лоцманом мы сталкиваемся в коридорчике у капитанской каюты.
– Буенос диас… – начинаю я и замолкаю: лоцман совершенно рыжий и без какой-либо растительности на веснушчатом лице. Только из ушей торчат несколько рыжих волосин.
– Доброе утро, – говорит он и добавляет: – Бородач.
– Вы кубинец? – спросил я с сомнением, посмотрев на огненную голову лоцмана.
– Конечно, – засмеялся тот, – мой прадед был ирландцем. А я кубинец. Я был в горах Сьерра-Маэстра, – добавил он, пригладив ладонью свою непослушную жесткую шевелюру, и перекинул ручку машинного телеграфа на «полный вперед».
Прошли мимо гаванского маяка. На его флагштоке взметнулись два флага – Республики Куба и красный, с серпом и молотом.
В Парамарибо один из сотрудников порта, узнав, что мы идем в Гавану, поморщился:
– Зачем вы туда идете? Туда же никто не ходит. Порт-пустыня. Там ничего нет. Ни топлива, ни воды, ни продуктов. Время напрасно потратите.
– Вы были в Гаване? – спросил я его.
– О да! Совсем недавно, – ответил голландец, – простояли неделю и ушли. Нет, не рекомендую. Лучше в Венесуэлу, в Ла-Гуайра.
Голландец лгал. Гаванский порт забит кораблями. Громадные красавцы теплоходы стоят у его многочисленных причалов. «Архангельск», «Альбатрос», «Корсаков», «Металлург Амосов», – читаем мы названия советских судов. А вот братишка «Олекмы» – СРТР-9007 – и такие же, как и наше, рыболовные суда «Олюторка», «Орион», «Онега». Но в порту не только советские суда – на угольном причале разгружается гигантский пароход из Мексики; видны югославские, болгарские, английские теплоходы; длиннющий, низко сидящий в воде пароход из Генуи.
На «Олекме» появляется пожилой, с ежиком седины агент. Затем совершенно юный розовощекий полицейский чиновник с тяжеленным кольтом на боку и с поясом-патронташем, из которого торчат желтыми капсюлями вверх револьверные патроны; плечистый, с бронзовой пролысиной шипшандлер.
Шипшандлер широким добродушным лицом и приятельской улыбкой больше похож на воронежца, чем на кубинца. Тщательно обдумывая каждое слово, он рассказывает, что учится в двухгодичной школе русского языка имени Лафарга. По-русски он говорит еще неважно: «Очень трудно запомнить окончаний… окончаню… окончания! Да, русский язык сейчас очень популяр… популярни… – ох, уже эти окончаний! – популярный на Кубе». Почему у него шелушится нос? О, это от солнца! Два месяца работал на уборке тростника в провинции Матаисас. Там очень жарко. Когда день помахаешь мачете, то сахарный тростник даже ночью раскачивается, мелькает перед глазами. Было очень тяжело: замучили пожары. Контрреволюционеры… Это они спалили сельскохозяйственную станцию, расположенную под Гаваной; они губят огнем посадки молодых лесов – сосны, эвкалипта; пылали плантации тростника в провинциях Матансас, Лас-Вильяс. Да, трудно было – рубили тростник, тушили пожары, вместе с милисианос вылавливали гусанос… Гусанос? Это по-испански – черви. Так на Кубе называют контриков, мерзких червей, подонков всех мастей, которых еще забрасывают на Кубу американцы. Буквально на днях группу гусанос захватили в 13 километрах от Гаваны – в Тарара. Они пытались напасть там на студенческий городок. Теперь им не поздоровится: Фидель уехал в Москву, но у Рауля Кастро рука ничуть не мягче.
Через час все формальности окончены.
– К вечеру вас поставят в рыбный порт, там сейчас все причалы заняты. Завтра получите воду, топливо. Завтра же я привезу продукты, – сообщает штшшандлер и предлагает: – Если кто хочет, я захвачу на берег. Кто поедет со мной?
Берег. Не простой – кубинский. Я прыгаю на его каменные плиты, оглядываюсь: вдоль кромки моря уходит блестящая от автомашинных шин набережная Малекон. По ней несутся мимо меня сверкающие лаком и никелем длинные, низко сидящие на колесах «бьюики», «крайслеры», «оппели», «форды». Спешат куда-то на тяжелых мотоциклах полицейские. Низко на лоб надвинуты черные козырьки фуражек, руки в кожаных перчатках крепко сжимают рули «Харлеев», за спиной – короткие автоматы. Всюду множество ярких лозунгов: на каменном ограждении набережной вышагивают вдаль белые метровые буквы: «Куба – первая среди стран Америки страна полной грамотности». С башни старинной крепости прохожих вопрошают синие буквы: «Что ты сегодня сделал для Кубы?» Перечеркивая афишу бара-ресторана, предостерегающе алеет: «Контру – к стенке!»
На холодном, сложенном из обтесанных глыб парапете сидят мужчины и женщины. При виде иностранца поднимают руку и улыбаются:
– Буенос диас, амиго! Чеко? Поляк? Дейч?
– Русский, – отвечаю я, – не чех, не поляк и не немец, а русский!
– Русский? – удивляется один парень и с интересом рассматривает мою бороду. – Русский барбудо?
Он недоверчиво смеется и что-то говорит соседу, закуривающему большущую сигару. Тот выдыхает едкое синее облако и тоже недоверчиво смеется.
А мне почему-то не смешно. Даже грустно. Я уважаю и чехов, и поляков, и немцев, но я же русский! А одна девушка кивнула в мою сторону хорошенькой головкой и уверенно сказала своему приятелю:
– Француз!
И тот так же уверенно возразил:
– Но… абиссин… – и крикнул мне вдогонку: – Аддис-Абеба!
«Француз», «Аддис-Абеба»… А я-то думал, что с бородой мне на Кубе будет лучше. Я смотрю на прохожих и вижу черноволосых, смуглых, подвижных людей. А бородатых нет, нет бородатых. Поэтому-то все провожают меня взглядом…
– Бен Гурион… – вздыхает кто-то за моей спиной. Что? Теперь уже «Бен»? И вдобавок «Гурион»? Нет уж, хватит!.. Я перебегаю улпцу и, прикрывая бороду рукой, заскакиваю в парикмахерскую. Парикмахер, высохший, как гриб в жаркое лето, подхватывает и укладывает меня в специальное кресло. Я складываю руки на груди, он накрывает меня простыней и, нажимая на педаль, словно домкратом, поднимает кресло повыше, к своему подбородку. Протерев очки, старичок внимательно осматривает мое лицо, многозначительно хмыкает и вынимает из стола длинную узкую бритву. Он долго, слюнявя ремень, оттачивает, подправляет ее, потом выдергивает из головы длинный волос. Придерживая двумя тонкими, как у скрипача, пальцами, режет бритвой волос и, хмыкнув, осматривает сверкающее лезвие против света. Потом, насвистывая: «О голубка моя…» – долго намыливает мое лицо, а затем, оттянув на шее кожу, заносит над ней пылающий голубым светом стальной клинок с надписью «Золинген».
Через полчаса я встаю гладко выбритым, и старик, хлопнув меня по плечу, говорит:
– Русских!!
Заметив, что я лезу в карман, он восклицает: «Но!..» – и еще раз хлопает меня по плечу.
И вот я безбородый, как младенец. Ощущение такое, будто я нагой, словно в спешке забыл надеть какую-то очень важную часть своего туалета. Но это ощущение быстро проходит. Теперь уже никто не ошибается: да, я русский! Привет вам, друзья! Салют, компаньерос!
В тот же вечер я узнал, что в Гаване бородатых можно перечесть по пальцам. Даже Фидель, поклявшийся в горах Сьерра-Маэстра сбрить бороду лишь тогда, когда революция на Кубе победит полностью, улетая в Москву, немного укоротил свою прекрасную, пышную бороду. А мы-то парились в тропиках!
Сверкая белым подбородком, иду дальше по Набережной. Здесь оживленно: бегают друг за другом ребятишки, на раскладных стульчиках сидят греют на солнце свои кости старики; свесив ноги над водой, перешептываются о чем-то очень важном влюбленные; пристально глядят в воду, сжимая в руках спиннинги, рыболовы. А вот совсем необычный рыболов: молоденькая девушка лет шестнадцати. Одной рукой она придерживала ребенка, а другой – удочку.
Я тоже люблю рыбную ловлю: окуни, выуженные из какого-нибудь тихого заросшего озерка, добыча куда более интересная, чем четырехметровая акула или тунец, вытянутые из океана на ярус. Я остановился около девушки. Она назвала свое имя. Норма тоже занималась год на курсах русского языка, поэтому мы могли с ней довольно свободно разговаривать. Она показала мне свой улов – двух крупных рыбин килограмма по три, назвав их тарпанами. Тут же она сообщила, что ее сосед по квартире дядя Хосе в прошлом году выудил полутораметрового тарпана. Об этом даже в журнале «Рыболов» было написано.
Когда разговор о рыбах окончился, я спросил ее: далеко ли находится президентский дворец? Сначала она объясняла, а потом подозвала какого-то паренька, отдала ему ребенка, удочку, банку с мелкими креветками и соскочила с парапета на мостовую.
Через полчаса мы вышли к прекрасному зданию. Широкая площадь, обрамленная величественными королевскими пальмами. Под пальмами на скамейках сидели люди. Они читали газеты или пили из бумажных стаканчиков черный кофе. Здесь же прохаживался и разносчик душистого напитка. В одной руке он держал термос, в другой – стопку стаканчиков. А на его соломенной шляпе виднелась бумажка с цифрой «3», означающей стоимость одной порции кофе.
Мы осмотрели дворец, в мне бросились в глаза глубокие светлые оспины на одной из стен. Словно здесь прошлась пулеметная очередь, будто чей-то автомат оставил навечно роспись.
– Да, это пуни. Вы что-нибудь слышали об операции «Кофейня»?
Операция «Кофейня». Это уже стало историей, историей вчерашних дней, историей, участники которой из тех, кто остался жив в той операции, ходят сейчас по улицам Гаваны, а револьверные гильзы, уже остывшие, позеленевшие, но еще пахнущие порохом, – гильзы из их револьверов и автоматов можно еще и сейчас найти в густой траве около стен или втоптанными в землю возле дворца бывшего диктатора Кубы генерала Батисты.
Это произошло осенью 1957 года. На востоке страны, в горах Сьерра-Маэстра, мужали и закалялись в битве с врагами бойцы Фиделя Кастро и его сподвижников. В городе Сьенфуэгос зрело восстание в одной из воинских частей, где группа молодых офицеров под руководством лейтенанта авиации Хуана Кастиненроса готовилась выступить против существующего режима; бастовали рабочие в Мапсанильо, Сантьяго, Гуантанамо… В это же время выступить против Батисты решили и студенты Гаваны. Сорок революционных юношей, сплоченных ненавистью к диктатору, 13 марта 1957 года совершили смелое нападение на дворец с целью убить Батисту. В отчаянный, смелый бой вел студентов Хосе Антонио Эчеваррия; он был впереди. Одним из первых Хосе ворвался во дворец и, сжимая в руке кольт, побежал по гулким лестницам, разыскивая Батисту. Операция, носившая условное название «Кофейня», не удалась – Батиста избежал карающей пули.
А в это время к дворцу уже спешили полицейские автомобили, набитые вооруженными людьми, стягивались подразделения регулярных войск. В первые часы студенты добились некоторого успеха – они захватили в свои руки радиостанцию «Ре-лох», и по Гаване, по всей стране из рупоров радиодинамиков звонкий юношеский голос передал сообщение о свержении режима Фульхенсио Батисты. Потом лишь немногим из смельчаков удалось спасти свои жизни: патроны кончились, и батистовцы зверски расправились с ранеными, истекающими кровью кубинцами. Одного из студентов, участвовавших в вооруженной борьбе за революцию, Фаурэ Чомон Медиавилья, спрятали местные жители. Когда он выздоровел, помогли ему попасть в один из отрядов Кастро.
За отвагу и смелость, проявленные в боях, Чомои Медиавилья получил самое высокое звание в повстанческой армии – звание майора. После победы революции он был послом Республики Куба в СССР, а затем назначен на пост министра связи Кубы.
– Вот здесь, на этих плитах, лежали трупы студентов, – говорит Норма, – потом их погрузили в машины. Когда грузовики мчались по улицам города, на асфальт стекала кровь…
Президентский дворец. Он очень красив и величествен. Говорят, что это здание интересно своей архитектурой. Я глядел на его стоны, окна, но думал о другом. О том, что долгое время в этом дворце сидел человек, пославший на казнь тысячи кубинских патриотов.
Кровавый, жестокий диктатор Кубы Батиста бежал из дворца темной ночью под новый, 1959 год. Бежал в бронированном «кадиллаке» на аэродром, где его дожидался специальный самолет. Бежал, когда на улицы города уже входили революционные войска Фиделя Кастро.
Над нашими головами, над небоскребами лениво ползли пухлые белые тучки и большими кругами парили орлы. Сморщив нос, Норма долго глядела на них, закинув голову, потом чихнула, засмеялась и протянула мне руку:
– Мне пора.
Тряхнув густыми волосами, она побежала к набережной. Ее белая кофточка, заправленная в брючки, исчезла за пальмовыми стволами.
Узенькой улочкой я спускаюсь вниз по склону к порту и выхожу на улицу Сан-Педро. Здесь тихо и знойно. Несильный ветер с гавани несет по разогретому асфальту бумажки, какой-то мусор. Из дверей ресторанчиков доносится музыка и позвякивание приборов – гаванцы обедают. Мне тоже хочется есть, и я спешу мимо старинной крепостной стены, которая когда то опоясывала весь город, а теперь часть ее оставлена как исторический памятник. Я тороплюсь, но все же задерживаю шаги в небольшом скверике около удивительного нагромождения металла. Представьте себе груду искореженного железа и рядом гигантскую ржавую шестеренку с выбитыми зубьями. Что это – скульптура?
Проходит в испачканной мазутом куртке парень. Oн курит сигару и щурит от ее едкого дыма черные глаза. Достав сигарету, прошу у него огня. А когда закуриваю, усмехаясь, киваю головой на груду металлолома:
– Абстракция?
Но парень но смеется. Он даже не улыбается. Брови ею сходятся над переносицей суровой складкой, и он говорит:
– «Ла Кувр».
Говорит и уходит, попыхивая сигарой.
«Ла Кувр» – французский теплоход. Я вновь обхожу нагромождение искореженного металла и другими глазами гляжу на этот страшный памятник: толстое железо и сталь скручены, свернуты, растерзаны какой-то необыкновенной силой. Края бортовой обшивки разодраны в лохмотья, и из нее одиноким, мертвым глазом смотрит сплюснутая дырка иллюминатора.
«Ла Курр» пришел в Гаванский порт весной 1960 года. Тысячи кубинцев, юношей и девушек, ребятишек и пожилых людей, в фантастических карнавальных костюмах пели, танцевали и красочным потоком, освещаемым вспышками иллюминации и прожекторов, двигались по набережной, а оттуда – к Капитолию, на ступеньках которого продолжался праздник. Весенний традиционный карнавал в этом году был весел и ярок, как никогда. Народ, завоевавший свободу, мужественно перенесший трудности прошедшего 1959 года, веселился и пел в эти дни от души. Французские моряки с «Ла Кувра» торопились разгрузить теплоход, чтобы повеселиться вместе с кубинцами.
В оставшиеся два дня праздника будет выбрана королева карнавала – самая красивая девушка Кубы.
«Ла Кувр» стоял у пирса напротив того места, где сейчас громоздится ржавое железо.
В то трудное время Кубе нужно было оружие, боеприпасы. Молодое правительство Кубы обратилось к Англии с просьбой продать оружие. Но английское правительство заявило, что под давлением Вашингтона оно отказывается продать Кубе оружие. Такой же отказ получила Куба от Франции и Швейцарии. Наконец Бельгия согласилась поставить на остров Свободы необходимое количество боеприпасов и оружия, и, несмотря на грубый нажим со стороны США, из Антверпена в Гавану вышел французский теплоход «Ла Кувр». Среди прочих грузов, закупленных в Бельгии, на его борту было 76 тонн боеприпасов, в которых так нуждалась кубинская революционная армия. Трудным и опасным был путь теплохода через Атлантический океан – можно было ожидать любой провокации. Но «Ла Кувр» благополучно дошел до Гаваны и стал под разгрузку. Днем и ночью матросы, грузчики и солдаты-повстанцы разгружали ценный груз. А потом Гавана содрогнулась от страшного взрыва. В небо взметнулись обломки железа, искореженные стены и крыши портовых складов, скрученная жгутами арматура, грязная вода, насыщенная илом, горящие грузовики, в кузовах которых уже над землей разрывались ящики с патронами и снарядами.
Нет, не состоялся в ту весну выбор звезды карнавала. Вместо пышного фантастического карнавального шествия по улицам Гаваны в молчаливых колоннах прошла траурная пятисоттысячная процессия. Плакали женщины, сурово сжимали губы мужчины; над рядами провожающих колыхались стволы винтовок и автоматов, в развернутые полотнища знамен падали монеты, часы, кольца, браслеты – народ собирал деньги на оружие.
На кладбище Кастро произнес гневную речь. Предупреждая агрессоров, он заявил: «Пусть они знают, что мы будем сражаться с ними до последней капли крови. Оружием, которое у нас есть и которое мы купим у тех, кто продаст нам его просто и открыто, и оружием, которое мы умеем отнимать у врага…»
Действие этого оружия было проверено двумя годами позднее на Плайя-Хирон.
Вот что означает груда железа на портовой улице Сан-Педро.
…Тихо и знойно. Каблуки мягко вдавливаются в асфальт, рубашка прилипла к спине. Идти еще далеко, и я поднимаю руку. Первая же машина – голубой «крайслер» – притормаживает, открывается сверкающая дверца, и я удобно устраиваюсь на широком мягком сиденье.
– Салют, амиго! – говорю я шоферу, молодому светловолосому парню в белой рубашке.
Тот смеется и отвечает:
– Здорово, компаньеро. С какого теплохода?
– С «Олекмы», – растерянно говорю я, вглядываясь в смуглое лицо амиго.
Через несколько минут выясняется, что шофер «крайслера» – русский инженер из «Конгломерадо пескеро», организации, строящей в гаванском порту холодильники большой емкости для рыбы и скоропортящихся продуктов.
– Вот и порт. – Тормоза машины мягко скрипнули, она осела и остановилась. – А я работаю вон в том здании. Там у нас контора. Аста ла виста, компаньеро!
– До встречи! – говорю я вслед «крайслеру» и вхожу в портовые ворота.
Рыбный порт. Резко пахнет свежей рыбой и солью. На пирсе горы ящиков, рыболовного оборудования, упрятанного под брезенты, пофыркивают двигателями бело-голубые рефрижераторные автомобили с надппсью на кузовах: «Флота Кубана де Песка». У пирса виднеются два траулера – «Олекма» и «Олюторка». Чуть дальше стоит теплоход «Корсаков» и возле него еще несколько советских рыболовных судов.
Вместе с русскими разгружают траулер «Олюторка» и кубинцы. Нет, это не грузчики – кубинцы тоже матросы с «Олюторки». С русскими парнями ходят они на промысел в Мексиканский залив, и на прохладный для них север – к Ньюфаундленду, на Джорджес-банку за селедкой. На промысле они учатся тралить рыбу, работать на лебедке, изучают сложное дело судовождения и обслуживания главного двигателя судна. Пройдет несколько месяцев, и ребята из Гаваны сами поведут корабли на промысел. А пока они еще ученики. Ученики внимательные, вдумчивые, старательно исполняющие все указания товарищей из России.
Мелькают сильные умелые руки. Картонные ящики, чуть дымясь на солнце морозом, один за другим исчезают в кузовах автомобилей-рефрижераторов. Пройдет час-другой, и свежемороженая вкусная рыба появится на прилавках магазинов, поступит в кухни столовых, больниц, детских садов.
…Прежде чем пойти на свой теплоход, я захожу на «Олюторку». Капитан на траулере мой хороший знакомый – Юрий Васильевич Парфенов. Да вот и он – стоит на палубе и поторапливает ребят: быстрее, быстрее! Мороженая рыба не терпит теплого воздуха.
Парфенов невысокого роста, но широкоплеч, крепок. Лицо у него широкое, с особым устройством рта: кажется, что он все время улыбается. Лицо молодое, да и лет-то ему не так уж много – всего двадцать девять. Всего двадцать девять, но в волосах уже серебрится седина… Сжав мою ладонь, как тисками, он ведет меня к себе в каюту и молча достает из рундука великолепную раковину. Он мне обещал выловить ракушку в Мексиканском заливе.
– Послушай, как гудит. Слышишь – в ней волны плещут и ветер в снастях свистит, – говорит он мне. – Засидишься на берегу – послушай раковину, и сразу в море потянет.
Хорошо, Юра, только ведь не забуду я море. Не забуду и без раковины…
– Ну как? – спрашиваю я его, положив раковину на стол.
– Да так, – отвечает Юрий Васильевич, закуривая сигарету, – сначала ловили в Мексиканском. Плоховато там с рыбой: очень большой прилов – всякие иглоколы, скалозубы, спинороги. Пока рыбу разберут, у матросов все руки в крови. А потом ранки мучительно болят. Соленая вода их разъедает, да на рыбьих колючках яд какой-то… Кораллы тралы рвут, акулы такие дыры проедают, что на паровозе въезжать можно. Ну, а на Джорджес-банке, там лучше: сельдь сейчас идет хорошая, нагульная. Но туда ходить дальше, да ребятишки сильно мерзнут – кубинцы. Простужаются, чихают. Да вот с коком дело дрянь – кок у нас кубинец. Хороший мальчишка, но перчит еду так, что после обеда хоть из брандспойта внутренности прополаскивай: все горит внутри.
– Когда в море?
– Ремонтик у нас небольшой. На неделю застрянем в Гаване.
– Фиделя видел?
– Как тебя сейчас. Сидел вот здесь. О своих ребятках расспрашивал. Когда уходил, по плечу меня хлопнул. Ну и ручища же у него! Думал, что ключица переломится на кусочки. Ну ладно, пойду на палубу.
Вернувшись к себе на судно, утолил голод остывшими щами. Вместе с Виктором и капитаном мы направились в управление кубинского рыболовного флота – «Флота Кубзна де Песка» к представителю Государственного комитета рыбной промышленности СССР на Кубе Валерию Александровичу Джапаридзе. Он уже почти год работает на Кубе, помогает товарищам с революционного острова развивать свою отечественную рыбную промышленность. Куба со всех сторон окружена водой; море властно врывается свежим соленым ветром на улицы Гаваны, в распахнутые окна домов. Море богато рыбой – в прибрежных водах Кубы обитают тунцы, марлины, парусники.
Кубинский рыболовный флот состоял из маленьких моторных и парусных ботиков. Рыбаки примитивными орудиями лова не могли обеспечить свежей рыбой почти семимиллионное население страны. С маломощными двигателями, установленными на рыбацких лодках, страшно было уходить в дальние морские просторы. Рыбу ловили на «платформе» – мелководье, окружающем остров со всех сторон. Здесь же у берега добывали небольшое количество лангустов и креветок, которых отправляли на столы ресторанов в Соединенные Штаты Америки.
Страна на берегу богатейшего рыбой Карибского моря и Мексиканского залива – и без рыбы. Рыбу приходилось закупать в других странах, и она была не по карману простым рабочим и крестьянам.
Революционное правительство Кубы обратилось за помощью к СССР, и в 1962 году в гаванский порт вошли первые пять советских траулеров, совершивших громадный переход через весь Атлантический океан из русского порта Калининграда. А чуть раньше на Кубу приехали советские специалисты рыбной промышленности и один из опытнейших советских организаторов этого важного дела – В. Джапаридзе. Фамилия Джапаридзе хорошо знакома рыбакам Дальнего Востока и Запада нашей страны. Валерий Александрович создавал советскую рыбную промышленность на Сахалине, Курильских островах и в Калининградской области.
Вот он поднимается из-за широкого стола кабинета и направляется нам навстречу: невысокий, плотный, с энергичным волевым лицом. Работы – по горло. Рефрижераторы не успевают разгружать рыбу; не хватает транспорта, холодильников, тары. Нужно решить, как быстрее разгрузить «Корсаков» и «Альбатрос», доставивших рыбу с Джорджес-банки: нужно обдумать, куда лучше направить на добычу пять японских тунцеловов, только что прибывших в Гавану. Их Куба закупила в Токио. Надо скомплектовать новые группы юношей-практикантов; следует подумать о теплой одежде для тех, кто идет работать на Джорджес-банку, и о том, кому продать кальмаров: большое количество их попадает в качестве прилова. Нужно решить, как быть… В общем, очень многие вопросы нужно решить сейчас и потом. И вечером, и завтра утром, и послезавтра. Каждый новый день рождает тысячи новых сложнейших вопросов, которые необходимо решить самостоятельно и вместе с кубинскими товарищами из «Флота Кубана де Песка».
– Ну, как дошли? Как с рыбой? Есть? – Его взгляд нетерпеливо останавливается на картах, которые держит Жаров. – Ну-ка, давай посмотрим, что вы предлагаете.
– Вот в этом районе и в этом можно брать хорошие уловы крупного обыкновенного тунца. Но только ярусы следует переоборудовать. Надо оснастить крепкими коваными крючками, – говорит Жаров, указывая на красные кружки у побережья Бразилии.
– Тунцеловов туда можно послать? – спрашивает Джапаридзе.
– Пожалуй, можно.
– Говори точно, а не «пожалуй». Я должен знать, что они там наверняка возьмут большую рыбу, а не будут в пролове. Ну?
– Посылайте, – твердо говорит Виктор, – будет рыба.
– Хорошо, – удовлетворенно откидывается на спинку скрипучего кресла Валерий Александрович. – Ну, так как вы дошли? Где были?
Потом он сам немного рассказывает о работе советских рыбаков на Кубе. Он встает, распахивает окно и с любовью смотрит на рыбный порт.
– Представляете? Здесь ничего не было: рос бурьян, валялся какой-то хлам, из воды торчали ржавые обломки затопленного пароходика, ветер крутил едкую пыль. И тут нужно было построить рыбный порт: в Калининграде уже комплектовалась рыболовная экспедиция, шли переговоры о закупке для Кубы рыболовных судов.
Через некоторое время здесь все изменилось. Пылища, грохот, скрежет, сотни людей в военной форме. Порт строили солдаты кубинской революционной армии… Уже землечерпалки углубляют дно, работают бетонщики, сооружая пирсы, вырастают стены складов, асфальтируются припортовые участки. Порт был построен за сорок суток. И вот – Фидель Кастро, Карлос Родригес, Блас Рока, другие товарищи из правительства Кубы, советские специалисты, – все мы стоим на пирсе и смотрим вон туда, в сторону гаванского маяка: с минуты на минуту там должны показаться советские траулеры… Нервничаю: а вдруг, черти, запоздают? Смотрю на часы, говорю Фиделю: вот сейчас, через две минуты. Проходят две минуты, Фидель дымит сигарой, смотрит в сторону маяка – и вдруг показывается оттуда какая-то рыжая, с залатанными, дырявыми парусами фелюга. Брови у Фиделя подпрыгивают к самому берету. «Это что же за чудище? – спрашивает он меня, перекатывая сигару из угла рта в другой. – Это русский траулер, Валерий?» Я не успел ответить – в этот момент из-за маяка выплывают белые, все в флагах красавцы теплоходы. «Да, говорю, это русские траулеры, Фидель. Ну как?» – «Замечательно!» – восклицает он, выплевывает сигару и, прокашлявшись, затягивает потуже пояс, поправляет берет. Тогда он сказал очень хорошую речь о дружбе кубинского и советского народов, а потом часа два лазал по траулерам, знакомился с людьми, с механизмами. Лазал-лазал, проголодался и говорит: «Ведите на камбуз, есть хочу». А тут, как на грех, матросы в обед все съели. Достает кок хлеб и рыбные консервы, тарелки ставит на стол. Вынимает Фидель из кармана большущий нож: «Не надо, говорит, тарелок. В горах Сьерра-Маэстра мы ели прямо из банок. Из банок есть очень вкусно!» Очень он остался доволен нашими траулерами, их оснащением, жилыми помещениями и, уходя, сказал, кивнув головой на корабли: «Ну теперь мы одолеем море! Скоро кубинцы смогут вдоволь наедаться рыбой!»
Трудно было нам в те дни: и куда идти ловить рыбу? Где ее искать? Где хранить? На чем перевозить? Холодильнички были маленькие, авторефрижераторов не было. Ну, а консервные заводики… Представьте себе: ночью в гостиницу приезжает ко мне Торопов и с ним два кубинца с одного такого заводика. Привозят с собой две рыбины, кажется ставриду. Торопов говорит, доставили наши рыбаки на заводик эту рыбу, а кубинцы ее не берут, говорят, что плохая. А почему? «Да потому, отвечают, что наш заводской кот ее не ест». Оказывается, на том заводике роль лаборанта исполняет кот. «Что будем делать?» – спрашивает меня Торопов. «Ну, что делать, отвечаю, нужно ждать утра: кот за день нажрался рыбы и не то что скумбрию, семгу сейчас есть не будет». И действительно, утром кот слопал тех двух рыбин, и кубинцы быстро разгрузили ставриду. Вот как было: ни пароходов, ни приемной базы, ни специалистов. Ну, а сейчас, сами видите, – авторефрижераторы, склады. Там, где бульдозеры работают, строится громадный холодильник; рыбу сейчас добывают пятнадцать советских судов типа СРТР, присланных на Кубу из Калининграда, Таллина и Клайпеды, и новые суда, небольшие, но очень хорошие, мореходные, построенные уже на Кубе. И рыбы сейчас поступает в порт столько, что лишь успевай разгружать. Вот так-то.
– А чего это американец здесь стоит?
– Медикаменты привез. Помните про пленных на Плайя-Хирон, мятежников? За их головы был назначен выкуп – шестьдесят два миллиона долларов. Вот в счет тех долларов американцы и везут на Кубу разные товары. В том числе и медикаменты. Ну, а что они вывозят отсюда, вы сможете видеть завтра. Встаньте пораньше, и всё увидите. Своими глазами. Насчет топлива и воды – к моему заместителю, к Дронову. Он все сделает.
Мы уходим на теплоход, а вечером уезжаем в советское посольство на лекцию о Кубе. После лекции в порт идем пешком.
По улице помор двадцать девять мы спустились к набережной. Там на специальной площадке, чуть ли не у самой воды, освещенные лучами цветных прожекторов парни, широкоплечие крепыши, и гибкие девчонки самозабвенно танцевали лихую кубинскую румбу, и «ча-ча-ча», и «конгу» – танец, требующий невообразимой подвижности всех суставов. Давно известно, что кубинцы очень любят танцевать. Стоит лишь послышаться танцевальной мелодии, как молодежь и солидные, пожилые люди начинают притопывать ногами и раскачиваться в ритме танца.
Музыка, разносящаяся над Малеконом, и танцующие пары. А чуть в стороне, у стен отеля «Насиональ», уставились в небо тонкие пушечные стволы. «Попробуй только сунься!» – как бы предупреждают они. «Попробуй только сунься!» – так написано на стенах многих домов; так написано на специальных значках, приколотых к рубашкам кубинцев. Нет, не посмеют. Не сунутся. И поэтому гремит музыка и самозабвенно танцуют смуглые парни и гибкие девчонки.
На теплоходе мы до глубокой ночи крутим кинокартины, взятые с «Олюторки». Смотрим превосходные фильмы – «Память сердца» и «Генерал Роверо».
Вместе с нами смотрел фильмы пожилой милисиано Франсиско Вега. После дежурства он так и пришел на теплоход: с винтовкой, опоясанный патронташем, с каким-то длинноствольным, по-видимому времен «золотой лихорадки», револьвером, подвешенным ремешками к поясу. Высокий, худой, сожженный и высушенный солнцем до черноты, он отчаянно дымил сигарой, такой едкой, что запах ее дыма после того вечера еще дня два витал над палубой судна. Он дымил сигарой, выпуская густые синие клубы из ноздрей, рта и, пожалуй, даже из ушей, восторгался фильмом, в котором показывался авиационный парад в Тушино, и выкрикивал:
– О, гуд… вери-вери мач!
При этом он размахивал длинными тонкими руками, и патроны в его патронташе зловеще позвякивали – того и гляди, взорвутся. Около запястья руки у него белел глубокий шрам. Заметив, что я остановил взгляд на шраме, он взмахнул рукой в сторону американского теплохода и крикнул тонким злым голосом:
– Контра!.. Гусапос!.. Ту мору!..
Завтра? Что – завтра? И при чем тут американский теплоход «Утренняя заря»?
«Завтра» было жарким и душным с самого раннего утра. Солнце вылезло из-за горизонта с явным намерением испепелить, сжечь своими раскаленными лучами весь мир. Какой-то беспутный, нервный ветер то налетал низинками на пирс, поднимая в воздух белую едкую пыль, то вздыхал тугим душным жаром, не освежая, а опаляя тело. На небе – ни тучки; голубым куполом оно опрокинулось над городом, бухтами, спокойным, словно озеро, морем.
С утра на дороге, ведущей в рыбный порт, к пирсу, около которого громоздилась черная туша «Утренней зари», появились вооруженные люди: бойцы из отрядов милисианос, офицеры регулярных частей. Дорогу перекрыли для движения транспорта и посредине ее поставили несколько столов, а возле них картонные мусорные корзины. Около одного из столов я замечаю Франсиско Бегу. Он пожимает мне руку, протягивает сигару. Говорит, кивнув головой в направлении уже раскаленной утренним солнцем бетонной дороги:
– Вот они. Те, кто вчера владел Кубой. Кто грабил народ. Кто грабил меня. Гляди. Они идут…
В конце улицы показалась толпа людей с сумками и чемоданами. Опустив головы, расстегнув воротники рубах, с волосами, прилипшими к потным лбам, они торопливо шли прямо посредине улицы к столикам. Первым торопливо семенил ногами лысый худощавый мужчина. В одной руке он держал пачку документов, другой придерживал закинутый на плечо синий, в пятнах заграничных отельных этикеток чемодан.
Бросив его около одного из столиков, он протянул документы девушке в голубой куртке. Та просмотрела их, разорвала и бросила в корзину. Мужчина схватил чемодан и не пошел, почти побежал к американскому теплоходу.
Вега наклонился над девушкой, она что-то ему ответила.
– Владелец ресторана. Такого… номерного. Только для белых, – передал он мне.
Номерного? Да, номерного. Существовали в Гаване при Батисте такие клубы и рестораны, над входом в которые висело не название, а просто номер. В такие места мог заходить только белый. Черного, да и такого бронзового мулата, как Вега, туда бы не пустили.
Владелец ночного ресторана. Бывший владелец. Такие на Кубе не нужны. Они не хотят работать. Они мечтают о тех днях, когда Республика погибнет. И тогда на острове станет все, как было при диктаторе Батисте. Опять можно было бы грабить кубинский народ беспощадной эксплуатацией их труда на заводах, фабриках, плантациях. Тогда можно было бы опять черпать деньги из бездонных карманов богатых туристов, прибывших в Гавану поразвлечься. И тогда можно было вытолкать в шею негра или мулата, пожелавшего выпить в ресторане для белых стакан вина.
Но нет. Эти планы бывших никогда не осуществятся. Поняв бесплодность своих надежд, бывший, как и спешащая за ним толпа других разных бывших, бежит с Кубы. Ну что ж, скатертью дорога. Без вас тут будет легче!
Бывшие, бывшие, бывшие… Бывший владелец крупного универсального магазина, бывший бизнесмен, бывший плантатор, концессионер. Они идут молчаливой толпой, опустив головы. Бывшие кубинцы. Люди, предавшие свою родину. Люди, ради денег, нажпвы покидающие землю, на которой они родились, в которой лежат их предки. Многие из них заблаговременно продали свои предприятия и перевели денежки в Америку. Многие из них имеют в США состоятельных родственников и рассчитывают неплохо там устроиться.
Хочется крикнуть: «Люди! Вы же покидаете родину! Разве можно родину сменять на деньги, на роскошный особняк, на прекрасный автомобиль?..»
Нет. Кричать не нужно. Это же бывшие дельцы, коммерсанты, бизнесмены. Этих не перевоспитаешь, не переучишь. Среди «этих» американцы-черпают резервы для контрреволюции. Кто знает, может, в этой толпе идет тот, кто заложил мину в теплоход «Ла Кувр», или тот, кто поджег в апреле месяце Центральную сельскохозяйственную станцию, на которой погибли ценнейшие материалы, или те, кто пытался уничтожить электростанцию в городе Санкти-Спиритус? А может, те, кто из-за угла стрелял в коммунистов, кто вешал за ноги председателей кооперативов или выжигал звезды на спинах девушек-учительниц?.. Ведь в мае среди тех, кто пытался покинуть остров, было арестовано четырнадцать главарей разгромленных в провинциях бандитских шаек.
Но что это? Чей-то крик, проклятия. Молодая женщина рвется прочь от картонной корзины, тянет за руку плачущего мальчугана. Но того крепко держит за руку полный, красный от гнева мужчина. Женщина и мужчина, бросивший свой баул, тянут ребенка каждый в свою сторону. Потом краснолицый отпускает детскую руку, с отчаянием кричит что-то вслед женщине, но она идет прочь, покачиваясь и зажимая уши руками… А вот еще какой-то старик, уронивший тросточку и шляпу, лихорадочно роется в корзине, отыскивая свои документы. Но документов не найти, а те, другие, злыми хриплыми голосами кричат на него. Нет, документов не найти, и старик отходит в сторону, садится прямо в пыль, и я слышу его кашляющий плач. Да, ведь это все же родина.
Бывшие. Они уходят на американский теплоход, и он вскоре покидает порт. Ну что ж, без них, без бывших, воздух на Кубе будет чище.
По дороге вслед за последними переселенцами в «американский рай» проходит, деловито постукивая двигателем, большая машина. Она вращающимися металлическими щетками подметает асфальт и спрыскивает его испаряющейся на солнце водой. Вновь появляются легковые автомобили, авторефрижераторы. Ничего не осталось от той толпы на этой земле. Словно тени, промелькнули они мимо нас, словно злые, переполненные ненавистью духи прошлого, одетые в современные костюмы, простучали они подметками ботинок и туфель по асфальту, совершив свой последний позорный путь по земле, которую они когда-то грабили, по земле, которая теперь отказалась от них.
К «Олекме» подходит автобус, и научная группа судна отправляется в Кубинский центр рыбных исследований. Институт находится в пригороде Гаваны, в местечке Баракоа, на самом берегу моря.
Автобус проносится мимо стоящих у пирса судов, вырывается на улицу Сан-Педро и с бешеной скоростью летит по набережной мимо памятников, которых здесь очень много. Величественные, грандиозные сооружения: кавалькада бронзовых мускулистых коней и бравых генералов, батареи древних пушек, многие десятки лет глядевшие в синий морской простор, поджидающие пиратские суда.
Но современным пиратам уже не страшны эти тупорылые бронзовые и чугунные чушки. Один из таких пиратов – катер контрреволюционеров – подкрался глубокой ночью к стоящему на рейде советскому судну «Баку» и с расстояния в тридцать метров обстрелял из пушек и пулеметов мирный корабль.
Автобус мчится мимо прекрасных отелей, чистых, словно умытых ночной: росой, жилых домов с маленькими бассейнами-лягушатниками и детскими площадками, проносится вдоль прекрасного стадиона с вместительными трибунами, прикрытыми от солнца изящным волнистым козырьком.
Стадион и громадный спортивный зал, расположенный рядом, построены уже после революции. На Кубе любят спорт, и революционное правительство в разных районах кубинской столицы строит отличные сооружения для занятий физкультурой и спортом. Очень часто на стадионах и в спортивных залах появляется Фидель Кастро – он отличный спортсмен, в прошлом, в студенческие годы, успешно выступавший в сильнейших командах Кубы по баскетболу, футболу и бейсболу.
Остается позади стадион, мелькает многоэтажное белое здание отеля «Ривьера», автобус ныряет в глубокий тоннель, стены которого, выложенные блестящей плиткой, с ревом несутся на нас, снова выскакивает навстречу солнцу и ходко катится вдоль многочисленных роскошных особняков, спрятавшихся в тени королевских пальм и пылающих красными цветами тропических деревьев. Совсем недавно в особняках жили крупные батистовские чиновники, банкиры, владельцы заводов, фабрик, магазинов. Теперь из окон большинства домов раздаются веселые детские голоса – в них размещены интернаты, ясли, детские сады. А на асфальте перед некоторыми домами написано слово «Эскуэла». Эти особняки революционное правительство отдало народу под школы.
За особняками вдоль моря раскинулись благоустроенные пляжи с кабинками для раздевания, душем, бассейнами, спортивными площадками, барами и дансингами. При режиме Батисты большинство пляжей принадлежало частным лицам, привилегированным клубам. Гаванцы, живущие у моря, не могли попасть на пляж, – слишком дорого стоили входные билеты. Теперь вход на море стал свободным.
Город остался позади. Автобус то взлетает наверх, и тогда открывается живописный вид на густо-синее море, с светло-голубыми полосами рифовых отмелей, на пальмовые рощи и цепь холмов, то скользит по блестящей ленте асфальта вниз, в долины, с застывшим, как будто густым от жары, воздухом. Километров через двадцать мы сворачиваем к морю, с полчаса едем вдоль берега и останавливаемся перед красивым двухэтажным домом. Вот и морской институт. Захватив карты, мы выскакиваем из машины, но узнаем – сегодня институт не работает. В море мы отвыкли следить за днями недели: сегодня ведь воскресенье. Ничего не остается делать, как перенести визит на понедельник. А пока – где тут ласты и маски? Пошли, ребята, в море!
Море. Много дней, недель, месяцев бороздили мы океанские просторы. Иногда, с опаской оглядев поверхность, мы бросались в глубокую воду и с щемящим чувством любопытства и страха глядели вниз, в бездонную молчаливую фиолетовую пропасть. Но почти весь рейс резиновые ласты и маски висели в каютах на крючках. Мы смотрели на них и вздыхали – море было у нас под ногами, но оставалось недоступным я неизведанным.
IИ вот уже море не под нами – оно кругом нас. Набрав побольше воздуха в легкие, я ныряю в фантастический голубой мир, безмолвный и таинственный; он окружает меня со всех сторон. Вода у берегов Кубы очень прозрачная – на глубине в десять – пятнадцать метров видны мельчайшие детали дна… Но нам не нужна пятнадцатиметровая глубина – как большие нелепые лягухи, мы бултыхаемся около самого берега, где но коралловым рифам скользят волнистые солнечные блики. Подводный мир меня всегда приводит в восторг. Даже в обыкновенной лесной речушке можно увидеть такие прелестные пейзажи, которые запомнишь навечно. А тут теплое тропическое море, коралловые рифы с их разнообразными рыбками, раками, крабами, моллюсками. Рифы поднимаются со дна причудливыми колоннами. Они изогнуты в разных направлениях, скрючены, топорщатся во все стороны их твердые известковые отростки. Сотни лет мельчайшие живые организмы – коралловые подины – строили из них твердые, словно кремень, сооружения фантастических форм. Коралловые рифы, откосы берега, сложенные из него же, рассечены трещинами, темнеют небольшими пещерками. Около них, отыскивая всякую животную мелочишку, шныряют стайки небольших рыбешек, вспыхивая в солнечных лучах разноцветными искрами. Из одной расщелины торчат клешни буро-коричневого краба. Он внимательно следит за рыбками – не подплывет ли какая чуть поближе? Из другой трещины выплыл небольшой, с указательный палец, весь покрытый колючками фахак. Спинка у этой интересной рыбки окрашена в темно-фиолетовый цвет, а брюшко совершенно белое. Мелко трепеща прозрачными плавничками, он покрутился на одном месте, внимательно рассмотрел мою маску и вдруг, испугавшись, мгновенно раздулся, превратился в круглый шарик и, стремительно перевернувшись вверх брюшком, всплыл вверх. Я погнался за ним, взял в руку и тотчас выпустил – колючки больно вонзились в кожу ладони. А фахак, выпустив из себя газы, которые образуются в его теле во время испуга или опасности, завял, словно лопнувший воздушный шарик, и, опустившись на дно, шмыгнул в нагромождение битого ракушечника. По дну мелькнула чья-то большая тень – метрах в двух от меня проплыла крупная рыбина, строением тела похожая на большущую селедку. У нее были оранжевые, словно кусочки янтаря, глаза и выдающаяся вперед, как длинный подбородок, нижняя челюсть. Рыба деловито заглянула в одну расщелину, покопалась ртом в другой, подняв при этом мутное облачко ила, и, резко метнувшись в сторону от темного грота, уплыла прочь. «Наверное, это был тарпан», – подумал я и, подплыв к гроту, заглянул в него. Сначала я ничего не рассмотрел, а потом, когда глаза привыкли к полумраку, я увидел знакомые длинные, как хлысты, лангустовые усы. Только они были не красные, в белых полосках, как у тех, что мы ловили под Дакаром, а густо-зеленые в желтых поперечинах. Колеблясь и вздрагивая, усы протянулись в мою сторону, и я схватился за один из них. Рак подпрыгнул на всех своих колченогих лапах и быстро заработал хвостиком, пытаясь вырваться. Я потянул ус к себе, и он лопнул около самого кончика. Так я и вынырнул с небольшим желто-зеленым хлыстиком, зажатым в руке. Отдышавшись, вновь ныряю. Вода упруго выталкивает меня из моря, и, чтобы удержаться около самого дна, я обхватываю ногами небольшой коралловый столбик. Обрывистый берег почти отвесно уходит вверх. Он шероховатый, весь покрыт выпуклостями и очень живописными неровностями. А ниже, у основания рифового откоса, по белому коралловому песку ползет какое-то плоское мохнатое существо. Я опускаюсь еще ниже. Да это же морская мышь! Оказывается, ты встречаешься и в этих краях? У мыши длинный острый мышиный нос, круглый, с розовыми губами рот и небольшие, изумрудного цвета глаза. Если перевернуть рыбку вверх животом, то снизу у нее можно увидеть оранжевые плавнички, похожие на лапки. При помощи их мышь ползет по дну, отыскивая мелких рачков и малоподвижных морских букашек. Увидев мою ладонь, рыбка с неожиданной прытью бросается прочь и прячется в темную трещину под берегом.
Среди кораллов невиданным фантастическим цветком растет актиния. Действительно, актиния меньше всего напоминает животное. Больше всего она похожа на карликовую пальмочку: от толстого упругого ствола, как листья, раскинулись во все стороны гибкие розоватые щупальца. Они трепещут, словно прощупывают воду вокруг себя. Стоит какому-нибудь рачку коснуться щупалец, как расположенные на них тысячи так называемых стрекательных клеток выстрелят в того неосторожного рака невидимыми стрелами, и яд мгновенно парализует его. А потом щупальца высосут из рачка кровь, лимфу, мышцы, и пустой его панцирь, развалившийся на кусочки, осыплется к подножию коварной живой пальмы. Если дотронуться до актинии пальцем, то в коже можно ощутить неприятное легкое жжение, не проходящее час-полтора. Ну, а лучше ее не трогать. Пускай себе растет, прощупывает вокруг себя воду, поджидая беспутного рачка или зазевавшуюся рыбку.
Невдалеке промелькнула небольшая, всего в метр, акула. Она гналась за стайкой длинных, узких, как лезвия столовых ножей, рыб. Вдоль берега проплыл, медленно и важно взмахивая широкими треугольными плавниками, рыжий скат величиной с тарелку, с длинным, тонким хвостом. Проплыл, как пролетел. Словно большущая бабочка пропорхнула и скрылась за одним из рифов.
Чуть дальше от берега в глубине колеблются, вздрагивают и сотрясаются от невидимых и совершенно неощутимых подводных токов воды сине-зеленые водоросли. Они густым лесом уходят в фиолетовый сумрак; манят своей неизведанностью, как манит любопытного человека любой лес. Среди водорослей мелькают чьи-то тени. Вот тускло, как бок плохо начищенного медного самовара, блеснула крупная рыба. Наверное, морской каменный окунь. В другом месте водоросли вдруг резко вздрогнули, словно между ними продралось какое-то большое существо. А у самых подводных джунглей, на их опушке, ползет по дну моллюск, прикрытый оранжевой раковиной. Раковина у него, пожалуй, даже больше, чем та, которую мне подарил Юрий Парфенов. Достать бы ее, но нет, слишком глубоко. Да и страшновато. Ладно уж, пускай ползет своей дорогой.
Еще я видел морскую черепаху. Она плавала среди водорослей и отрывала от них клочки крепким клювом, похожим на птичий. На вид неповоротливая, под водой черепаха быстро скользила над дном, делая резкие неожиданные повороты.
Повалявшись на теплых рифах, мы немного прошлись вдоль берега, но быстро вернулись – дальше начинался поселок.
Остаток дня провели на пляже, а вечером смотрели кинофильмы, взятые на «Корсакове». Вечером с помощью словаря я разговаривал с милисиано Франсиско Вегой. Окуривая меня дымом своей невероятно толстой сигары, которую с трудом можно запихнуть в рот, он рассказывает, что почти всю жизнь занимался ловлей лягушек.
– Лягушек? – удивляюсь я. – Для чего же?
– У них отрывают задние лапы, консервируют и отправляют в США. Там их подают в ресторанах. Правда, когда началась экономическая блокада, янки отказались от лягух, и теперь их отправляют французам.
Теперь Франсиско работает в порту. А лягушек ловят мальчишки. Все же это не мужская работа. Потом он мне рассказывает, что его товарищ погиб при Плайя-Хирон. Тогда там немало погибло хороших парней. Ну, а мятежники? Почти все мятежники, высадившиеся на кубинскую землю, были или уничтожены, или взяты в плен. Между прочим, недалеко от порта находится свалка американских танков. Говорят, что их привезли на переплавку с Плайя-Хирон. На этих танках контра намеревалась войти в Гавану. Но не получилось – преступники убиты или наказаны, а из их разбитого оружия получатся отличные лопаты, топоры и мачете для рубки сахарного тростника.
На другой день я нашел те танки. Как свора тупорылых, обезвреженных когда-то опасных зверей, они сбились в кучу, выставив навечно смолкнувшие пушки, зияя раскрытыми люками и растерзанными снарядами боками. На некоторых из них виднелись рисунки: тигр, оскаливший зубы, ведьма верхом на метле.
Нет, не помогли ни зубастые тигры, ни лихие ведьмы. Нет, не помогла контрреволюционерам хваленая американская техника – она была разгромлена, выведена из строя кубинскими вооруженными силами.
День жаркий, душный, и я провел его в прекрасном Гаванском зоологическом парке, где под густыми кронами деревьев было прохладно. Парк построен по вольерному типу – почти все животные находятся не в клетках, а как бы на свободе: крокодилы бултыхаются в глубоких живописных прудах; утки плавают в озерах, сбиваясь в табунки под зелеными прибрежными кустарниками; в вольерах хищников растут грациозные пальмы, а для гигантских ящериц – игуан – отведены скалистые площадки, зеленые лужайки и проточные ручьи. Только обезьяны сидят за решетками. Сидят и смотрят с тоской на высокие деревья, на которые они взметнулись бы, лишь приоткрой только дверцу клетки.
Несколько часов я бродил по зоопарку, наблюдая за животными. Молодой слон пружинистой походкой спортсмена бегал в вольере и тянул к людям похожий на пожарную кишку морщинистый хобот. Получив яблоко или чашечку с мороженым, он раскрывал рот и, благодарно вздохнув: «Хау!» – швырял яблоко или мороженое в свое объемистое нутро. Надсадно, словно у него отчаянно болел живот или просто от ужасной скуки, ревел тигр. А может, лев. Рев разносился из черной пещеры, возле которой валялись объеденные кости, а страдающего владельца костей видно не было. Напротив верблюда стояла скамейка, и я сел на нее. Верблюд, лохматый и горбатый, с каким-то ожесточением жевал колючки и сонными, полузакрытыми глазами смотрел в мою сторону. Может, размышлял: если в меня плюнуть, то достанет или нет? Так ничего и не решив, ой повернулся ко мне облезлым задом и сердито помахал коротким хвостом. А я думал о том, как верблюда везли через многие моря-океаны. Как он недоуменно шевелил ушами, прислушиваясь к гулу машин, и как его укачивало где-нибудь у Азорских островов. Может быть, ему от этого было и неудобно и стыдно: корабль пустыни – и вдруг укачало!..
На желтом песке розовой стайкой стояли фламинго. Стояли и так выкручивали, изворачивали свои длинные шеи, что мне казалось – еще одно-два неосторожных движения, и чья-нибудь шея захлестнется тугим узлом. Отчаянно расшумевшись на весь зоопарк, кричали два пеликана, а тучная, пышная пеликаниха, из-за которой, по-видимому, произошла вся эта ссора, поглядывала на дерущихся птиц желтым невинным глазом и одобрительно покряхтывала: так его, родимого… так его. Крокодилы лежали в воде, как гнилые, грязные бревна. Из их приоткрытых ртов торчали длинные и острые зубы, и мне подумалось: почему художники-карикатуристы изображают империалистов в волчьем, а не в крокодильем обличье? Ведь крокодильи зубы куда более страшные.
Потом я задержался у клеток с обезьянами. Мартышки веселой гурьбой носились друг за дружкой, устраивали посреди, клетки кучу малу и дергали пожилую, солидную мать-мартышку за хвост. А рядом грустили макаки-резусы. И, чтобы хоть чуть развлечься, что-то выискивали в своей шерсти. Около клетки стояла большая корзинка с яблоками и огромными сочными кусками арбуза. Даже в тени уже стало жарко и душно. Отчаянно хотелось пить. Выбрав в корзине кусок посочнее – кусок, весь светящийся сладким душистым соком, – я отдал его резусам. Макаки разломили арбузную дольку пополам и, причмокивая, пуская струйки сока на подбородки, стали его есть. Они так соблазнительно ели арбуз – ведь день был такой жаркий! – что я достал еще один кусок, себе.
Ночью прохладные ливневые потоки прополоскали улицы, площади, и, когда мы утром ехали в Морской институт, город, казалось, стал еще красивее: ярче зеленели пальмовые листья; красным, фиолетовым и желтым цветом пестрели парки, аллеи, сады – как видно, за ночь распустилось много новых цветов; громче и веселее звенели детские голоса. А сам воздух был удивительно душист: в нем улавливались и резкие соленые запахи моря, и терпкая прелость тропических растений.
Быстро и послушно легла под колеса автобуса уже знакомая дорога; вот и институт. Нас приветливо встречают директор, молодой кубинский ученый и научные сотрудники – почти все молодые, только что окончившие университет ребята.
На большом столе шуршат карты, кальки, различные схемы и диаграммы. Докладывает о проделанной работе в районе Бразилии и в Карибском море Виктор Жаров. Он почти свободно изъясняется по-английски, и сотрудники института внимательно слушают его, а потом, после отчета, сами вступают в разговор, касаясь различных проблем освоения новых промысловых районов.
Потом мы совершаем небольшую экскурсию по институту. Нам показывают уютные, отлично оборудованные лаборатории, библиотеку, подсобные помещения, институтские аквариумы с лангустами, креветками, крабами и различными рыбами.
Мы знакомимся с кубинскими учеными. Один из сотрудников института, невысокий полный мужчина, смотрит на Жарова и на приличном русском языке уверенно говорит:
– Послушайте… мы с вами где-то встречались.
– Да, мне ваше лицо тоже знакомо, – отвечает Жаров, – может, в Риге, на советско-польском совещании?
– Нет, а не в Гдыне ли, на польско-советском совещании?
– Нет. Там я не был. Постойте, по-видимому, мы виделись в Москве, на сорок восьмой сессии Международного совета по изучению моря?
– Вспомнил! Не в Москве, а в Гвинее. В 1960 году в городе Конакри. Только тогда вы были без усов. И без бороды.
Действительно, с Оконским, сотрудником Гдыньского морского института, Виктор встречался в Гвинее. Там поляки помогали гвинейцам в создании своей, отечественной рыбной промышленности, а Жаров искал тунцов в тропической зоне Атлантического океана. И судно их заходило за топливом в Конакри.
Кроме польского ученого, в кубинском институте работают специалисты и из других стран. В ближайшее время сюда должна прибыть группа советских ученых и инженеров – биологов, океанологов, гидрохимиков.
Экскурсия продолжается по великолепному институтскому парку, в котором собрана богатейшая коллекция тропических растений, и заканчивается в институтской столовой. Начался обеденный перерыв, и нас угощают лангустами в резком душистом томате, жареными бананами и еще какой-то вкусной, по-тропически терпкой снедью.
Уезжая из института, говорим не «прощайте», а «до свидания». Кто знает, может быть, мы сюда еще и вернемся!
Отход из Гаваны назначен на вечер.
Захватив фотоаппарат, я спешу в город, чтобы еще несколько часов побродить по его ставшим уже знакомыми улицам.
По Малекону мчатся сверкающие автомобили; прогуливаются парочки; свесив ноги к воде, задумчиво глядят в воду рыбаки-любители. Море сегодня неспокойно – шумит, волнуется внизу. Волны подпрыгивают и лижут пенными языками подметки рыбацких ботинок. Но люди не замечают их – все внимание сейчас в чутких пальцах, сжимающих тонкую леску, – не дрогнет ли она?
Я останавливаюсь у нагретых солнцем каменных плит: вот здесь в тот раз сидела Норма. А сейчас ее нет. Погладив грубый гранит рукой, я мысленно прощаюсь с ней, благодарю ее: по ее выразительному, подробному рассказу я представил себе, как, выставив вперед автоматы, бежали к президентскому дворцу студенты, как гулко громыхали их ноги в полутемных залах и коридорах, как свистели пули, оставляя на сером песчанике глубокие темные оспины. Там, у дворца, слушая Норму, я слышал рев мотора бронированного «кадиллака» низвергнутого диктатора, мчащего к аэродрому; там я ощутил тяжкое дрожание асфальта под ногами. Это ползли, лязгая гусеницами, тяжелые трофейные танки «Шерман» с бородатыми мужчинами на приплюснутых башнях. В Гавану вступила армия Фиделя Кастро.
А потом я пошел дальше. Заглядывал в амбразуры древних крепостей, из которых туповато смотрели в мое лицо жерла навеки умолкнувших орудий; закинув голову, разглядывал памятник – две высоченные мраморные колонны, на которых всего несколько лет назад восседал бронзовый американский орел, символически раскинувший свои широкие крылья над Гаваной. Бородачи накинули тому орлу на крутую бронзовую шею канат и, весело ухнув, сбросили ненавистный символ на мостовую. А колонны оставили – пускай себе стоят. Может, еще пригодятся. Около другого памятника – генералу Масео – было шумно и весело. Чуть в сторонке ребятишки играли в бейсбол, а другие запускали воздушного змея. На ступенях памятника сидели уличные фотографы. За небольшую плату они могли заснять любого, кто только пожелает, с бронзовым Масео. Но до генерала было высоко – его конь парил чуть ли не у самого неба, на десятиметровой высоте, и поэтому тех, кто пожелал сфотографироваться, фотограф ставил рядом с бронзовыми женщинами, окружившими постамент. Из-под черного покрывала раздавался звонкий щелчок фотоспуска: все в порядке! За снимком придите через два часа!
Здесь, около памятника, я познакомился с двумя девочками: Кармен и Каридой. Они, устроившись у монумента, играли в школу: Кармен была учительницей, а Карида – ученицей. Кармен диктовала, а Карида выполняла задания – чертила на небольшой грифельной доске кривые буквы и рисовала смешных пузатых человечков. Толпа человечков уже заполнила черную доску. Казалось, толкни их – и пойдут они гулять по городу, тонконогие, головастые создания. Заметив, что я наблюдаю за ними, Кармен засмеялась и что-то шепнула подружке. И та нарисовала еще одного человека – по-видимому, меня. Я был странно изогнут – голова в виде шарика с двумя точками и двумя палочками находилась в одной стороне доски, а туловище, соединенное с головой линией-шеей – в другой. Ах да, это потому, что вся центральная часть доски была занята другими забавными людьми.
Потом Карида, взмахнув белой от мела ладонью, уничтожила их всех и написала, чуть прикусив язык, свое имя: «Карида» – и, повернувшись ко мне, уверенно сказала:
– Русский… маринеро. Си?
– Си, – ответил я, – русский маринеро пескадор. Морской рыбак.
Подошел мороженщик, я купил что-то такое, очень вкусное: в бумажные стаканчики строгается лед и заливается подслащенным желтым лимонным соком. Все трое мы сидели на мраморных ступенях и высасывали из стаканчиков сок через тоненькие трубочки. Девочки быстро проглотили свои порции, а я мучился и с трубочкой и со стаканчиком. Трубочка почему-то продырявилась, и густой сок тяжелыми каплями капал на брюки. Карида, как взрослая, покачала головой, достала из рукава расшитый по краю синими и красными нитками платок и положила его на мои колени.
Затем мы катались на козе. Здесь, на площади у памятника, ребятишек катают в разукрашенных колясках, в которых впряжено по козе. У нас была длиннорогая пегая коза. Она сердито трясла бородой, недовольно мекала, но довольно быстро везла коляску вокруг памятника. Девочки ехали, а я шел рядом. Кармен и Кариде очень хотелось, чтобы я тоже прокатился, и они стали горячо просить об этом мальчишку-козовода. Узнав, что я русский, он согласился и даже сдул с сиденья пыль. Но я отказался от поездки – пожалел козу.
Было уже пора на теплоход, и девочки решили меня проводить. Они шли по бокам, а я нес грифельную доску. Мы шли молча, но молчание нас не тяготило – слова заменяли улыбки, которыми мы все время обменивались. В конце Малекона они остановились, и я понял – дальше им, наверное, нельзя: будут сердиться дома родители. Мне захотелось им что-нибудь подарить, но, кроме большого толстого карандаша, у меня ничего не было. В задумчивости я вынул из кармана пиджака тот карандаш. Он был граненый, красно-синий и такой тяжелый, что я всегда точно знал, в каком из карманов он у меня лежит. Увидев карандаш, дети протянули к нему руки и, поняв, что карандаш только один, смущенно спрятали свои грязноватые ладони за спину. Тогда, положив карандаш на парапет набережной, я ножом разрезал его посредине на две половинки. Красную взяла Карида, а спнюю – Кармен.
– Сувенир, – сказал я. – Аста ла виста, Карида. До свиданья, Кармен.
Дата добавления: 2015-09-13; просмотров: 83 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |