Студопедия  
Главная страница | Контакты | Случайная страница

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Философия Сократа. Эти слова засели у меня в голове: насмешка и обещание

Читайте также:
  1. E) миф, религия, философия.
  2. II. ФИЛОСОФИЯ ДРЕВНЕГО МИРА.
  3. II. Философия как специальность.
  4. Lt;variant>Идеяны күллі нәрсенің алғашқы бастамасы деп мойындайтын философиялық көзқарас
  5. Lt;variant>Философиялық антропология
  6. VII. ФИЛОСОФСКАЯ МЫСЛЬ УКРАИНЫ ХХ ВЕКА И ФИЛОСОФИЯ УКРАИНСКОЙ ДИАСПОРЫ
  7. Абай философиясы
  8. Абай философиясына сипаттама
  9. Азақстанда суфия философиясы қандай ойшылдың есімімен байланысты?
  10. ай ойшыл Гегельдің философиясын сынға алған: Фейербах

Эти слова засели у меня в голове: насмешка и обещание. Я не думала, что могу доверять ему. Это было бы предательством – Грэндма и прочих хоумстидеров, принявших нас с Блу. Если бы меня поймали, если бы Вор обманул нас – мне бы пришлось заплатить за это. Возможно, меня бы связали и бросили в изолятор, пока остальные обговаривали мою дальнейшую судьбу.

Но Блу не становилось лучше.

Я была так напугана – напугана всем, что происходит – маленькая костлявая соплячка, принявшая необдуманное решение сбежать и не знавшая, что ей делать дальше. Мой отец всегда говорил, что я глупая, жалкая неудачница. И тогда, быть может, он был прав.

Я знала, что Вор ничего не боялся: я была уверена в этом. Не боялся ни меня, ни других хоумстидеров. Ни даже смерти.

Когда Блу стала захлебываться кашлем и сипеть во сне – и секунд на десять перестала дышать перед тем, как сделать вздох – тогда я стащила с кухни нож и принесла его в изолятор. Мои руки тряслись. Я помню это, потому что тогда думала о маминых руках – как она перебирала столовое серебро, и как ее ладони порхали, точно птицы. Интересно, думала ли она обо мне, когда я сбежала?

Была глубокая ночь. Все спали: теперь, когда вор был пойман, даже сам Грэй не беспокоился о патрулировании.

Улыбка Вора, точно лезвие серпа, блеснула в темноте. Я села на корточки перед ним.

- Ты обещал, – произнесла я. – Ты обещал помочь мне.

- Зуб даю, – мне не понравилось то, как он сказал это – словно смеясь надо мной – но я разрезала веревки, связывавшие его, чувствуя себя ужасно все это время. Но я знала, что иначе Блу умрет. Что она может умереть.

Он поднялся на ноги, слегка охнув. До сих пор я не осознавала, насколько он высокий. Я видела его только сидящим или лежащим с тех самых пор, как мы заперли его здесь. Вздрогнув, я отступила назад, когда Вор, потягиваясь, вытянул руки над головой.

Его улыбка спала, ожесточилась. – Ты не доверяешь мне, так ведь?

Я покачала головой. Вор протянул руку за ножом, и после некоторых колебаний я отдала его.

- Я вернусь к полудню, - сообщил Вор. Я чувствовала, как сердце бешено колотится у меня в горле, отбивая ритм: «Пожалуйста, пожалуйста. Я рассчитываю на тебя».

Он указал подбородком на Блу: - Не дай ей умереть.

Затем он исчез, бесшумно двигаясь через темный коридор, растворяясь в тени. А я сидела в ожидании, держа на руках Блу и ощущая, как страх черным туманом расползается у меня в груди.

 

 

Ложь – это истории, а истории – это все, что имеет значение. Мы все рассказываем истории. Некоторые из них правдивее остальных: и, может, в конечном счете важно лишь то, во что ты сможешь заставить поверить других.

Меня научила рассказывать истории мама. «Отец неважно себя чувствует сегодня, - говорила она».

Она говорила: «Я сама упала».
Она говорила: «Запомни, как все было. Ты жутко неуклюжая – врезалась в дверь. Ты оступилась и свалилась с лестницы».
http://vk.com/deliriumrussia

Моя любимая история: «Он не хотел».

Ей так убедительно удавалось сочинять их, что вскоре я сама начала верить в эти истории. Возможно, я действительно неуклюжая. Возможно, я сама была виновата, сама его спровоцировала.

Возможно, он и вправду не хотел.

Мне рассказывали и другие истории: о девушке, которая забеременела до своей Процедуры, Кэролайн Гормли. Она жила с нами по соседству, в таком же безликом, угловатом доме. Ее родители узнали об этом лишь тогда, когда она проглотила полбутылки отбеливателя, и ее сразу же забрали в карету скорой помощи. Вот она есть, едет домой в школьном автобусе, прижимаясь носом к стеклу – и окно запотевает от ее дыхания. А вот – ее больше нет.

Мама сказала мне, что Кэролайн увезли куда-то, чтобы исцелить, отправили в другой город, где она могла бы начать все сначала. Родители отказались от нее. Вероятнее всего, она закончит свои дни, работая где-нибудь на свалке; без пары, окутанная, словно шарфом, шлейфом болезни. «Видишь, что бывает, – говорил мой отец. – Когда ослушиваются?»

«Что с ребенком? – спросила я у матери».

Она промедлила всего секунду. «О ребенке позаботятся».

Но она имела в виду совсем не то, о чем подумала я.

 

 

Одежда лаборантки настолько велика мне, что я сразу же ощущаю себя девчонкой, надевшей старое мамино платье. Но я уверена, что это сработает. Я не тороплюсь. Хорошая история требует пошагового продвижения и обдуманности. Я не спеша надеваю на лицо небольшую медицинскую маску и натягиваю резиновые перчатки. Затем запираю дверь, прежде чем выскользнуть в коридор. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь, войдя, обнаружил свернувшуюся на линолеуме лаборантку, мирно сопящую во сне.

Я цепляю ее удостоверение себе на грудь, зная, что никто не станет проверять. Дайте людям в общих чертах то, чего они жаждут: главных героев и интригующую завязку.

И, конечно же, кульминацию. Хорошая история всегда нуждается в кульминации.

 

 

Никто из хоумстидеров не стал винить меня в том, что Вор сбежал – чего я очень опасалась особенно после того, как они заметили, что с кухни пропал нож. Все пришли к выводу, что Вору каким-то образом удалось вырваться из плена, развязав путы, и украсть нож, прежде чем улизнуть. Сторонники радикальных мер – таких, как убийство пленного – злорадствовали; они утверждали, что он обязательно вернется прирезать нас во сне, что теперь придется постоянно следить за припасами. Что нам следовало прикончить проклятого Стервятника, когда была такая возможность.

Я чуть было не проговорилась. Я бы призналась, но мне было слишком страшно вновь оказаться одной в Дебрях, изгнанной из группы.

Вор пообещал вернуться пополудни, но день заканчивался; к тому моменту, когда хоумстидеры завершили обход, а дыхание Блу жутким хрипом раздавалось у нее в груди, я поняла, что он соврал. Он не вернется, и Блу умрет – и это будет моя вина. Я не могла заплакать, потому что, будучи еще маленькой, я приучила себя никогда этого не делать. Плач бесил моего отца, так же, как и смех – слишком громкий; он взрывался от ярости, если видел, как я улыбаюсь еще над чьей-то шуткой, кроме его, или если я была счастлива, когда ему было грустно, и наоборот.

Помню, как Ла сидела с Блу, пока я выходила подышать свежим воздухом, хотя я знала, что она считает это бесполезным. Окружающие вели себя со мной так, словно я была заражена какой-то страшной болезнью, или, сдетонировав, точно шрапнель, могла распасться на мелкие кусочки. Вот, что было хуже всего: осознание того, что другие не сомневались в скорой смерти Блу.

Я тогда еще не адаптировалась к Дикой местности, не любила ее так, как сейчас. Я привыкла к правилам и ограждениям, тротуарным дорожкам и парковкам, к порядку везде и во всем. Дебри были бескрайним, мрачным и непредсказуемым местом. Они напоминали мне о доме и ярости моего отца, повисшей на нас тяжким грузом, не оставляя места для вздоха, сгибая нас в повиновении. Позже я узнала, что в Дебрях действуют определенные законы, свои порядки: дикие, простые и прекрасные.

Непредсказуемы лишь люди.

Помню луну, высоко висящую в небе, гнетущее ощущение страха, сжимающее горло чувство вины. Холодный ветер приносил с собой незнакомые запахи.

Хруст веток. Шаги.

И вот он. Вор появился из леса и выглядел он так, словно постарел лет на десять, весь промокший от дождя. У него был с собой рюкзак, и на секунду мне показалось, что я сплю. Я не могла поверить, что он действительно стоит передо мной.

- Альбутерол, – сообщил он, расстегивая рюкзак. – Это для девочки. И припасы для остальных. Искупление за то, что я крал у вас.

Тайленол, Судафед, упаковка лейкопластырей и антибиотиков, бацитрацин, Неоспорин, пенициллин. Целое богатство. Никто не мог поверить в то, что Вор вернулся. Никто не мог поверить, что он рисковал своей жизнью, пробравшись на другую сторону, чтобы достать столь необходимые нам припасы. Он никому не сообщил о нашем маленьком уговоре; и хоумстидеры простили ему прошлые грехи.

Он рассказал нам о небольшом, едва приметном и слабо охраняемом складе на берегу реки Кочеко. Его владелец, Эдвард Кауффман, был симпатизером и оказывал благотворительную помощь неисцеленным: тайком переправлял им лекарства и медикаменты. Тэк шел вверх по реке, борясь с мощным течением, и вышел точно к восточному крылу клиники Кауффмана. Тем не менее, ему пришлось прятаться на обратном пути, чтобы не попасться на глаза патрулю.

- Как ты узнал о клинике? – спросила я.

- Моя сестра, – коротко ответил Тэк. И хотя он не уточнял, я поняла: ей делали какую-то операцию. Он не хотел, чтобы я знала об этом. Потом до меня дошло.

- Такой же колкий, как гвоздь, – произнес Грэндпа, когда Вор закончил свой рассказ. Вот, как он получил свое новое имя* и стал одним из нас.

*Тэк (англ. tack) – гвоздь

 

 

За пределами приемной больница выглядит так же, как и все прочие больницы: непривлекательное унылое помещение, вычищенное до блеска. Мне не нравится эта чрезмерная чистота. Я сразу гадаю над тем, что же именно пытаются скрыть или оттереть.

Я иду, не поднимая головы, не торопясь, но и не мешкая. В коридорах практически никого нет, и когда я прохожу мимо единственного встретившегося мне на пути доктора, он всего лишь бросает взгляд в мою сторону. Отлично. Здесь каждый занят своим делом.

Я делаю передышку, когда добираюсь до лифта: возле дверей стоит паренек, переминаясь с ноги на ногу и поглядывая на часы – живое воплощение нетерпеливости. У него на шее висит фотокамера, и выглядит он так, словно не спал несколько недель. Представитель прессы.

- Вы здесь из-за Джулиана Файнмэна? – это все, что мне требуется спросить.

- Шестой этаж, верно? Женщина в приемной сказала мне, что процедура проводится на шестом этаже. – Наверное, ему за тридцать, но на кончике носа у него краснеет прыщ – огромный, как волдырь. Да и сам он похож на прыщ – того и гляди лопнет.

Я вслед за парнем захожу в кабинку и, протянув руку, костяшками пальцев стучу по кнопке.

- На шестом, – отвечаю я.

 

 

Мне было шестнадцать, когда я в первый раз убила человека. Прошло почти два года с тех пор, как я сбежала в Дебри, и к тому времени хоумстид сильно изменился. Кто-то покинул его, кто-то погиб, появились новые обитатели. В мою первую зиму – четыре недели сплошного снегопада, без охоты, без добычи – мы питались тем, что осталось с лета: сушеными ломтиками мяса, а потом, когда и оно кончилось – простым рисом. Но хуже голода был пронизывающий холод. Особенно в те дни, когда снег так быстро и плотно покрывал землю, что выходить наружу было попросту опасно. Тогда в хоумстиде стоял жуткий запах немытых тел, и скука была настолько сильна, что создавалось впечатление, будто она проникла тебе под кожу и зудит там.

В ту зиму умерла Мари. Она так и не оправилась после второго мертворожденного ребенка; еще до наступления зимы она часто лежала, свернувшись на своей койке и сложив руки так же, как матери баюкают младенцев. В ту зиму что-то хрупкое, наконец, сломалось внутри нее. Проснувшись однажды утром, мы нашли ее повесившейся на деревянной перекладине в столовой.

Снаружи все замело, и мы не могли похоронить ее. Целых два дня нам пришлось жить под одной крышей с мертвецом.

Мы также потеряли Тайни, который как-то попытался выйти и поохотиться. Мы убеждали его, что это бессмысленно и рискованно, что в такую погоду ни один зверь носа из лесу не высунет. Но он с ума сходил от необходимости сидеть в заточении, страдая от голода, грызущего изнутри. Он так и не вернулся. Должно быть, заблудился в лесу и замерз.

Так что в следующий год мы решили переселиться. Вообще-то, это было решение Грэя, но мы все поддержали его. Брэм, присоединившийся к нам тем же летом, рассказал про хоумстиды на дальнем юге – дружественные земли, где мы могли бы найти укрытие. В августе Грэй послал на разведку несколько человек, чтобы они начертили пути на карте и отыскали лагеря. В сентябре мы начали наш переход.

Стервятники напали на нас в Коннектикуте. Я слышала кое-какие истории о них, но ничего конкретного: скорее, просто байки и мифы. Как о монстрах, которыми меня в детстве пугала мама, чтобы я хорошо себя вела. «Шшш. Тише, иначе ты разбудишь дракона».

Была глубокая ночь, и я спала, когда Сквиррэл, который был на разведке, подал сигнал тревоги: два выстрела в темноту. Но было поздно. В следующее мгновение послышались крики. Блу – уже подросшая, красивая малышка с таким же заостренным подбородком, как у меня – проснулась, ревя во всю глотку от испуга. Она не выбралась из палатки, а сидела, вцепившись в спальный мешок, отталкивая меня и повторяя «Нет, нет, нет!» снова и снова.

Когда я все же исхитрилась поднять ее, схватить на руки и выбежать из палатки, я подумала, что наступил конец света. Я схватила нож, но понятия не имела, что с ним делать. Однажды я освежевала тушку какого-то животного, и тогда меня чуть не вырвало.

Гораздо позднее я выяснила, что их было лишь четверо, но на тот момент мне казалось, что они повсюду. Это одна из их уловок: сеять хаос, наводить панику. Случился пожар – две палатки моментально вспыхнули, словно спичечные головки. Со всех сторон доносились выстрелы и человеческие вопли.

Все, о чем я могла думать, было: «Бежать». Я должна бежать. Я должна увести Блу прочь отсюда. Но я не могла пошевелиться. Я чувствовала, как холодная тяжесть страха приковала меня к месту; так же, как и в детстве, когда я была маленькой девочкой и слышала грузную поступь отца, спускавшегося по лестнице – топ, топ, топ – его гнев, душащий нас, словно одеялом. Выглядывая из-за угла, видя, как он пинает маму под ребра и в лицо, я была не в состоянии заплакать, даже закричать. Годами я воображала, как в следующий раз, когда он тронет меня или ее, я по самую рукоятку всажу ему нож в грудную клетку. Я представляла, как кровь, пузырясь, вытекает из раны; и каково это – чувствовать и знать, что он, как и я, состоит из плоти и крови, костей и тканей, кожи – на которой так же могут оставаться синяки.

Но каждый раз я столбенела, как опустевшая оболочка. Каждый раз я терпела: красный взрыв боли от удара, отдающейся в глазах; хватки и пощечины; грубые толчки в грудь.

- Давай, бежим! – кричал мне Тэк с противоположного конца лагеря. Я ринулась к нему, не думая и не разбирая дороги, охваченная паникой, с Блу, заливавшей слезами мою шею, на руках. Сердце бешено колотилось в моей груди, и когда Стервятник появился откуда-то слева, я даже не заметила его, пока он со всей силы не ударил меня по голове дубинкой.

Я упустила Блу из рук. Просто уронила ее на землю, подползла к ней на коленях в грязи и попыталась закрыть собой. Я ухватила Блу за ее пижамные штанишки, подхватила и поставила на ноги.

- Беги, – сказала я. – Ну же! – я подтолкнула ее. Блу плакала, и я подталкивала ее. Но она бежала так быстро, как только могла, хотя ее ножки все еще были короткими для этого.

Стервятник заехал ногой мне по ребрам, прямо в то место, где мой отец сломал мне их, когда мне было двенадцать. Из-за боли у меня потемнело в глазах – и когда я перевернулась на спину, все переменилось. Звезды перестали быть звездами: они обратились в маленькие капельки воды на потолке. Пыльная земля превратилась в узелковый ковер.

А Стервятник – в Него. Моего отца.

Глаза узкие, как щелочки, кулаки толстые, как кожаные ремешки, дыхание горячее и влажное. Его челюсть, запах, пот: он нашел меня. Он занес кулак, и я поняла, что все начинается по новой. Это никогда не прекратится, он не оставит меня в покое, а мне не удастся сбежать.

И Блу никогда не будет в безопасности.

Весь мир потемнел и замер.

Я и не поняла, как дотянулась до ножа, пока он не оказался глубоко между его ребер.

 

 

Тишина. Это все, что я когда-либо слышала. Каждый раз, когда я убивала. Каждый раз, когда мне приходилось убивать. Если Бог есть, думаю, ему нечего сказать на этот счет.

Если Бог есть, он давным-давно устал за нами наблюдать.

В палате, где собираются казнить сына Файнмэна, стоит тишина, прерываемая лишь редкими щелчками камер и гулом слов священника: «Но когда Авраам увидел, что Исаак стал нечистым, он попросил в сердце своем о защите…»

Чистейшая, незапятнанная тишина: как что-то замаскированное, утаенное и недосказанное.

Тишина, нарушаемая лишь скрипом моих кроссовок по линолеуму. Доктор в раздражении оборачивается ко мне. Он растерян. Мой голос в этой огромной, просторной комнате звучит незнакомо.

Первый выстрел раздается слишком громко.

 

 

Я вспоминаю, как годы назад я сидела рядом с Тэком, когда его только-только нарекли этим именем. Помню тлеющие угольки золы в дровяной печи и тяжесть Блу на моих руках, которая теперь дышала спокойно. В соседней комнате забылись глубоким сном остальные, а где-то над нашими головами ветер шуршал листьями деревьев.

- Ты вернулся, – сказала я. – Я не думала, что ты вернешься.

- Я и не собирался, – признался Тэк. Он выглядел совсем иначе в одежде, которую Грэндпа отыскал для него в кладовой – более юный, более тощий. Его глаза были темными и бездонными. Я подумала, что он красив.

Я прижала Блу к себе покрепче. У нее все еще был жар, и она часто ворочалась во сне. Но ее дыхание наладилось и выровнялось; из груди больше не вырывались приглушенные хрипы. Впервые в жизни я осознала, что я одинока. Не только в хоумстиде, где все были заняты вопросами выживания, а не налаживанием дружеских связей: многие живущие здесь были гораздо старше меня, слегка ненормальными или же просто держались поодиночке. Еще до этого. В Ярмуте у меня никогда не было друзей. Я не могла позволить себе дружить с кем-то, не могла допустить, чтобы кто-то увидел, где я живу. Я не хотела, чтобы кто-нибудь обращал на меня внимание или задавал вопросы.

Одна. Я была одна всю свою жизнь. – Почему ты передумал?

Он слегка улыбнулся:

- Потому что знал: ты думала, я просто сбегу.

Я в изумлении уставилась на него. – Ты пересек Границу, ты рисковал жизнью – чтобы доказать мне, что ты прав?

- Нет, – сказал Тэк. – Чтобы доказать, что ты не права.

Он улыбнулся шире. Его волосы пахли дымом от костра. – Мне показалось, ты того стоишь.

И он поцеловал меня. Наклонился и коснулся губами моих; Блу была между нами, хранимая, точно секрет, и в тот миг я поняла: я больше не одна.

 

 

- Как ты…? – Лина запыхавшаяся, побледневшая. От шока, наверное. Ладони исцарапаны, на куртке кровь. – Откуда ты…?

- Позже, – отвечаю я, чувствуя жалящую боль от пореза на щеке. Меня обдало фонтаном из стекла, когда Лина решила прорваться через смотровую площадку, но все легко поправимо с помощью пинцета. Повезло, что не задело глаза.

Вблизи Джулиан выглядит не так, как на всех печатных изданиях АБД. Юный, немного грустный и похожий на переростка – как щенок, требующий внимания, или даже пинка.

К счастью, он не задает вопросов, просто быстро и молча следует за мной. Должно быть, он привык повиноваться. Если бы не Лина, если бы она не пошла против правил – игла впилась бы ему в руку, и он был бы мертв. Для нас это было бы к лучшему – и для Сопротивления тоже.

Нет смысла думать сейчас обо всем этом. Лина решила вмешаться, и я поддержала ее.

Это то, на что ты готов ради своей семьи. На все.

Мы покидаем клинику через аварийный выход по пожарной лестнице, ведущей прямо в маленький дворик, который я обнаружила раньше. Пока все хорошо. Позади меня Лина учащенно и тяжело дышит, но мое дыхание ровное и спокойное.

Это моя любимая часть истории: побег.

 

 

Тэк ждет нас в фургоне на Двадцать четвертой улице, как мы и договаривались. Я открываю дверь грузового отсека и захлопываю ее, когда Лина и Джулиан забираются внутрь.

- Ты забрала их? – спрашивает Тэк, когда я проскальзываю на пассажирское сиденье.

- Стала бы я возвращаться, если нет? – отвечаю я.

Он хмурится. – Ты поранилась.

Я поворачиваю зеркало и осматриваю себя: несколько кровоточащих рваных ссадин покрывают мою щеку и шею.

- Просто царапина, – отзываюсь я, вытирая кровь рукавом своего свитера.

- Тогда покатили, – вздыхая, говорит Тэк.

Он заводит двигатель и выруливает на дорогу, серую и грязную после дождя. Я зажимаю рукавом порезы на шее, чтобы остановить кровотечение.

Мы проделываем весь путь обратно по шоссе Уэст Сайд, когда Тэк решается заговорить.

- Это рискованно – брать его с собой, – негромко произносит он. – Джулиана Файнмэна, черт! Слишком рискованно.

- Беру всю ответственность на себя. – Я отворачиваюсь к окну. Я смотрю на призрачные очертания моего отражения и слышу завывание холодного ветра, бьющего в стекло.

- Она дорога тебе, правда? Лина, я имею в виду, – по-прежнему тихо интересуется Тэк.

- Она важный участник Сопротивления, – говорю я, и призрачная девушка повторяет за мной, отражаясь на мгновение в окне на фоне пробегающих мимо городских пейзажей.

Тэк несколько секунд молчит, а потом кладет руку мне на колено, сжимая его. – Я бы так же поступил, если бы они забрали тебя. Я бы вернулся за тобой. Я бы рискнул.

Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на него.

- Однажды ты уже вернулся за мной. – Я помню наш первый поцелуй, тепло Блу между нами и губы Тэка – твердые, как камень и нежные, как тень. Я до сих пор не могу произносить вслух ее имя, но, думаю, он понимает, о ком я. – Ты вернулся за нами.

 

 

В последнее время я все чаще стала мечтать, как мы с Тэком сбегаем. Прямо под пологом небес исчезаем в лесной чаще, и деревья приветственно машут нам своими зелеными листьями. И чем дольше мы идем, тем чище становятся наши тела и разум, словно лес смывает прошедшие несколько лет: всю кровь, все шрамы, все сражения. Мы сбрасываем с себя плохие воспоминания и неудачные начинания и предстаем пред миром совершенно новыми, сверкающими от чистоты – как куклы, только что вынутые из упаковки.

И в этой моей мечте, моей воображаемой жизни, мы находим спрятанный глубоко в лесу кирпичный домик, а в нем – все, что нам необходимо: кровати, белье, посуда. Будто хозяева только что покинули дом и заперли дверь. Или он был построен для нас и ждал все это время.

Мы удим рыбу в речном протоке, а летом охотимся на дичь. Мы выращиваем картофель, перец, помидоры – огромные, размером с тыкву. Проводим зимние вечера у камина, пока снаружи снег укутывает весь мир пуховой периной, и все затихает.

У нас четверо детей, может, пятеро. Первая – девочка, до одури красивая. Мы зовем ее Блу.

 

 

- Где вас черти носили? – бросается на меня Пайк сразу же, как мы прибываем на склад.

Он мне не нравится: неприятный тип, вечно в дурном настроении, считающий, что может помыкать мной – и остальными – когда захочет.

Я слегка отталкиваю его назад ладонью. – Отойди от меня.

- Я задал тебе вопрос!

- Не разговаривай с ней в таком тоне, – вспыхнув, перебивает его Тэк. Он защищает меня.

- Все в порядке. – Неожиданно я понимаю, насколько устала. Из головы у меня не идут слова Лины: «Женщина, забравшая меня из Убежища… Это была моя мать. Ты знала об этом?» Как будто я должна была знать. Будто это моя вина, что ее мать уехала, не сказав ей напоследок: «Прощай, увидимся позже».
http://vk.com/deliriumrussia

Но я знаю, что дело в другом. Я всегда думала о Лине, как об одиночке – такой же, как я. Отчасти даже видела в ней себя. Но она не одна, у нее есть мать – свободная, борющаяся за свободу. Та, которой можно гордиться. У Лины есть семья.

Закрыв глаза, я делаю глубокий вдох и представляю покрытый изморозью домик в лесной глуши. Я открываю глаза.

- У нас были кое-какие дела, – объясняет Тэк.

- И мы их закончили, – быстро добавляю я. Переглядываюсь с Тэком, пытаясь взглядом сказать ему: «Брось, забудь, давай убираться отсюда».

- Мы чуть было не ушли без вас, – все еще злится Пайк.

- Дай нам двадцать минут на сборы, – прошу я, и он отходит в сторону, пропуская нас.

В комнате, где мы спали, все разобрано: койки демонтированы, одежда и белье сложены и упакованы. Все готовятся к переселению. Когда регуляторы поймут, что Джулиану помогли сбежать Изгои – если уже не поняли – начнется зачистка хоумстидов. В конце концов, они доберутся и сюда.

Не осталось и следа того мальчика, который прибыл вчера поздней ночью – беглеца из Крипты. Молодой. Тихий. Едва сказал пару слов, прежде чем упасть в постель. Он выглядел так, словно его жестоко избивали.

Он из прошлого Лины. Я не могу не размышлять об этом.

- Пропал один из моих ножей, – говорит Тэк, стягивая матрас с одной из коек. Там мы прячем самые важные для нас вещи: не хотим, чтобы в них рылись посторонние. Это вовсе не тайник, так поступают все – скорее, установление границ личного пространства.

Он начинает заводиться, срывая с кроватей тонкие одеяла, взбивая подушки. – Один из моих лучших ножей!

На миг меня переполняет желание сказать ему, оно распространяется в груди, как куча мыльных пузырей. «Давай сбежим, – почти выкрикиваю я. – Только мы вдвоём. Давай оставим все это позади».

Вместо этого я говорю:

- Проверь в фургоне.

Я остаюсь в одиночестве, когда Тэк выходит из комнаты. Внезапно я чувствую острую необходимость снова взглянуть на него, убедиться, что это правда. Присев на корточки, я просовываю руку между моим матрасом и дешевым металлическим каркасом кровати. Спустя пару минут я, наконец, нахожу его: маленький приборчик, не больше ложки, бережно завернутый в пластиковый пакет. Он стоил мне одного из лучших ножей Тэка и серебряной подвески Лины, которую та отдала мне в первый же день пересечения Границы. Торговка, согласившаяся достать его для меня, все время твердила про риск. «Все знают, что сейчас невозможно достать тест на беременность, – повторяла она. – Вы обязаны предоставить соответствующую документацию, одобрительное письмо от регулирующего совета…» Бла, бла, бла.

И я заплатила. Я должна была. Мне нужно было узнать.

Я приглаживаю пальцами тонкую пластиковую ленту, чтобы посмотреть результат: две маленьких полосочки, точно лестница, ведущая куда-то.

Беременна.

В коридоре раздаются шаги. Я быстро запихиваю тест обратно под матрас. Мое сердце отчаянно колотится в груди. Быть может, это всего лишь мое воображение, но я слышу еще одно сердце – слабую пульсацию под моей грудной клеткой – бьющееся в ответ.

Первенца – девочку – мы назовем Блу.

 

 

Перевод: http://vk.com/people_r_strange
Группа: http://vk.com/deliriumrussia

Философия Сократа

 
 

В становлении и развитии философии в Древней Греции выдающееся место принадлежит Сократу (470/469 — 399 гг. до н. э.). Сделав философию своей специальностью, он тем не менее не оставил после своей кончины философских произведений. Объясняется это просто: свои идеи Сократ предпочитал высказывать в устной форме ученикам, слушателям и оппонентам. То, что известно о жизни и деятельности Сократа, дошло до нас благодаря работам Ксенофонта, Платона иАристотеля. Предметом его философских рассуждений становятся человеческое сознание, душа, человеческая жизнь в целом, а не космос, не природа, как это было у его предшественников. И хотя он еще не дошел до платоновского или аристотелевского понимания философии, несомненно то, что он заложил основы их воззрений. Анализируя проблемы человеческого бытия, Сократ главное внимание в своих речах и беседах уделял вопросам этики, т. е. тем нормам, по которым человек должен жить в обществе. При этом способ доказательства и опровержения высказываемых суждений отличался у Сократа разносторонней и неотразимой формой воздействия.

В своей философской деятельности Сократ руководствовался двумя принципами, сформулированными оракулами:

§ необходимостью каждому “познать самого себя”

§ “ни один человек ничего не знает достоверно и только истинный мудрец знает, что он ничего не знает”.

С одной стороны, эти принципы были ему необходимы для борьбы против софистов, которых Сократ резко критиковал за бесплодность их учения, претензии на знание истины и громогласные заявления об обучении истине. С другой стороны, принятие этих принципов должно было побуждать людей к расширению своих знаний к постижению истины. Важнейшим средством, а если говорить на современном философском языке — методом для приобщения людей к познанию выступает ирония, существенной частью которой является признание своего невежества.

Познание самого себя, по Сократу, — это одновременно поиск настоящего знания и того, по каким принципам лучше жить, т. е. это поиск знания и добродетели. По существу, он отождествляет знание с добродетелью. Однако не ограничивает сферу познания утверждением о том, что ему нужно, или тем, что должно быть, и в этом смысле знание одновременно выступает как добродетель. Это фундаментальный принцип этической концепции и наиболее полно он представлен в диалоге Платона “Протагор”. Невежество большинства людей проявляется в том, что знание и добродетель они рассматривают как две различные субстанции, независимые друг от друга. Они считают, что знание не оказывает никакого влияния на поведение человека, и человек нередко поступает не так, как того требует знание, а в соответствии со своими чувственными импульсами. По Сократу, наука, а в более узком смысле — знание, которая демонстрирует свою неспособность влиять на человека, особенно в моменты воздействия чувственных импульсов, не может считаться наукой. В свете сказанного становится ясным, что этическая концепция Сократа базируется не только, а возможно, не столько на нравственности, сколько на преодолении невежества и на знании. По-видимому, его концепцию можно представить так: от невежества, через знание, к добродетели, а дальше — к совершенному человеку и добродетельным отношениям между людьми.




Дата добавления: 2014-12-20; просмотров: 17 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав

<== предыдущая лекция | следующая лекция ==>
Развяжи меня. Я помогу тебе.| Силы в зацеплении цилиндрических прямозубых и косозубых колес. Вывод формул.

lektsii.net - Лекции.Нет - 2014-2024 год. (0.026 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав