Читайте также:
|
Избрание 24 мая 1873 года президентом Франции маршала Мак-Магона, которое по единодушному мнению современников должно было стать промежуточным этапом на пути к реставрации во Франции монархии, существенным образом повлияло на франко-германские отношения. Результатом смены главы исполнительной власти стал резкий рост напряженности, который тем более был заметен по сравнению с умиротворением последних месяцев пребывания Тьера у власти. Исходя из своей концепции о взаимосвязи формы политического строя Франции с ее привлекательностью как потенциальной союзницы, Бисмарк негативно оценивал произошедшие по ту сторону Рейна перемены. Он немедленно дал это понять.
Его недовольство, в частности, проявилось в демонстративном затягивании с признанием нового правительства. От Гонто-Бирона были потребованы новые верительные грамоты, несмотря на его объяснения, что в этом нет необходимости, потому что верховная власть во Франции принадлежит Национальному Собранию, которое осталось неизменным в своем составе и которое лишь делегировало исполнительную власть. Получилось так, что на неделю между Францией и Германией оказались прерваны нормальные дипломатические отношения, и герцога Брольи, взявшего себе портфель министра иностранных дел, заметно нервировало сложившееся состояние неопределенности, когда германский посол Арним несколько дней не подавал признаков жизни. На официальное послание Мак-Магона императору Вильгельму по поводу его вступления в должность Берлин также отвечать не спешил. Лишь 3 июня, после того, как все остальные европейские державы признали Мак-Магона, и дальнейшее упорствование оставляло бы Германию в изоляции, Бисмарк дал указание Арниму нанести официальный визит новому президенту.[1]
В официальных кругах Европы отставка Тьера вызвала сожаления, но кандидатуру Мак-Магона встретили сочувственно. Логика здесь была предельно проста: маршал был достаточно консервативен, пользовался хорошей репутацией, но главное – это был не ужасный радикал Гамбетта, именем которого тогда разве только не пугали непослушных детей.
Морис Патрик Мак-Магон, чье имя напоминало об ирландских корнях его семьи, по своей сути был не более чем исполнительный служака, волею случая вознесенный на вершины власти, к которой он никогда не стремился. Несмотря на присягу Империи, он оставался верен своим легитимистским взглядам, был добрым католиком и, что было редкостью для сановника Наполеона III, честным человеком. Почти вся его карьера прошла в Алжире, но известность ему принесли войны в Европе. Во время Крымской войны именно его дивизия взяла и смогла удержать Малахов курган, что решило в итоге исход битвы за Севастополь. Герцогский же титул вместе со статусом «спасителя Франции, императора и династии» он приобрел в Италии после битвы при Мадженто, в которой внезапный удар корпуса под его командованием в тыл австрийцам принес французам победу и спас Наполеона III от разгрома и плена. В ходе войны с Германией он, однако, терпел поражения наравне со всеми остальными французскими генералами, а от позорной обязанности подписывать капитуляцию при Седане его спасло полученное накануне ранение. Из небытия его вернул Тьер, который сделал его главнокомандующим версальскими войсками, брошенными на подавление восстания в Париже. Поставленный ныне во главе государства, он, однако, был способен исполнять сугубо декоративную роль, ибо его невежество, топорный слог и несообразительность превосходили все возможные пределы. Из великого множества анекдотов, которые ходили по Парижу о нем, достаточно привести случай, когда Мак-Магон потребовал немедленно свести его на конюшню, узнав, что осматриваемые им паровые машины имеют столько-то лошадиных сил.[2]
Конечно, такой человек, в отличие от его предшественника на посту президента, был физически неспособен определять внешнюю политику Франции. Эту функцию на себя взял герцог Брольи. Весь его практический опыт в области международных отношений, однако, ограничивался кратким пребыванием на посту посла в Лондоне. И первая же его нота, адресованная французским дипломатическим представителям за границей, вызвала критику даже иностранных изданий. Косвенно обосновывая свержение Тьера, он провозглашал Францию страной, находящейся в состоянии анархии, восстановить «моральный порядок» которой и призван его кабинет. «Если бы князь Бисмарк вздумал вмешаться во французские дела и приостановить очищение французской территории, он легко бы мог оправдать свои действия нотой герцога Брольи…», – осуждающе замечал русский журнал «Дело».[3]
Во взаимоотношениях с Германией новый министр иностранных дел намеревался следовать той линии, которая уже была выработана до него. Он подчеркивал, что в конфликте Национального Собрания и главы исполнительной власти не было ни малейшей доли расхождений по вопросам внешней политики. Брольи подытоживал: «Новое правительство <…> будет следовать, таким образом, политике решительно консервативной, то есть миролюбивой вовне и умеренной внутри».[4]
С весны 1873 года в германской прессе вновь зазвучали резкие ноты: новое правительство обвинялось в ультрамонтанских симпатиях, которые, по мнению немецких журналистов, самым враждебным образом должны окрасить французскую политику по отношению к Германии. Гонто-Бирон отмечал, что эти ожидания вполне разделялись в официальных кругах в Берлине, и призывал свое новое руководство к осторожности и благоразумию.[5]
Именно католический вопрос на ближайшие месяцы станет почвой для новых конфликтов двух соседей, но летом он оказался несколько отодвинут другим событием.
8 мая 1873 года на венской фондовой бирже началась паника, которая дала толчок к всеобщему экономическому кризису, затронувшему помимо Австро-Венгрии Германию, США, Россию, Великобританию и Францию. Особенно тяжелым по последствиям кризис 1873 года оказался для первых двух.
Французские миллиарды оказались своеобразным допингом для германской экономики, так как имперское правительство сохранило менее половины суммы, и львиная доля средств пошла на военные заказы, капитальное строительство, развитие железных дорог. Эти прямые инвестиции сами по себе стимулировали экономику. Остальные деньги были направлены в распоряжение германских государств, откуда путем погашения военных займов, выплат пособий вдовам, сиротам и инвалидам войны попали в частные руки. Имея лишние деньги на руках, население кинулось покупать акции компаний и активно занялось игрой на бирже. Разнообразные акционерные общества, многие из которых существовали только на бумаге, росли как грибы после дождя. Для того чтобы представить ситуацию достаточно сказать, что с 1871 по 1873 гг. в Германии было основано 726 новых компаний по сравнению с 276 за период с 1790 по 1870 гг.! [6] Этот процесс прозвали «грюндерством» (от немецкого глагола gründen – основывать). Но в 1873 году последовала расплата: все «дутые» фирмы лопались, заводы и фабрики останавливались, а сотни тысяч людей теряли свои сбережения и работу. Неожиданным злом обернулись и германские аннексии промышленно-развитых французских областей: рост продукции черной металлургии привел к перепроизводству в отрасли.[7]
Данный кризис имел серьезные последствия для франко-германских отношений. Дело в том, что общеевропейский обвал затронул ослабленную французскую экономику в значительно меньшей степени. Как следствие – соотношение сил между Германией и Францией изменилось в благоприятную для последней сторону. Разрыв между экономическими потенциалами двух стран существенно сократился, хотя в первенстве Германии сомнений не возникало. Соответственно тревоги Бисмарка возросли, что не замедлило сказаться на международной обстановке.
Как показывает статистика, в 1874-1879 гг. французская и германская экономики переживали сходное состояние колебаний вокруг показателей 1874 года, но общественные настроения двух стран были диаметрально противоположными. После 1873 года у французов возникло убеждение, что худшие времена миновали, что страна начинает возрождаться. Такие же мысли постоянно звучали и с высоких трибун. Руководители республики подчеркивали каждое мало-мальски заметное достижение страны, а пресса уже их широко рекламировала. В Германии же временно брали верх пессимистические настроения. Вот что сообщал в 1875 году сотрудник Кэ д' Орсэ Шарль д’Эль, наблюдавший во Франкфурте за германским банковским миром: «Всеобщая стагнация…, никто и не мечтает об открытии нового предприятия».[8] Финансовая элита империи пребывала в унынии. Барон Авраам фон Оппенгейм писал Герсону Блейхредеру в июне 1875 года о «полном параличе» торговли и промышленности, а в октябре констатировал: «…я не вижу, откуда может прийти скорое восстановление. <…> Я в бизнесе уже почти пятьдесят шесть лет и не могу вспомнить такого затяжного кризиса».[9] Экономические издания были переполнены все новыми свидетельствами депрессивной тенденции в германской экономике. «Стальной король» Крупп, в частности, вынужден был тысячами увольнять своих рабочих и ради банковского кредита заложил свои военные заводы, что вызвало настоящую панику германского генералитета.[10] Важно отметить, что ни германское, ни французское правительства не располагали статистическими срезами, объективно отражающими ситуацию, и основывались в своих действиях во многом на тех общих настроениях и отрывочных наблюдениях, которые были только что очерчены.
Тогда в 1873 году кризис питал в германских правящих кругах два противоположные устремления. С одной стороны, там надеялись преодолеть сложившуюся пагубную ситуацию с помощью французского золота, необходимость получения которого заставляла вести себя сдержанно. С другой стороны, все большее число голосов называло новую войну кардинальным решением всех проблем. Первая тенденция победила, и пусть и с проволочками, но 13 сентября Верден был очищен, а 16 сентября последние германские части покинули французскую землю.
Следует вообще отметить, что не одними только взаимными обвинениями в прессе и угрожающими демаршами характеризовались в эти годы франко-германские отношения. Конечно, французам и немцам было тяжело после ожесточенной войны искренне симпатизировать друг другу, но возникавшие на межгосударственном уровне конфликты носили в значительной степени печать искусственности. В естественных условиях соперничество носило вполне мирный характер. В 1873 году, например, обе страны приняли активное участие в Венской всемирной выставке, которая прошла несмотря на экономические неурядицы. Обозреватели отмечали поразительные успехи французского производства и иронизировали по поводу Германии, которая в патриотическом порыве и стремлении превзойти весь мир попыталась подавить соперников неимоверным количеством экспонатов. В художественном отделе французское качество также брало верх над германским количеством. Симптоматично, что в числе выставленных картин французских живописцев не было ни одной батальной, тогда как немецкое отделение вместило в себя великое множество полотен, живописующих подвиги пруссаков, вюртембергцев, гессенцев и баварцев в недавней войне. По мнению одного из обозревателей выставки, наблюдения которого были опубликованы на страницах российского журнала «Дело», политического смысла в полотнах германских художников было больше, чем художественных достоинств.[11]
Осенью 1873 года наблюдалось одновременное развитие двух процессов, которые грозили Франции значительными осложнениями. Внутри страны монархисты, наконец, договорились о компромиссе: законным французским монархом под именем Генриха V провозглашался граф Шамбор, а так как у него не было детей, то после его смерти престол должен был перейти к графу Парижскому. Теперь обе партии деятельно готовили государственный переворот, чему не препятствовало руководство республики. Для нового монарха были даже готовы кареты с белыми лилиями Бурбонов.[12] Но, по мере приближения рокового дня переворота, в стране росло ответное широкое движение сопротивления планам монархистов. Еще более неприятным фактом для монархистов оказалось упрямство самого претендента. Воспитанник Шатобриана и большой поклонник романов Дюма-старшего, граф Шамбор, как «спящая красавица», жил в своем замке в Верхней Австрии в мире, который был бесконечно далек от реальности. Он легко уступил в конституционном вопросе и в вопросе гарантий гражданских свобод, которые, похоже, были для него бесконечно далеки и неопределенны. Отношение нации к его возможному восшествию на престол графу Шамбору также было безразлично, ибо он верил в свою легитимность по божественному предопределению. Зато большое значение для него представляло согласие Национального собрания на белое знамя Бурбонов вместо триколора в качестве государственного флага. Напрасно претенденту объясняли, что даже армия не примет белого знамени. Такой ярый роялист, как генерал Дюкро, писал Шамбору, что «это невозможно, совершенно невозможно, сегодня, завтра, никогда…».[13] Но претендент ошибочно понял только то, что решение проблемы заключается в согласии армии – достаточно будет ее переубедить, (а в том, что ему это удастся, он не сомневался), и все разрешится само собой. Началась долгая «осада Фросдорфа», но многочисленные депутации в резиденцию претендента не смогли сломить его сопротивления. В итоге 27 октября в своем открытом письме граф Шамбор официально отказался быть «легитимным королем Революции», которую для него олицетворяло трехцветное знамя.[14] Это письмо прозвучало как отречение от престола. Но, как оказалось, сам претендент об этом и не думал. 10 ноября, когда все надежды на успешную реставрацию были потеряны, граф Шамбор тайно прибыл в Версаль и направил Мак-Магону предложение встретиться. Его план состоял в том, чтобы появиться вместе с президентом перед гарнизоном Версаля, солдаты которого, полагал Шамбор, конечно же, восторженно встретят короля и его флаг. Затем в сопровождении бригады кавалерии они отправились бы в Собрание, чтобы провозгласить там Шамбора законным монархом Франции.[15] Однако выяснилось, что Мак-Магон, вопреки всем подозрениям современников, вовсе не собирался играть роль генерала Монка. Он счел недостойным даже отвечать на это неожиданное послание. Маршал был бы счастлив уступить свое место Генриху V, но в еще большей степени он чувствовал свою ответственность перед Национальным собранием, которое сделало его президентом. Мак-Магон был готов позволить графу Шамбору остаться во Франции, но вопрос о его короновании должен был решить верховный представительный орган страны. В ответ граф Шамбор покинул Версаль и никогда больше сюда не возвращался. Угроза немедленной реставрации отступила. В утешение себе парламентское большинство провело закон, который продлил президентский срок Мак-Магона до семи лет.
Зато с конца лета нарастала угроза извне. В конце июля 1873 года епископ города Нанси Фулон, в границы диоцеза которого входили общины некоторых территорий, отошедших к Германии, обратился к своей пастве по поводу праздника Богородицы Сионской. В своем «пастырском послании» он призвал их молиться и о своей родине, «чтобы жестокое разделение, которое ей было навязано войной, не было бы без надежды…» и напомнил о «несчастных сестрах» – Меце и Страсбуре.[16] Это в целом довольно сдержанное послание внезапно стало объектом пристального внимания Берлина. Те сельские священники, которые теперь являлись подданными германского императора и которые прочитали с амвона это послание своего епископа, подверглись судебному преследованию. Вдобавок к этому Бисмарк потребовал объяснений от французского правительства, а также наказания для Фулона. Этот мелкий инцидент поднимался на встречах герцога Брольи и германского посла Арнима на протяжении ни много ни мало трех месяцев. Глава французского правительства поспешил заверить, что не поддерживает пропаганды реванша, но от наказания епископа уклонился. Немецкая пресса в ответ начала шумную кампанию с требованием от своего правительства решительных действий.
Такая болезненная реакция рейхсканцлера объяснялась его проблемами во внутренней политике. Его конфликт с римской католической церковью все более обострялся, и чем жестче были его удары по ее влиянию в Германии, тем сильнее становилось сопротивление, тем понятней становился провал всей его антиклерикальной кампании. Бисмарк не умел признавать своих ошибок, и причины искал, и, естественно, «нашел» в некоем международном католическом заговоре против молодой империи, нити которого тянулись и из Франции.
Начинал Бисмарк свой поход против Пия IX на благоприятной волне всеобщего возмущения, вызванного в протестантских странах его энцикликой о папской непогрешимости. Но вскоре в Европе убедились, что догмат о непогрешимости папы германский канцлер имеет склонность заменить принципом непогрешимости собственной. Соответственным образом действия Бисмарка вызывали все меньше симпатий и все больше критики как внутри Германии, так и за рубежом.
Клерикалы во Франции действительно являлись стойкими защитниками агрессивной политики. Они использовали возросшую религиозность населения, вызванную бедствиями страны, для пропаганды восстановления во Франции прежней роли церкви.[17] Клерикальная пресса, возглавляемая влиятельной «Univers», призывала к религиозной войне против Германии, от которой «искусственное и лживое» единство новой империи развалится как карточный домик. «Univers» убеждала своих читателей: «Мы были больше наказаны, чем побеждены. Конечно, Пруссия не одолела бы нацию в десять раз сильнее и богаче ее, если бы Франция не заслужила наказание».[18] Если же Франция вновь обратится к церкви, то Всевышний, в руках которого Германия была лишь орудием его воли, готов покарать ту за ее победу, утверждала газета.
Воинствующие католики пытались и непосредственным образом влиять на французскую политику. В 1871 году ими была организована кампания по сбору подписей в пользу немедленной вооруженной интервенции в Италию ради восстановления там светской власти папы. Соответственная петиция была представлена ими 22 июля на заседании Национального Собрания. Энергичное вмешательство Тьера предотвратило вынесение резолюции, которая имела бы характер никчемной демонстрации против итальянского правительства.[19] Неудача не обескуражила религиозных фанатиков – приход к власти в мае 1873 года кабинета де Брольи наполнил их сердца надеждой. «Каждый понял, что Бог наконец вспомнил о своем избранном народе», – ликовал главный орган французских клерикалов.[20] Нервная реакция Бисмарка на политические перемены во Франции станет тем более понятна, что оппозиционные католические круги в самой Германии вполне разделяли радость своих французских «коллег». Германские католические газеты не без удовольствия предсказывали, что теперь-то «Бисмарк будет иметь столько забот во внешней политике, что оставит на время внутреннюю религиозную…».[21] Но, как известно, герцог Брольи не оправдал возлагавшиеся на него надежды. Хотя 50-летний аристократ и являлся автором целого ряда трудов, посвященных вопросам религии и церкви, по своим убеждениям он был далек от ультрамонтанства. Оказавшись лицом к лицу с германским канцлером, именно он, к разочарованию противников Бисмарка, оказался защищающейся стороной.
Не успели поутихнуть страсти вокруг выступления епископа Нанси, как в начале декабря того же года уже целая группа французских епископов опубликовала в католической прессе свои пастырские послания, которые выражали чувства духовной близости и симпатии к своим германским коллегам, подвергавшимся преследованиям со стороны имперского правительства. Это подлило масла в огонь вялотекущего франко-германского конфликта. Газеты двух стран вновь открыли на своих страницах боевые действия друг против друга. Гонто-Бирон с тревогой отмечал все новые и новые враждебные Франции статьи, которые теперь появлялись каждый день.[22]
Очередное обострение обстановки совпало с переменами в министерском кабинете на Кэ д' Орсэ: герцог Брольи уступил руководство внешней политикой герцогу Луи-Шарлю Деказу, который сохранит свой пост до 1877 года. Герцог Деказ был одной из «звезд» монархической партии, имел опыт дипломатической игры, которая его привлекала и которая, видимо, была его настоящим призванием. Именно при нем произошла заметная активизация внешней политики Франции. При этом он поспешил подчеркнуть преемственность своего внешнеполитического курса, основанного на миролюбии и уважении подписанных договоров. Циркуляр, адресованный им французским миссиям за рубежом по случаю его назначения, завершался эффектной формулой: «Не изолируясь от важных вопросов, которые возникают вокруг нее, <…> Франция сосредотачивается, и в сознании своей силы и своего величия она рассчитывает на то, что порядок и труд позволят ей залечить ее раны…»[23]
В условиях нарастающего напряжения, которое умело нагнеталось вокруг Франции, между министерством и посольством в Берлине шел регулярный обмен посланиями, частота которого выдавала тревогу Парижа и то значение, которое придавалось всему делу. Гонто-Бирон доносил о целом ряде свидетельств, указывающих на то, что в Берлине все больше обеспокоены успехами французов в деле реорганизации армии и ожидают удара в течение ближайших двух лет. Об этом говорил германский канцлер, эту же мысль повторял император. Поводом для возобновления всех этих толков проницательный посол считал предстоящее возобновление дебатов в Рейхстаге по военному бюджету. Для того, чтобы добиться от депутатов сохранения так называемого «железного бюджета», который требовал колоссальных расходов, германское правительство, очевидно, решило разыграть «французскую карту». В этих условиях Гонто-Бирон считал важным лишить Берлин поводов для выпадов: урезонить епископов, прекратить громко афишировать военную реорганизацию, не отказываясь от нее, призвать, наконец, к умеренности прессу.[24]
Деказ и де Брольи вполне разделяли эти взгляды, и их действия опережали советы посла. Французский министр культов Фурту того же 26 декабря распространил циркуляр, в котором хотя и расценивал нашумевшие выступления епископов как проявления патриотизма, но призывал французский епископат впредь избегать всего того, что могло бы задеть соседние государства, и, наоборот, способствовать делу умиротворения.[25] Выдержанный, дипломатичный и торжественный тон этого документа наводит на мысль, что это послание было предназначено отнюдь не «для внутреннего пользования». Это подтверждают и последующие действия французского руководства: циркуляр министра культов появился во французской прессе еще раньше, чем его дипломатической почтой получил Гонто-Бирон, которому было предписано продемонстрировать его германскому канцлеру.
Между тем, германская сторона сочла увещевания недостаточными и добивалась наказания для католических священников. Так, в отношении епископа города Нима Плантье она добивалась применения закона 1819 года «об оскорблении личности монархов или глав правительств иностранных государств», видимо за то, что в своем пастырском послании этот епископ напоминал о преследованиях христианских священников во времена римских императоров и восклицал: «Германия Бисмарка захотела продолжить эту традицию подлости и аморальности».[26] Французское правительство уклонялось от осуществления наказаний. Для того чтобы дать почувствовать французам все остроту ситуации, 13 января во время своей встречи с Гонто-Бироном Бисмарк вновь заговорил языком угроз. Побуждением к этому стало послание германского посла в Петербурге принца Рёйсса, в котором сообщалось о реваншистских настроениях в среде высшего французского офицерства. Бисмарк предостерег своего собеседника, что если Франция по указке Ватикана будет вести атаки на политику германской империи, то «мы будем считать себя в угрожающем положении. Для нас это будет вопросом безопасности, и мы будем обязаны вести против вас войну. <…> Лучше воевать в ближайшие год-два, чем ждать, когда вы закончите свои приготовления».[27]
Угрозы заставили французское правительство пойти на уступки: 19 января его распоряжением на два месяца был приостановлен выход «Univers» на основании публикации новых статей и документов, «способных вызвать дипломатические осложнения». Эта крайне непопулярная во французском обществе мера, тем не менее, не смягчила язык германских газет. «Norddeutsche Allgemeine Zeitung» – признанный рупор Вильгельмштрассе – безапелляционно заявляла: «несколько дней назад в Париже в воздухе была война».[28] Явное нежелание Берлина считать конфликт исчерпанным заставлял искать поддержки извне, и 18 января Деказ отправил своим послам в Лондоне, Санкт-Петербурге и Вене специальный циркуляр, посвященный затянувшемуся кризису.[29] Он обращал внимание европейских кабинетов на угрожающую тенденцию в политике Берлина превращать борьбу с католическим духовенством в «международное обязательство» и явно рассчитывал, что они откажутся ей следовать. При этом было понятно, что речь идет не только о данной конкретной международной проблеме. Французское руководство добивалось того, чтобы Европа высказала определенно свое неприятие агрессивной политики германского канцлера, которое существовало, но не проявлялось открыто. При этом в Париже одновременно и желали, и боялись такого демарша, который мог спровоцировать вспышку гнева непредсказуемого германского канцлера. Расчет на то, что Европа желает сохранить Францию как противовес чрезмерно усилившейся Германии, оказался оправдан. Россия, Австро-Венгрия и Великобритания ясно дали понять, что не допустят нового разгрома Франции. Руководители внешней политики союзниц Германии по «Союзу трех императоров» – князь Горчаков и граф Андраши высказались за прекращение затянувшегося франко-германского конфликта, который и так слишком долго будоражил европейское общественное мнение. В беседе с французским послом в Петербурге генералом Лефло российский император Александр II небезосновательно расценил все происходящее как очередную игру Бисмарка, продиктованную соображениями внутриполитического порядка. Он заверил посла: «Успокойтесь, никто не хочет войны», – и повторил, вновь услышав напоминание о Бисмарке: «Нет, никто. Ее не будет».[30] Английская королева Виктория же даже направила 10 февраля Вильгельму I письмо, в котором призвала того «быть великодушным». Франц-Иосиф, со своей стороны, в Вене оценивал политику Бисмарка как «ложный путь», на котором того не ждет ничего иного кроме поражения.[31]
После этих заявлений конфликт вокруг посланий французских епископов постепенно сошел на нет, и германское правительство даже не стало вопреки ранее декларированным намерениям добиваться судебного преследования «провинившихся». Это лишний раз продемонстрировало, что вся эта тема католической угрозы была лишь предлогом для шумихи. В начале 1874 года, в условиях внутриполитического и экономического кризиса, германское правительство едва ли могло серьезно думать о превентивной войне. Лучшей же гарантией того, что Германия тогда не могла воплотить свои угрозы в реальность, наверное, было плохое состояние здоровья Бисмарка, фактически прикованного к постели на несколько месяцев приступами подагры и ревматизма.[32]
Но затухание очередной кризисной вспышки не означало разрядки в франко-германских отношениях. Уже 3 марта Бисмарк в Рейхстаге вновь позволил себе несколько резких фраз в адрес Франции. Неделю спустя Деказ в частном письме предсказывал, что Бисмарк непременно продолжит свое постоянное противодействие на дипломатическом поприще, и восклицал: «Он будет вести против нас беспрерывно моральную войну, чтобы заменить войной материальной!…».[33] Это глубокое убеждение французского министра иностранных дел нашло свое отражение в его новой циркулярной депеше. В ней он подчеркивал, что многочисленные свидетельства, стекающиеся к нему отовсюду, указывают на то, что недавние осложнения лишь временно приглушены. Ничто не гарантирует от их возобновления. Поэтому он призывал: «Удвоим аккуратность и осторожность для того, чтобы не дать враждебным демонстрациям ни повода, ни предлога».[34] С другой стороны, Деказ поспешил закрепить достигнутое по итогам кризиса: в марте 1874 года в Петербург совершил поездку Гонто-Бирон. Ловкий и тонкий дипломат легко завоевал всеобщие симпатии и здесь. Он был тепло принят Александром II, имел встречи с Горчаковым и другими государственными деятелями. Краткое пребывание в российской столице дало ему четкое представление о позиции России. Из поездки Гонто-Бирон вернулся убежденным, что Германия не найдет здесь ни малейшей поддержки в своих нападках на Париж, хотя и не преувеличивал степень готовности России связать себя формальными обязательствами.[35] Это добавляло Деказу уверенности в действиях. Что же касается Берлина, то остается только догадываться, что чувствовал в этой ситуации Бисмарк.
Лето и осень 1874 года вполне оправдали опасения Деказа. В конце мая германская пресса впервые, пожалуй, подняла шум по поводу якобы осуществляющихся Францией закупок лошадей (в условиях XIX века – наступательные вооружения) в Германии. Дипломатическим путем Деказ поспешил переслать в Берлин официальное письмо военного министра, опровергающее данные обвинения.[36]
Лето обычно было тем временем, когда официальная Европа разъезжалась по курортам на отдых, и политическая жизнь замирала. Не был исключением здесь и германский канцлер, который поправлял пошатнувшееся здоровье на знаменитых киссингенских водах. Именно здесь в июле его застало эхо Культуркампфа: молодой католик Кульман совершил на него покушение, но Бисмарк отделался легким ранением. Теперь у Бисмарка появились с клерикалами личные счеты. Хотя следов заговора не было обнаружено, он лишний раз обвинил католическую партию в антигосударственной деятельности. Париж сделал все возможное, чтобы не стать мишенью очередной кампании. От имени президента республики в Берлин была отправлена телеграмма с выражением соболезнований и возмущения в связи с этим преступлением. Спустя два дня Бисмарк официально поблагодарил Мак-Магона за послание.[37]
Осенью на первый план выступил испанский вопрос. В то время в Испании шла очередная гражданская война, и борьба там различных группировок за власть предоставляла отличную возможность для вмешательства извне. В Париже всегда с большим вниманием следили за событиями, которые развивались за Пиренеями, особенно за германской активностью там. Война 1870-1871 гг. началась из-за кандидатуры Гогенцоллерна на испанский престол, и в Париже опасались, что Бисмарк захочет довести эту идею до конца. Но Бисмарк к этому времени уже осознал, что беспокойной Испанией может управлять только испанец, и сделал ставку на маршала Серрано, который в результате военного переворота в январе 1874 года утвердился в Мадриде. Германский канцлер добился официального признания режима Серрано всеми европейскими державами за исключением России. Страна оказалась наводнена германскими военными советниками и наблюдателями, чья активность возмущала другие кабинеты. Гибель германских подданных от рук сторонников дона Карлоса – претендента на испанский престол, который держался на северо-востоке страны во многом благодаря поддержке французских легитимистов, дала прекрасный повод германскому канцлеру вновь вспомнить о пресловутом ультрамонтанском заговоре. В испанские воды была направлена германская эскадра, а испанское правительство адресовало в Париж резкую ноту, в которой потребовало пресечь доставку оружия карлистам через французскую границу. Брольи и Деказ не имели особых симпатий к дону Карлосу, но для того, чтобы удержаться у власти, им была необходима поддержка легитимистов, а потому они закрывали глаза, в частности, на деятельность префекта департамента Нижние Пиренеи Надайяка, активно карлистам помогавшего.[38] Германские газеты охотно принялись муссировать тему ответственности Франции за разжигание гражданской войны в Испании. Однако Деказ твердо отвел обвинения, а сам Серрано, как оказалось, вовсе не хотел выступать в роли орудия против Франции в руках Бисмарка. В декабре же 1874 года в лице принца Астурии Альфонса произошла реставрация Бурбонов на испанском престоле, что было расценено в Европе как крупная неудача Бисмарка. Французское же правительство теперь чувствовало себя с юга в относительной безопасности.
В целом 1874 год после зимнего кризиса прошел относительно спокойно для франко-германских отношений, хотя Берлин продолжал методично вести против Парижа «моральную войну». Несмотря на заявления Бисмарка о миролюбии новой империи, его политика вызывала в Европе всеобщее подозрение. Ни один ответственный политик не брался предсказывать развитие событий более чем на год вперед. Мысль о вероятности скорой новой войны между Францией и Германией была широко распространена, и тревожные слухи постоянно циркулировали по Европе. Возможность германского удара вполне разделялась и в официальных кругах Парижа. В июле 1874 года в своем очередном циркуляре Деказ настоятельно рекомендовал французским дипломатам собирать все тревожные симптомы, чтобы знать «какие задние мысли у Германии на наш счет».[39] Такая установка могла привести к тому, что такие симптомы постоянно «находились» бы даже там, где их не было, но Деказ, похоже, решил бороться с противником его же оружием. Искомые угрозы были ему необходимы для постоянной апелляции к тем государствам, которые могли оказать давление на Берлин. И здесь надо отдать должное настойчивости французского министра иностранных дел.
***
Деказ считал, что в течение 1874 года Франция укрепила свое положение на международной арене, и эта оценка кажется обоснованной. Испания, как уже отмечалось, не стала кирпичиком в той стене изоляции, которую усердно возводил вокруг Франции германский рейхсканцлер. Здравый смысл позволил Деказу избавиться и от старого груза, доставшегося в наследство от Второй империи: в октябре 1874 года французский фрегат «Ориноко», оставленный некогда в распоряжение Пия IX, покинул итальянские воды. С политикой безоглядной поддержки враждебного итальянскому королевству папы, которая толкала Италию в объятия Германии, было покончено. Итало-французские отношения заметно улучшились. Помнили на Кэ д' Орсэ и о словах поддержки во время кризиса из-за «дела епископов», и об успехе миссии Гонто-Бирона в Петербурге. Не менее благоприятным для Парижа было и неуклонное охлаждение русско-германских отношений, которое несколько раз дало о себе знать, и особенно заметно – в деле признания маршала Серрано. Вкупе все это придавало уверенности Деказу в его противостоянии с германским канцлером.
Что касается германской стороны, то здесь настроения были противоположными. Бисмарк ясно осознавал, что, несмотря на все его усилия и хитроумные комбинации, он так и не достиг своей цели. Франция не собиралась мириться с ролью второстепенной державы, которую подразумевал для нее германский канцлер, она неожиданно быстро восстанавливала свои силы, она не была изолирована. Бисмарк был уверен в том, что французы не смирятся с условиями Франкфуртского мира, и продолжал войну другими средствами. Соотношение сил в этом противоборстве было очевидно. «Было бы нетрудно спровоцировать и раздавить Францию, но можно ли сделать это, не вызвав бури в других странах?», – справедливо вопрошал английский посол в Париже лорд Лайонс.[40] То, что германский канцлер недоволен развитием событий, было понятно уже тогда очень многим. Поэтому от него ждали решительных действий, и Бисмарк делал все, чтобы эти ожидания оправдывать. Бисмарк постоянно развивал идею о неизбежности новой войны, но нужен был всего один логический шаг до мысли о ее необходимости. И уже в 1874 году «Historisch-Politische Blätter» Эдмунда Йорга пророчески предупреждала: «С тех пор как князь Бисмарк не постеснялся на основании пары патриотических пасторских посланий французских епископов вылить на Париж «холодный душ»…, князю не следует жаловаться, если будут ошибочно полагать, что он всегда находится в поисках новой войны».[41] Прислушайся вовремя германский канцлер к этому мудрому предостережению, тогда, возможно, его миновало бы унизительное поражение, которое ждало его весной следующего 1875 года.
[1] См. Documents diplomatiques français (DDF). Ser. 1, Vol. I. Paris, 1929, № 209, 212, 213, 215
[2] Антюхина-Московченко В.И. История Франции, 1870-1918 гг. М., 1986. С. 191
[3] Политическая и общественная хроника – герцог Брольи // Дело, 1873 г., № 11. С. 88
[4] Брольи – Гонто-Бирону, 28 мая 1873 г. – DDF. Vol. I, № 207, P. 239
[5] Гонто-Бирон – Брольи, 29 мая 1873 г. – Ibid., № 209, P. 241-242
[6] Craig G.A. Germany, 1866-1945. N.Y., 1978. P. 81
[7] Albers D. Reichstag und Ausenpolitik von 1870-1879 // Historishe Studien. Heft 170. Berlin, 1927. S. 58
[8] Mitchell A. The German influence in France after 1870: The formation of the French Republic. Chapel Hill, 1979. P. 123
[9] Stern Fr. Gold and Iron. Bismarck, Bleichröder and the building of the German empire. New York, 1979. P. 189
[10] Pakula H. An uncommon woman. The empress Frederick, daughter of Queen Victoria, wife of the Crown Prince of Prussia, mother of Kaiser Wilhelm. New York, 1995. P. 315; См. также: Austria and Germany (from our own correspondent) // The Economist, 1875, 24 April.
[11] См.: Триго Е. Венская всемирная выставка // Дело, 1873 г., № 9, С. 111-125; №10, С. 54-68
[12] Манфред А.З. Образование русско-французского союза. М., 1975. С. 63
[13] Цит. по: Brogan D.W. France under the Republic. The development of modern France (1870-1939). London, 1949. P. 86
[14] Ibid. P. 103
[15] Ibid. P. 104-105; См. также: Антюхина-Московченко В.И. Ук. соч. С. 126
[16] См. прим. к док. № 244. – DDF, Vol. I, P. 276
[17] Carroll E.M. French public opinion and foreign affairs, 1870-1914. New York - London, 1931. P. 49; См. также: Brogan D.W. Op. cit. P. 98
[18] Цит. по: Caroll E.M. Op. cit. P. 50
[19] Hippeau E. Histoire diplomatique de la Troisième République (1870-1889). Paris, 1889. P. 102
[20] Caroll E.M. op. cit. P. 51
[21] Манфред А.З. Образование русско-французского союза… С. 58
[22] Гонто-Бирон – Деказу, 22 декабря 1873 г. – DDF, Vol. I., № 249, P. 283-284
[23] Деказ – французским дипломатическим агентам, 7 декабря 1873 г. – DDF, Vol. I, № 246, P. 278-279
[24] Гонто-Бирон – Деказу, 26 декабря 1873 г. - Ibid., № 251, P. 285-289
[25] Текст циркуляра в прил. к депеше Деказа Гонго-Бирону от 5 января 1874 г. - Ibid., № 257, P. 292-293
[26] См. прим. к док. № 254 – DDF, Vol. I., P. 291
[27] Цит. по: Jeismann K-E. Das Problem des Präventivkrieges im europäischen Staatensystem mit besonderem Blick auf Bismarckzeit. München, 1957. S. 89
[28] Цит. по: Caroll E.M. Op. cit. P. 52
[29] Деказ – послам Франции в Лондоне, Санкт-Петербурге и Вене, 18 января 1873 г. - DDF, Vol. I., № 265, P. 298
[30] Лефло – Деказу, 29 января 1874 г. – DDF, Vol. I, № 278, P. 309
[31] Д’Аркур – Деказу, 11 февраля 1874 г. - Ibid., № 282, P. 311. Граф Д’Аркур занимал тогда пост французского посла в Австро-Венгрии.
[32] В марте-апреле 1874 года, в решающие дни дебатов в Рейхстаге по важнейшему для судеб империи военному закону, Бисмарк даже не мог посещать заседания Парламента. - Taffs W. Ambassador to Bismarck: Lord Odo Russell. London, 1938. P. 32-33. Конечно, надо помнить о том, что германский канцлер был ипохондриком, психологически настроенным преувеличивать свои недуги и мучительно их переживать (См.: Pflanze O. Toward a psychoanalytic interpretation of Bismarck // American historical review. Vol. 77, 1972, No. 2. P. 419-444), а также то, что в те дни самоизоляция была ему очень выгодна политически. Однако, похоже, что тогда Бисмарк себя действительно очень плохо чувствовал.
[33] См. прим. к док. № 292 - DDF, Vol. I, P. 318
[34] Деказ – послам Франции в Берлине, Санкт-Петербурге, Вене и Риме (папский престол), 27 марта 1874 г. -Ibid., № 295, P. 323
[35] Манфред А.З. Образование русско-французского союза… С. 76
[36] Деказ – Гонто-Бирону, 28 мая 1874 г. - DDF, Vol. I, № 304, P. 333
[37] См.: DDF, Vol. I, № 307, P. 335
[38] Bloch Ch. Les relations entre la France et la Grand-Bretagne (1871-1878). Paris, 1955 P. 65; Daudet E. Souvenirs de la présidence du Maréchal de Mac-Mahon. Paris, 1880 P. 92-93
[39] Деказ – французским дипломатическим представителям в Берлине, Вене, Санкт-Петербурге, Риме и Брюсселе, 17 июля 1874 г. - DDF Vol. I, № 308, P. 335-337
[40] Newton T.W.L. Lord Lyons II. A record of British diplomacy. Vol. II. London, 1913. P. 50
[41] Цит. по: Albers D. Op. cit. S. 77
Дата добавления: 2015-01-30; просмотров: 61 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |
| Франко-германские отношения в годы президентства Тьера. | | | Маругин А. П. |