Читайте также:
|
Наверное вы уже догадались, что единственным кандидатом на роль зловещего редактора является не кто иной, как: Григорий Котовский. Он эрудирован, прекрасно владеет словом, связан с одесским криминалитетом, гурман, хорошо знает буддизм, хотя и не понимает его сути, владеет изрядными оккультными силами. Неудавшийся ученик Чапаева, он завидует духовно более состоятельному Петру, который к тому же, воспользовавшись слабостью Котовского, сумел за полбанки кокаина выменять у последнего пару рысаков — далеко не последний аргумент в их соперничестве по поводу Анны, племянницы Чапаева. К тому же, сознание Котовского отравлено наркотиками. Говоря юридическим языком, есть мотив, есть средства, есть благоприятствующие вторичные обстоятельства и есть результат - нелепые слухи и домыслы, циркулирующие вокруг Чапаева, Петра, Анны и истинного смысла их взаимоотношений.
И вот Котовский начинает действовать. Он сбегает от разъяренных ткачей (на самом деле это еще вопрос, сбегает или ведет за собой), отыскивает на карте своего сознания подходящий Париж, где и издает под именем некоего Фурманова грязный пасквиль, в котором Чапаев предстает как довольно распространенный тип русского национального героя, а именно «смекалистый идиот«.[4] Впрочем, мы уже никогда не узнаем, насколько совпадает текст, который входит в школьные хрестоматии по истории советской литературы, с этим злопыхательским опусом, поскольку последний (как будет видно позднее) принадлежит к безвозвратно ушедшему от нас слою реальности. Продолжая создавать свою реальность и при этом желая обелить себя в глазах других, равно как и сокрыть свои преступления, Котовский вводит себя в роман под именем Фурманова. Заметим, что ни в одном эпизоде романа Котовский и Фурманов не встречаются. Еще раз вспомним, что до слов Петра Чапаев понятия не имел ни о каком Фурманове, хотя тот был его подчиненным. Конечно, в романе есть две перекрестные ссылки, которые Котовский и Фурманов делают друг на друга. Сперва Котовский предостерегает Петра, что тот может попасть в лапы Фурманова и его ткачей, а затем уже сам Петр слышит голос Фурманова (действительно ли это Фурманов, а не сам Котовский?), спрашивающий, не пойман ли лысый, то есть Котовский. Такое кажущееся противоречие легко можно объяснить с одной стороны тем, что Котовский для маскировки своих намерений и поступков ввел эти эпизоды в свою реальность (или в ткань повествования, что в данном случае одно и то же), а с другой объяснить вмешательством Петра, предпринятым после раскрытия им саботажа Котовского. Заметим, что оба эпизода происходят именно во время окончательного духовного рывка Пустоты: сразу по получении им посвящения от барона Юнгерна и непосредственно перед окончательным прозрением в проявленной ему Чапаевым реке Урал (Условной реке абсолютной любви), то есть в тот период, когда Петр начал в оккультном смысле превосходить своего прококаиненного собрата. Таким образом, в девятой главе повествования мы отчетливо наблюдаем наложение друг на друга двух версий реальности, в результате чего образуются неравнозначные по интенсивности двойники Котовский и Фурманов, чьи взаимоотношения совсем не так идилличны, как у знаменитых Джекила и Хайда.
Если спросить, зачем Котовскому нужно выгораживать себя в созданной им самим реальности, раз уж он в ней бог и хозяин, то ответ следует искать в воззрении Котовского, которое внешне представляясь буддийским, на самом деле является разновидностью индуистского ведантического солипсизма. Это становится очевидно, когда Котовский на примере воска пытается объяснить Пустоте, что такое ум, однако делает это не с позиций буддийского учения о пустоте, то есть анатмане, а исходя из ведантических представлений об атмане, якобы вечном и неизменном, но принимающем разные облики. Кстати, именно в момент этой ереси Котовского и застукал Чапаев. Прямым следствием подобного воззрения является представление о верховном Боге, творящем вселенную по своей воле. Одна из буддийских сутр, входящая в палийский канон, говорит о таких существах, которые действительно обладают некоторой способностью изменять свой ограниченный мир, первым жителем которого являются. Они действительно имеют определенную власть над прочими существами этого мира, но только лишь по праву сильного и по праву первого. Подобное существо обычно мнит себя создателем своей вселенной и всех ее обитателей и всячески пытается убедить в этом остальное население этого мира, ведя свою пропагандистскую компанию либо непосредственно, либо через так называемых «пророков». Так что Котовский в своем поведении вполне последователен. Тем более, что ведическую сому ему успешно заменяет кокаин.
Однако, коварный план Котовского оказывается раскрыт Пустотой. То, что этот план был давно известен Чапаеву, сомнений не вызывает. Но Чапаев давно уже вышел за пределы всяких представлений о реальности, так что его совершенно не заботит, в какой из ее одинаково призрачных версий происходят события (да и происходят ли они вообще?). Однако теперь мы наблюдаем в романе битву двух демиургов - Котовского и Пустоты. С учетом склонности первого к французскому, «деми» можно трактовать как «полу», так что по сути это битва двух полуделков. Намерения их схлестываются, что проявляется в характере персонажей романа. Рассмотрим примеры. Желая дискредитировать Анну, Котовский пытается превратить ее во фригидную куклу, в то время, как Пустота наделяет ее страстной и романтичной натурой (особенно удачно это получилось в его сне, так грубо прерванном все тем же Котовским). Жербунова и Барболина - заправленных «балтийским чаем» революционных матросов-мародеров, созданных Котовским, — Пустоте удается очеловечить до состояния санитаров психбольницы, а Григорий фон Эрнен, их начальник, которого в версии Котовского Петру приходится просто убить, в реальности Пустоты становится психиатром Тимуром Тимуровичем, совершающим по отношению к Петру то же действие убийства, но только символического: доктор Канашников полагает, будто излечил Петра, уничтожив его «ложное Я«(как будто Я может быть истинным). Фактически Петр подставил вместо себя «куклу». Из всего того облика, который Котовский первоначально умудрился придать Чапаеву, в романе осталась только видимость чапаевского пьянства, причем Чапаев уже если и пьет, то не напивается. Безусловно, самому Чапаеву это глубоко безразлично, однако Петру, по всей видимости, отвратительно зрелище пьяного гуру. Что касается облика барона Юнгерна, то наверняка Котовский даже не пытался к нему прикоснуться, поскольку просто страшно себе представить, что в этом случае предстало бы перед сами Котовским. Все, что он мог себе позволить, так это создать в своей прежней реальности пародийного персонажа барона Унгерна, белогвардейского мистика, якобы спрятавшего в степях Монголии (разумеется не Внутренней, а Внешней) какую-то мифическую казну.
Но конечно самое интересное то, что происходит с обликами самих противоборствующих титанов (на ум приходит образ двух пыхтящим паром и плюющих друг в друга кипятком железных котлов). В результате уже упоминавшегося наложения «реальностей» каждый из них двоится. Но если Пустота раздваивается во времени, перескакивая из 20-х в 90-е годы и обратно, участь Котовского более плачевна. Созданный им литературный двойник Фурманов постепенно вытесняет его самого из ткани жизни. Посудите сами, что у нас осталось от Котовского, кроме одного-двух анекдотов, где он фигурирует на вторых ролях рядом с Петькой и Василиванычем? А Фурманов как-никак классик советской литературы, кажется, даже бывший председатель Союза Писателей.[5]
Котовский, теперь уже со шрамом на лысой голове,[6] постепенно сдает позиции. Однако, шансы у него еще есть и немалые. Ведь только его воля и превращает Петра во второго сражающегося полуделка, сиречь демиурга. Стоит Петру расслабиться в обретенном правильном воззрении, как его реальность, в которую вполне можем вписаться и мы, самоосвободится в Урале — Условной Реке Абсолютной Любви. Глядишь, и даже свинорылые спекулянты и дорого одетые бляди примут более достойный человеческого существа облик. Главное, чтобы Петр (или каждый из нас) успел это сделать пока Котовский не пересел с уже слабо действующего на него кокаина на экстази (к чему уже есть предпосылки) или, упаси Чапаев, на крэк.
Роман продолжает писаться. Если раньше это был роман Котовского «Чапаев», изданный под именем Фурманова, то теперь это роман Петра Пустоты «Чапаев и Пустота», изданный в редакции все того же Котовского под именем Виктора Пелевина. На самом деле, никто эти романы разумеется не пишет, и по большому счету это один и тот же роман, который Котовский и Пустота наделяют разным смыслом, подобно тому, как барон Юнгерн сочинил новый смысл для песни о сне казака (гениально угадав при этом один из важнейших методов кармического литературоведения). Каждый из нас имеет возможность присоединиться к одному из уже существующих смыслов, сочинить новый или, перестав сочинять и присоединяться, осознать смысл извечного романа, который называется «Пустота» и у которого нет ни автора, ни тем более редактора. Следует заметить, что несмотря на такое пугающее кого-то название, этот роман может быть даже весьма эротическим. Роман все-таки.
Ну а если мы просто хотим внести свою лепту в спор Котовского с Петром Пустотой, то ведя разговор о том, что сейчас называют романом Фурманова «Чапаев», можно говорить: роман «Чапаев» или даже просто: роман Фурманова. Тогда светлое имя Василия Ивановича Чапаева останется никак не связано с такой мало кому известной личностью, как Роман Чапаев, и тем более со странным двуполым существом по имени Роман Фурманова.
Итак, тайна авторства и личности повествователя в романе Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота» окончательно раскрыта. Вы можете спросить: «Позвольте, а какое отношение ко всему этому имеет Пелевин и где собственно он сам присутствует в этом романе?» Стоит ли давать на это ответы?
Никакое. Нигде.
Не в смысле превосходства, разумеется, а в смысле его инаковости.
Сам Пелевин в одном из своих интервью утверждает несовместимость наркотиков и творчества.
Черный бублик надевается на пенис как символ того, что теперь и пролетариат может пользоваться привилегиями, ранее доступными лишь аристократии.
Выскажем предположение, что именно в силу соответствия главного героя этому глубокому архетипу русского народа данный художественный или исторический персонаж и становится популярным. Примеров множество: от Ивана-дурака и Петра Первого до поручика Ржевского и Данилы Багрова.
Небезынтересно было бы проанализировать в свете вышеизложенного облик и творчество этих писателей, но это выходит далеко за рамки данного труда.
В качестве дополнительного аргумента в пользу единой природы Фурманова и Котовского напомним, что по ходу повествования шрам на голове появляется у них обоих.
Публикация данного текста в печати, сети интернет или иными техническими средствами возможна только с письменного разрешения автора.
Дата добавления: 2014-12-18; просмотров: 50 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |