Читайте также:
|
Так уж случилось, что в наш век все кричали о глобализации и общечеловеческих проблемах, ставящих под сомнение все наше будущее – а если не наше, то как минимум наших детей. Об этом говорилось всегда и везде, к этому сводились все университетские лекции, журналы, претендующие на звание хоть сколько-то научных, от этого шла голова кругом, а единственное, чего в итоге хотелось – это разве что броситься под колеса поезда, дабы хоть как-то избежать той участи, что нам так красочно расписывали, и спасти от нее своих так и не увидевших свет детей.
Я никогда не понимал, как можно кричать разом о толерантности, о кризисах самоидентификации, о гуманизме и всемирном единении, наблюдая то, что происходило в мире тем временем. Честно сказать, я вообще с трудом понимал, как и зачем втирать всё это сызмала, если никто – в лучшем случае - так и не знает решения поставленных проблем и путей спасения от них (кроме моей версии с поездом, разумеется), а в худшем и вовсе отрицает их существование. Быть может, и правда есть в этой жизни что-то, о чем говорить не стоит, но не говорить – невозможно? В свои двадцать я не знал ответов на такие серьезные вопросы. Я, наверное, и не должен был знать их, коли всё человечество билось над их разрешением если не испокон веков, то хотя бы последние пять-шесть десятилетий особенно остро, однако меня отчего-то всегда смущала – а порой и доводила до отчаяния – своя беспомощность перед их лицом. Да и не только своя – но и беспомощность всех людей.
С человечеством, к слову сказать, у меня вообще были особенные отношения: не знаю, как другие, но я никогда не встречал человека, которого бросало бы в этом вопросе в такие крайности как меня самого: в юности, когда во мне расцветал тот самый «юношеский максимализм», именование которого мы все столь сильно презирали в свои пятнадцать и шестнадцать лет, я был редкостным мизантропом, без капли иронии считавшим человечество худшей заразой и болезнью этого мира. И причиной тому отнюдь не были душевные травмы или тяжелое детство – нет, напротив, последнее прошло для меня на редкость счастливо; однако мизантроп, как, впрочем, можно было бы прочитать в любом толковом словаре, прекрасно может уживаться с другими, иметь и любить друзей или нескольких близких людей, проклиная при этом весь мир последними словами. Так было и со мной, да, ведь именно в этот период своей жизни я обрел нескольких друзей, оставшихся в моей жизни навсегда, терпевших всё моё высокомерие, тщеславие, гордыню и цинизм (сочетавшиеся с кучей других подростковых комплексов и проблем), принимавших меня, каким я был.
И всё же уже тогда было что-то, что заставляло меня если не усомниться в себе, если не поставить под вопрос свои же ценности, то как минимум задуматься о причинах собственных эмоций, и проявлялось это наиболее ярко вёснами, когда в апреле и мае новости полнились военными хрониками Второй Мировой, воспоминаниями ветеранов и кадрами из концлагерей. Война всегда была для меня своеобразным табу, чем-то столько глубоким и острым, что я не мог выразить словами – да и едва ли мне, пятнадцатилетнему, нашелся бы подходящий собеседник да повод для разговора об этом. Война всегда была для меня каким-то невыразимым ужасом и неизлечимой болью, при том, что сам я был, по факту, уже третьим поколением со времени ее окончания, заставшим лишь бабушкины рассказы, не более.
И всё же уже тогда, в свои несчастные полтора десятка от роду, я рыдал (в определенный момент даже перестав не смущаться этого) от этих кадров, от этих людей, что рассказывали о детстве, проведенном в концлагерях, о боли и смерти. Мне кажется, я мало от чего вообще мог проливать столь искренние слезы как от военной темы… В своих многочисленных дневниках и творческих порывах, выливавшихся в опусы той или иной длины, я, кажется, не раз писал об этом – о том, что нет ничего в мире, что стоило бы одной детской смерти. О да, к слову сказать, я зачитывался Достоевским, писавшим тоже самое за полтора столетия до появления моих пылких юношеских порывов, я восторгался им, я выписывал его цитаты, непременно радуясь, что дошел до таких мыслей своим умом еще прежде… Но даже и Достоевский ни в коей мере не решал моих проблем и вопросов, главным из которых было – почему я плачу, думая о смерти сотен тысяч людей, коли я ненавижу всё человечество так сильно, как всегда об этом искренне полагал? Вопрос, который, быть может, по сути своей даже сводил (или по крайней мере пытался свести) на нет всю мою мизантропию и душевный холод. Вопрос, на который я, наверное, и сейчас едва ли смогу ответить однозначно, ведь с поступлением в университет, проповедовавший нашим юным умам и сердцам гуманизм и терпимость, я действительно сумел запереть свою ненависть гуда-то глубоко, запереть на тяжелый замок внутри себя, я действительно сумел вывести на передний план самого себя любовь к человеку как таковому – из того самого сострадания, которое заставляло меня плакать за несколько лет до этого. Проблемы во всем этом, однако ж, было две: первой из них было моё собственное, не раз проверенное на деле утверждение о том, что из одной лишь только жалости искренней и честной любви никогда не выйдет, а второй – любовь к «человеку как таковому», как я позволил себе выразиться несколькими строками выше, отнюдь не наполняло моё сердце горячей любовью к человеку как он есть, а тем более человечеству как оно есть. А кроме того, всё чаще и чаще мне вспоминались слова одного из героев Уайльда, говорившего в Портрете Дориана Грея о том, что «Любить всех – значит не любить никого. Тебе все одинаково безразличны».
И это снова выбивало из колеи и переворачивало все вверх дном.
Порой мне думалось, что я просто слишком люблю закапывать себя в самим же придуманные проблемы. Однако на самом деле, мне кажется, в основе всех тех мыслей, что швыряли меня из состояния полной эйфории в непроглядный мрак депрессии (которой, к слову сказать, по-настоящему сильно испытать мне довелось один или два раза в жизни, если не подразумевать под этим глубоким словом подростковой хандры или любовных терзаний), лежала лишь привычка примерять на себя все то, о чем здесь или там шла речь, будь то религиозное мировоззрение, медицинские диагнозы или политические ситуации.
Не думаю, однако же, что тот самый кризис самоидентификации был взят с потолка и примерен мной, неизменным ипохондриком, на себя в качестве очередной выдуманной проблемы. Более того, в определенный момент – на какой-то из обычных университетских лекций на старших курсах – моя личная мозаика наконец как-то сама собой сложилась в голове в целостную картину, нарисовав объяснения многих бессвязных странностей, создававших мой мир вот уже много лет и всегда бывших списанными на переходный возраст и «тараканов в голове»: речь идет о так называемом потерянном поколении, бесполезном поколении, которое не знает, что делать со своей собственной жизнью.
Сложно сказать, когда это чувство появилось в моей душе – чувство бесхозности и безысходности, непреодолимое, апатичное, заставляющее задыхаться как перьевая подушка, прижатая к лицу – мягкая, но настойчиво-безжалостная.
Когда, накануне окончания школы в пятнадцать лет, тебе нужно выбирать путь, который, формально говоря, должен определить всю твою последующую жизнь, тебе может быть страшно – и это нормально. Когда в семнадцать ты вступаешь на этот путь, переполняющий тебя новыми впечатлениями и эмоциями, ты не можешь быть уверен, что выбор был сделан правильно, в сомнениях и есть страх – и это нормально. Когда в двадцать один ты выходишь из ВУЗа с «корочками» во взрослую жизнь… бояться, теряться, сомневаться в своих силах – это нормально?
В переходе от юности к молодости, когда уже не спишешь своих переживаний на гормоны и шестнадцать лет, сложностей ничуть не меньше, нежели в переходе от детства к юности, которому уделяется в нашем мире куда больше внимания. Отчасти – как бы эгоистично оно ни прозвучало - становится немногим легче переживать свои кризисы, зная, что всё общество и все его члены ощущают тоже самое. Однако на деле это никак не поможет справиться с собственными проблемами – более того, быть может, добавит и новых, ибо общество в стрессовом состоянии – это не только кризис каждого – это кризис единого целого, что решить многим сложнее. И это то, что замыкает порочный круг.
Однако, возвращаясь к тому, что было сказано чуть выше, стоит пояснить, какая же мозаика сложилась внезапно с такой легкостью сама по себе в моей голове. Цепочка научных данных, которым я никогда не придавал бы значения из-за слишком уж большой их отдаленности от окружавшей меня реальности, оказалась внезапно ключом к самой же себе и ключом ко мне, каким я ощущал себя уже отнюдь не первый год…
Если появление оружия массового поражения, ставившее вопрос о возможности уничтожения человечества как такового разрушало все прежние идеалы и переворачивало устоявшиеся общечеловеческие ценности, то вполне понятна становится волна поиска иных идеалов и новой духовности, захватившая потрясенном Войной западный мир во второй половине двадцатого века. Процесс глобализации же, начавшийся в пятидесятые годы, повлек за собой ряд ожиданий и надежд на лучшее будущее, на начало новой жизни, отнюдь не всегда, к всеобщему прискорбию, оправданные и сбывшиеся. А с крушением таких надежд с одной стороны и бешеным смешением западной и восточной культур с другой вполне обоснованным становится и то, что зовется кризисом самоидентификации, пик которого пришелся в США и Европе на 70-80е годы.
Именно в этот период, которого мне в своей жизни застать не удалось ни во временном промежутке, ни в пространственном, в период, по которому отчего-то всю жизнь так тоскует и едва ли не ностальгирует мое сердце, возникают так называемые контр-культуры – ответ потерянного поколения на окружающие их события, на вызов, брошенной их миру политикой.
Быть может, мне приходится теперь бороться с мучительным и неумолимым желанием идеализировать прошлое, а тем более прошлое, которого я не видел, однако в окружающей меня современности, где технический прогресс идет семимильными шагами, а традиции все больше и больше уходят в прошлое, моё представление об атмосфере тех 80х годов слишком уж сходно с моим личным настроением и ощущением себя в этом мире. По сути, наверное, в наши дни у западной цивилизации не осталось уже фактически ничего, что зовется традиционным, ничего своего, за что можно было бы зацепиться, думая о собственном будущем, ибо даже пару десятилетий назад стало понятно, что с развитием техники и информационных технологий завтрашний день становится все более и более непредсказуемым.
Но отнюдь не только непредсказуемость дает это самое чувство «потерянного поколения» - ведь вся наша жизнь, где бы и когда бы мы ни были рождены, и есть, по сути своей, одна большая непредсказуемость (и не в этом ли ее прелесть?) – потерянное поколение в бесчувственности. Потерянное поколение для меня – в моей же мизантропии, неразрывно смешанной с состраданием и гуманизмом, с детскими мечтами, которые очень страшно потерять – подчас еще страшнее, чем перспектива остаться в них навсегда. Потерянное поколение – в ребенке внутри меня, покрытом неприступной броней и запершемся в своем мире эмоций, потаенном мире, который нещадно и неизбежно рушится технологическим и информационным прогрессом; в неумении защищаться и вырабатывать от него иммунитет. Моё потерянное поколение рассеяно по Интернету, по всему миру, поколение, уловившее, как от книг, бумажных кукол и детских площадок мы равно прогрессируем и деградируем до бессчетных часов за компьютером и десятков sms-ок в день.
И это нормально.
И это неизбежно.
2011.09.02-03
Дата добавления: 2015-05-05; просмотров: 17 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |
| Типология туристических дестинаций и классификация их ресурсов | | | А) Графические методы. |