Белое, безупречно белое небо, и в воздухе — запах дождя. Сильный и свежий запах от разросшейся живой изгороди и распустившейся зелени. Весна была в самом разгаре.
Давид сидел на руке у Катберта, — сокол, маленькое орудие уничтожения с ясными золотыми глазами, глядящими в пустоту. Сыромятная привязь, прикрепленная к путам на ногах у птицы, болталась небрежной петлей, переброшенной через руку Катберта.
Корт стоял в стороне от ребят — молчаливая фигура в залатанных кожаных штанах и зеленой хлопчатобумажной рубахе, высоко подпоясанной его старым широким пехотинским ремнем. Зеленое полотно рубахи сливалось по цвету с листвой живой изгороди и вздыбленным дерном лужайки на Заднем Дворе, где дамы еще пока не приступили к игре в крокет.
— Приготовься, — шепнул Роланд Катберту.
— Вы готовы, — самоуверенно проговорил Катберт. — Правда, Дэви?
Они говорили друг с другом на низком наречии — на языке судомоек и мелкопоместных дворянчиков; день, когда им будет позволено изъясняться в присутствии посторонних на своем собственном языке, наступит еще не скоро.
— Подходящий сегодня денек, замечательный просто. Чуешь: пахнет дождем? Это…
Корт рывком поднял плетенную клетку, которую держал в руках. Боковая ее стенка открылась. Из клетки выпорхнул голубь и на быстрых трепещущих крыльях взвился ввысь, устремившись к небу. Катберт потянул привязь, но при этом немного замешкался: сокол уже снялся с места, и взлет его вышел слегка неуклюжим. Быстрый взмах крыльями — и сокол выправился. Быстро, как пуля, рванулся он вверх, набирая высоту. И вот он уже выше голубя.
Корт небрежной походкой подошел к тому месту, где стояли ребята, и как бы невзначай заехал Катберту в ухо своим громадным узловатым кулачищем. Мальчик упал без единого звука, хотя губы его болезненно скривились, обнажив зубы. Из уха его медленно вытекла струйка крови и пролилась на роскошную зелень травы.
— Ты зазевался, — пояснил Корт.
Катберт начал уже подниматься:
— Простите, Корт, меня. Я просто…
Корт опять заехал ему кулаком, и Катберт снова упал. На этот раз кровь потекла сильнее.
— Изъясняйся высоким слогом, — мягко вымолвил Корт. Голос его был спокоен и невыразителен, с легкою хрипотцой, свойственной людям, неравнодушным к хорошей выпивке. — Если уж ты собираешься каяться и извиняться за свой проступок, тогда кайся на языке цивилизации, за которую отдали жизни такие люди, с какими тебе никогда не сравниться, червяк.
Катберт поднялся снова. В глазах у парнишки стояли слезы, но губы его не дрожали — они были сжаты в тонкую линию неизбывной ненависти.
— Я глубоко огорчен, — вымолвил Катберт, изо всех сил пытаясь сохранить самообладание. У него даже дыхание перехватило. — Я забыл лицо своего отца, револьверы которого я надеюсь когда-нибудь заслужить.
— Так-то лучше, салага, — заметил Корт. — Подумай о том, что ты сделал не так, и закрепи размышления посредством короткого голодания. Сегодня не ужинать. Завтра не завтракать.
— Смотрите! — вдруг выкрикнул Роланд, указывая наверх.
Сокол, поднявшийся уже высоко над голубем, на мгновение завис, расправив короткие сильные крылья. Он как будто скользил в неподвижном и белом весеннем воздухе. А потом сложил крылья и упал камнем вниз. Два тела слились, и на мгновение Роланду показалось, что он видит в воздухе кровь… но могло быть и так, что он все это вообразил. Сокол издал короткий победный клич. Голубь упал, трепыхаясь, на землю, и Роланд бросился к добыче, оставив Корта и только что наказанного Катрберта позади.
Сокол спустился на землю рядом со своей жертвой и, довольный, вонзил острый клюв в ее мягкую белую грудку. Несколько перышек взметнулись в воздух и медленно опустились в траву.
— Давид! — позвал мальчик и бросил соколу кусочек крольчатины из охотничьего кошеля. Сокол поймал его на лету. Проглотил, запрокинув голову. Роланд попытался приладить привязь к путам на ногах у птицы.
Сокол встрепенулся, вывернулся, едва ли не рассеянно, и оцарапал руку Роланда, оставив длинный глубокий порез. И тут же вернулся к своей добыче.
Хмыкнув, Роланд снова завел петлю, на этот раз зажав острый клюв сокола кожаною рукавицей. Он дал Давиду еще кусочек мяса, потом накрыл ему голову клобучком. Сокол послушно взобрался ему на руку.
Парнишка гордо расправил плечи.
— А это что? — Корт указал на кровоточащую царапину на руке у Роланда. Мальчик уже приготовился принять удар. Плотно сжал зубы, чтобы невольно не вскрикнуть. Однако удара почему-то не последовало.
— Он меня клюнул, — сказал Роланд.
— Не надо было его доканывать, — пробурчал Корт. —
— Сокол тебя не боится, парень. И бояться не будет. Сокол — он божий стрелок.
Роланд лишь недоуменно покосился на Корта. Мальчик никогда не отличался богатым воображением, и если у Корта и было намерение вывести из этого странного заявления некую мораль, Роланд ее не уловил. Он был достаточно прагматичным ребенком и решил, что это просто очередная из самых дурацких сентенций, которые выдает время от времени Корт.
Подошел Катберт и показал Корту язык, пользуясь тем, что учитель стоял к нему спиной. Роланд не улыбнулся, но легонько кивнул ему.
— А теперь марш домой. — Корт забрал у Роланда сокола, потом ткнул пальцем Катребту в грудь. — А ты, червяк, не забудь поразмыслить как следует над своим отвратительным поведением. И про то, что поститься тебе, тоже, смотри, не забудь ненароком. Сегодня вечером и завтра утром.
— Да, — ответил Катберт чопорно и официально. — Спасибо, наставник. Этот день был весьма для меня поучительным.
— Весьма поучительным, — подтвердил Катберт. — Вот только язык у тебя имеет пагубную привычку вываливаться изо рта, как только учитель к тебе повернется спиной. Может быть, все же когда-нибудь, придет этот день, когда вы оба научитесь знать свое место.
Он снова впечатал Катберту кулаком, на этот раз — между глаз. И так сильно, что даже Роланд услышал глухой удар, как бывает, когда поваренок на кухне вбивает затычку в бочонок с пивом. Катберт навзничь упал на лужайку. Глаза его затуманились поначалу, но очень скоро прояснились и впились, полыхая, в Корта. Ненависть явственно проступила в зрачках — словно два острых жала, ярких, как капельки голубиной крови.
Катберт кивнул. Его губы раскрылись в пугающей усмешке, которую Роланд ни разу не видел прежде.
— Что ж, ты еще не безнадежен, — проговорил Корт. —
— Когда решишь, что уже время, что ты уже можешь, придешь за мной, червяк.
— Как вы узнали? — выдавил Катберт сквозь зубы.
Корт повернулся к Роланду так быстро, что тот едва не отпрыгнул в испуге. И хорошо, что не отпрыгнул, а то лежать бы ему рядом с другом на пышной траве, орошая свежую зелень своею кровью.
— Я увидел твое отражение в глазах этого сопляка, — пояснил Корт. — Запомни, Катберт. Это последний урок на сегодня.
Катберт снова кивнул. На губах у него застыла все та же пугающая ухмылка.
— Я глубоко огорчен, — сказал он. — Я забыл лицо…
— Заткни фонтан, — оборвал его Корт, вдруг заскучав.
— Теперь идите. — Он повернулся к Роланду. — Вы оба. Если ваши тупые рожи еще хотя бы минуту будут маячить у меня перед глазами, меня, наверное, стошнит прямо здесь.
— Пойдем, — сказал Роланд.
Катберт тряхнул головой, чтобы в ней прояснилось, и поднялся на ноги. Корт уже спускался по склону холма — вышагивал своей криволапой походочкой. От него так и веяло некоей первобытною силой. Среди седеющей шевелюры как-то косенько выделялась выбритая макушка.
— Убью гада, — выдавил Катберт, по-прежнему усмехаясь. На лбу у него прямо-таки на глазах наливалась здоровенная шишка, багровая и какая-то узловатая. Размером с гусиное яйцо.
— Нет. Тебе его не замочить. И мне тоже, — сказал Роланд, вдруг расплывшись в улыбке. — Можешь поужинать вместе со мной. В западной кухне. Повар нам что-нибудь даст пожевать.
— Он скажет Корту.
— Они с Кортом не слишком-то ладят, — Роланд пожал плечами. — А если и скажет, то что?
Катберт ухмыльнулся в ответ:
— И то верно. Мне всегда, знаешь, было интересно: как выглядит мир, когда тебе свернут шею, чтоб голова была носом назад и подбородком кверху. Есть шанс проверить.
Вместе они зашагали по зеленой лужайке, и тени их протянулись в белом свете погожего весеннего дня.
Повара из западной кухни звали Хакс. Это был крупный мужчина в белом заляпанном соусом поварском наряде, с черным, как нефть-сырец, лицом. Предки его были на четверть из черной расы, на четверть — из желтой, на четверть — с Южных Островов, ныне почти забытых на континенте (ибо мир сдвинулся с места), и на четверть — Бог знает вообще откуда. Он деловито сновал по всем трем помещениям западной кухни, где стоял дым и чад, и потолки были высокими-превысокими. Носился, как трактор на первой передаче, в своих громадных шлепанцах, какие носили халифы из сказок. Хакс относился к той редкой породе взрослых, которые запросто могут общаться с детьми и которые любят детей без исключения всех, безо всякого предубеждения — любят не этак приторно-сладенько, но строго и даже как будто по-деловому, причем строгость эта не исключает изредка и душевных объятий, точно так же, как заключение какой-нибудь крупной следки не исключает, а то и требует рукопожатия. Он любил даже мальчишек, которые начали Обучение, хотя они отличались заметно от всех остальных ребят — не всегда демонстративно и даже опасно, как это бывает у взрослых: просто такие же дети, обычные, разве что чуточку тронутые безумием. И Катберт — не первый из учеников Корта, кого Хакс подкармливал тайком у себя на кухне. В данный момент он стоял, руки в боки, перед своею громадной урчащей электрической жаровней. Во всем имении таких осталось всего шесть штук. Кухня — его, Хакса, владение, частная вотчина, и он стоял тут как полновластный хозяин, и наблюдал, как двое ребят уплетают за обе щеки ломтики мяса с подливкой, которые он приготовил самолично сегодня на ужин. По всем трем помещениям кухни сновали кухарки и поварята, и просто рабочие на подхвате — в чаду и влажном пару, между кипящих кастрюль, где скворчало мясо, между шипящих камфорок, груд овощей и картошки. В тускло освещенной буфетной водила мокрою шваброй по полу толстая прачка с одутловатым несчастным лицом и волосами, подвязанными какою-то ветхой тряпицей.
Один из ребят с судомойни подбежал к Хаксу, ведя за собою солдата дворцовой стражи.
— Вот он хотел с вами потолковать.
— Хорошо. — Хакс кивнул стражнику, и тот кивнул в ответ. — Вы, ребята, — повернулся он к Роланду и Катберту, — идите к Мэгги. Она вам даст пирога. А потом — пошли вон!
Они послушно кивнули и пошли к Мэгги. Она дала каждому по большому куску пирога на обеденных тарелках… но как-то с опаской, точно кость — двум одичавшим псам, которые запросто могут ее укусить.
— Давай поедим на ступеньках, — предложил Катберт.
— Давай.
Они устроились с той стороны запотевшей каменной колоннады, так чтобы их было не видно с кухни, и набросились на пирог, ломая его прямо руками. А через пару секунд чьи-то тени упали на дальний изгиб стены, подступавшей к широкому лестничному пролету. Роланд схватил Катберта за руку.
— Пойдем-ка отсюда. Кто-то идет.
Катберт поднял голову. На его испачканном ягодным соком лице отразилось искреннее изумление.
Тени, однако, остановились. Только тени — людей по-прежнему не было видно. Хакс и тот самый солдат из дворцовой стражи. Ребята остались сидеть на месте. Если б они сейчас зашевелились, их бы наверняка услышали.
— наш уважаемый человек, — закончил свою фразу стражник.
— В Фарсоне?
— Через две недели, — ответил стражник. — Может быть, через три. Придется тебе пойти с нами. Повар на грузовом складе… — Тут с кухни донесся какой-то особенно громкий треск, сопровождаемый грохотом котелков и кастрюль. Шквал проклятий обрушился на голову незадачливого поваренка, уронившего кастрюлю, которая сбила с печи все остальные. Ребята услышали лишь окончание: — отравленное мясо.
— Рискованно.
— Не спрашивай у уважаемого человека, чем он может тебе услужить… — начал стражник.
— …спроси лучше, чем можешь ты услужить ему, — вздохнул Хакс. — Да уж, солдат, и не спрашивай.
— Ты знаешь, о чем я, — спокойно вымолвил стражник.
— Да. И я знаю, чем я обязан ему. Не надо читать мне лекций. Я точно так же, как ты, уважаю его и люблю.
— Вот и славно. Мясо будет отмаркировано как продукт краткосрочного хранения для твоих морозильных камер. И тебе надо будет поторопиться. Ну… ты понимаешь.
— Там, в Фарсоне, есть дети? — спросил повар с искренней грустью в голове. Это был даже и не вопрос.
— Везде есть дети, — мягко ответил стражник. — Именно о детях нам… и ему… и предстоит позаботиться.
— Отравленное мясо. Нетрадиционный способ позаботиться о детишках. — Хакс тяжело, со свистом, выдохнул. — Они что, будут корчиться, и хвататься за животики, и звать маму? Да, наверное, так и будет.
— Они просто уснут, — сказал стражник, но без особой уверенности.
— Конечно. — Хакс рассмеялся.
— Ты сам это сказал. «Солдат, не спрашивай». Тебе же не нравится, что детьми управляют ружья, когда они могли бы пребывать под десницей того, чей властью лев возлежит рядом с агнцем. Ведь не нравится?
В ответ Хакс промолчал.
— Через двадцать минут мне заступать в караул, — голос стражника вновь стал спокойным. — Выдай-ка мне покуда баранью лопатку. Пожалуй, схожу ущипну кого-нибудь из твоих кухонных девок. Пусть себе похихикает. Да и пойду потихоньку на пост…
— От моего барашка у тебя колик в желудке не будет, Робсон.
— А ты не хочешь…
Но тут тени сдвинулись, и голоса затихли.
Я мог бы убить их, подумал Роланд, замерев как зачарованный. Я мог бы убить их обоих своим ножом. Перерезать им глотки, как свиньям. Он поглядел на свои руки, испачканные мясной подливкой, ягодным соком и грязью после дневных упражнений на воздухе.
— Роланд.
Он поднял глаза на Катберта. Долго смотрели они друг на друга в благоуханной полутьме, и во рту у Роланда возник вдруг обжигающий привкус отчаяния. То, что он чувствовал, чем-то напоминало смерть — такую же грубую и непреложную, как смерть того голубя в белом небе над полем для игр. Хакс? — думал он, недоумевая. Хакс, который тогда мне поставил припарку на ногу? Хакс? И тут же сознание его замкнулось, отгородившись от неприятных мыслей.
Он смотрел прямо в лицо Катберту — в его всегда веселое, умненькое лицо — и не видел ничего. Вообще ничего. В теперь бесцветных глазах Катберта отражалась погибель Хакса. В глазах Катберта это уже случилось. Он накормил их. Они пошли на лестницу. Чтобы поесть. А потом Хакс отвел стражника по имени Робсон для предательского tet-a-tet не в тот угол кухни. Вот и все. В глазах Катберта Роланд увидел, что за это предательство Хакс умрет, как умирает гадюка в змеиной яме. Только так и никак иначе. И ничего больше.
В глазах Катберта Хакс уже умер.
Это были глаза стрелка.
Отец Роланда только что возвратился с нагорья и выглядел как-то совсем не к месту среди роскошных портьер и шифоновой претенциозности главной приемной залы, куда мальчику разрешили входить лишь недавно — в знак начала его ученичества.
Отец был одет в черные джинсы и голубую рабочую блузу. Дорожный плащ, пыльный и грязный, а в одном месте даже разодранный до подкладки, отец перекинул небрежно через плечо, не заботясь о том, как подобный видок «сочетается» с элегантным убранством залы. Он был ужасно худым, и, казалось, пышные его усы, похожие на велосипедный руль, перевешивали его голову, когда он смотрел на сына с высоты своего роста. Револьверы на перекрестных ремнях, опоясывающих его бедра, висели под безупречным углом к рукам — чтобы их было удобно вытаскивать из кобуры. Рукоятки из потертой сандаловой древесины смотрелись тускло и как-то сонно в этом слабом свете закрытого помещения.
— Главный повар, — тихо проговорил отец. — Подумать только! Взрыв на горной дороге у погрузочной станции. Мертвый скот в Хендриксоне. И, может быть, даже… подумать только! В голове не укладывается!
Он умолк на мгновение и внимательно присмотрелся к сыну.
— Это тебя угнетает? Терзает?
— Как сокол — добычу, — отозвался Роланд. — И тебя оно тоже гнетет. Терзает.
Он рассмеялся. Не над ситуацией, — ничего в ней веселого не было, — но над пугающей точностью образа. Как сокол терзает добычу.
Отец улыбнулся.
— Да, — сказал Роланд, вдруг посерьезнев. — Наверное… это меня угнетает.
— С тобой был Катберт, — продолжал отец. — Он, наверное, тоже уже рассказал все отцу.
— Да.
— Он ведь подкармливал вас, когда Корт…
— Да.
— И Катберт. Как ты думаешь, его угнетает все это?
— Не знаю.
На самом деле, Роланда это и не интересовало. Его никогда не заботило, совпадают ли собственные его чувства с чувствами кого-то другого.
— Это гнетет тебя потому, что ты чувствуешь себя убийцей?
Роланд невольно пожал плечами. Ему вдруг не понравилось очень, что отец так дотошно разбирает мотивы его поведения.
— И все-таки ты рассказал. Почему?
Глаза мальчугана широко распахнулись.
— А как же иначе?! Измена, она…
Отец резко взмахнул рукою.
— Если ты так поступил из-за дешевой идейки из школьных учебников, тогда не стоило и трудиться. Если так, то лучше уж пусть весь Фарсон помрет от массового отравления.
— Нет! — яростно выкрикнул Роланд. — Не потому. Мне хотелось убить его… их обоих! Лжецы! Гадюки! Они…
— Продолжай.
— Они задели меня, — закончил парнишка с вызовом. —
— Сделали больно. Что-то такое они со мной сделали. То есть, лично со мной. Из-за них то-то во мне изменилось. И мне хотелось убить их за это.
Отец кивнул.
— Это другое дело. Это стоит того. Пусть оно и не, что называется, высоконравственно, но тебе и не нужно быть добродетельным. Это не для тебя. На самом деле… — он пристально поглядел на сына, — … ты всегда будешь стоять вне каких-либо нравственных норм. Ты не настолько смышлен, как, скажем, Катберт или этот сынишка Вилера. И поэтому ты будешь неодолим.
Мальчик, до этого раздраженный, теперь почувствовал себя польщенным, но и немного встревожился.
— Его…
— Повесят.
Мальчик кивнул.
— Я хочу посмотреть, как это будет.
Роланд старший расхохотался, запрокинув голову.
— Не настолько, впрочем, неодолимый, как мне показалось… или, может быть, просто тупой.
Внезапно он замолчал. Рука метнулась как вспышка молнии и обхватила предплечье парнишки, сжав его крепко, до боли. Мальчик скривился, но даже не вздрогнул. Отец смотрел на него долго и пристально, и Роланд не отвел глаз, хотя это было гораздо труднее, чем, например, надеть клобучок на возбужденного сокола.
— Хорошо, — сказал Роланд старший и повернулся, чтобы уйти.
— Папа?
— Что?
— Ты знаешь, о ком они говорили? Кто этот уважаемый человек? Ты знаешь?
Отец обернулся и задумчиво поглядел на сына.
— Да. По-моему, знаю.
— Если его схватить, — вымолвил Роланд в своей медлительной, чуть, может быть, тяжеловатой манере, — тогда больше уже никого не придется… вздергивать. Как повара.
Отец усмехнулся.
— На какое-то время, может быть, да. Но в конце концов всегда приходится кого-нибудь вздернуть, как ты изящно выразился. Люди не могут без этого. Даже если и нет никакого предателя, все равно люди его найдут.
— Да. — Роланд понял, о чем идет речь. И, раз уяснив себе, больше не забывал никогда. — Но если вы его схватите…
— Нет, — спокойно вымолвил отец, не дав сыну договорить.
— Почему?
На мгновение мальчику показалось, что отец скажет сейчас, почему. Но отец промолчал.
— На сегодня, мне кажется, мы уже поговорили достаточно. Ступай к себе.
Роланду хотелось напомнить отцу о его обещании, чтобы тот не забыл о нем, когда придет время Хаксу взойти на эшафот, но он прикусил язык, почувствовав отцовское настроение. Отец хочет потрахаться. Мальчик не стал мысленно задерживаться на этом. Он знал, конечно, что его папа и мама делают это… эту самую штуку… друг с другом, и знал, как и для чего все это происходит. В этом смысле он был неплохо проинформирован, но сцены, которые возникали при мысли об этом самом в его детском воображении, сопровождались всегда ощущением тревоги и какой-то непонятной вины. Уже потом, несколько лет спустя, Сьюзан рассказала ему историю про Эдипа, а он слушал ее в молчаливой задумчивости, размышляя о причудливом и кровавом любовном треугольнике: его отец, мать и Мартен. Мартен, которого в известных кругах прозывали уважаемым человеком. Или, может быть, если добавить его самого, это был даже и не тре-, а четырехугольник.
— Спокойной ночи, отец, — сказал Роланд.
— Спокойной ночи, сын, — рассеянно отозвался отец и начал расстегивать рубаху. Он уже забыл про мальчугана. Каков папаша, таков и сынок.
Холм Висельников располагался как раз у дороги на Фарсон, что было как-то даже поэтично; и это смогло бы, наверное, произвести впечатление на Катберта, на Роланда — нет. Зато на него произвело впечатление это величественное и зловещее приспособление, виселица, черным углом прочертившая ясное голубое небо — изломанный силуэт, нависающий над столбовою дорогой.
Обоих ребят освободили в тот день от утренних занятий. Корт вымученно прочел записки от их отцов, кивая время от времени и шевеля губами. Закончив читать, он поднял глаза к лиловому небу рассвета и снова кивнул.
— Подождите, — сказал он и направился к покосившейся каменной хижине, своему жилищу. Вскоре Корт вернулся с караваем пресного хлеба, разломил его надвое и дал каждому по половинке. — Когда все закончится, вы оба положите это ему под ноги. И смотрите: сделайте, как я сказал, иначе я вам устрою на этой неделе веселую жизнь. Шкуру спущу с обоих.
Ребята не поняли ничего, пока не прибыли на место — верхом, вдвоем на коне Катберта. Они приехали самыми первыми, за два часа до того, как остальные только еще начали собираться, и за четыре часа до казни, так что на Холме Висельников было пустынно, если не считать воронов да гречей. Птицы были повсюду, и, разумеется, все — черные. Они кричали и хлопали крыльями, устроившись на тяжелой поперечной балке — этакой арматуре смерти. Сидели рядком по краю помоста. Дрались за места на ступеньках.
— Их оставляют, — прошептал Катберт. — Для птиц.
— Давай сходим наверх, — предложил Роланд.
Катберт взглянул на него едва ли не с ужасом:
— Ты думаешь…
Роланд взмахнул рукой, оборвав его на полуслове.
— Да мы с тобой заявились на пару лет раньше. Никого нет. Нас никто не увидит.
— Ну ладно.
Ребята медленно подошли к виселице. Птицы, негодующе хлопая крыльями, снялись с насиженных мест, каркая и кружа — ни дать ни взять, толпа возмущенный крестьян, которых выселили с земли. На чистом утреннем небе их тела выделялись черными плоскими силуэтами.
Только теперь Роланд прочувствовал в полной мере всю чудовищность своей ответственности за то, что должно было произойти. В этом деревянном сооружении не было благородства. Оно никак не вписывалось в безупречно отлаженный механизм Цивилизации, всегда внушавший Роланду благоговейный страх. Обычная покоробленная сосна, покрытая плюхами птичьего помета. Белые эти кляксы разбрызганы были повсюду: на ступеньках, на ограждении, на помосте. От них воняло.
Роланд повернулся к Катберту, испуганно вытаращив глаза, и увидел на лице друга то же самое выражение неподдельного ужаса.
— Я не могу, — прошептал Катберт. — Не могу я на это смотреть.
Роланд медленно покачал головой. Это будет для них уроком, вдруг понял он, но не таким ярким и новым, а наоборот: чем-то древним, уродливы, ржавым… Вот почему их отцы разрешили мальчишкам пойти сюда и с обычным своим упрямством и молчаливой решимостью Роланд взял себя в руки, готовясь встретить это ужасное «что-то», чем бы оно ни обернулось.
— Можешь, Берт. Можешь.
— Я ночью потом не засну.
— Значит, не будешь спать. — Роланд так и не понял, какое ко всему этому отношение имеет ночной сон.
Внезапно Катберт схватил Роланда за руку и посмотрел на него с такой болью во взгляде, что Роланд снова засомневался и отчаянно пожалел о том, что в тот вечер они вообще сунулись в западную кухню. Отец был прав. Лучше бы все они умерли: мужчины, женщины, дети, — все до единого в Фарсоне. Лучше уж так, чем это.
Но в чем бы ни заключался урок, это уродливое, проржавелое, почти канувшее в забвение «нечто», он, Роланд, не мог ни пропустить его, ни отказаться от этого просто так.
— Давай лучше не будем туда подниматься, — сказал Катберт. — Мы и так уже все посмотрели. И все увидели.
И Роланд неохотно кивнул, чувствуя, как эта штука, чем бы она ни была, потихонечку отпускает его. Корт, — мальчик даже не сомневался, — влепил бы им обоим по хорошей затрещине и заставил бы взобраться на помост, шаг за шагом… шмыгая по дороге разбитыми в кровь носами. Может быть, Корт даже забросил бы на перекладину новенькую пеньковую веревку с петлей на конце, заставил бы их по очереди просунуть голову в петлю, постоять под зловещею перекладиной на дверце люка, чтобы прочувствовать все в полной мере. Корт, уж будьте уверены, с большим удовольствием врезал бы им еще раз, если бы кто-то из них захныкал или с испугу напрудил прямо в штаны. И Корт, разумеется, был бы прав. В первый раз в жизни Роланд действительно пожалел о том, что он еще маленький. Что ему не хватает ни роста, ни безразличия, ни уверенности взрослого человека.
Нарочито медленно он отломил щепку от деревянного ограждения на помосте, положил ее в нагрудный карман и только тогда отвернулся.
— Ты это зачем? — спросил Катберт.
Роланду так хотелось сказать в ответ что-нибудь бравое, типа: Да так, на счастье… но он лишь поглядел на Катберта и тряхнул головой.
— Просто чтобы было, — сказал он чуть погодя. — Всегда.
Они отошли подальше от виселицы, уселись на землю и стали ждать. Где-то через час начали подходить первые зрители, большинство — целыми семьями. Они съезжались на дребезжащих повозках и фаэтонах. С собой у них были завтраки: корзины с холодными оладьями с начинкою из земляничного джема. В животе у Роланда аж заурчало от голода, и он снова спросил себя, с этаким даже отчаянием, где же достоинство и благородство момента? Ему казалось, что даже в том, как Хакс бродил в своем замызганном белом костюме по чадящей кухне полуподвального этажа, и то было больше достоинства. В замешательстве, едва ли не тошнотворном, Роланд сжал в кулаке щепку, которую он отломил от ограждения на помосте. Рядом с ним на траве лежал Катберт с лицом апатичным и безмятежным.
В конце концов все оказалось не так уж и страшно, и Роланд был этому рад. Хакса привезли на открытой повозке, но узнать его можно было лишь по громадному пузу: ему завязали глаза какою-то черной широкой тряпкой, так что она свисала до самого подбородка, закрывая лицо. Кое-кто стал швырять в него камни, но большинство зрителей даже не оторвалось от своих завтраков.
Какой-то стрелок, которого мальчик не знал (он еще порадовался про себя, что жребий вытащил не его отец), помог толстому повару подняться на эшафот, осторожно ведя его под руку. Двое стражников из Дозора заранее прошли вперед и встали по обеим сторонам от люка. Хакс и стрелок поднялись. Стрелок перекинул веревку с петлей через перекладину, надел петлю Хаксу на шею и опустил узел, так чтобы он оказался точно под левым ухом. Птицы улетели, но Роланд знал, что они выжидают и скоро вернутся.
— Покаяться не желаешь? — спросил стрелок.
— Не в чем мне каяться. — Слова Хакса прозвучали на удивление отчетливо, а в его голосе явственно слышалось какое-то странное достоинство, несмотря даже на то, что его заглушала та черная тряпка, закрывавшая рот. Она шевелилась легонько под тихим приятным ветерком, который только что поднялся. — Я не забыл лица своего отца, оно всегда было со мной.
Роланд внимательно пригляделся к толпе и то, что он там увидел, его встревожило. Что это — сострадание? Может быть, восхищение? Надо будет спросить у отца. Когда предателей называют героями (или героев — предателями, додумал Роланд уже сам, как обычно насупившись), тогда на земле наступают темные времена. Жаль что ему не хватает пока разумения обдумать все это как следует и понять. Его мысли внезапно вернулись к Корту и хлебу, который он им дал. Теперь мальчик испытывал к своему наставнику искреннее презрение. Придет день, — а он уже приближается, этот день, и Корт будет служить ему. Может быть даже, только ему, а Катберту — нет. Может быть, Катберт согнется под непрерывным давлением нападок Корта и так и останется конюхом или пажом (или еще того хуже — напомаженным дипломатом, который праздно шатается по приемным или вместе с впавшими в старческий маразм королями и принцами пялится тупо в поддельные хрустальные шары). может быть — Катберт. Но только не он. Роланд это точно знал.
— Роланд?
— Да тут я, тут. — Он взял Катберта за руку, и их пальцы сцепились намертво.
Крышка люка упала. Хакс ухнул вниз. Во внезапной тишине раздался явственный хруст: звук, какой издает сухое сосновое полено в очаге зимней холодной ночью.
Но это было не так уж и страшно. Ноги повара дернулись и разошлись буквой Y. Толпа издала удовлетворенный вздох. Стражники из Дозора, застывшие до этого по стойке «смирно», теперь расслабились и с этаким деловито-пренебрежительным видом принялись подбирать что-то с пола. Стрелок медленно спустился с помоста, вскочил в седло и ускакал прочь, продравшись бесцеремонно сквозь толпу жующих свои оладьи зевак. Те в панике разбежались, освобождая дорогу.
После того, как все закончилось, толпа рассосалась быстро, и уже минут через сорок ребята остались одни на невысоком пригорке, который они избрали своим наблюдательным пунктом. Птицы уже возвращались, чтобы рассмотреть свой новый приз. Одна уселась на плечо Хаксу и принялась теребить клювом блестящее колечко, которое Хакс всегда носил в правом ухе.
— Это совсем на него не похоже, совсем, — сказал Катберт.
— Да нет, похоже, — уверенно отозвался Роланд, когда они вместе подошли к виселице, сжимая в руках куски хлеба. Катберт выглядел как-то сконфуженно.
Они встали под самою перекладиной, глядя на покачивающееся, медленно вращающееся тело. Катберт протянул руку и демонстративно коснулся одной волосатой лодыжки. Тело опять закачалось, провернувшись вокруг своей оси.
Потом они быстренько раскрошили хлеб и рассыпали крошки под раскачивающимися ногами. По дороге обратно Роланд оглянулся. Всего один раз. Теперь их было там несколько тысяч — птиц. Стало быть, хлеб — он понял это, но как-то смутно — был только символом.
— А знаешь, это было неплохо, — сказал вдруг Катберт. — Это… я… мне понравилось. Правда, понравилось.
Слова друга не потрясли Роланда, не шокировали его, хотя на него самого давешняя сцена не произвела особенного впечатления. Он только подумал, что теперь, вероятно, он сумеет понять.
— Не знаю, — ответил он. — Но в этом действительно что-то было, что-то такое было.
Только лет через десять страна все же досталась «уважаемому человеку», но к тому времени Роланд уже был стрелком, отец его умер, сам он сделался убийцей матери, а мир сдвинулся с места. Мир стал другим.
Дата добавления: 2015-09-11; просмотров: 28 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |