Читайте также:
|
Люби меня…
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (16.01.1939)
Марлен Дитрих, в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв
[Штамп на бумаге: «Эрих Мария Ремарк», слева] MDC 526–528
Ты, любимое небо, написала мне два таких замечательных письма – в них полно всего того, что я люблю в тебе, и еще много чего другого. Для меня больше, чем счастье, если ты меня любишь; для этого просто нет другого слова, чем «захватывающе», оно хватает и захватывает меня, оно берет меня в тиски, в кольцо, и поднимает меня, и делает все, на что я способен и что могу, несравненно сильнее и реальнее, и нереальнее, и больше. Ты даль, простирающаяся за мной, ты свет, благодаря которому я есть и буду. Только благодаря тому, что ты смотришь на меня и любишь, я действительно существую и действую. Не будь глаз, не было бы и света. В твоих любимых и прекрасных глазах я из темных узелков жизни и невидимого столкновения множества темных лучей превращаюсь в того, кто носит мое имя, в того, каким ты меня видишь и каким хочешь, чтобы я был. Свет твоей любви выделяет меня из анонимной толчеи инстинктов и поднимает до чего-то единственного в своем роде, способного сказать: «Я есть!» Любимая, ты превыше всего: ты весы, которые все держат на себе и поддерживают равновесие, ты линза, в которой собирается все просыпанное мной и преображается в луч, в краску и ясность.
Ты на редкость непосредственная и прямая, медленная стрела, направленная в самое мое сердце и безо всяких метафизических и психологических трюков пробившая его в самом центре. За всю мою жизнь мне никогда не приходилось видеть человека прямодушнее тебя. Мне непонятно (но не непостижимо), что для других ты остаешься загадочной и сбивающей с толка. Но в этом нет ничего непостижимого! Потому что простота и твоя потрясающая откровенность скорее всего – и даже наверняка! – и есть именно то, что сбивает остальных с толку. На сильный свет способны смотреть только сильные глаза, которые при этом не моргают. Я никогда не моргаю, милая, я лишь еще шире открываю глаза, чтобы побольше впитать в себя.
Я пишу тебе почти неразборчиво; я вывихнул себе руку и сильно ее перебинтовал. Собаки затеяли ужасающую свару, и, разнимая их, я выбил большой палец правой руки. Болит очень; но приятно писать тебе письмо, когда малая часть моего тела болит, а все остальное рвется к тебе, полное любви и того, что словами не выразишь…
Люби меня! Люби меня! Ты нужна мне – ах, это слабо сказано. Я чувствую больше. Я поставил свою жизнь на твою, как на перевернутую пирамиду: основание ее парит в воздухе, опираясь на острие в акте невероятного баланса; и это острие, на котором все покоится, держится и в котором все сбалансировано, – это ты, твое сердце. И самое прочное и самое мягкое из всего, что есть, твое сердце, несет мою жизнь, оно несет все.
Все выросло и сделалось прямым, как копье. Ты и я – как долго мы искали друг друга! – разве мы можем вообще представить себе, что где-то одному из нас нет места? Можно ли, даже натворив глупостей и обманув себя, не обратить это в фантастическое объяснение в любви к другому? Зубец сцепляется с зубцом, и ни для чего другого места не остается, даже для воздуха….
Сейчас моя рука устала и не хочет больше двигаться, но сердце мое не устало. Мне нужно сказать это ветру, пусть он запишет для тебя… Как странно, что я хочу и не могу продолжить письмо…
Теперь я пишу левой рукой: я люблю тебя, останься моей радостью, моя пума, и люби меня, я не хочу дышать без тебя.
!умуп юлбюл Я
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (предположительно 18.01.1939)
Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв
[Штамп на бумаге: «Эрих Мария Ремарк», слева] MDC 540–542
О, пума! Я в постели! Болит желудок, болит сердце – и нет пумы, забежавшей бы ко мне! Целый литр крови пролил бессмысленно и недостойно, даже не ради защиты пумы! Вот нынче рыцари пошли, правда, милая? У меня забинтована правая лапа, и не потому, что я дрался за пуму, а потому, что разнимал сцепившихся псов…
Ты написала мне такие чудесные письма, любимое мое небо; я ведь всегда говорил: писателям незачем писать письма. У других это получается лучше. «Дышащий резонанс» – разве пришло бы мне такое когда-нибудь в голову! А все остальное! Вот ты умеешь сказать другому, что любишь его; у меня это никогда по-настоящему не получалось.
Как это чудесно звучит, когда ты говоришь мне, что ты спокойна и счастлива, даже оставаясь одна! Да ведь это то самое, чего я хотел! Я ведь не хотел волновать тебя и приносить тебе несчастье – на такое любой жиголо способен. Я хотел чудесным образом отвести от тебя тревоги и заботы, чтобы ты вся светилась от радости и стала краше, чем когда-либо прежде, чтобы ты так сияла, что и за километры было бы видно: ты живешь в уверенности, что где-то – и это неопровержимо, точно! – только ради тебя живет другой человек.
Я сегодня нашел наше с тобой любимое стихотворение Гете «Скажи, что нам уготовано судьбой…», оно снова вызвало во мне глубокие чувства. Скажи, милая, разве оно не совпадает во многом с тем, что испытываем мы? Иногда, когда зарядят дожди, и я, сидя в полном одиночестве, взгляну на себя как бы со стороны, то вижу, что нет больше никакой разрухи, что все неслышными шагами вернулось на свои места и что все это пришло с тобой, – тогда я испытываю счастье, неведомое пока почти никому из живущих: кусок юности, отхваченный у меня войной, благодаря тебе возвращается, и теперь мне все как бы дано дважды: в опыте, полученном от собственного видения, от прожитых лет и понимания их ценности, – и в живости чувств, в готовности к приключениям и в блеске молодости. В тебе одной заключено все: ты и мое приключение, и моя жена.
Да, для меня все в тебе и все, что есть во мне, – для тебя; иначе оно вообще быть не может. Не только ты одна дышащий резонанс (почему, черт побрал, я сам не изобрел этого!), я для тебя тоже. Я вогнутое зеркало, собирающее и фокусирующее твои лучи и, в силу своих возможностей, отбрасывающее их на тебя еще более горячими и сильными. Иногда я кажусь себе чем-то вроде паука, сплетающего блестящую паутину, полную капелек росы и солнечных лучиков, – сеть из мыслей, рукописей, чувств, слов и нежности, которая ловит тебя и должна стать твоим домом, наполненным тем, в чем тебе приходилось себе отказывать, сетью между розами и олеандрами, нежной и прочной, ее серебристые нити легки и надежны для твоей легкой поступи канатоходца; эта сеть будет висеть между синим небом и морем, в которое ты можешь позволить себе падать, сколько пожелаешь, сеть выдержит тебя и снова подбросит вверх.
Любимый свет мой, иногда я не в силах продолжать работу над этой вот книгой, я ненавижу ее, потому что она удерживает меня вдали от тебя; и тогда я достаю твои фотографии, раскладываю их перед собой, зная, что, в сущности, не должен был делать этого, потому что только хуже будет, но все-таки делаю, а потом разговариваю с тобой, и все становится хуже и еще хуже, просто невыносимо – и замечательно, и тогда я продолжаю писать с новыми силами.
Моя рука опять меня подводит. Люби меня. Скажи мне, что любишь меня, я из-за этого делаюсь лучше. Я буду работать лучше и спокойнее, и быстрее, если ты скажешь мне, что любишь меня, ибо я живу только потому, что ты меня любишь. Люби меня, пума!
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (25.01.1939)
Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв
[Штамп на бумаге: «Эрих Мария Ремарк», слева] MDC 217–220
Небесное и возлюбленное созданье, вчера вечером ты позвонила мне, а сегодня утром я нашел телеграмму от тебя, и весь день был легким и полным парящего счастья, полным надежд и уверенности, и время вдруг перестало казаться мне бесконечным и темным… Сколь удивительно, что я в тебе нуждаюсь! Когда это я нуждался в ком-то в жизни? А теперь я нуждаюсь в тебе, ты мне необходима, как я сам и даже больше, – для моей жизни, для моей работы, для всего; как поется в глупой песенке: «…ты мне для веселья, для радости нужна…»
Боже мой, неужели я поздний потомок ушедшего племени азров? Ничего не понимаю: но еще вчера я ехал в открытой машине и из-за приступа ревматизма с большим трудом поднимал руку, а сегодня все как будто ветром сдуло. И голова у меня совсем легкая, и в правом боку нет такой боли, словно туда понатыкали битого стекла, – пума, все это наверняка только потому, что ты своим красивым звучным голосом сказала: «Но ведь я боготворю тебя!» Так оно и должно быть, иначе это не было бы любовью, и тогда я не был бы таким молодым, каким стал, и теперь моя кровь все равно что пшеничное поле, над которым веет ветер твоего голоса, причем веет он вместе со всеми колосьями.
Возлюбленный лик мой! Как все же странно, что, будучи столь страстной, пылкой и ощущая себя легконогой танцовщицей с хрупкими суставами, ты ни о чем не забываешь, но все поднимаешься и растешь, растешь над собой. Ты, которая никогда не должна умереть, мое сердцебиение, мягкий и быстрый поток, мимоза на доме, золотистый цветущий локон на фоне белой стены… Я впервые увидел сегодня, что эта бесконечная книга, написанная в твое отсутствие, близится к завершению, я увидел покрытую пылью, но возбуждающую финишную черту, а за ней неожиданно расцвел пестрый сад желаний, и в этом саду ты, а значит, и долгие часы любви, и знакомый образ Равика, приключение работы с тобой, во имя тебя, в тебе, при виде твоего склонившегося над моим плечом лица, и все те радужные картины и мысли, которые я все до единой подарю тебе, которые слетятся сюда ради тебя одной, все будут брошены тебе под ноги, как стрелы и копья страсти, белые исписанные страницы, тысяча страниц приключений нашей будущей жизни! Ах, как же мне не терпится прочесть ее вместе с тобой и еще дописать, как мне не терпится приехать к тебе, чтобы ты увидела, насколько я изменился, как во мне исчезло все никчемное, тяжелое и наносное и как ко мне вернулось все остальное, что я хочу отдать тебе, потому что ты слишком мало получала от других, слишком мало – а у меня сейчас так много всего! Светлая, песочного цвета пантера под розами, ты никогда больше не должна печалиться! И никогда впредь не тревожься обо мне, ведь это тебя печалит. Ты должна любить меня и должна говорить мне об этом, повторять все снова и снова, сколько бы ты ни повторяла, мне мало, потому что, когда ты говоришь это, ты помогаешь мне выстоять в этом двойном и двусмысленном состоянии труда и жизни, которые иногда сливаются и совпадают, и тогда одно вспенивается от другого; а когда зловещая судьба совпадает с неудачами в работе, я нуждаюсь в тебе, – тогда все опять выльется из меня наружу, на белые страницы, из которых оно и вспучилось, чтобы я в нем утонул. Работать – это значит оказаться во власти чего-то чуждого и, значит, сделаться ранимее; тогда твои руки, и твои губы, и твои глаза – единственные врачи для меня. Я ничего не боюсь, и я уж как-нибудь пробьюсь, но до чего замечательно знать, что ты рядом, и ощущать, что есть кто-то, способный одним своим присутствием все сделать легким. Какая мощь!
Передо мной на столе стоит маленькая греческая головка из обожженной глины; она, головка эта, напоминает мне тебя, и я хотел подарить ее тебе, но просто не в состоянии с ней расстаться: у нее твои надбровные дуга и твое лицо, твои скулы и щеки, и твои волосы, я привезу ее тебе и обменяю на тебя, на тебя. Скажи мне, что ты любишь меня, люби меня и говори мне об этом, нам еще так много надо наверстать, я не устану повторять эти слова – о ты, мой узкий красивый парусник, бегущий по морю цвета темного вина, взлети и приди ко мне; ветер уже шепчет в листве сикомор, что это древнее время темных звезд подбросило нас друг к другу, приди же, приди! Где твои волосы и где этот год, который еще не видел нас вместе? Я его ненавижу и люблю, этот поднимающийся в гору год, который скрывает до поры одиннадцать своих месяцев, а листья двенадцатого уже облетели и утеряны безвозвратно; давай же никогда больше не расставаться, все так быстротечно, все чересчур коротко, мы еще ничего не сказали друг другу, брось мне через море свой голос, и утерянные дни зазвучат вновь, подобно колоколам затонувшей Винеты из моря прошлого, их мистический перезвон будет глухим и околдовывающим, ведь он из морской пучины; люби меня и скажи мне об этом, задержи время своим дыханием, потому что, когда ты скажешь, что любишь меня, во вздымающихся волнах восстанет Атлантида, а мы словно посуху пройдем по Красному морю забытья. Люби меня, и руки мои расцветут, люби меня, и лоб мой будет пылать, милая, люби меня, ах, люби меня, просто люби меня, даже если в итоге всего-то и случится, что ты сделаешь меня счастливым человеком…
Любимый лик мой…
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (29.01.1939)
Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв
[Штамп на бумаге: «Эрих Мария Ремарк», слева] MDC 535–537
Я не должен затруднять тебя подробностями моей жизни, ты так далеко от меня, и я уже несколько недель не имею от тебя никаких вестей, но вчера я закопал моего пса и хотя понимаю, что это глупо и сентиментально с моей стороны, но чертовски паршивое чувство – ложиться спать, не услышав перед этим легкого топота лап преданного тебе существа… Во время прогулки он нашел и сожрал кусок лисьей мертвечины и на не гнущихся больше ногах добежал еще за мной до дома и сдох в конвульсиях… Он жил у меня десять лет и всегда был при мне, в дни удач и неудач, он ждал меня, где бы я ни был, он Бог весть сколько раз попадал со мной в разные переделки и несчастные случаи, мы с ним вместе оказывались под обломками машины в Специи и на Авусе, мы вместе сорвались с глетчера в Малохасе и перевернулись на легковушке в Лейдене, с ним случился нервный шок после столкновения моей машины с другой в Тюрингии, но он всякий раз забирался в машину сразу за мной; а когда у нас обоих были раны, он сперва облизывал мою кровь, он был единственным моим соратником во все эти смутные и бешеные годы, и вот теперь он мертв. Он любил меня, и я его любил, и теперь я ничего не могу с собой поделать: мне тяжело, и я не могу пойти спать…
…потому что помимо этого целые две недели в страшной агонии, с полуразбитым сердцем и с воспаленной, застоявшейся в жилах кровью лежит и медленно умирает в Германии мой отец; и я знаю, насколько медленно и ужасно болезненно это происходит, и как он, оказываясь в делириуме, которому иногда удается загасить его сознание, сквозь сжатые зубы зовет меня, чтобы передать мне, последнему в семье, то самое, что можно передать только взглядом, когда ты совсем рядом, глаза в глаза; в состоянии мистической сопричастности я слышу эти крики, я ощущаю его больную кровь в моей, она болит его болью, но какой в этом прок, если она ничем не способна больше помочь, кроме того, что хочет, хочет, хочет переброситься к нему, влиться в его кровь, смягчить его разбитое параличом сердце, чтобы оно билось мягче…
Только не сомневайся – я мужества не потерял, и я ничего не боюсь, я даже не испытываю тоски и наплыва, сентиментальных чувств, просто все это есть, случилось, и я вижу это, и я справлюсь… Но сейчас я должен все остальное оставить и взять себя в руки, предельно сконцентрироваться; может быть, тогда все-таки удастся собрать все мысли воедино и что-то предпринять… вдруг получится… прощай, люби меня, молись за меня…
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (04.02.1939)
Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв
[Телеграмма] MDC 404
Пирожные только что принесли вкусные удивительно однако заставляют немного взгрустнуть ах пума я устал писать книги без тебя время столь коротко
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (09.02.1939)
Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв
[Телеграмма] MDC 427
Сообщи немедленно точный час твоего рождения в Берлине для нового астролога тчк Он уже установил что в конце этого года наступит самое великое для тебя время тчк Поэтому ничего не бойся будь пумой с лапами и претензиями к другим но с самой мягкой мордой для Равика
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (после 11.02.1939)
Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв
[Штамп на бумаге: «Эрих Мария Ремарк», крупно] MDC 546
Милая, мне прислали сюда несколько журналов о кино, я перелистал их и в тихом ужасе отложил в сторону: что ты-то делаешь среди этих дикарей-ботокудов? Кое-где мне попадались и твои снимки – у тебя сейчас, наверное, третьи по красоте ноги, – не знаю уж, у кого самые красивые, а кто на втором месте, наверное, Шерли Темпл, Соня Хени или какой-нибудь невыразительный кусок мяса. Ну и манеры у них – словно взятые напрокат в той же мясной лавке! Ладно, допустим, там можно заработать деньги, но стоят ли того твои усилия? Зачем швырять им под ноги кусок за куском свою жизнь, которая становится все драгоценнее? Ладно бы речь шла о высоких целях – но во времена Шерли Темпл? Прежде… да! Но теперь – играть вровень с толстомордыми мопсами и ковбоями? Мучаться, чтобы с трудом выдавить из себя пять процентов того, на что ты способен? Когда против тебя целое стадо бараньих лбов? Во имя чего? Заработать на жизнь ты сможешь везде – это чтобы Зибер почувствовал себя поувереннее, потому что денег будет побольше? Или это из-за дочки? Дочка не пропадет. На ее расходы хватит. А Руди мог хоть бы попытаться найти работу. Ты же в конце концов начала бы жить, как того заслуживаешь.
Это правда, в моих словах звучит обида, но ты не обращай внимания. Хочешь работать – работай себе на здоровье. Но я уже начинаю бояться, что у вас там, за океаном, разразилась чума, чума по имени «Темпл – Руни – Ламарр – Хени», и что будет лучше все бросить и попытаться найти что-то подходящее в Париже. Эти вечные догоняльщики-американцы сами по себе ничего путного не придумают. Сейчас, похоже, у них отлив, конца и края которому не видно. А моя бедная пума с человечьими глазами стоит посреди этой банды притворщиков и не знает, что делать!
Не грусти! Было бы ужасно плохо, если бы они передрались, наперебой предлагая тебе работу! Я работаю здесь за нас двоих. У меня вчерне готовы две пьесы; лучше будет, если ты сыграешь в них в театре. Не грусти! У меня масса идей, а сил хватит на нас обоих. И не теряй мужества! Прыгай, набрасывайся на них! Я приеду, как только закончу эту книгу, значит, довольно скоро. Но если тебе еще раньше все надоест до тошноты, приезжай сюда, мы им тут выложим всю правду-матку. Чтобы они впоследствии опять начали подражать нам.
Целую, целую.
Твой Шерли-Мики-Дик-Боб-Жопа
Равик
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (13.02.1939)
Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв
[Штамп на бумаге: «Эрих Мария Ремарк», слева] MDC 243–246
Иногда, пума, сквозь призрачный хоровод фантазии до меня долетают обрывки мелодий в их мягком блеске; неизвестно откуда – из Будапешта, из Парижа или неаполитанского театра «Сан-Карло», – и тогда отодвигается в сторону стопка белой бумаги с заборчиками из слов, этой словесной сетью, в которую хочется поймать то, что поймать невозможно, и на столе вдруг остаются только цветы миндаля, которые утром принес сюда садовник, эти стройные прямые ветки с блестящим коричневым отливом, а на них, словно стая розовых бабочек, примостились цветы… Странную я веду жизнь – это погоня за несколькими придуманными схемами в мире горестей и храбрости; погоня в серых облаках, среди которых лишь изредка засветится серебряная полоска. Я устал от них, теней этих; но я не могу отстать от них, пока не покончу с ними; пока не наступит конец, который никакой не конец! Я устал от них; я хотел пропустить их через себя, как часть бытия, и забыть; но теперь я вынужден участвовать в их причудливой жизни, предельно жестокой к тому же, и я не могу от них освободиться, не дав прежде воли им самим. Я желал бы поговорить с ними – с Равиком, которому хочется в Пекин, с Кинсли, с Лавалеттом, с юной Барбарой, с графиней Гест, с Лилиан Дюнкерк, повинной в смерти Кая, с Клейфейтом, который не в силах забыть Гэм Норман, и с Мэрфи, похоронившем свое сердце в моторах[42]. Они обступают меня и ждут, а я сижу, обреченный разбираться в этих невеселых событиях, в этом монотонном мучительном мире, подчиненном параграфам, и я, смущенный, копаюсь в себе, я недоволен, часто противен самому себе, но все-таки привязан к ним, пусть и без любви. Я хотел бы написать стихи – прекрасные, буйные, найдя новые слова и ритмы, – но они не позволяют! – мне хочется протянуть руку одному из множества приключений, которые поглядывают на меня из-за плеча будущего; но они хватаются за меня своими серыми руками и не отпускают, и я проклят проживать с ними годы их жизни, сопереживать их мечтам и бедствиям и погибать вместе с ними.
Прости меня за то, что в такие дни, когда дождь вбивает свои струи длиной с церковную башню в крышу моего дома, будто гвозди в крышку полуопущенного уже гроба, я иногда взывал к тебе de profundis[43]: люби меня! Это не было упреком и вряд ли даже просьбой, скорее это было просто зовом из глубины, из шахты, из барсучьих нор труда – чем-то вроде воспоминания, внезапного озарения, лампочки, зажегшейся в руднике. Меня устыдило, что ты из всего этого, возможно, сделала вывод, будто обязана писать мне чаще, – ты знаешь, что это не так. У тебя нет никаких обязанностей, даже тех, что называют милыми обязанностями. Ты должна жить, жить надежно и в то же время легко, только и всего. В упоении и вне себя от радости, как наилегчайшие в мире вещи: облака, бабочки и мечты, – и надежно, как самые прочные вещи в мире: как первозданная гранитная глыба, как дыхание огня и мои мысли о тебе. Ты даешь мне больше чем предостаточно: взять хотя бы саму возможность оберегать тебя, радовать тебя и то, что я могу из моих рук сделать стремя для твоих верховых прогулок на вороных лошадях любви. Ты знаешь: впредь школьные наставники не посмеют тебя поучать, а недомерки с их укороченными аршинами перестанут придираться к богатству и пестроте твоего темперамента; я твой ангел с черным мечом, и я тебя охраняю. Ты должна быть молодой и счастливой, все остальное не имеет значения; даже то, что в таком состоянии ты на некоторое время забудешь обо мне. Важно, чтобы тебя не забывал я, потому что, не забывая тебя, я даю тебе необходимую уверенность – в том числе и способность забывать. Это редкостное, смущающее и осчастливливающее чувство: приключение, вызванное силой крови и силой духа, дарящее сердцу, готовому к приключениям и живущему ими, то, что кажется противоположностью приключениям, но ими не является, – ощущение надежности. Ибо надежность, которую ты ищешь и в которой нуждаешься, это не прочность – да и на что она тебе? – и не постоянство – разве оно не вызывало в тебе скуку? – и даже не верность – ведь она сама по себе тебя в лучшем случае умиляла, – и не чувство превосходства, под маской которого охотно скрывается некая односторонность и ограниченность: не тебе ли всегда было свойственно наносить ему молниеносные удары со всех сторон, переигрывая всех своей иронией? Надежность, в которой ты нуждаешься, – это сложнейший баланс между мраком и ясностью, между тьмой и светом, между толчком крови и последними нервными окончаниями, это метафизический, вечно вибрирующий баланс высочайшего напряжения, воплощение весов, уравновешивающих романтику и действительность, мечту и смерть, позволяющих медленное взаимопроникновение явлений «я» и «мир».
Тебе требуется много места для игр, пума, а опустошенные сердца – это еще не большие сердца. Ты чертовски крепкий и устойчивый буй – не одна яхта опрокинулась, ударившись о тебя. Сильный штормовой ветер не запрешь, даже если он прилетит, насквозь пропахнув мимозами и с весенними цветами в руках; надо предоставить ему пространство, тогда он смягчится и бросится к кому-то на шею со сплетенным изо всех цветов венком. Или нужно быть куда более сильным – мощным ураганом, обладающим необъяснимой, захватывающей дух скоростью, чтобы ветер пумы успокоился, улыбнулся и позволил унести себя так далеко, как они оба пожелают.
Возлюбленное сердце! По ступеням глав я поднимаюсь из этой книги наверх, как горняк на поверхность; как ныряльщик из теневого мира морских глубин выныривает к солнцу, зелено-золотистое свечение которого он видит через волнистую поверхность; он еще не знает, что его ждет, но благодаря работе он сделался более сильным, более сильным и беспредельно готовым ко встречей мигом счастья, с приключениями жизни и крупными созвездиями любви и страсти…
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (04.03.1939)
Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв
[Телеграмма] MDC 188
Приеду обязательно небесная пума более чем достаточно были друг без друга побыстрее телеграфируй обязателен ли фрак мой изъеден молью если нет смогу еще неделю поработать здесь просто безумно рад встрече с тобой
Эрих Мария Ремарк из Порто-Ронко (13.03.1939)
Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв
[Телеграмма] MDC 431
Еду среду Женеву получить деньги четверг рано утром Париже «Пренс де Галль» и потом субботу «Куин Мэри» даже если мне самому придется толкать старушку через океан радуюсь безумно
Эрих Мария Ремарк из Беверли-Хиллз (после 13.03.1939)
Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, Норт Кресчент Драйв
[Штамп на бумаге: «Отель „Беверли-Хиллз“ и бунгало»] MDC 054
Из Нагорной проповеди:
Блаженны те, которые посылают другим последние остатки своей воды «Бромо-Зельцерс»; они получат взамен полную бутылку и избавятся от головной боли…
(Мат. IV, 32 Н. Завет Л. П.)
(Лук. II, 41 Н. Завет Л.П.)
С иврита перевел Хорст фон Фельзенэк[44]!
Эрих Мария Ремарк из Беверли-Хиллз (декабрь 1939 г.)
Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало
MDC 558
…просвечивающей насквозь все сосуды и сердце, распространяющей запах гардений, темному пурпуру заката –
ответь, есть ли у чуда законы?
Кто способен так обнять рукой за шею, как ты, –
крест, цветок, звезда…
А где-то осень, золотая и красная, как в лесах у Фонтенбло…
и пахнет грибами, и по вечерам слегка подмораживает, и окна, в свете ламп, чужих и родных для нас, как Родина –
мы увидим это вновь…
Эрих Мария Ремарк из Мехико (после 15.03.1940)
Марлен Дитрих в Беверли-Хиллз, отель «Беверли-Хиллз» и бунгало
[Штамп на бумаге: «Отель „Реформа“»] MDC 71–72, 363–364, 359–360
Маленькая пума, не кто иной как Равик, знаток человеческого сердца, утверждает, будто любовь делает наилучшие наблюдения, но наихудшие выводы, и говорит, что тебе якобы присуща «дикая невинность»! И доверительно, за текилой, он объяснил вчера вечером своему племяннику Альфреду, что в его жизни ты верхняя опорная балка ткацкого станка. Все нити подсоединяются к ней, остающейся неподвижной; а внизу беспокойные руки ткут и ткут постоянно меняющиеся пестрые узоры… После чего он купил умному ребенку двойную порцию ванильно-клубнично-фисташково-карамельного мороженого со взбитыми сливками.
Не кто иной как Равик утверждает, будто он недавно столкнулся в джунглях Беверлихилса с двумя существами, переодевшимися в пум; одно было немного всклокочено, как монах, а другое – очень светлое и элегантное, как монахиня, с грациозной траурной вуалью, прикрывающей зеленые искрящиеся глаза. Не кто иной как Равик намерен подать прошение в кардинальский конклав престола святого Петра в Риме. Он требует, чтобы его канонизировали при жизни. Дескать, святой Антоний в пустыне был по сравнению с ним мальчиком-сироткой; тот противостоял всего-навсего видениям и сладострастию и за это абстрактное обуздание своих страстей провозглашен святым. А он, Равик, спал с самой прекрасной женщиной в мире и невинности не потерял. И он требует для себя нимб святого double extra dry и, помимо этого, святого Петра Оригинского в личное рабство; ведь тот, будучи более не в силах совладать с искушением, отхватил себе чресла тупыми ножницами, а это – дезертирство, трусость и первый известный случай членовредительства в войне похоти. Двадцать лет огня в чистилище – вот чего заслуживает унтер-офицер Петрус Оригинский, а не лейтенантского патента святого и первого евнуха! Не кто иной как Равик утверждает, будто видел пуму, укушенную пятнистым домашним ослом; и на этом основании он выстраивает целую теорию, согласно которой ранения пуме вообще могут быть нанесены только домашними животными, среди себе подобных они, якобы, неуязвимы. Не кто иной как Равик вернулся восвояси вопреки блуждающим огням вдоль долгого пути приключений сердца. И принес с собой пропасть новых игр-загадок: правда ли, что романтика «съедобна» лишь при присутствии известной простоватости; правда ли, что от нынешнего скопления пятен на солнце увеличится число веснушек на лицах рыжеволосых девушек; правда ли, что терпение – это всегда слабость, а ожидание – всегда нерешительность; правда ли, что в високосные годы в чувствах всегда остается что-то от 29 февраля: ветреность, новизна и способность удивляться самому себе; правда ли, будто иногда любовь – это зонт, под которым прячутся от страсти; правда ли, что обладание делает беднее; правда ли, что лучше жить выше или ниже своих возможностей, чем благопристойно пребывать в существующих рамках; и каким должен быть слой теста для песочного пирожного – толстым или тонким; и не являются ли душа и религия изобретениями великого вселенского страха; и не есть ли любовь биологический феномен: от хлебной крошки она тучнеет и расцветает, и чахнет, если ее перекормить; и сколько видов любви существует: сам он познал пять новых; и не был ли Дон Кихот одним из умнейших людей в мире: он никогда не следовал требованиям реальности, а переосмысливал ее благоглупости, превращая их в высокие приключения мечты; и не равнозначно ли желание быть свободным желанию быть импотентом; и не состояла ли, случайно, тайна сфинкса в его гомосексуализме; и почему совершенство в предметах так восхищает, а в людях так тяготит; и почему цвет шпината, зеленый, так успокаивает душу; и от чего в любви больше удовольствия: от вожделения или от обладания; и почему символом вечности стало отражение, а не гранит; и почему женщин задаривают, когда они обманывают, а не когда они любят; и почему жизнь нельзя прожить не изнутри наружу и не снаружи вовнутрь, а от конца к началу, со всем опытом прожитых лет и на широко раздутых парусах стократно испытанной фантазии – прямиком в море молодости, по которому мотает туда-сюда убогие суда несведущих двадцатилетних. Равик, вернувшийся восвояси после приключений в самых дальних странах, трубадур пумы, ее щит и ее копье, на нем, как на ныряльщике, увешанном морскими водорослями, повисли блеск, нищета, счастье, нужда, волшебство, гуляш, доброта, отчаяние, восторг, золотые волосы и мечты, Равик, который весь в шрамах и ссадинах, весь обласканный и оплеванный, обцелованный и обруганный, ставший мудрее и живее, богаче и моложе, Равик, восторженный человек, пытающийся второпях объять руками все события, как берег – накатывающийся на него прилив, Равик, который поворачивается и взывает к высокому огромному небу: никто не сравнится со светлейшей пумой из тех лесов, что под тобой! Я, Равик, видел много «вер-вольфов», оборотней, способных являться под разными личинами; но я видел всего-навсего одну «вер-пуму»! Ну просто чудо, что за «вер-пума». И в кого только она не умела превратиться, когда лунный свет засыпал на лесах! Я видел ее в облике Дианы с серебряным луком, холодной и стройной на фоне берез; я видел ее в облике ребенка, присевшего на корточки у пруда под вязами и разговаривающего с лягушками; во время этого разговора на плоских головах квакающих лягушек появлялись золотые короны, а их тела начинали фосфоресцировать, и в блестящих от любопытства глазах ребенка они превращались в таинственных маленьких королей; я видел ее в облике принцессы Изольды, расточающей свою высокую мечту о молодости и романтике на обхаживание мальчишки-пастушка, мысли которого заняты тем, что ему в школе задали на дом; я видел ее в трактире, в переднике и белой блузе, когда она варила суп со спаржей, жарила мясо по-ирландски и лакомилась раскатанным для пирога тестом; я видел ее в облике недовольно фыркающей тигрицы и, друзья, даже в обличье Ксантиппы, я видел ее почти вплотную; я видел ее в облике пламени, самого прекрасного из всего прекрасного, существующего в природе, когда оно пустилось в пляску; я видел ее, пуму, уставшей, опустошенной, бессильной, отчаявшейся и разбитой; я видел, как она лежала, повергнутая, и не жаловалась, будучи в облике женской особи человеческого рода, и еще я видел, как свет понемногу возвращался в ее глаза, а суставы вновь обретали гибкость; я видел, каким ангелом она была по отношению к болванам и каким дьяволом по отношению к своим трубадурам; друзья, я держал ее в объятиях, из которых она выскользнула и удалилась, и это было еще подарком для меня, – друзья, доводилось ли вам когда-нибудь видеть ее чудесную пружинящую пумью походку? Я видел, как она уходила, друзья, и хотел проклясть ее, и вынужден был молчать, я знал, что решений своих она не меняет. Друзья, я видел, как она истекала кровью, – я никогда подобного мужества не встречал. Она была Мерлином, волшебником и околдованной им Психеей в одном лице – кто из вас видел такое?! Кто хоть единожды знал сердце, сильное, как мир, и легкое, как крыло ласточки?! Я помню, как она мечтала, чтобы ей разрешили убирать на кухне магазина металлических изделий. Это где-то в Индиане – но тогда это было бы для нее верхом счастья! Вот о чем мечтала пума, друзья, самая крупная «вер-пума» в мире! Вам понятна моя восторженность? И еще я видел, как она встряхивалась и уносилась прочь быстрее, чем кони Феба-Аполлона.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 20 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |