Читайте также:
|
ЗДЕСЬ ЖИВЕТ СМЕРТЬ
Это не кровь, хотя и очень похоже. Придя в себя, я рассматриваю надпись поближе и трогаю пальцами. Буквы липкие и влажные, с сильным химическим запахом. Краска. Коридор выглядит жутко, повсюду алые капли и брызги, как на бойне. Точь‑в‑точь сцена из фильма ужасов.
Приказывая себе не паниковать, я иду на кухню. Задняя дверь заперта, везде тихо и пусто. Возвращаюсь в коридор, проверяю входную дверь и другие комнаты, хотя и не сомневаюсь, что никого там не найду. Я проделываю определенную процедуру, потому что так надо.
Убедившись, что дом заперт и пуст, я снова останавливаюсь в коридоре и рассматриваю исписанные стены. Даже не знаю, что делать. Позвонить в полицию? Ну и что я скажу? Что у моей соседки странное чувство юмора? Или что она, возможно, слегка спятила?
Наверное, нужно найти Анну. И что дальше? Бросить ей обвинение? Потребовать объяснений?
Отвратительная идея. На дворе глухая ночь, и я страшно устал. Меньше всего мне хочется играть в детектива и ссориться с бедной Анной. Но рано или поздно придется поговорить и выяснить, что, блин, происходит.
Адреналин отхлынул, и я понимаю, что дрожу, а сердце дико колотится. Я иду на кухню, беру пиво и выпиваю всю бутылку огромными глотками, стоя перед холодильником. Потом устало бреду к себе, задержавшись в коридоре на мгновение, прежде чем напоследок проверить одну за другой пустые спальни. Просто на всякий случай – я знаю, что там никого.
Я останавливаюсь у двери Анны и уже поднимаю руку, чтобы постучать, но вдруг меня посещает внезапная мысль. Я опускаю руку, возвращаюсь к себе, включаю лэптоп и наконец делаю именно то, что намеревался сделать в тот день, когда помешала Лилла.
Небольшое исследование.
Что такое агорафобия.
«Это психическое расстройство обычно начинается с легкой тревоги, вызываемой каким‑либо конкретным местом или событием, которая постепенно нарастает, превращаясь в мучительную боязнь выходить куда‑либо вообще. Человек, страдающий агорафобией, боится собственного страха, своей преувеличенной реакции, нестандартного отклика на самые обыкновенные ситуации. А главное, унижения, которое испытывает, если паническая атака застигает его при посторонних…»
Теперь я чуть лучше понимаю, отчего Анна живет в уединении и не любит общаться, но это ничуть не объясняет прочие странности, которые творятся в доме.
Я ложусь спать на рассвете.
И просыпаюсь через два‑три часа. Чувствую себя отвратительно, но нужно выйти на свежий воздух и проветрить голову. Я варю кофе, после чего иду кататься. Шагая по коридору, стараюсь не поднимать голову и не обращать внимания на написанные на стене слова. Но алый цвет ярко выделяется на белом фоне, а буквы такие большие и агрессивные, что невозможно их игнорировать. Они словно призывают остановиться. Даже днем надпись выглядит пугающе.
Я катаюсь целый час, иду в ресторан, вытираюсь и переодеваюсь. Покупаю газету, устраиваюсь за столиком в кафе и заказываю большой завтрак. Какое облегчение – уйти из Фэрвью. Уйти от Анны. Приятно подумать о чем‑нибудь еще, узнать новости, сосредоточиться на чужих проблемах, а не на собственных.
Я ем не спеша и возвращаюсь в Фэрвью почти в полдень.
С противоположной стороны улицы видно, что дверь открыта.
Анна в коридоре, по‑прежнему в пижаме. Она оттирает стены и плачет. Краска стекает по рукам, по одежде. Испачканы щеки и волосы. Анна так поглощена работой, что даже не замечает моего появления.
– Анна?
– О Господи, Тим, – говорит она и мельком взглядывает на меня, прежде чем вновь взяться за щетку. Глаза у девушки покраснели, волосы растрепаны. Выглядит она жутко. – Нужно это отмыть…
Она продолжает тереть стену – лихорадочными, резкими движениями, но от ее попыток становится только хуже, она лишь размазывает краску.
– Погоди. – Я кладу руку ей на плечо. Хотя она не любит чужих прикосновений, сейчас Анне нужна помощь. – Перестань. Давай вызовем уборщиков. Пусть поработают профессионалы.
Но она не останавливается. Наоборот, трет все быстрее, развозя грязь.
– Нет‑нет! Я вымою. Ничего страшного. Мне больше нечем заняться.
На полу стоит ведерко с мутной водой. Анна наклоняется, мочит щетку и оттирает стену, смешивая воду с краской. На пол текут алые ручьи. Рыдая, девушка некоторое время бессмысленно возит щеткой. Наконец Анна останавливается, опускает руки и подается вперед, упершись лбом в стену. Ее плечи вздрагивают от рыданий.
– Ну‑ну… – я обнимаю Анну и осторожно поворачиваю лицом к себе. – Пойдем…
– О Господи, Тим, пожалуйста… помоги. – Она хватает меня за футболку и притягивает ближе.
Вполне естественная реакция – обвить девушку руками, и поначалу я просто пытаюсь ее утешить, но тут она поднимает голову, и в следующую секунду мы уже целуемся. Я не могу противиться или отстраниться. Никак не ожидаешь от Анны такого поцелуя. Он страстный и жадный, раскрытый рот плотно прижимается к моему, язык проникает внутрь. От нее сильно пахнет спиртным, а еще чем‑то сладким, вроде ванили. Я чувствую, как мягкая грудь Анны прижимается ко мне, а спина упруго прогибается.
Внезапно она замирает и отодвигается.
– Блин. Извини, – говорит Анна и прикладывает руку к губам, оставив на них алое пятно краски. Я вытираю его пальцем и прошу:
– Не извиняйся. Не надо.
Девушка роняет щетку на пол.
– Зря старалась, да?
– Ты только хуже сделала.
– Хуже? – Анна смотрит на меня и улыбается. Это одна из тех удивительных, лучезарных улыбок, которые преображают ее лицо. С безумными глазами, растрепанными волосами и пятнами краски на лице, Анна выглядит более чем странно, но в то же время притягательно. – Куда хуже‑то?..
Пока Анна принимает душ, я варю кофе. Она возвращается, переодевшись в чистое, с мокрыми волосами, заправленными за уши. Девушка подавлена и выглядит очень усталой, но спокойной. Руки не дрожат, поведение вполне обычное – в кои‑то веки Анна, кажется, чувствует себя в своей тарелке.
Мы относим кофе в гостиную и садимся рядышком на кушетке.
У меня тысяча вопросов, но я не хочу форсировать события. Можно и подождать.
– Наверное, ты думаешь, что я совсем чокнутая, – начинает она.
– Да нет. Ты не чокнутая.
– Иногда, честное слово, я сама не уверена.
– Ты… в смысле… стены…
– Это я их разрисовала? – Анна жмет плечами. – Не знаю. Наверное, я.
Она почти с надеждой смотрит на меня.
– Или, может быть, ты?
– Ну нет, – отвечаю я. – Сто процентов.
И жду продолжения.
– Понимаешь, я не помню. Иногда, когда мне плохо, когда слишком тревожно… – девушка вздыхает. – Тогда я принимаю успокоительное. И пью водку. Не самое лучшее сочетание.
– А‑а, – говорю я. – То есть ты сидишь на таблетках?
Я отчасти, шучу, но она вдруг энергично мотает головой.
– Нет! Нет! Я не такая. Я редко пью таблетки… – Анна замолкает. – То есть… я вполне могу жить без таблеток. И без спиртного. Я не… я только… короче, я сейчас это делаю не чаще пары раз в неделю.
Она хмурится.
– Господи, может быть, я и правда становлюсь… да, наверное, надо быть осторожнее. Лишние проблемы мне не нужны.
– Я просто пошутил, – говорю я. – Но если ты действительно потом ничего не помнишь, лучше не смешивать одно с другим.
Я уже собираюсь намекнуть, что кто‑то опять наблюдал за мной ночью. Время самое подходящее, чтобы расспросить Анну. Но девушка придвигается ближе и быстро произносит:
– Я хотела извиниться. За то, что со мной нелегко жить. Я… я не хочу показаться грубой. Честное слово, не в моем характере так ужасно себя вести. Просто я нервничаю. Иногда мне так страшно, что я даже не могу на тебя смотреть. Я ужасно боюсь, что люди заглянут в мою душу и поймут, что я напугана. Тогда они будут меня презирать за то, что я такая слабая и глупая. Что я всего пугаюсь…
– Чего именно?
– Ничего… не знаю… я боюсь собственного страха, наверное. Понимаешь?
– Да, наверное.
Анна встает, сует руку в карман, достает какую‑то коробочку и смущенно улыбается.
– Вот что я купила. И забыла отдать. Правда, я совсем дура?
– Что это?
– Тебе на день рождения.
– Ты купила мне подарок?
– Заказала через Интернет. Я подумала: как оригинально. И написала поздравительную открытку. Ту самую, которую ты нашел вечером. Я ее потеряла и даже не стала искать, потому что все равно побоялась бы отдать. Я побоялась, что ты подумаешь… – Анна жмет плечами, вкладывает коробочку мне в ладонь и садится. – Не важно. Вот, держи. Поздравляю с днем рождения, хоть и с опозданием.
Я открываю картонный футлярчик. Там лежит крошечный стеклянный куб. Внутри что‑то есть, но такое маленькое, что приходится поднести к свету, чтобы разглядеть. Я с удивлением вижу человечка, который стоит на доске для серфинга, согнув ноги и раскинув руки в стороны для равновесия. Вещица просто чудесная. Не знаю, как это, но серфингист и гребень миниатюрной волны сделаны из пузырьков воздуха.
– Здорово, – говорю я, искренне обрадованный. – Идеальная волна. Остановись, мгновение.
– Да, я тоже так подумала.
– Черт возьми, это прекрасно. – В приливе благодарности я, к собственному удивлению, целую Анну, даже не успев задуматься. Просто наклоняюсь и прижимаюсь губами.
Девушка не краснеет, не отступает, не отворачивается. Она смотрит на меня и улыбается, и вдруг я забываю про краску на стене, про таблетки, про пауков. Я думаю лишь об одном: Анна, ты прекрасна.
Тим готовит огромную кастрюлю пасты, и они едят на кухне. Анна беззастенчиво втягивает спагетти и смеется, когда Тим рассказывает смешные истории про ресторан – про невозможных клиентов, неприятности на кухне, сварливых поваров, которые бросают работу в самый разгар вечера.
Покончив с едой, они оставляют посуду на кухне и переходят в гостиную. После вечеринки осталось много спиртного, поэтому они распивают на двоих бутылку шампанского. Оба становятся разговорчивы и расслаблены и придвигаются друг к другу все ближе, так что в конце концов уже трутся плечами и бедрами и бесстрашно берутся за руки.
Телевизор включен, но никто его не смотрит. Время от времени Тим и Анна смеются над глупыми рекламами и обрывками диалогов на экране, но большую часть вечера проводят за беседой. Тим рассказывает о родителях и о своей любви к серфингу.
Она тоже кое‑что рассказывает. Но ничего особенного. Ни слова о Бенджамене. Но все‑таки Тим узнает достаточно. Он расспрашивает об ее проблемах, и Анна, как ни странно, с легкостью откровенничает. Девушка пытается объяснить, отчего вынуждена сидеть дома. Она страшится унижения; когда у нее панический приступ, ей кажется, что она вот‑вот умрет.
Анна не испытывает ни боли, ни неловкости. Тим сочувствует, но не покровительствует; очень приятно рассказать ему правду хотя об одной стороне своей жизни и искренне пожаловаться на тяготы. Анне становится легче, когда рассказ окончен, как будто она сбросила лишний слой тяжелой зимней одежды.
Но когда Тим спрашивает, что она делает на чердаке, Анна понимает, что не в силах ответить. Лгать она не хочет, а правду сказать не может. Только не теперь. Она прикусывает губу и отворачивается.
– Ладно, – он берет девушку за руку. – Забудь.
Тим заговаривает о приятных вещах, о музыке, о спорте, об ее любимых фильмах. У них гораздо больше общего, чем она думала. Ненадолго Анна забывает обо всем – о прошлом, о тревогах, о скорби – и позволяет себе поверить, что это правда, что однажды снова придет счастье, что она будет смеяться и целоваться с парнями.
Что однажды она полюбит.
В два часа ночи мы поднимаемся наверх. Держимся за руки и шагаем неспешно – нам не хочется расставаться. Мы останавливаемся перед дверью моей спальни.
– Может, зайдешь и составишь мне компанию? – предлагаю я. – Я останусь в шортах, и твоя добродетель не пострадает, обещаю.
– Заткнись, – со смехом перебивает Анна.
– Ну так что?
– Ладно. – Она кивает, прикусывает губу и, кажется, впервые за весь вечер начинает нервничать. – Я только пойду и переоденусь.
Когда девушка уходит, я чищу зубы и надеваю спортивные штаны и футболку. Потом выключаю верхний свет, включаю ночник и забираюсь в постель. Я лежу на боку и жду. Когда Анна возвращается, я пускаю ее под одеяло. Она ложится рядом, вплотную, и поворачивается, прижавшись спиной. Я выключаю ночник и обнимаю Анну.
– Ты в порядке?
– Да, – отвечает она, берет меня за руку и крепко стискивает. – В полном.
– Я тоже.
Я закрываю глаза. Впервые за несколько недель мне плевать на странные звуки и незваных гостей. Я не вскакиваю при каждом шорохе и вскоре уже крепко сплю.
Утром, когда я просыпаюсь, Анны нет. Я перекатываюсь на спину и вздыхаю, решив, что девушка сбежала, что при встрече она вновь будет держаться холодно и беспокойно. А значит, мы вернемся на исходную. Но она появляется через минуту с двумя дымящимися кружками кофе.
– Доброе утро, – говорю я, садясь.
– Доброе. – Анна улыбается, протягивает мне обе кружки, взбирается на кровать и устраивается на одеяле, скрестив ноги.
– Так, – начинает она, забирая одну кружку. – Я хочу кое‑что сказать.
– Слушаю.
– Боже, как нелегко. – Анна делает глубокий вдох. – Во‑первых, вчера все было прекрасно, пойми меня правильно. Я рада, что узнала тебя поближе. Очень приятно проводить с тобой время… и спать. – Анна смущенно улыбается. – Но я должна сказать… пожалуйста, не чувствуй себя ни в коей мере обязанным. То есть… – Она медлит, снова вздыхает, ее щеки алеют. – Ты мне нравишься. Очень нравишься. Но я знаю, что такому, как ты, агорафобия может показаться особенно неприятной штукой. Если тебе не хочется в это впутываться, я пойму. Правда пойму.
Она кладет руку на мое колено под одеялом и, продолжая говорить, водит по нему большим пальцем. Я уже не в силах сосредоточиться.
– Только, пожалуйста, не думай, что меня надо жалеть. Если не хочешь… если я тебе не нравлюсь, я уж как‑нибудь переживу, поверь. Я переживала и не такое.
Я мог бы отступить. Извиниться и сказать, что передумал. Анна предоставила мне отличную возможность, и две недели назад я бы так и сделал. Убежал бы за две тысячи миль, чтобы ни во что не ввязываться. Но теперь я решаю плыть по воле волн.
Во‑первых, я хочу Анну и хочу заняться с ней любовью. Я задумался об этом накануне, когда Анна меня поцеловала и прижалась грудью, когда я вдохнул чистый запах ее волос. А теперь она гладит мое колено, и, хоть я и понимаю, что она действует без задней мысли, но эффект получается невероятно возбуждающий.
А еще смелость Анны наводит на мысль, что и мне не следует трусить. Она рискует, так почему и я не могу? Во всяком случае, что терять? Чего еще бояться?
Ах да, Лилла. Но хватит вокруг нее плясать. Я все время рядом, когда нужен ей, а в итоге только злюсь и страдаю. Не вполне ясно, отчего Лилла обладает надо мной такой властью, но, несомненно, эта власть разрушительна и опасна. Новый роман, возможно, окажется идеальным противоядием, и я излечусь от одержимости Лиллой.
– Папа говорит, что нужно мыслить открыто и смело пробовать новое, – говорю я.
– Правда?
– Ну, примерно так.
– Вряд ли он имел в виду меня, когда это говорил.
– Понятия не имею, что он имел в виду, – отвечаю я. – Я толкую его слова на свой лад. Меня не пугает твоя агорафобия, мне вообще все равно. Я знаю, что ты поправишься.
Анна улыбается, и при виде огромной счастливой улыбки на лице девушки я смеюсь, беру ее за руку и провожу пальцем по мягкой ладони.
Вообще‑то вопросов много. Пауки в постели, разгромленная кухня… кто это сделал, и если она, то зачем? Но я не хочу ни пугать, ни критиковать Анну. Не хочу разрушать хрупкое доверие, которому мы положили начало. Я решаю спросить о Бенджамене. Такое ощущение, что именно он лежит в основе всех проблем. Если я узнаю, что с ним случилось, то пойму многие странные вещи, которые происходят в Фэрвью.
– Можно кое о чем спросить? Про Бенджамена.
Анна перестает улыбаться. Она ничего не говорит, но и не отстраняется и не велит замолчать. Наконец девушка кивает.
– Что с ним случилось?
Ее глаза наполняются слезами. Она выпрямляется и пытается высвободить руку, но я не отпускаю. Тогда Анна начинает плакать. Слезы ручьями текут по щекам, по шее, в вырез футболки, так что вскоре перед покрывается темными пятнами. Она плачет беззвучно и даже не пытается скрыть или вытереть слезы. Анна смотрит в никуда, в какую‑то точку за моим плечом, и рыдает не переставая. Как будто, упомянув Бенджамена, я открыл шлюз.
Поначалу я пугаюсь, полагая, что совершил ошибку. Я никогда еще не видел, чтобы человек так плакал. Не знаю, как остановить слезы, как помочь Анне. Но наконец до меня доходит, что это нормально. Не мое дело успокаивать ее или ободрять. Лучшее, что можно сделать, – просто оставаться рядом, пока она плачет.
Не знаю, сколько мы так сидим. Анна плачет очень долго, так что уже спина ноет от неудобной позы, и ладони потеют. Я подаюсь вперед и краем простыни вытираю девушке щеки и губы, продолжая держать за руку, но она не двигается и никак не реагирует. Просто продолжает плакать.
Когда немеет все тело, я уже решаю предложить Анне стакан воды или еще кофе, но она вдруг делает глубокий дрожащий вздох и говорит:
– Он умер полгода назад.
– Ты, наверное, очень его любила.
– Конечно, любила. А как же.
– Вы собирались пожениться.
Это утверждение, а не вопрос. Я уверен, что не ошибся.
– Господи, Тим, нет!
Анна, кажется, раздосадована моей промашкой, и я лихорадочно перебираю варианты. Если Бенджамен не ее парень, тогда кто же он такой, черт возьми?
– Бенджамен не был моим парнем, – продолжает Анна. – Это мой сын.
Она не позволяла себе задумываться о Бенджамене с тех самых пор, как он умер. Последовательность событий, которые привели к беременности, рождению Бенджамена и тому ужасному дню, когда ребенка не стало, слишком мучительна, чтобы вспоминать. В ту минуту, когда он умер – когда маленькое тельце сделалось холодным, белым и безжизненным, как камень – дневной свет померк. Это Анна отчетливо помнит. Мир потемнел, и она как будто рассталась с частью души.
Сейчас ей кажется, что месяцы одиночества и молчания сделали свое дело, и поверх зияющей раны наросла новая, хоть и тонкая кожица. Но вспоминать – нестерпимо. Все равно что ковырять рану, разрывать шов, обнажая черную дыру на том месте, где некогда было сердце.
– Что? Сын?
Такое ощущение, что голова наполняется свинцом. Слова Анны входят в уши, но не достигают мозга. Я ничего не понимаю.
– Да.
Мы некоторое время молчим, пока я пытаюсь осмыслить услышанное.
– Ты родила сына, и он умер?
– Да.
Хоть я и знал, что с Анной случилось нечто ужасное, смерть ребенка настолько выходит за рамки, что я теряю дар речи и вздрагиваю от внезапного озноба, как будто кто‑то провел по моей спине кубиком льда. Я подавляю желание встать и заходить по комнате, сквернословя и пиная стены в попытке сбросить нервное напряжение, которое переполняет тело. Надо дышать ровно, не терять присутствия духа.
По щеке и по шее Анны катится слеза.
– Поверить не… – я качаю головой. – Значит, Бенджамен был твоим сыном?
– И остается им, пусть даже его нет со мной, – отвечает она.
– Анна, Господи… я просто не знаю, что сказать.
– И не говори. Что тут скажешь.
Мы сидим рядом. Анна опять плачет, а я молчу. Действительно, что тут скажешь? Ее беда не укладывается в мой жизненный опыт. Я никогда еще не сталкивался со смертью, но, судя по тому, что я слышал, потеря ребенка – самое страшное, что может случиться. Это немыслимое нарушение мирового порядка.
Глядя, как Анна плачет, я сознаю, какая она красивая и гордая. Она пережила ужасное несчастье. Пока я жил с ней бок о бок, она боролась со своим горем, которое держала в душе, пытаясь в одиночку справиться с огромной бедой. Раньше я считал Анну слабой и от незнания полагал, что девушке просто недостает сил, чтобы побороть тревогу, которая удерживает ее в четырех стенах. А теперь я сознаю, какая она мужественная.
– Я забеременела случайно, – продолжает Анна, вытирая лицо рукавом. – Был такой шок, когда я узнала. Мама и папа умерли, я осталась одна…
Она снова всхлипывает и тяжело вздыхает. А потом начинает рассказывать.
Ей было восемнадцать, она лишь несколько месяцев назад закончила школу. Слишком молода, чтобы заводить детей…
Поначалу положительный результат теста показался Анне шуткой, бредом. Она истерически захихикала, когда увидела две полоски. Затем разрыдалась. А когда вытерла слезы и умылась, то решительно зашагала в аптеку за новым тестом.
Она не ходила к врачу. Не говорила Маркусу и Фионе. Перестала пить спиртное и почти отказалась от кофе. Это было несложно, потому что ее в любом случае тошнило от того и другого, и невыносимым казался даже запах. Маркус и Фиона ни о чем не подозревали: Анна брала бокал вина и попросту «забывала» его выпить, а они смеялись над тем, какая она рассеянная. Свою усталость и желание пораньше лечь спать она объясняла постоянным недомоганием.
Анна не нарочно скрывала беременность, просто она ничего не делала. Когда девушка наконец пошла к врачу, она была уже на шестнадцатой неделе.
– Еще не поздно сделать аборт, – сказал врач. – Но будет немного сложнее. Вам, возможно, придется лечь в клинику.
– Но я не знаю, что делать! – Анна потрогала живот. – Я пока не решила.
Доктор добродушно улыбнулся и положил руку ей на плечо.
– А по‑моему, решили.
На следующей неделе она впервые почувствовала, как шевельнулся ребенок. Легкий трепет, как будто в животе вспорхнул мотылек.
Еще через неделю Анна рассказала Маркусу и Фионе.
– О Господи, – ахнул Маркус.
– На каком ты месяце? – спросила Фиона, пристально глядя на живот Анны.
– На четвертом. Почти восемнадцать недель.
– То есть ты…
– Да, я намерена рожать, – сказала Анна. – Я твердо решила. Он родится в июне.
Маркус не проронил ни слова. Он кашлянул и сел, потом снова встал, подошел к окну и уставился на улицу.
Фиона раздраженно взглянула на брата, вздохнула и повернулась к Анне.
– Если честно, я просто поверить не могу, – произнесла она, нахмурившись. – По‑моему, ты поступаешь легкомысленно. Ты… ты еще слишком молода.
Подруга долго читала нотацию и объясняла Анне, как ей придется трудно, ведь ребенок изменит всю ее жизнь. Анна не перебивала. Она знала, что Фиона волнуется, а вовсе не злится и не осуждает. Пока та говорила, девушка пыталась поймать взгляд Маркуса, чтобы намекнуть – глазами, улыбкой – что ему не о чем беспокоиться. Фионе необязательно знать. Хотя Маркус никогда не говорил этого прямо, Анна догадывалась, что он боится неодобрения сестры. А Фиона уж точно не одобрила бы поступка Маркуса.
Анне хотелось скрыть правду и ради собственного благополучия. Она слишком дорожила дружбой с Фионой и Маркусом, чтобы рисковать ею. Она надеялась и впредь спокойно хранить секрет, не нарушая статус‑кво.
Анна и Маркус никогда не заговаривали о ночи, которую провели вместе. Ни одного намека. С тех пор они не стали ближе или хотя бы откровенней. Как будто между ними вообще ничего не произошло. Анна не обижалась. Она знала, что Маркус всегда такой, что скрытничает он вовсе не из‑за нее – просто он слишком самодостаточен, чтобы нуждаться в подобных отношениях. Однажды он сказал Анне, что не понимает романтической любви. Анна, в общем, не возражала. Ей нравилось, как они дружили втроем, а более близкие отношения с Маркусом без нужды изменили бы положение вещей. Ребенок ведь не помешает. Да, он от Маркуса, но какая разница? Никто не узнает. Они сохранят секрет. Им необязательно признавать это даже между собой.
– А где отец? – наконец спросила Фиона. – Что он думает?
– О… – Анна беспечно отмахнулась, старательно не глядя на Маркуса. Она надеялась, что не покраснела. – Отца нет. Он не хочет заводить семью. Он… не из таких. Не сочтите меня легкомысленной, но это правда не важно.
Фиона опять вздохнула, и Анна подумала, что сейчас подруга начнет спорить, выяснять, кто отец, и твердить, что он должен разделить ответственность. Но та подошла, встала за стулом Анны и положила руки на плечи девушке.
– Я знаю, что тебе страшно, – сказала Фиона. – Но мы здесь. Мы с тобой. Ты не одна.
Фиона и Маркус переехали к ней, и следующие несколько недель были самыми счастливыми в жизни Анны. Фэрвью преобразился. Маркус и Фиона помогли Анне выкрасить спальню в красивый успокаивающий светло‑зеленый цвет. Они повесили новые занавески и купили кое‑какие вещи для ребенка. Белую кроватку, красивое постельное белье, мягкий стул, погремушки и кольца.
Шло время, и Анна становилась все полнее и медлительней. Она много спала и с удовольствием бездельничала – ничего не делала, только ждала. Ждала, когда Маркус и Фиона вернутся с работы и составят ей компанию; ждала выходных, когда можно будет поиграть в крестословицу и неторопливо погулять. Ждала, когда наконец родится ребенок.
Анна и Маркус никогда не заговаривали о том, кто отец малыша. Но Анна не сомневалась, что Маркус в курсе. Когда ребенок начал лягаться, Анна настояла, чтобы Маркус положил руку ей на живот. Поначалу он отказывался, стеснялся и ежился, но потом уступил, прикоснулся к туго натянутому животу и подождал. Анна увидела, как у него глаза полезли на лоб, и при виде столь явного изумления она рассмеялась. Когда ребенок подрос и стало видно, как он брыкается внутри, Маркус охотно клал руку Анне на живот, когда та предлагала. Он смотрел на нее как на чудо, как будто до сих пор ни одна женщина в мире не беременела. Пусть даже Анна не сделала ничего особенного – более того, даже не предохранялась, когда занималась любовью: под взглядом Маркуса девушка чувствовала себя особенной. Она гордилась собой.
Схватки начались днем, застав Анну врасплох. Она не сомневалась, что это произойдет ночью, в спальне. Но схватки начались в магазине, кода она покупала детскую одежду – крошечные футболки и носочки, такие маленькие, что непонятно было, как они налезут на настоящего ребенка. Сначала заболела спина; хотя от боли Анне пришлось остановиться и сделать глубокий вдох, она решила, что потянула мышцу или неудачно повернулась. До полного срока оставались еще две недели, и Анна никак не ожидала, что ребенок появится на свет раньше времени. И уж точно не думала, что почувствует это спиной.
Боль не утихла, пока она шла по магазину. Во время схваток Анне приходилось останавливаться и выжидать, прижимая ладони к спине и глубоко дыша. Они условились, что она позвонит Фионе, когда начнутся роды, и та отвезет ее в больницу, но Анна захотела поговорить с Маркусом. Она набрала его рабочий телефон.
– Кажется, началось, – сказала она, когда он взял трубку. – По‑моему, я рожаю.
– Где ты? – спросил он. – Я сейчас приеду.
Он отвез Анну в больницу. По пути она убедилась, что это фальстарт и нужно отвезти ее домой, но, как только они припарковались и зашагали к столику дежурной, Анну скрутила такая невероятная боль, что она остановилась и привалилась к Маркусу. Боль не отпускала целую вечность, Анне было так скверно, что она решила: роды закончатся быстро. Но процесс только начался, и боль продолжалась часами, не ослабевая, вплоть до самого вечера.
– Я не могу рожать, когда так больно! – крикнула она во время короткой паузы между схватками. – Слишком больно! В чем дело?
Но акушерки, со спокойными звучными голосами и неприятно самодовольными лицами, заверили, что все нормально.
– Я не могу! – завопила Анна на рассвете, когда сменились сиделки. – Хватит! Я хочу домой!
Через час появился Бенджамен и громко заплакал. Анна потянулась к ребенку, и боль словно по волшебству прекратилась. Внезапно она прониклась любовью к акушеркам, к Маркусу и Фионе, к целому свету. А главное, к своему новорожденному сыну.
Когда она рассказывает о рождении и короткой жизни Бенджамена, то зримо меняется. Анна становится мягче, откровенней, ее глаза сверкают гордостью и счастьем. Как бы ни было мимолетно все это, приятно за ней наблюдать – лицо девушки ясно и свободно от тревоги, как будто она позабыла о пережитых страданиях. Но тут она переходит к следующему этапу, к смерти Бенджамена, и тут же горбится, мрачнеет, заламывает руки. И в глазах остается только боль.
В тот день, когда Бенджамен утонул, стояла ясная солнечная погода. Было достаточно тепло, чтобы открыть окна, впустить в дом свежий воздух. Бенджамену исполнилось восемь недель – и все это время Анна прожила, непрерывно удивляясь. Она и не думала, что любовь бывает настолько всепоглощающей. Не подозревала, с какой охотой будет каждую минуту дня и ночи посвящать заботам о каком‑то человеческом существе.
Она проводила целые часы, разглядывая ребенка и удивляясь крошечному тельцу, ручкам и ножкам, глазам, невероятной улыбке.
Дата добавления: 2015-09-09; просмотров: 28 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |