Читайте также:
|
Анна качает головой.
– Ну вот, – говорит Лилла, поднимает голову и неторопливо обводит взглядом комнату. – Тебе достались большой дом, частная школа, красивые платья. А мне двести баксов в месяц. Деньги за молчание. Несправедливо, правда? Если ты думаешь, что меня обделили финансово, то, поверь, на эмоциональном уровне дело обстояло еще хуже. Вынуждена признать, Анна, что твой дорогой папочка пренебрегал своими обязанностями. Я никогда с ним не разговаривала и не виделась. Ни разу за девятнадцать лет. Ни одного телефонного звонка, ни одного письма. Ничего. Ни шиша. Все получила ты, Анна. Твой папочка не возражал, если бы я вообще не родилась.
Это невообразимо. Безумие какое‑то. Но Анна не спорит, не пытается защитить отца.
– Но я подумала, – продолжает Лилла, – я подумала, что бы он сказал сейчас. Если бы увидел тебя. Думаешь, он бы тобой гордился? В восемнадцать ты залетела. Утопила собственного ребенка. Живешь как отшельница. Боишься выйти из дому.
– Лилла, пожалуйста.
– Может быть, тогда он понял бы, что одарил вниманием не ту дочь. Столько денег, времени, сил… и посмотрите на нее. Ты просто даром занимаешь место. Совершенно бесполезный член общества. Психопатка.
Анна начинает плакать.
– Ты даже за родным сыном не смогла присмотреть как следует. Не смогла его уберечь!
– Лилла, – негромко и сердито говорю я и усиливаю нажим, подавляя желание ударить ее, сломать руку, раздробить кости. – Прекрати. Сейчас же. Я тебя предупреждаю.
– Но это же правда, Тим, – возражает она. – Анна такая дура, что даже забыла поставить коляску на тормоз, и Бенджамен свалился с причала.
Анна резко вскидывает голову.
– Что ты сказала?
– Что слышала. Я сказала, что…
– Нет, – перебивает Анна, и в голосе девушки звучат гнев и решимость, которые заставляют нас навострить уши. – Не то. Про Бенджамена и коляску. Повтори.
– С какой стати? Я уже и не помню, что сказала, – говорит Лилла, и я понимаю, что ей страшно. – И вообще не важно.
– Она сказала, что ты не поставила коляску на тормоз и она свалилась с причала, – произносит Маркус. Он поворачивается, чтобы взглянуть на Лиллу, и потрясенное недоверие на его лице сменяется откровенной ненавистью. – Вот что она сказала.
Лилла не сводит глаз с Анны.
Мы слышим сирены. По улице к Фэрвью торопятся машины. Ни Анна, ни Лилла не двигаются с места. Они смотрят друг на друга; атмосфера насыщена ненавистью и чем‑то еще более страшным и глубоким. Чем‑то таким жутким, что меня пробирает дрожь.
Они проводят несколько часов в полицейском участке. Снова и снова рассказывают, что случилось. Делают официальные заявления. Перебирают все подробности запутанной истории. Анна ничего не скрывает. Маркус лишь за полночь уезжает в больницу, чтобы навестить Фиону, и через час Анна получает сообщение.
Фиона потеряла много крови и лежит в реанимации, но раны не смертельны.
Мы сразу же идем наверх, как только возвращаемся в Фэрвью. Брезжит рассвет. Мы не разговариваем и двигаемся медленно, как старики. Я держу Анну за руку и касаюсь плеча, но она кажется равнодушной и отстраненной, вяло переступает ногами и смотрит в никуда, с бессмысленным выражением лица. Я хочу уложить ее в постель, заключить в объятия, сделать так, чтобы она перестала глядеть в пустоту. Вытащить Анну из душевного ада, в который она попала.
Но, вместо того чтобы пойти ко мне или к себе, она шагает в спальню Лиллы, подходит к кровати, поднимает подушки и простыни, как будто что‑то ищет.
– Что ты делаешь?
– Ищу.
– Что?
– Не знаю.
Анна выдвигает ящики стола, открывает одну дверцу гардероба. Что‑то заставляет девушку вскрикнуть и отшатнуться. Я подхожу ближе, чтобы посмотреть. На дверце изнутри – замысловатый фотоколлаж, и поначалу я не вижу в нем ничего пугающего. Но потом, присмотревшись, понимаю, что он сплошь состоит из фотографий Анны, ее родителей, Фэрвью. Вот все трое в парке, вот на пляже. И с каждого снимка вырезано изображение Анны. Иногда целиком, иногда только лицо. Эффект потрясающий. Аж мороз по коже.
– Пойдем‑ка отсюда, – говорю я и беру девушку за руку, но Анна не обращает на меня внимания и поворачивается, окидывая взглядом комнату. Помедлив, она быстро направляется к полке в дальнем углу комнаты. На ней лежат какие‑то черепки. Осколки красной керамики, белая подставка. Анна собирает их и держит обеими руками, словно пытаясь сложить.
– Анна, осторожно, – предупреждаю. – Порежешься.
Но она качает головой и отходит в сторонку. С ее губ срывается громкое рыдание. Анна медленно разжимает ладони, и черепки с дребезгом сыплются на пол.
Она вместе с Тимом идет наверх. Одетые, они ложатся на кровать и лежат обнявшись. Тим крепко прижимает ее к себе.
– Анна, – начинает он, – ты думаешь…
– Ш‑ш, – перебивает она и берет Тима за руку. – Пожалуйста, не надо. Не сейчас. Я не могу. Просто не могу. Давай поспим. Поговорить можно потом.
– Ладно. Конечно. – Он целует Анну в затылок и обнимает крепче. Вскоре она слышит, как замедляется и выравнивается его дыхание. Значит, он заснул.
Она осторожно выскальзывает из объятий Тима и на цыпочках выходит из комнаты.
Когда я просыпаюсь, вторая половина кровати пуста. Нетрудно догадаться, куда делась Анна. Но сначала я иду вниз и варю кофе. Наполнив две кружки, отношу их на чердак.
Анна, скрестив ноги, сидит на полу, с одеяльцем Бенджамена на коленях. Она поднимает голову, смотрит на меня и устало улыбается.
– Доброе утро, – я останавливаюсь в дверях и протягиваю кружку. – Хочешь кофе?
Она кивает. Я подхожу и сажусь рядом.
Глаза у девушки покраснели и опухли. Видимо, она плакала. Волосы растрепаны и спутаны. Я отвожу с лица Анны прядь волос и заправляю за ухо.
– Ты в порядке?
Она качает головой.
– Ты спала хоть немного?
– Нет. – Анна пьет кофе, вздыхает и тихо говорит: – Наверное, надо убрать вещи Бенджамена. И, по‑моему, пора уехать из Фэрвью.
Я киваю, как будто полностью согласен, хотя на самом деле не знаю, хорошо это или плохо. Анне стало хуже или лучше? И как теперь со мной? С нами обоими. Я даже не знаю, хочет ли она по‑прежнему, чтобы мы оставались парой.
– Нам нужно поговорить, – произносит она.
– Да. Конечно.
– Может быть, прогуляемся?
– Прогуляемся?
– Знаешь скамейку у пруда? С видом на гавань. Раньше я любила туда ходить, когда грустила или просто хотела подумать. Давай посидим там.
– Как хочешь, – говорю я. – Но… ты уверена…
– Не важно. Хватит с меня, – устало, но решительно перебивает Анна. – Плевать, даже если будет панический приступ. Я должна поскорей отсюда вырваться.
Я беру ее за руку и крепко сжимаю.
– Тогда пойдем.
По пути мы почти не говорим. У Анны начинается приступ, как только мы переходим через дорогу. Она учащенно дышит, чуть не теряет сознание. Кожа бледнеет, на лбу выступает пот, все тело дрожит. Если бы я не знал, что это страх, то решил бы, что у бедняжки инфаркт.
– Ничего, ничего, – настаивает она, крепче цепляясь за мою руку. – Главное, не останавливайся.
Но мы не уходим далеко, потому что Анна вынуждена сесть на траву. Она подтягивает ноги и опускает голову на колени. Я сажусь рядом и обнимаю ее. Понятия не имею, что делать и как помочь. Я заговариваю, решив, что звук моего голоса может успокоить Анну, но та просит меня замолчать. Поэтому я просто сижу, жду и надеюсь, что мое присутствие по крайней мере приносит девушке облегчение. Наконец Анна начинает дышать ровнее. Она разжимает кулаки и поднимает голову.
– Ты в порядке?
– Мне лучше.
– Хочешь, вернемся домой?
– Нет.
Я помогаю ей встать, и мы движемся дальше. Медленно. Анна делает маленькие осторожные шажки и тяжело дышит, как будто прикладывает больше физических усилий, чем душевных. Еще довольно рано, но на улице уже кое‑кто есть – любители утренних пробежек и люди в деловых костюмах, которые спешат к парому, боясь опоздать в город на работу. Они улыбаются, проходя мимо нас, и я понимаю, что, наверное, со стороны мы, растрепанные и неумытые, выглядим курьезно. Анна запинается и с трудом переводит дух, привалившись ко мне, словно не в состоянии идти без моей помощи.
Мы добираемся до скамейки и садимся бок о бок, соприкасаясь бедрами.
– Ты справилась.
Анна слабо улыбается.
– Еле‑еле.
– И все‑таки. По‑моему, ты молодчина, Анна. Ты очень сильная.
Она кивает и смотрит на гавань. Ее лицо задумчиво; хотя пейзаж действительно красив, я понимаю, что на самом деле она ничего вокруг не замечает, потому что вспоминает минувший вечер. Думает про Лиллу. Про отца. Про свалившиеся на нее несчастья.
– По‑твоему, это правда?
Я предпочел бы не затрагивать опасную тему – поговорить о погоде, о цвете воды, о чем угодно, только не о случившемся – но понимаю, что надежды нет.
– Думаешь, Лилла сказала правду?
Анна испускает долгий дрожащий вздох.
– Деньги, о которых упомянула Фиона… те, что по секрету платил мой отец… знаешь, тут я окончательно убедилась. В общем, я даже понимаю. Почему родители не ладили… почему мама злилась…
– Значит, Лилла – дочь твоего отца, твоя родная сестра?
– Сводная, – поправляет Анна. – Да… наверное.
Оба мы некоторое время молчим, погрузившись в собственные мысли.
– Но почему же она просто не пришла и не поговорила с тобой? Зачем устраивать черт знает что?
– Ты меня спрашиваешь? Мы с Лиллой, конечно, биологически родня, но ты знаешь ее лучше.
– Я тоже так думал, – с горечью признаю я. – А на самом деле нет. Лилла всегда была помешана на деньгах. Она мечтала о лучшей жизни. Когда она увидела, что у тебя большой дом и много денег, то буквально взбесилась от зависти. Если подумать, это очень печально… – я качаю головой. – Даже не верится.
– Бог с ними, с деньгами и с завистью, Тим. – Анна медлит и трет глаза. Она кажется измученной и подавленной. Сделав глубокий вдох, девушка продолжает: – Я хотела поговорить еще кое о чем. Об одной очень серьезной проблеме…
Ее лицо и интонации – и сознание того, что есть нечто более неприятное – вселяют в меня ужас.
– О какой? – неохотно спрашиваю я.
– Помнишь, что сказала Лилла про Бенджамена? Что коляска свалилась с причала, потому что не стояла на тормозе. Помнишь?
– Да, – я хмурюсь.
– А помнишь, я говорила тебе, что опустила тормоз и никогда в этом не сомневалась? Я всегда думала, что коляска упала, потому что, например, какой‑нибудь ребенок случайно поднял тормоз или столкнул ее с причала.
Я ощущаю прилив крови к голове – увы, не в первый раз за последнее время – и какое‑то шестое чувство подсказывает, что последует дальше. И я знаю, что не хочу слышать продолжения.
– Да, помню.
– Я не рассказывала Лилле, что Бенджамен утонул, упав с причала. Не говорила, что забыла поставить коляску на тормоз. О коляске речи вообще не шло. Я сказала, что Бенджамен утонул, и все.
– Маркус?..
Она качает головой.
– Исключено. Когда Бенджамен погиб, Маркус дал слово. Поверь, он был настроен очень серьезно. Он поклялся, что никому не расскажет о случившемся. Маркус не хотел, чтобы я беспокоилась из‑за слухов и сплетен. – Анна жмет плечами. – Я его ни о чем не просила, меня даже не особенно волновало, что подумают люди. Но я твердо знаю, что он ничего не говорил Лилле. Он ей даже не сказал, кто отец Бенджамена. Маркус удивительно замкнутый и сдержанный. Он бы ни одной живой душе не проболтался.
– Газеты? – намекаю я. – Может быть, Лилле попалась какая‑нибудь статья?
– В газетах об этом не писали, а расследование скоро закрыли. Лилла никак не могла узнать.
– Я не вполне уверен… – я замолкаю. Вдруг становится ясно, что Анна хочет сказать. Все понятно. Такое ощущение, что под ногами разверзлась бездна. Нестерпимо смотреть вниз – слишком страшно упасть. Кружится голова, я в ужасе – но посмотреть придется. Придется подойти к краю и взглянуть прямо в черную пустоту.
– Блин. Анна. Ты думаешь, что Лилла…
Она энергично кивает, как будто приказывая замолчать. Как будто ей нестерпимо это слышать. Анна прикусывает губу и устремляет взгляд вперед. Я вижу, как по щеке девушки катится слеза. Анна пытается собраться с силами. Наконец она закрывает глаза и делает глубокий вдох.
– Я могла бы сказать, что не уверена на сто процентов, что просто предполагаю, но я правда уверена и я не просто предполагаю. Лилла была там, и Бенджамена убила она. Я у нее на лице прочитала. И она поняла, что я знаю.
– Господи, Анна… – я со свистом выдыхаю. – Ты рассказала полиции?
– Да, – тихо отвечает она. – Вчера вечером. Не знаю, что они сделают, но теперь они по крайней мере знают правду. Дальше пусть разбираются сами.
Я напоминаю самому себе, что извиняться не за что. Чувство вины, хоть и иррациональное, намекает, что все проблемы из‑за меня. Я привел Лиллу в Фэрвью и попросил для нее разрешения пожить у Анны. Мы с Лиллой дружили.
Я упорно забываю главное: Лилла начала первая.
– Блин… жаль, что я ничего не знал.
– Да, мне тоже жаль. Я вообще о многом жалею. – Анна вздыхает. – Что родителей не стало. Что Маркус был не до конца честен. Что я оказалась недостаточно внимательной.
Я провожу руками по волосам и поддаю ногой камушек, так что он катится в траву. Никак не разберусь в собственных чувствах, эмоции так и бурлят. От грусти впору заплакать, от досады – бежать куда глаза глядят, а от злости хочется кого‑нибудь стукнуть.
– Лилла все испортила, – говорю я. – Она разрушила твою жизнь.
Анна долго молчит, и я чувствую нестерпимую боль в груди и ужасный страх, что сейчас она со мной согласится и скажет, что не видит никакого смысла ни в чем. В наших отношениях. В самой себе.
– Я так не думаю, нет. Очень надеюсь. Пусть не радуется, – отвечает Анна, повернувшись ко мне. Лицо у нее грустное, но в глазах спокойствие и мудрость, необычные для двадцатилетней девушки. Наверное, грусть уже никуда не денется, как шрам на дереве в том месте, где отломили большую ветку. Со временем боль немного утихнет, шрам уменьшится, но не исчезнет полностью.
– Она многого меня лишила, – продолжает Анна. – Отняла моего ребенка… – ее голос обрывается. – Но жизнь еще не кончена. И я получила от Лиллы неожиданный подарок.
И я замечаю, как грусть ненадолго отступает.
– Подарок? Какой же?
Она снова поворачивается и смотрит на гавань. Мы оба молчим и любуемся видом – невероятно синим небом, сверкающей водой, паромом, который скользит к городу по морской глади. Анна берет меня за руку, и мы переплетаем пальцы.
– Догадайся сам, – говорит она.
Наша новая квартира маленькая и тесная. Никакого сходства с Фэрвью. Помимо спальни только три комнаты – гостиная, кухня и крохотная ванная. Анна вполне могла подыскать что‑нибудь побольше и побогаче, но я сам хочу платить за себя, и она не стала ни спорить, ни говорить, что я поступаю глупо. Она, кажется, понимает. По крайней мере сейчас эта квартирка нас вполне устраивает.
У Лиллы изрядные неприятности. Скоро суд, и обвинения довольно серьезные. Я беспокоюсь за Анну – каково ей будет, когда снова придется ворошить прошлое? Но она держится на удивление спокойно. Честно говоря, после того вечера девушке заметно полегчало, она расслабилась, как будто по крайней мере сбросила с плеч одно бремя.
Иногда я задумываюсь над словами Анны – что поступки Лиллы неожиданно послужили во благо. Порой я наблюдаю за Анной, когда она возится на кухне и готовит что‑нибудь простое. Она стала неплохой кухаркой, и никакие неудобства ее не раздражают, хотя наша кухня всего полметра длиной. Диву даешься, какая она решительная и как умеет приспосабливаться. По‑моему, события обернулись самым удачным образом. У меня есть Анна, и мы вместе.
Самое лучшее в нашей квартире – это большое окно, которое выходит на восток. Вид не особенно шикарный, но ночью, если затаить дыхание, слышен шум океана. А утром, когда мы встаем и раздвигаем шторы, в комнату врывается свет и падает на постель идеальным четырехугольником, похожим на теплое солнечное одеяло.
Дата добавления: 2015-09-09; просмотров: 29 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |