Студопедия  
Главная страница | Контакты | Случайная страница

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Сломанная флейта

Ему казалось, что остров пел. Никогда еще Лунину не доводилось слышать такой странной песни.

Cкорее, это был плач. А может, ветер стонал, путаясь в кронах деревьев. Голод сделал Павла прозрачным, истонченное тело светилось, когда солнечные лучи, продираясь сквозь ветви, падали на него. Он забыл про маяк, про то, что тот гигантским мотыльком навис над островом, вылупив свои фасеточные глаза, мертвые, лишенные жизни уже столько времени.

На море-окияне, на острове Буяне…

Песня не утихала. Лунин лежал на траве в позе эмбриона и чувствовал, что вот-вот как это произойдет. Есть рождение, а есть смерть, у кого от сердца, у иного от онкологии, в конце концов, от загадочного Альцгеймера, люди-овощи, лишенные памяти. У одного из родственников Лизы этим болел отец, и когда они бывали, пусть и редко, у них в гостях, Павел отчего-то постоянно примеривал его недуг на себя и пытался представить, каково это — проснуться одним прекрасным утром и вдруг осознать, что ты не знаешь даже собственного имени. Хотя какое это осознание, младенческое неведение, мира еще не существует — или не существует уже. Если жизнь лишь сон, то он скоро должен проснуться, сколько можно быть в забытье?

В первый раз за все время на острове он почувствовал абсолютную беспомощность. И вдобавок, этот голод, к которому он вроде бы уже попривык. Ему вдруг безумно захотелось пельменей, тех, что готовила бабушка, а не магазинных, которыми потчевала Лиза. Он сильнее вдавился в траву, пытаясь вбуриться, уйти в землю, зарыться в нее как крот или червяк, там ведь должно быть темно, как утробе, а значит, самое место для эмбриона. Запах только что сваренных пельменей исходил от травы, если он спит, то значит, может заказывать сны. Пусть тогда он увидит, как бабушка снова хозяйничает на кухне, священнодейство былого, уют добеспамятной эпохи. Сколько раз он пытался объяснить Лизе, как надо готовить фарш, но та лишь смеялась, говоря, что неспособна на такие шедевры. А что сложного провернуть в мясорубке два сорта мяса — свинину и говядину — в пропорции один к двум, с добавлением лука, конечно. Потом бабушка выкладывала все это в деревянное корытце и начинала производить таинственные манипуляции сечкой, которая еще долго валялась после ее смерти на Лунинской кухне, пока, наконец, Лиза случайно не порезалась об острый край ножа и так закричала, будто в палец ей вцепилась ехидна. Не та, что похожа на небольшого дикобраза, а настоящая, полуженщина-полузмея, правда, только народившаяся, еще не достигшая исполинских размеров, но уже с полным острыми, ядовитыми зубами ртом. Лунин встал на колени и начал отсасывать кровь. Лиза, побледнев, смотрела, как он делает это, а потом вдруг заплакала. Уже поздним вечером сечка была торжественно унесена на помойку и брошена в бак, освещенный мрачной, полной луной.

— Это для маньяков инструмент! — сказала успокоившаяся, приласканная и вся облизанная Луниным, как леденец, Лиза.

— Ты не понимаешь! — хотел было сказать Павел, но вдруг подумал, что нет никакого смысла делиться воспоминаниями, ведь есть среди них такие, что важны лишь тебе самому.

Что Лизе от того, если он начнет долго и упоительно рассказывать, как бабушка превращала этой самой злосчастной сечкой фарш в однородную красно-розовую массу, зачем-то подбавляя туда время от времени молока, соля и перча, пробуя эту кашицу на вкус, снова погружая в нее сечку, опять добавляя то чуток соли, то немного перца и хитро поглядывая на маленького Лунина, ожидающего тут же, на кухне, возле стола, когда она отставит корытце с фаршем в сторону и скажет:

— Все, теперь готово!

Его вкусовые рецепторы вдруг почувствовали то, что некогда вызывало лишь одно ощущение — счастья. Но продолжалось это какие-то секунды, рот наполнился желчью. От кустов, деревьев, травы ощутимо пахло смертью. Неужели это все, и больше ничего и никогда не будет, лишь скорбный танец листвы под порывами наглого ветра?

Остров загудел, пение стало громче, плач перешел в неприятный, издевательский смех. Может, это все действительно сон, хотя вот ползет жук, прямо у носа, если постараться, то можно дотронуться до него кончиками пальцев, погладить по толстому, хитиновому панцирю, ухватиться за усики, только они какие-то слишком толстые и длинные, как рога у быка.

Несколько лет назад Лунина послали в очередную командировку — редактору приспичило поставить в номер фоторепортаж о корриде. Павел долго отнекивался, говоря, что не любит смотреть, как убивают животных. Закончилось тем, что редактор, налив две рюмки коньяка и протянув одну ему, подсунул Лунину текст, выдержки из которого должны были сопровождать фотографии. Один абзац, обведенный красным фломастером, гласил: «Сражаясь с быком, мы сводим счеты со своим прошлым. Бык — это зверь, которым был человек. Чтобы мы об этом не забывали, на арену выходит тореро»[1].

— Понял! — сказал Лунин, хотя на самом деле ему еще только предстояло понять.

И не тогда, в Барселоне, когда он, отщелкав несколько сотен кадров, так и не понял, что такое тавромахия.

Сейчас, в этот самый момент, валяясь на продуваемом всеми морскими ветрами острове, почти отдав Богу душу, Лунин вдруг осознал истинное значение того, что все в той же давней статье было названо «искусством парадной смерти». А еще он вспомнил фразу: «Коррида — машина времени, переносящая к заре мира, когда люди боролись за существование не с собой, а с другими»[2].

Остров довольно вздохнул, будто говоря ему:

— Все правильно, ты догадался!

«Победить, — подумал Лунин, — я должен победить, выжить, выстоять в этой дуэли, хотя как это сделать, когда у меня уже просто нет сил…»

Жук подобрался совсем близко. Бабушка уже закончила лепить пельмени, скоро придут гости, и тогда начнется священный обряд. Она поставит на плиту большую кастрюлю, которая извлекалась из недр кухонного шкафа лишь в таких случаях — больше в ней варить ничего было нельзя. Гости рассаживались за столом, начиналось поедание салатов. Маленький Лунин же выжидал — зачем поглощать то, что просто занимает место в желудке, когда совсем скоро начнется истинный пир. Вода уже закипела, бабушка посолила ее и заправила лавровым листом, первые три десятка пельменей брошены в воду, она не уходит с кухни, стоит у плиты, как тореро на арене, бык роет песок рогами, наклонив лобастую башку, сейчас он бросится, бабушка достает первую порцию. «Неси на стол», — говорит она Павлику.

Лунин заворожено смотрит, как внезапный солнечный лучик начинает игрывать на самых кончиках рогов этого странного жука, отчего те вдруг вспыхнули и стали отливать металлическим блеском: две пули, летящие ему прямо в глаза. Или два клинка. Или две стрелы с обоюдоострыми наконечниками. Опять завороженное дыхание смерти. «Ешьте, — говорит бабушка гостям, — пельмени сегодня удались на славу». Странное место — этот остров, почему он поет, так ведь можно сойти с ума, хотя еще непонятно, что лучше — безумие или смерть.

Жук подбирается еще ближе, странно, но Павлу кажется, что он дышит. Зловонный запах изо рта, искусство парадной смерти, если он правильно помнит фразу, только вот свидетелей нет и не будет. Разве что эти деревья, скалы, нависающий надо всем огромным мотыльком маяк, море, шумящее где-то внизу, оголтело кричащие чайки и сам остров, пославший ему это порождение своей утробы, чудовище в хитиновом панцире, выбравшееся из недр.

«Как в толпе его найдем,[3] — слышит он голос Лизы, — твоего дружка? Шляпа странника на нем, а в руках клюка…» Опять возомнила себя Офелией, надела белую ночнушку и бродит по квартире сомнамбулой. Венка, правда, не хватает, но где взять цветы зимой, разве что в киоске, только вот кто сказал, что сейчас зима.

— Бедненький мой, — говорит ему Лиза, — ты ведь совсем замерзнешь сейчас тут, на земле, дай я тебя согрею!

Она ложится рядом, крепко обнимает Лунина. Жук пыхтит и пытается поддеть его кончиками рогов.

— Лунин, — вдруг спрашивает Лиза, — а ты меня любишь?

— Он угас и умер, леди, — напевает Лунин. — Он могилой взят. В головах — бугор зеленый, камень — возле пят...

— Ты не ответил, — продолжает Лиза, — а мне надо это знать, слышишь, немедленно!

— Безумно! — говорит Лунин. — Ты даже не представляешь, как я тебя люблю…

— Сделай мне ребенка, — просит она, — прямо сейчас!

Остров опять начинает петь, Лиза уже задрала ночнушку и призывно раздвинула ноги, только жук вдруг оказывается намного шустрее Лунина и проворно спешит к ее межножью. Так он действительно сойдет с ума, сходит, уже сошел.

— Лиза, — хочет крикнуть Лунин, — что мне делать, как выжить и вновь оказаться рядом с тобой?

— Эта тварь, — говорит Лиза, — ты можешь ее убить? Ведь я не хочу рожать от него, мне нужен ребенок от тебя, понимаешь?

Позор и грех! У них у всех нет ни на грош стыда: свое возьмут, потом уйдут, а девушкам беда…

У Лунина закладывает уши, мерзкий привкус во рту усиливается, кажется, еще мгновение — и его начнет рвать.

— Быстрее! — просит Лиза. — Он ведь войдет в меня, убей его!

Как это там было? Люди боролись за существование не с собой, а с другими?

Но ему ведь всегда хотелось только одного: чтобы его все оставили в покое. Никакой борьбы, какой в этом смысл, все равно он проиграет, так уж заведено: есть те, кому суждено только выигрывать, но он к ним не относится…

— Ты меня не любишь! — обреченно говорит Лиза, уже готовая отдаться жуку.

Прямо перед головой Лунина, в нескольких сантиметрах, лежит увесистый камень. Надо лишь набраться сил и дотянуться до него. Искусство смерти. Только вот где их взять, эти силы? Остров молчит, пение прекратилось, слышно лишь омерзительное пыхтение жука, пытающегося взгромоздиться на Лизу. «Ешьте, ешьте, — говорит бабушка, — больше таких не будет, да и сечки у меня уже нет, внучек выкинул ее в мусорный бак».

«Если бы он был человеком, — думает Лунин, — то я бы вызвал его на дуэль, чтобы смыть оскорбление, должна ведь у меня быть гордость, сколько можно быть униженным этой жизнью, этой страной, державой, сильными мира сего. Но этого надо просто убить, вот сейчас, еще чуток…»

Он дотягивается до камня, сердце колотится так, что готово разорваться на части. Камень только на вид гладкий, на самом деле у него острые края, и если сжать его очень крепко, то можно порезать ладонь так же, как Лиза порезала палец сечкой. Но он готов перетерпеть боль, даже если кровь хлынет с такой силой, что вся вытечет за считанные минуты, он все равно не выпустит его из руки.

Жук улыбается, он уже взгромоздился на Лизу и готов войти в нее.

Лунин чувствует, как камень режет ему кожу. Кровь начинает капать на землю, хорошо, что медленно. Он должен успеть, ведь всего-то и надо — поднять руку, дотянуться до жука и шмякнуть того по башке.

— Ты шут, — говорит Лиза, — только и можешь, что нести всякую чушь, а когда нужна помощь…

Ему хочется ответить, что флейта сломалась, хотя какая флейта у шута, так, дурацкая дудочка, из которой не извлечь ни одного мало-мальски приличного звука.

— Какая разница, — будто читает его мысли Лиза, — дудочка или флейта, главное, чтобы на тебя можно было положиться!

Лунин решается. Он делает последнее усилие, дотягивается до жука и с размаху опускает тому камень на хитиновую черепушку. Отвратительного вида зеленые мозги разлетаются в разные стороны, часть их попадает и на Лизины ноги, такие белые и красивые, один вид которых всегда возбуждал Лунина еще в той, прежней, жизни.

Лиза вдруг хищно улыбается. Гости уходят. Бабушка моет посуду.

«Это не просто остров, — думает Лунин, — тут должна жить память, вот только она столь древняя, что порождает невиданных чудовищ, таких как этот рогатый жук, похожий на быка, которого я все же убил на арене!»

И он вдруг чувствует, как земля начинает дрожать. Не угрожающе, как будто начинается землетрясение, а чуть ли не ласково. Это остров разговаривает с ним, вот только что он хочет сказать?

Наверное, что Лунин прав и наконец-то уяснил что-то такое, что поможет ему стать другим. Это не истина, а всего лишь ее тень, как и само это место лишь тень того острова Блаженных, что еще называют Элизиумом, Авалоном, краем Непенте, Землей лотофагов, хотя на самом деле все оказалось иначе. Он всегда хотел сбежать в эти волшебные края, пусть даже сам об этом не подозревая, но вот оказался здесь и вдруг понял, что нет ничего горше подобного бегства, пусть и вынужденного. Это не свобода, а всего лишь ее иллюзия, наверное, в этом и задача острова с маяком на вершине: пробовать человека на прочность, лишать иллюзий, порождая множество химер.

Ему захотелось обнять Лизу, но он опять опоздал, ведь он всегда и везде опаздывает, вон она идет под сенью деревьев, все еще в белой шелковой ночнушке, продолжая напевать:

Бел твой саван, друг мой милый.

Сколько белых роз

В эту раннюю могилу

Ливень слез унес.

Ветер внезапно стих, прекратился скорбный танец листвы. Во рту все еще был омерзительный привкус желчи, но в ушах перестало звенеть. Лунин встал, его покачивало от слабости, но надо было идти, вверх, в гору, к маяку. Он должен хоть что-то съесть — лягушку, змею, вчерашних моллюсков, если те еще не протухли, может, что-то из запасов Вырина, если, конечно, они еще есть.

Солнце стало резко скатываться в океан, нижняя часть острова уже погрузилась в сумерки, но вершина с маяком все еще была ярко освещена. Если он постарается, то сможет подняться туда до темноты.

Лунин вдруг понял, что счастье возможно, и оно где-то рядом.

 




Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 20 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав

Танцы на холмах | Киты и дельфины | Утраченный мир | Выстрел | Маяки-3. Из дневника смотрителя | Следы на песке | Имя острова | Купе забытого поезда | Чудовище | Маяки-4. Из дневника смотрителя |


lektsii.net - Лекции.Нет - 2014-2024 год. (0.009 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав