И ни в чем больше не было никакого смысла. Осознание этого пришло к Лунину сразу, как он очнулся. Опять дул северный ветер, предвещая скорое наступление осени. Океан вряд ли замерзает, но сам остров покроется снегом, через который будут пробиваться черные, лишенные листьев деревья, и лишь маяк на самой вершине, нахохлившись, нависает над окрестностями, отбрасывая тень на ближайшие склоны. Корка льда покроет береговую полосу, все эти бухты и бухточки с торчащими из воды камнями и скалами, и, в конце концов, он сам превратится в ледяное изваяние, тело, вмерзшее в глыбу, так стоит ли ждать такого конца?
Выринская Татьяна сбежала, не выдержав здешних зим, — сейчас Лунин был в этом уверен. Да и сам Вырин канул невесть куда. Не мог же он вплавь отправиться на материк, а никакого суденышка у него не было, вот если бы Лунин был смотрителем, то не позволил бы себе остаться хотя бы без лодки, лучше, если с мотором, только где брать бензин? Интересно, как они оба выглядели? Лунин вдруг понял, что начал забывать, как выглядят его самые близкие, не говоря уже о тех, что просто жили с ним в одном городе, в одной стране, на одной планете. Даже Лиза смутно маячила где-то на обочине его сознания. Так бывает, когда едешь в машине на большой скорости в сумерках по шоссе, и вот мелькает что-то, какой-то силуэт, вроде бы запечатлевшийся в памяти, но спустя несколько минут от него остается лишь тень. Реальность ускользает, и даже не можешь сказать, было это на самом деле или же нет.
Хотя зимы могут ведь быть и иными. Кто знает, вдруг именно с осени к острову начинает подступать теплое течение, и снег, пусть и выпадая, не задерживается надолго, он тает, только успев выпасть, и черные деревья, черно-серые скалы, черно-фиолетовые, с желтизной, проплешины на месте совсем еще недавних полян, покрытых сочным зеленым ковром и веселым, неведомым доселе его взгляду разнотравьем, придают этому месту суровость и ощущение последнего бастиона на пути к неведомому — тому самому, куда попадает, в конце концов, любой из живущих на земле. Недаром он чуть было не дошел до ада, и не надо спрашивать у проводника, почему ему не дали пересечь реку, значит, так надо, но вот от одного этого слова ему хочется залезть на ближайшую скалу и броситься вниз.
Он решил скрыться от ветра, который все усиливался. Надо было перейти на другую сторону острова: там можно укрыться, сидеть и смотреть на воду, вдруг да опять он увидит, как поверхность океана продавливают большие и такие ловкие туши морских гигантов, время от времени выпускающих фонтаны, которые достигают нескольких метров в высоту. А если повезет, если ему еще раз выпадет удача, то он сможет услышать и это завораживающее пение китов, что опять покажется ему лучшей музыкой, которую он когда-либо слышал.
Он сядет на камень, будет смотреть, как волны нападают на берег, любоваться китами и вспоминать свою жизнь. День за днем, час за часом, все, что он сделал хорошего и плохого, а еще тех, кого любил. Потому как не стоит вспоминать о ненависти перед тем, как сделать последний шаг. Встать и подойти к обрыву, посмотреть еще раз на маяк, на солнце, стоящее в самом зените, на легкие облачка, которые несет, разрывая в клочья, беспощадный северный ветер, на пенные барашки темно-синих кобальтовых волн, в которые он упадет через мгновения. Но надо ли этого бояться, думал Лунин. Хотя он, скорее всего, тоже попадет туда, где река и мечущиеся тени, которые кричат в отчаянии, понимая, что это последний предел, и больше ничего не будет.
Ничего и никогда не будет, да уже и нет, его время остановилось, сейчас он знает это как никогда… заколдованный остров, полный мятущихся душ, ты попадаешь сюда, и с тобой что-то происходит, может, ты становишься другим, может, просто начинаешь понимать, кем ты был на самом деле.
Если бы у него была камера, то сейчас бы он сделал с десяток фотографий на память. Хотя не исключено, что больше, цифровой ведь снимать вроде бы просто: щелкаешь и щелкаешь, потом просматриваешь на компьютере и убираешь те, что совсем никуда не годятся. А из оставшихся выбираешь с десяток самых удачных, если надо, то обрабатываешь их в Фотошопе, потом нарезаешь на диск или скидываешь на флэшку, едешь в редакцию и сдаешь материал. Можно и почтой, но для большого размера она не подходит. Какая чушь лезет в голову? Какая редакция, какие флэшка и Фотошоп? У него нет камеры, он может снимать лишь глазами, лучше правым, но это место не подходит. Надо захватить как можно больше пространства, чтобы вошли и маяк, и небо, и море с бурунчиками волн и, если уж совсем повезет, с огромными, черными тушами, легко парящими над глубиной, которую тоже можно запечатлеть в этой фотографии на память, что он просто обязан сделать, пусть даже ее никто и никогда не увидит.
Лунин начинает карабкаться вверх — там, чуть поодаль от маяка, есть вершина, с которой самый лучший обзор и, соответственно, точка съемки. Если бы сейчас тут была Лиза, то он и ее взял бы с собой, хотя никогда не брал до этого дня, несмотря на то, что она часто просилась. Ему казалось, что так она войдет в непредназначенное для нее пространство, пересечет тот магический круг, в котором место лишь для одного человека, для него — Лунина. Как он был не прав!
Почему-то он все время обходил эту вершину стороной, лишь в один из первых дней на острове поднялся сюда и понял, что больше этого делать не будет. И не из-за головокружения и слабости в ногах, он с детства боится высоты, и ничего зазорного в этом нет, ведь все чего-то боятся, кто-то просто боится жизни как таковой, Вырин вот тоже боялся, как оказалось, хотя был приспособлен к жизни здесь намного больше, чем он.
Нет, дело не в высоте. Просто небо там было намного ближе к Земле, казалось, что его можно достать рукой. Воздух был необыкновенно прозрачен и одновременно струился, казалось, что он полон каких-то теней, что, летают вокруг Лунина, задевая его мягкими нежными крыльями. Ему стало страшно, cейчас можно в этом признаться, только вот в этот раз он не испугается, ему надо сделать снимок, пусть всего лишь один, последний, тщательно навести глаз, скадрировать пространство мира так, чтобы в нем не было ничего лишнего, только одна эта картина, что постоянно присутствует уже в его памяти и которую надо запечатлеть и попытаться отправить Лизе.
Как он это сделает? Все ведь просто: небо само перехватит сигнал и перешлет его ей. Почему-то cейчас он верит в это, хотя обычно в той, материковой, жизни, относился к подобному с явным скепсисом, но эти недели на острове изменили все. Сколько их было? Он вдруг понял, что не знает. День сменялся ночью, ночь снова днем, поначалу он отмечал каждые сутки черточкой на стене маяка, но потом ему это надоело — ведь спасение так и не приходило, а отмечать дни отчаяния нет никакого смысла.
Он остановился, чтобы перевести дух. Ветер стих, а может, он был уже на подветренной стороне. Тут было жарко, пот стекал по лбу, по груди, по спине. Прежде чем заняться фотографией, надо будет протереть глаза. Только если делать это грязными руками, то можно все испортить, лучше просто посидеть немного и подождать, пока они опять не начнут воспринимать все отчетливо и в том истинном цвете, в котором существует данность этого мира, из которого ему скоро придется уйти.
Это не слабость духа, ее он пережил еще в самом начале пребывания здесь. Если бы он бросился в море тогда, то ему бы ни за что не понять главного про себя, хотя и сейчас нет полной уверенности в том, что он это понял. Но только сейчас ему хочется попросить прощения, не у одной Лизы — у всего мира, встать на колени на самом краю пропасти, и сказать: «Я виновен!»
И хорошо, что не надо никому объяснять в чем.
Вот она, вершина. Отсюда виден и маяк, интересно, загорится ли когда-нибудь опять фонарь в его башне, прорезая острым лучом света ночную мглу? Наверное, это было бы хорошо, если бы он продолжал светить ночами, ведь пусть и нет в этих водах такого скопления судов, как тогда, когда Вырин каждый вечер поднимался в башню и зажигал в ней свет, то все равно это необходимо, вдруг кто-то да спасется благодаря маяку.
Но ему этого никогда не узнать. Лунин уже возле обрыва, сердце колотится после такого крутого подъема, он садится прямо на землю и закрывает глаза. И слышит, как воздух начинает звенеть хрусталем. Будто тысячи нитей спускаются с неба, покачиваются, касаются друг друга, а на каждую нанизано множество бусинок, прозрачных и мерцающих на солнце.
А потом он слышит шорох, словно кто-то разрезает этот хрустальный воздух крыльями. Надо открыть глаза и приняться за работу, сделать один снимок, потом другой. Но ему страшно, кто-то находится рядом, и его присутствие заставляет Лунина затаиться, почувствовать себя маленьким камешком на краю обрыва. Неужели он не достоин прощения и сейчас ему скажут об этом? И тогда он рухнет в пропасть не с чувством облегчения, а с невыносимой тяжестью на душе.
Может, он случайно оказался именно на том, шестом, небе, где живут серафимы? И лишь для того, чтобы хоть одним глазком да взглянуть на возможное совершенство мира? Пусть это и не мрачная пустыня, но ведь хоть раз сказанное да имеет воздействие не только на настоящее, но и на будущее. Он вспоминает своего Вергилия и думает, что ничего не бывает просто так, и еще там, в самой бездне, можно было догадаться о моменте, который лишь наступит. И что перепутье дорог, о котором некогда написал человек в крылатке, и есть для него, Лунина, этот остров, только вот глаза его пока слепы, никто не касается их перстами легкими, как сон, наверное, стоит подождать.
А может, он просто плохо просил прощения?
Внезапно Лунин чувствует легкое прикосновение. Кто-то поглаживает его закрытые веки, нежно и трепетно, не пальцем — перышком. И ему ничего не остается, как открыть глаза.
Воздух неподвижен, он действительно сделан будто из хрусталя. Переливается на солнце, как переливается и внезапно успокоившееся море, превратившееся в ровную, прозрачную поверхность, под которой хорошо заметны морские гады, внезапно застывшие, прекратившие свой ход. Он может различить каждого из них так, будто находится рядом: тут и осьминоги, и глубоководные кальмары, и давний знакомец чудовищный Кракен. И даже порождение самых глубин — великий морской змей — в неподвижности висит между поверхностью и дном, в толще воды, пытаясь поднять гибкую длинную шею, увенчанную маленькой головкой, но что-то не дает ему сделать этого, будто он мушка, застывшая в смоле.
У Лунина немеют губы, во рту пересохло, хочется сделать глоток воды или просто облизать их, но он не чувствует языка, будто того нет, его кто-то вырвал, как вынул из груди и сердце, для чего все это?
Мифическое перепутье, которое хоть раз в жизни да выпадает на долю любого человека, главное, понять, что это произошло именно с тобой. А какое это небо — судить не нам, думает Лунин, глядя, как шестикрылый серафим с пылающим факелом в одной из десниц кружит над ним. От каждого взмаха крыльев хрусталь звенит громче и громче, а если поднять голову и посмотреть туда, в самый центр неподвижного сейчас небосвода, то можно увидеть, как возле самого солнца кружат, собираясь устремиться в сторону земли, десятки, если не сотни, подобных шестикрылых существ, грозных и почти всемогущих. Может, действительно, лишь они способны утолить мою духовную жажду, думает Лунин, ведь сколько еще надо прожить, чтобы понять то главное предназначение, ради чего я и появился на свет, неужели лишь ради того, чтобы останавливать мгновение и делать эти красивые и такие бесполезные отпечатки реальности?
Он пытается навести резкость, но глаза все еще плохо видят. Звенящий воздух слишком плотен, он как занавес, что застилает весь мир, окутывает его, лишает естественной прозрачности. Такой снимок сразу попадет в брак. Нет никакого смысла пересылать его Лизе, она увидит лишь какие-то тени и не поймет красоты ни моря, ни неба, ни острова, ни маяка.
Шестикрылый, будто сделав должное, взмывает вверх, устремляясь к своим собратьям. Ненадолго испытанное облегчение опять пропадает, и вновь возвращается чувство вины — ведь нет ничего горше, чем осознать, что всю жизнь занимался совсем не тем делом, ради которого послан на это свет, а еще и приносил боль тем, кто тебя любил и любит. Лиза, Лиза, думает Лунин, я бы все отдал, чтобы ты была сейчас здесь, рядом со мной. Я бы сказал тебе все те слова, которые не успел сказать, я бы построил для тебя дом, взял потом на руки и перенес через порог, хотя дом уже есть, если бы ты видела этот маяк, вот он — настоящий дом. Жить здесь — это не значит уйти от людей, наоборот, это значит быть с ними прежде всего в беде, ведь ночное море всегда таит в себе угрозу, и беда идет рядом, каждый должен делать то, на что способен, ведь так?
Лунин опять смотрит на небо: хрустальные нити исчезли, воздух обрел свою прежнюю легкость. У него вдруг замирает сердце, странное ощущение, будто на мгновение он получает способность впервые в жизни видеть все так, как есть на самом деле, без прикрас, отчего наконец-то становится частью всего сущего. Пропадает пульс, кровь останавливается в своем пути по венам, артериям и капиллярным сосудам и сосудикам. Но это еще не смерть, потому как мир продолжает существовать, только он уже в нем не пришлый, не чужак, не временный обитатель, а такая же часть пейзажа, как все, что вокруг, и что он наконец-то способен запечатлеть на этом единственном снимке, который странным и таинственным путем доберется до Лизы. Отпечатается в ее сознании если не навсегда, то до той поры, пока она сама будет жива и будет помнить, что был такой — Павел Лунин.
Он делает снимок, пишет на обратной стороне: «Лиза, прости меня!» и отправляет его в пространство. Хорошо видно, как шестикрылый серафим бережно подхватывает тщательно отпечатанное на прямоугольном и плотном листе изображение и исчезает вместе с ним, оставив Лунина все на том же краю пропасти, где они недавно встретились.
Остается последнее: подойти к краю и исполнить задуманное. Лунин оборачивается и смотрит на маяк, ему вдруг кажется, что в башне кто-то зажег свет, и огромный желтый глаз шарит по поверхности моря. Этого не может быть, это все иллюзия, как и та морская дева, что свела с ума смотрителя Вырина, может, они скоро встретятся, и тот расскажет, что чувствуешь, когда тебя обнимают руки сирены, хотел бы он сам ощутить подобное? Вряд ли, только стоит ли думать об этом. Опять хлопанье крыльев, с неба слетают один за другим грозные и могущественные создания, видимо, им предназначено довести его до самого края и подтолкнуть, если он замешкается.
Лучше закрыть глаза, чтобы не смотреть вниз. А еще — не видеть неба. Так проще, падать с закрытыми глазами, вряд ли за эти секунды ты сможешь вспомнить всю свою жизнь. Он и так многое чего навспоминал здесь, дурацкое слово, не встречающееся в словарях.
Опять поднимается ветер. Лунин не выдерживает и открывает глаза. Ему вдруг кажется, что со стороны горизонта, то теряясь, то вновь возникая в веселых и беспощадных волнах, к острову движется какая-то плохо различимая точка.
Последний из серафимов, сделав прощальный круг, исчезает в лучах солнца, навсегда ослепившего Лунина.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 15 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |