Читайте также: |
|
Во вторник утром мы сидели во дворе нашей мастерской и завтракали. Кадиллак был готов. Ленц держал в руках листок бумаги и торжествующе поглядывал на нас. Он числился заведующим отделом рекламы и только что прочел Кестеру и мне текст составленного им объявления о продаже машины. Оно начиналось словами: "Отпуск на юге в роскошном лимузине", - и в общем представляло собой нечто среднее между лирическим стихотворением и гимном.
Мы с Кестером некоторое время помолчали. Нужно было хоть немного прийти в себя после этого водопада цветистой фантазии.
Ленц полагал, что мы сражены.
- Ну, что скажете? В этой штуке есть и поэзия и хватка, не правда ли? - гордо спросил он. - В наш деловой век нужно уметь быть романтиком, в этом весь фокус. Контрасты привлекают.
- Но не тогда, когда речь идет о деньгах, - возразил я.
- Автомобили покупают не для того, чтобы вкладывать деньги, мой мальчик, - пренебрежительно объяснял Готтфрид. - Их покупают, чтобы тратить деньги, и с этою уже начинается романтика, во всяком случае для делового человека. А у большинства людей она на этом и кончается. Как ты полагаешь, Отто?
- Знаешь ли... - начал Кестер осторожно.
- Да что тут много разговаривать! - прервал его я. - С такой рекламой можно продавать путевки на курорт или крем для дам, но не автомобили.
Ленц приготовился возражать.
- Погоди минутку, - продолжал я. - Нас ты, конечно, считаешь придирами, Готтфрид. Поэтому я предлагаю - спросим Юппа. Он - это голос народа.
Юпп, наш единственный служащий, пятнадцатилетний паренек, числился чем-то вроде ученика. Он обслуживал заправочную колонку, приносил нам завтрак и убирал по вечерам. Он был маленького роста, весь усыпан веснушками и отличался самыми большими и оттопыренными ушами, которые я когда-либо видел. Кестер уверял, что если бы Юпп выпал из самолета, то не пострадал бы. С такими ушами он мог бы плавно спланировать и приземлиться. Мы позвали его. Ленц прочитал ему объявление.
- Заинтересовала бы тебя такая машина, Юпп? - спросил Кестер.
- Машина? - спросил Юпп.
Я засмеялся.
- Разумеется, машина, - проворчал Готтфрид. - А что ж, по-твоему, речь идет о лошади?
- А есть ли у нее прямая скорость? А как управляется кулачковый вал? Имеются ли гидравлические тормоза? - осведомился невозмутимый Юпп.
- Баран, ведь это же наш Кадиллак! - рявкнул Ленц.
- Не может быть, - возразил Юпп, ухмыляясь во все лицо.
- Вот тебе, Готтфрид, - сказал Кестер, - вот она, современная романтика.
- Убирайся к своему насосу, Юпп. Проклятое дитя двадцатого века!
Раздраженный Ленц отправился в мастерскую с твердым намерением сохранить весь поэтический пыл своего объявления и подкрепить его лишь некоторыми техническими данными.
* * *
Через несколько минут в воротах неожиданно появился старший инспектор Барзиг. Мы встретили его с величайшим почтением. Он был инженером и экспертом страхового общества "Феникс", очень влиятельным человеком, через которого можно было получать заказы на ремонт. У нас с ним установились отличные отношения. Как инженер он был самим сатаной, и его ни в чем невозможно было провести, но как любитель бабочек он был мягче воска. У него была большая коллекция, и однажды мы подарили ему огромную ночную бабочку, залетевшую в мастерскую. Барзиг даже побледнел от восторга и был чрезвычайно торжествен, когда мы преподнесли ему эту тварь. Оказалось, что это "Мертвая голова", очень редкостный экземпляр, как раз недостававший ему для коллекции. Он никогда не забывал этого и доставал нам заказы на ремонт где только мог. А мы ловили для него каждую козявку, которая только попадалась нам.
- Рюмку вермута, господин Барзиг? - спросил Ленц, уже успевший прийти в себя. - До вечера не пью спиртного, - ответил Барзиг. - Это у меня железный принцип.
- Принципы нужно нарушать, а то какое же от них удовольствие, - заявил Готтфрид и налил ему. - Выпьем за грядущее процветание "Павлиньего глаза" и "Жемчужницы!"
Барзиг колебался недолго.
- Когда вы уж так за меня беретесь, не могу отказаться, - сказал он, принимая стакан. - Но тогда уж чокнемся и за "Воловий глаз". - Он смущенно ухмыльнулся, словно сказал двусмысленность о женщине:
- Видите ли, я недавно открыл новую разновидность со щетинистыми усиками.
- Черт возьми, - сказал Ленц. - Вот здорово! Значит, вы первооткрыватель и ваше имя войдет в историю естествознания!
Мы выпали еще по рюмке в честь щетинистых усиков. Барзиг утер рот:
- А я пришел к вам, с хорошей вестью. Можете отправляться за фордом. Дирекция согласилась поручить вам ремонт.
- Великолепно, - сказал Кестер. - Это нам очень кстати. А как с нашей сметой?
- Тоже утверждена.
- Без сокращений?
Барзиг зажмурил один глаз:
- Сперва господа не очень соглашались, но в конце концов...
- Еще по одной за страховое общество "Феникс"! - воскликнул Ленц, наливая в стаканы.
Барзиг встал и начал прощаться.
- Подумать только, - сказал он, уже уходя. - Дама, которая была в форде, все же умерла несколько дней тому назад. А ведь у нее лишь порезы были. Вероятно, очень большая потеря крови.
- Сколько ей было лет? - спросил Кестер.
- Тридцать четыре года, - ответил Барзиг. - И беременна на четвертом месяце. Застрахована на двадцать тысяч марок.
* * *
Мы сразу же отправились за машиной. Она принадлежала владельцу булочной. Он ехал вечером, был немного пьян и врезался в стену. Но пострадала только его жена; на нем самом не оказалось даже царапины. Мы встретились с ним в гараже, когда готовились выкатывать машину. Некоторое время он молча присматривался к нам; несколько обрюзгший, сутулый, с короткой шеей, он стоял, слегка наклонив голову. У него был нездоровый сероватый цвет лица, как у всех пекарей, и в полумраке он напоминал большого печального мучного червя. Он медленно подошел к нам.
- Когда будет готова? - спросил он.
- Примерно через три недели, - ответил Кестер.
Булочник показал на верх машины:
- Ведь это тоже включено, не правда ли?
- С какой стати? - спросил Отто. - Верх не поврежден.
Булочник сделал нетерпеливый жест:
- Разумеется. Но можно ведь выкроить новый верх. Для вас это достаточно крупный заказ. Я думаю, мы понимаем друг друга.
- Нет, - ответил Кестер.
Он понимал его отлично. Этот субъект хотел бесплатно получить новый верх, за который страховое общество не платило, он собирался включить его в ремонт контрабандой. Некоторое время мы спорили с ним. Он грозил, что добьется, чтобы у нас заказ отняли и передали другой, более сговорчивой мастерской. В конце концов Кестер уступил. Он не пошел бы на это, если бы у нас была работа.
- Ну то-то же. Так бы и сразу, - заметил булочник с кривой ухмылкой. - Я зайду в ближайшие дни, выберу материал. Мне хотелось бы бежевый, предпочитаю нежные краски.
Мы выехали. По пути Ленц обратил внимание на сидение форда. На нем были большие черные пятна.
- Это кровь его покойной жены. А он выторговывал новый верх. "Беж, нежные краски..." Вот это парень! Не удивлюсь, если ему удастся вырвать страховую сумму за двух мертвецов. Ведь жена была беременна.
Кестер пожал плечами:
- Он, вероятно, считает, что одно к другому не имеет отношения.
- Возможно, - сказал Ленц. - Говорят, что бывают люди, которых это даже утешает в горе. Однако нас он накрыл ровно на пятьдесят марок.
* * *
Вскоре после полудня я под благовидным предлогом ушел домой. На пять часов была условлена встреча с Патрицией Хольман, но в мастерской я ничего об этом не сказал. Не то чтобы я собирался скрывать, но мне все это казалось почему-то весьма невероятным.
Она назначила мне свидание в кафе. Я там никогда не бывал и знал только, что это маленькое и очень элегантное кафе. Ничего не подозревая, зашел я туда и, едва переступив порог, испуганно отшатнулся. Все помещение было переполнено болтающими женщинами. Я попал в типичную дамскую кондитерскую.
Лишь с трудом удалось мне пробраться к только что освободившемуся столику. Я огляделся, чувствуя себя не в своей тарелке. Кроме меня, было еще только двое мужчин, да и те мне не понравились.
- Кофе, чаю, шоколаду? - спросил кельнер и смахнул салфеткой несколько сладких крошек со стола мне на костюм.
- Большую рюмку коньяку, - потребовал я. Он принес. Но заодно он привел с собой компанию дам, которые искали место, во главе с пожилой особой атлетического сложения, в шляпке с плерезами.
- Вот, прошу, четыре места, - сказал кельнер, указывая на мой стол.
- Стоп! - ответил я. - Стол занят. Ко мне должны прийти.
- Так нельзя, сударь, - возразил кельнер. - В это время у нас не полагается занимать места.
Я поглядел на него. Потом взглянул на атлетическую даму, которая уже подошла вплотную к столу и вцепилась в спинку стула. Увидев ее лицо, я отказался от дальнейшего сопротивления. Даже пушки не смогли бы поколебать эту особу в ее решимости захватить стол.
- Не могли бы вы тогда по крайней мере принести мне еще коньяку? - проворчал я, обращаясь к кельнеру.
- Извольте, сударь. Опять большую порцию?
- Да.
- Слушаюсь. - Он поклонился. - Ведь это стол на шесть персон, сударь, - сказал он извиняющимся тоном.
- Ладно уж, принесите только коньяк. Атлетическая особа, видимо, принадлежала к обществу поборников трезвости. Она так уставилась на мою рюмку, словно это была тухлая рыба. Чтоб позлить ее, я заказал еще один и в упор взглянул на нее. Вся эта история меня внезапно рассмешила. Зачем я забрался сюда? Зачем мне нужна эта девушка? Здесь, в суматохе и гаме, я вообще ее не узнаю. Разозлившись, я проглотил свой коньяк.
- Салют! - раздался голос у меня за спиной. Я вскочил. Она стояла и смеялась:
- А вы уже заблаговременно начинаете? Я поставил на стол рюмку, которую все еще держал в руке. На меня напало вдруг замешательство. Девушка выглядела совсем по-иному, чем запомнилось мне. В этой толпе раскормленных баб, жующих пирожные, она казалась стройной, молодой амазонкой, прохладной, сияющей, уверенной и недоступной. "У нас с ней не может быть ничего общего", - подумал я и сказал:
- Откуда это вы появились, словно призрак? Ведь я все время следил за дверью.
Она кивнула куда-то направо:
- Там есть еще один вход. Но я опоздала. Вы уже давно ждете?
- Вовсе нет. Не более двух-трех минут. Я тоже только что пришел.
Компания за моим столом притихла. Я чувствовал оценивающие взгляды четырех матрон на своем затылке.
- Мы останемся здесь? - спросил я.
Девушка быстро оглядела стол. Ее губы дрогнули в улыбке. Она весело взглянула на меня:
- Боюсь, что все кафе одинаковы.
Я покачал головой:
- Те, которые пусты, лучше. А здесь просто чертово заведение, в нем начинаешь чувствовать себя неполноценным человеком. Уж лучше какой-нибудь бар.
- Бар? Разве бывают бары, открытые средь бела дня?
- Я знаю один, - ответил я. - И там вполне спокойно. Если вы не возражаете...
- Ну что ж, для разнообразия...
Я посмотрел на нее. В это мгновенье я не мог понять, что она имеет в виду. Я не имею ничего против иронии, если она не направлена против меня. Но совесть у меня была нечиста.
- Итак, пойдем, - сказала она.
Я подозвал кельнера, - Три большие рюмки коньяку! - заорал этот чертов филин таким голосом, словно предъявлял счет посетителю, уже находившемуся в могиле. - Три марки тридцать.
Девушка обернулась:
- Три рюмки коньяку за три минуты? Довольно резвый темп.
- Две я выпил еще вчера.
- Какой лжец! - прошипела атлетическая особа мне вслед. Она слишком долго молчала.
Я повернулся и поклонился:
- Счастливого рождества, сударыня! - и быстро ушел.
- У вас была ссора? - спросила девушка на улице.
- Ничего особенного. Просто я произвожу неблагоприятное впечатление на солидных дам.
- Я тоже, - ответила она.
Я поглядел на нее. Она казалась мне существом из другого мира. Я совершенно не мог себе представить, кто она такая и как она живет.
* * *
В баре я почувствовал твердую почву под ногами. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и протирал большие рюмки для коньяка. Он поздоровался со мною так, словно видел впервые и словно это не он третьего дня тащил меня домой. У него была отличная школа и огромный опыт.
В зале было пусто. Только за одним столиком сидел, как обычно, Валентин Гаузер. Его я знал еще со времен войны; мы были в одной роте. Однажды он под ураганным огнем принес мне на передовую письмо; он думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду письма, так как матери должны были делать операцию. Но он ошибся. Это была рекламная листовка о подшлемниках из крапивной ткани. На обратном пути его ранило в ногу.
Вскоре после войны Валентин получил наследство. С тех пор он его пропивал... Он утверждал, что обязан торжественно отмечать свое счастье - то, что он уцелел на войне. И его не смущало, что с тех пор прошло уже несколько лет. Он заявлял, что такое счастье невозможно переоценить: сколько ни празднуй, все мало. Он был одним из тех, кто необычайно остро помнил войну. Все мы уже многое забыли, а он помнил каждый день и каждый час.
Я заметил, что он уже много выпил. Он сидел в углу, погруженный в себя, от всего отрешенный. Я поднял руку:
- Салют, Валентин. Он очнулся и кивнул:
- Салют, Робби.
Мы сели за столик в углу. Подошел бармен.
- Что бы вы хотели выпить? - спросил я девушку.
- Пожалуй, рюмку мартини, - ответила она, - сухого мартини.
- В этом Фред специалист, - заявил я. Фред позволил себе улыбнуться.
- Мне как обычно, - сказал я.
В баре было прохладно и полутемно. Пахло пролитым джином и коньяком. Это был терпкий запах, напоминавший аромат можжевельника и хлеба. С потолка свисала деревянная модель парусника. Стена за стойкой была обита медью. Мягкий свет одинокой лампы отбрасывал на нее красные блики, словно там отражалось подземное пламя. В зале горели только две маленькие лампы в кованых бра - одна над столиком Валентина, другая над нашим. Желтые пергаментные абажуры на них были сделаны из старых географических карт, казалось - это узкие светящиеся ломти мира.
Я был несколько смущен и не знал, с чего начинать разговор. Ведь я вообще не знал эту девушку и, чем дольше глядел на нее, тем более чуждой она мне казалась. Прошло уже много времени с тех пор, как я был вот так вдвоем с женщиной, у меня не было опыта. Я привык общаться с мужчинами. В кафе мне было не по себе, оттого что там слишком шумно, а теперь я внезапно ощутил, что здесь слишком тихо. Из-за этой тишины вокруг каждое слово приобретало особый вес, трудно было говорить непринужденно. Мне захотелось вдруг снова вернуться в кафе.
Фред принес бокалы. Мы выпили. Ром был крепок и свеж. Его вкус напоминал о солнце. В нем было нечто, дающее поддержку. Я выпил бокал и сразу же протянул его Фреду.
- Вам нравится здесь? - спросил я.
Девушка кивнула. - Ведь здесь лучше, чем в кондитерской?
- Я ненавижу кондитерские, - сказала она.
- Так зачем же нужно было встретиться именно там? - спросил я удивленно.
- Не знаю. - Она сняла шапочку. - Просто я ничего другого не придумала.
- Тем лучше, что вам здесь нравится. Мы здесь часто бываем. По вечерам эта лавочка становится для нас чем-то вроде родного дома.
Она засмеялась:
- А ведь это, пожалуй, печально?
- Нет, - сказал я. - Это в духе времени. Фред принес мне второй бокал. И рядом с ним он положил на стол зеленую Гавану:
- От господина Гаузера.
Валентин кивнул мне из своего угла и поднял бокал.
- Тридцать первое июля семнадцатого года, Робби, - пробасил он.
Я кивнул ему в ответ и тоже поднял бокал. Он обязательно должен был пить с кем-нибудь. Мне случалось по вечерам замечать, как он выпивал где-нибудь в сельском трактире, обращаясь к луне или к кусту сирени. При этом он вспоминал один из тех дней в окопах, когда особенно тяжело приходилось, и был благодарен за то, что он здесь и может вот так сидеть.
- Это мой друг, - сказал я девушке. - Товарищ по фронту. Он единственный человек из всех, кого я знаю, который сумел из большого несчастья создать для себя маленькое счастье. Он не знает, что ему делать со своей жизнью, и поэтому просто радуется тому, что все еще жив.
Она задумчиво взглянула на меня. Косой луч света упал на ее лоб и рот.
- Это я отлично понимаю, - сказала она.
Я посмотрел на нее:
- Этого вам не понять. Вы слишком молоды.
Она улыбнулась. Легкой улыбкой - только глазами. Ее лицо при этом почти не изменилось, только посветлело, озарилось изнутри.
- Слишком молода? - сказала она. - Это не то слово. Я нахожу, что нельзя быть слишком молодой. Только старой можно быть слишком.
Я помолчал несколько мгновений. - На это можно многое возразить, - ответил я и кивнул Фреду, чтобы он принес мне еще чего-нибудь.
Девушка держалась просто и уверенно; рядом с ней я чувствовал себя чурбаном. Мне очень хотелось бы завести легкий, шутливый разговор, настоящий разговор, такой, как обычно придумываешь потом, когда остаешься один. Ленц умел разговаривать так, а у меня всегда получалось неуклюже и тяжеловесно. Готтфрид не без основания говорил обо мне, что как собеседник я нахожусь примерно на уровне почтового чиновника.
К счастью, Фред был догадлив. Он принес мне не маленькую рюмочку, а сразу большой бокал. Чтобы ему не приходилось все время бегать взад и вперед и чтобы не было заметно, как много я пью. А мне нужно было пить, иначе я не мог преодолеть этой деревянной тяжести.
- Не хотите ли еще рюмочку мартини? - спросил я девушку.
- А что это вы пьете?
- Ром.
Она поглядела на мой бокал:
- Вы и в прошлый раз пили то же самое?
- Да, - ответил я. - Ром я пью чаще всего.
Она покачала головой:
- Не могу себе представить, чтобы это было вкусно.
- Да и я, пожалуй, уже не знаю, вкусно ли это, - сказал я.
Она поглядела на меня:
- Почему же вы тогда пьете?
Обрадовавшись, что нашел нечто, о чем могу говорить, я ответил:
- Вкус не имеет значения. Ром - это ведь не просто напиток, это скорее друг, с которым вам всегда легко. Он изменяет мир. Поэтому его и пьют. - Я отодвинул бокал. - Но вы позволите заказать вам еще рюмку мартини?
- Лучше бокал рома, - сказала она. - Я бы хотела тоже попробовать.
- Ладно, - ответил я. - Но не этот. Для начала он, пожалуй, слишком крепок. Принеси коктейль "Баккарди"! - крикнул я Фреду.
Фред принес бокал и подал блюдо с соленым миндалем и жареными кофейными зернами.
- Оставь здесь всю бутылку, - сказал я.
* * *
Постепенно все становилось осязаемым и ясным. Неуверенность проходила, слова рождались сами собой, и я уже не следил так внимательно за тем, что говорил. Я продолжал пить и ощущал, как надвигалась большая ласковая волна, поднимая меня, как этот пустой предвечерний час заполнялся образами и над равнодушными серыми просторами бытия вновь возникали в безмолвном движении призрачной вереницей мечты. Стены бара расступились, и это уже был не бар - это был уголок мира, укромный уголок, полутемное укрытие, вокруг которого бушевала вечная битва хаоса, и внутри в безопасности приютились мы, загадочно сведенные вместе, занесенные сюда сквозь сумеречные времена.
Девушка сидела, съежившись на своем стуле, чужая и таинственная, словно ее принесло сюда откуда-то из другой жизни. Я говорил и слышал свой голос, но казалось, что это не я, что говорит кто-то другой, и такой, каким я бы хотел быть. Слова, которые я произносил, уже не были правдой, они смещались, они теснились, уводя в иные края, более пестрые и яркие, чем те, в которых происходили мелкие события моей жизни; я знал, что говорю неправду, что сочиняю и лгу, но мне было безразлично, - ведь правда была безнадежной и тусклой. И настоящая жизнь была только в ощущении мечты, в ее отблесках.
На медной обивке бара пылал свет. Время от времени Валентин поднимал свой бокал и бормотал себе под нос какое-то число. Снаружи доносился приглушенный плеск улицы, прерываемый сигналами автомобилей, звучавшими, как голоса хищных птиц. Когда кто-нибудь открывал дверь, улица что-то кричала нам. Кричала, как сварливая, завистливая старуха.
* * *
Уже стемнело, когда я проводил Патрицию Хольман домой. Медленно шел я обратно. Внезапно я почувствовал себя одиноким и опустошенным. С неба просеивался мелкий дождик. Я остановился перед витриной. Только теперь я заметил, что слишком много выпил. Не то чтобы я качался, но все же я это явственно ощутил.
Мне стало сразу жарко. Я расстегнул пальто и сдвинул шляпу на затылок. "Черт возьми, опять это на меня нашло. Чего я только не наговорил ей!"
Я даже не решался теперь все точно припомнить. Я уже забыл все, и это было самое худшее. Теперь, здесь, в одиночестве, на холодной улице, сотрясаемой автобусами, все выглядело совершенно по-иному, чем тогда, в полумраке бара. Я проклинал себя. Хорошее же впечатление должен был я произвести на эту девушку. Ведь она-то, конечно, заметила. Ведь она сама почти ничего не пила. И, прощаясь, она как-то странно посмотрела на меня.
- Господи ты боже мой! - Я резко повернулся. При этом я столкнулся с маленьким толстяком.
- Ну! - сказал я яростно.
- Разуйте глаза, вы, соломенное чучело! - пролаял толстяк.
Я уставился на него.
- Что, вы людей не видели, что ли? - продолжал он тявкать.
Это было мне кстати.
- Людей-то видел, - ответил я. - Но вот разгуливающие пивные бочонки не приходилось.
Толстяк ненадолго задумался. Он стоял, раздуваясь.
- Знаете что, - фыркнул он, - отправляйтесь в зоопарк. Задумчивым кенгуру нечего делать на улице.
Я понял, что передо мной ругатель высокого класса. Несмотря на паршивое настроение, нужно было соблюсти достоинство.
- Иди своим путем, душевнобольной недоносок, - сказал я и поднял руку благословляющим жестом. Он не последовал моему призыву.
- Попроси, чтобы тебе мозги бетоном залили, заплесневелый павиан! - лаял он.
Я ответил ему "плоскостопым выродком". Он обозвал меня попугаем, а я его безработным мойщиком трупов. Тогда он почти с уважением охарактеризовал меня: "Коровья голова, разъедаемая раком". А я, чтобы уж покончить, кинул: "Бродячее кладбище бифштексов".
Его лицо внезапно прояснилось.
- Бродячее кладбище бифштексов? Отлично, - сказал он. - Этого я еще не знал, включаю в свой репертуар. Пока!.. - Он приподнял шляпу, и мы расстались, преисполненные уважения друг к другу.
Перебранка меня освежила. Но раздражение осталось. Оно становилось сильнее по мере того, как я протрезвлялся. И сам себе я казался выкрученным мокрым полотенцем. Постепенно я начинал сердиться уже не только на себя. Я сердился на все и на девушку тоже. Ведь это из-за нее мне пришлось напиться. Я поднял воротник. Ладно, пусть она думает, что хочет. Теперь мне это безразлично, - по крайней мере она сразу поняла, с кем имеет дело. А по мне - так пусть все идет к чертям, - что случилось, то случилось. Изменить уже все равно ничего нельзя. Пожалуй, так даже лучше.
Я вернулся в бар и теперь уже напился по-настоящему.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 22 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |