Читайте также: |
|
Над лугами стояло яркое сверкающее утро. Пат и я сидели на лесной прогалине и завтракали. Я взял двухнедельный отпуск и отправился с Пат к морю. Мы были в пути.
Перед нами на шоссе стоял маленький старый Ситроен. Мы получили эту машину в счет оплаты за старый форд булочника, и Кестер дал мне ее на время отпуска. Нагруженный чемоданами, наш Ситроен походил на терпеливого навьюченного ослика.
- Надеюсь, он не развалится по дороге, - сказал я.
- Не развалится, - ответила Пат.
- Откуда ты знаешь?
- Разве непонятно? Потому что сейчас наш отпуск, Робби.
- Может быть, - сказал я. - Но, между прочим, я знаю его заднюю ось. У нее довольно грустный вид. А тут еще такая нагрузка.
- Он брат "Карла" и должен вынести все.
- Очень рахитичный братец.
- Не богохульствуй, Робби. В данный момент это самый прекрасный автомобиль из всех, какие я знаю.
Мы лежали рядом на полянке. Из леса дул мягкий, теплый ветерок. Пахло смолой и травами.
- Скажи, Робби, - спросила Пат немного погодя, - что это за цветы, там, у ручья?
- Анемоны, - ответил я, не посмотрев.
- Ну, что ты говоришь, дорогой! Совсем это не анемоны. Анемоны гораздо меньше; кроме того, они цветут только весной.
- Правильно, - сказал я. - Это кардамины.
Она покачала головой.
- Я знаю кардамины. У них совсем другой вид.
- Тогда это цикута.
- Что ты, Робби! Цикута белая, а не красная.
- Тогда не знаю. До сих пор я обходился этими тремя названиями, когда меня спрашивали. Одному из них всегда верили.
Она рассмеялась.
- Жаль. Если бы я это знала, я удовлетворилась бы анемонами.
- Цикута! - сказал я. - С цикутой я добился большинства побед.
Она привстала:
- Вот это весело! И часто тебя расспрашивали?
- Не слишком часто. И при совершенно других обстоятельствах.
Она уперлась ладонями в землю:
- А ведь, собственно говоря, очень стыдно ходить по земле и почти ничего не знать о ней. Даже нескольких названий цветов и тех не знаешь.
- Не расстраивайся, - сказал я, - гораздо более позорно, что мы вообще не знаем, зачем околачиваемся па земле. И тут несколько лишних названий ничего не изменят.
- Это только слова! Мне кажется, ты просто ленив.
Я повернулся:
- Конечно. Но насчет лени еще далеко не все ясно. Она - начало всякого счастья и конец всяческой философии. Полежим еще немного рядом Человек слишком мало лежит. Он вечно стоит или сидит Это вредно для нормального биологического самочувствия. Только когда лежишь, полностью примиряешься с самим собой.
Послышался звук мотора, и вскоре мимо нас промчалась машина.
- Маленький мерседес, - заметил я, не оборачиваясь. - Четырехцилиндровый.
- Вот еще один, - сказала Пат.
- Да, слышу. Рено. У него радиатор как свиное рыло?
- Да.
- Значит, рено. А теперь слушай: вот идет настоящая машина! Лянчия! Она наверняка догонит и мерседес и рено, как волк пару ягнят. Ты только послушай, как работает мотор! Как орган!
Машина пронеслась мимо.
- Тут ты, видно, знаешь больше трех названий! - сказала Пат.
- Конечно. Здесь уж я не ошибусь.
Она рассмеялась:
- Так это как же - грустно или нет?
- Совсем не грустно. Вполне естественно. Хорошая машина иной раз приятней, чем двадцать цветущих лугов.
- Черствое дитя двадцатого века! Ты, вероятно, совсем не сентиментален...
- Отчего же? Как видишь, насчет машин я сентиментален.
Она посмотрела на меня.
- И я тоже, - сказала она.
* * *
В ельнике закуковала кукушка. Пат начала считать.
- Зачем ты это делаешь? - спросил я.
- А разве ты не знаешь? Сколько раз она прокукует - столько лет еще проживешь.
- Ах да, помню. Но тут есть еще одна примета. Когда слышишь кукушку, надо встряхнуть свои деньги. Тогда их станет больше.
Я достал из кармана мелочь и подкинул ее на ладони.
- Вот это ты! - сказала Пат и засмеялась. - Я хочу жить, а ты хочешь денег.
- Чтобы жить! - возразил я. - Настоящий идеалист стремится к деньгам. Деньги - это свобода. А свобода - жизнь.
- Четырнадцать, - считала Пат. - Было время, когда ты говорил об этом иначе.
- В мрачный период. Нельзя говорить о деньгах с презренном. Многие женщины даже влюбляются из-за денег. А любовь делает многих мужчин корыстолюбивыми. Таким образом, деньги стимулируют идеалы, - любовь же, напротив, материализм.
- Сегодня тебе везет, - сказала Пат. - Тридцать пять. - Мужчина, - продолжал я, - становится корыстолюбивым только из-за капризов женщин. Не будь женщин, не было бы и денег, и мужчины были бы племенем героев. В окопах мы жили без женщин, и не было так уж важно, у кого и где имелась какая-то собственность. Важно было одно: какой ты солдат. Я не ратую за прелести окопной жизни, - просто хочу осветить проблему любви с правильных позиций. Она пробуждает в мужчине самые худшие инстинкты - страсть к обладанию, к общественному положению, к заработкам, к покою. Недаром диктаторы любят, чтобы их соратники были женаты, - так они менее опасны. И недаром католические священники не имеют жен, - иначе они не были бы такими отважными миссионерами.
- Сегодня тебе просто очень везет, - сказала Пат. - Пятьдесят два!
Я опустил мелочь в карман и закурил сигарету.
- Скоро ли ты кончишь считать? - спросил я. - Ведь уже перевалило за семьдесят.
- Сто, Робби! Сто - хорошее число. Вот сколько лег я хотела бы прожить.
- Свидетельствую тебе свое уважение, ты храбрая женщина! Но как же можно столько жить? Она скользнула по мне быстрым взглядом:
- А это видно будет. Ведь я отношусь к жизни иначе, чем ты.
- Это так. Впрочем, говорят, что труднее всего прожить первые семьдесят лет. А там дело пойдет проще.
- Сто! - провозгласила Пат, и мы тронулись в путь.
* * *
Море надвигалось на нас, как огромный серебряный парус. Еще издали мы услышали его соленое дыхание. Горизонт ширился и светлел, и вот оно простерлось перед нами, беспокойное, могучее и бескрайнее.
Шоссе, сворачивая, подходило к самой воде. Потом появился лесок, а за ним деревня. Мы справились, как проехать к дому, где собирались поселиться. Оставался еще порядочный кусок пути. Адрес нам дал Кестер. После войны он прожил здесь целый год.
Маленькая вилла стояла на отлете. Я лихо подкатил свой Ситроен к калитке и дал сигнал. В окне на мгновение показалось широкое бледное лицо и тут же исчезло, - Надеюсь, это не фройляйн Мюллер, - сказал я.
- Не все ли равно, как она выглядит, - ответила Пат. Открылась дверь. К счастью, это была не фройляйн Мюллер, а служанка. Через минуту к нам вышла фройляйн Мюллер, владелица виллы, - миловидная седая дама, похожая на старую деву. На ней было закрытое черное платье с брошью в виде золотого крестика.
- Пат, на всякий случай подними свои чулки, - шепнул я, поглядев на крестик, и вышел из машины.
- Кажется, господин Кестер уже предупредил вас о нашем приезде, - сказал я.
- Да, я получила телеграмму. - Она внимательно разглядывала меня. - Как поживает господин Кестер?
- Довольно хорошо... если можно так выразиться в наше время.
Она кивнула, продолжая разглядывать меня.
- Вы с ним давно знакомы?
"Начинается форменный экзамен", - подумал я и доложил, как давно я знаком с Отто. Мой ответ как будто удовлетворил ее. Подошла Пат. Она успела поднять чулки. Взгляд фройляйн Мюллер смягчился. К Пат она отнеслась, видимо, более милостиво, чем ко мне.
- У вас найдутся комнаты для нас? - спросил я.
- Уж если господин Кестер известил меня, то комната для вас всегда найдется, - заявила фройляйн Мюллер, покосившись на меня. - Вам я предоставлю самую лучшую, - обратилась она к Пат.
Пат улыбнулась. Фройляйн Мюллер ответила ей улыбкой.
- Я покажу вам ее, - сказала она.
Обе пошли рядом по узкой дорожке маленького сада. Я брел сзади, чувствуя себя лишним, - фройляйн Мюллер обращалась только к Пат.
Комната, которую она нам показала, находилась в нижнем этаже. Она была довольно просторной, светлой и уютной и имела отдельный выход в сад, что мне очень понравилось. На одной стороне было подобие ниши. Здесь стояли две кровати.
- Ну как? - спросила фройляйн Мюллер.
- Очень красиво, - сказала Пат.
- Даже роскошно, - добавил я, стараясь польстить хозяйке. - А где другая?
Фройляйн Мюллер медленно повернулась ко мне:
64?
- Другая? Какая другая? Разве вам нужна другая? Эта вам не нравится?
- Она просто великолепна, - сказал я, - но...
- Но? - чуть насмешливо заметила фройляйн Мюллер. - К сожалению, у меня нет лучшей.
Я хотел объяснить ей, что нам нужны две отдельные комнаты, но она тут же добавила:
- И ведь вашей жене она очень нравится.
"Вашей жене"... Мне почудилось, будто я отступил па шаг назад, хотя не сдвинулся с места. Я незаметно взглянул на Пат. Прислонившись к окну, она смотрела па меня, давясь от смеха.
- Моя жена, разумеется... - сказал я, глазея на золотой крестик фройляйн Мюллер. Делать было нечего, и я решил не открывать ей правды. Она бы еще, чего доброго, вскрикнула и упала в обморок. - Просто мы привыкли спать в двух комнатах, - сказал я. - Я хочу сказать - каждый в своей.
Фройляйн Мюллер неодобрительно покачала головой'
- Две спальни, когда люди женаты?.. Какая-то новая мода...
- Не в этом дело, - заметил я, стараясь предупредить возможное недоверие. - У моей жены очень легкий сон. Я же, к сожалению, довольно громко храплю.
- Ах, вот что, вы храпите! -сказала фройляйн Мюллер таким тоном, словно уже давно догадывалась об этом.
Я испугался, решив, что теперь она предложит мне комнату наверху, на втором этаже. Но брак был для нее, очевидно, священным делом. Она отворила дверь в маленькую смежную комнатку, где, кроме кровати, не было почти ничего.
- Великолепно, - сказал я, - этого вполне достаточно. Но не помешаю ли я кому-нибудь? - Я хотел узнать, будем ли мы одни на нижнем этаже.
- Вы никому не помешаете, - успокоила меня фройляйн Мюллер, с которой внезапно слетела вся важность. - Кроме вас, здесь никто не живет. Все остальные комнаты пустуют. - Она с минуту постояла с отсутствующим видом, но затем собралась с мыслями: - Вы желаете питаться здесь или в столовой?
- Здесь, - сказал я.
Она кивнула и вышла. - Итак, фрау Локамп, - обратился я к Пат, - вот мы и влипли. Но я не решился сказать правду - в этой старой чертовке есть что-то церковное. Я ей как будто тоже не очень понравился. Странно, а ведь обычно я пользуюсь успехом у старых дам.
- Это не старая дама, Робби, а очень милая старая фройляйн.
- Милая? - Я пожал плечами. - Во всяком случае не без осанки. Ни души в доме, и вдруг такие величественные манеры!
- Не так уж она величественна...
- С тобой нет.
Пат рассмеялась:
- Мне она понравилась. Но давай притащим чемоданы и достанем купальные принадлежности.
* * *
Я плавал целый час и теперь загорал на пляже. Пат была еще в воде. Ее белая купальная шапочка то появлялась, то исчезала в синем перекате волн. Над морем кружились и кричали чайки. На горизонте медленно плыл пароход, волоча за собой длинный султан дыма.
Сильно припекало солнце. В его лучах таяло всякое желание сопротивляться сонливой бездумной лени. Я закрыл глаза и вытянулся во весь рост. Подо мной шуршал горячий песок. В ушах отдавался шум слабого прибоя. Я начал что-то вспоминать, какой-то день, когда лежал точно так же...
Это было летом 1917 года. Наша рота находилась тогда во Фландрии, и нас неожиданно отвели на несколько дней в Остенде на отдых. Майер, Хольтхофф, Брейер, Лютгенс, я и еще кое-кто. Большинство из нас никогда еще не было у моря, и эти немногие дни, этот почти непостижимый перерыв между смертью и смертью превратились в какое-то дикое, яростное наслаждение солнцем, песком и морем. Целыми днями мы валялись на пляже, подставляя голые тела солнцу. Быть голыми, без выкладки, без оружия, без формы, - это само по себе уже равносильно миру. Мы буйно резвились на пляже, снова и снова штурмом врывались в море, мы ощущали свои тела, свое дыхание, свои движения со всей силой, которая связывала нас с жизнью. В эти часы мы забывались, мы хотели забыть обо всем. Но вечером, в сумерках, когда серые тени набегали из-за горизонта на бледнеющее море, к рокоту прибоя медленно примешивался другой звук; он усиливался и наконец, словно глухая угроза, перекрывал морской шум. То был грохот фронтовой канонады. И тогда внезапно обрывались разговоры, наступало напряженное молчание, люди поднимали головы и вслушивались, и на радостных лицах мальчишек, наигравшихся до полного изнеможения, неожиданно и резко проступал суровый облик солдата; и еще на какое-то мгновение по лицам солдат пробегало глубокое и тягостное изумление, тоска, в которой было все, что так и осталось невысказанным: мужество, и горечь, и жажда жизни, воля выполнить свой долг, отчаяние, надежда и загадочная скорбь тех, кто смолоду обречен на смерть. Через несколько дней началось большое наступление, и уже третьего июля в роте осталось только тридцать два человека. Майер, Хольтхофф и Лютгенс были убиты.
- Робби! - крикнула Пат.
Я открыл глаза. С минуту я соображал, где нахожусь. Всякий раз, когда меня одолевали воспоминания о войне, я куда-то уносился. При других воспоминаниях этого не бывало.
Я привстал. Пат выходила из воды. За ней убегала вдаль красновато-золотистая солнечная дорожка. С ее плеч стекал мокрый блеск, она была так сильно залита солнцем, что выделялась на фоне озаренного неба темным силуэтом. Она шла ко мне и с каждым шагом все выше врастала в слепящее сияние, пока позднее предвечернее солнце не встало нимбом вокруг ее головы.
Я вскочил на ноги, таким неправдоподобным, будто из другого мира, казалось мне это видение, - просторное синее небо, белые ряды пенистых гребней моря, и на этом фоне - красивая, стройная фигура. И мне почудилось, что я один на всей земле, а из воды выходит первая женщина. На минуту я был покорен огромным, спокойным могуществом красоты и чувствовал, что она сильнее всякого кровавого прошлого, что она должна быть сильнее его, ибо иначе весь мир рухнет и задохнется в страшном смятении. И еще сильнее я чувствовал, что я есть, что я просто существую на земле и есть Пат, что я живу, что я спасся от ужаса войны, что у меня глаза, и руки, и мысли, и горячее биение крови, а что все это - непостижимое чудо.
- Робби! -снова позвала Пат и помахала мне рукой. Я поднял ее купальный халат и быстро пошел ей навстречу.
- Ты слишком долго пробыла в воде, - сказал я.
- А мне совсем тепло, - ответила она, задыхаясь.
Я поцеловал ее влажное плечо:
- На первых порах тебе надо быть более благоразумной.
Она покачала головой и посмотрела на меня лучистыми глазами:
- Я достаточно долго была благоразумной.
- Разве?
- Конечно! Более чем достаточно! Хочу, наконец, быть неблагоразумной! - Она засмеялась и прижалась щекой к моему лицу. - Будем неблагоразумны, Робби! Ни о чем не будем думать, совсем ни о чем, только о нас, и о солнце, и об отпуске, и о море!
- Хорошо, - сказал я и взял махровое полотенце, - Дай-ка я тебя сперва вытру досуха. Когда ты успела так загореть?
Она надела купальный халат.
- Это результат моего "благоразумного" года. Каждый день я должна была проводить целый час на балконе и принимать солнечную ванну. В восемь часов вечера я ложилась. А сегодня в восемь часов вечера пойду опять купаться.
- Это мы еще посмотрим, - сказал я. - Человек всегда велик в намерениях. Но не в их выполнении. В этом и состоит его очарование.
* * *
Вечером никто из нас не купался. Мы прошлись в деревню, а когда наступили сумерки, покатались на Ситроене. Вдруг Пат почувствовала сильную усталость и попросила меня вернуться. Уже не раз я замечал, как буйная жизнерадостность мгновенно и резко сменялась в ней глубокой усталостью. У нее не было никакого запаса сил, хотя с виду она не казалась слабой. Она всегда расточительно расходовала свои силы и казалась неисчерпаемой в своей свежей юности. Но внезапно наставал момент, когда лицо ее бледнело, а глаза глубоко западали. Тогда все кончалось. Она утомлялась не постепенно, а сразу, в одну секунду.
- Поедем домой, Робби, - попросила она, и ее низкий голос прозвучал глуше обычного.
- Домой? К фройляйн Мюллер с золотым крестиком на груди? Интересно, что еще могло прийти в голову старой чертовке в наше отсутствие...
- Домой, Робби, - сказала Пат и в изнеможении прислонилась к моему плечу. - Там теперь наш дом.
Я отнял одну руку от руля и обнял ее за плечи. Мы медленно ехали сквозь синие, мглистые сумерки, и, когда, наконец, увидели освещенные окна маленькой виллы, примостившейся, как темное животное, в пологой ложбинке, мы и впрямь почувствовали, что возвращаемся в родной дом.
Фройляйн Мюллер ожидала нас. Она переоделась, и вместо черного шерстяного на ней было черное шелковое платье такого же пуританского покроя, а вместо крестика к нему была приколота другая эмблема - сердце, якорь и крест, - церковный символ веры, надежды и любви.
Она была гораздо приветливее, чем перед нашим уходом, и спросила, устроит ли нас приготовленный ею ужин: яйца, холодное мясо и копченая рыба.
- Ну конечно, - сказал я.
- Вам не нравится? Совсем свежая копченая камбала. - Она робко посмотрела на меня.
- Разумеется, - сказал я холодно.
- Свежекопченая камбала - это должно быть очень вкусно, - заявила Пат и с упреком взглянула на меня. - Фройляйн Мюллер, первый день у моря и такой ужин! Чего еще желать? Если бы еще вдобавок крепкого горячего чаю.
- Ну как же! Очень горячий чай! С удовольствием! Сейчас вам все подадут.
Фройляйн Мюллер облегченно вздохнула и торопливо удалилась, шурша своим шелковым платьем.
- Тебе в самом деле не хочется рыбы? - спросила Пат.
- Еще как хочется! Камбала! Все эти дни только и мечтал о ней.
- А зачем же ты пыжишься? Вот уж действительно...
- Я должен был расквитаться за прием, оказанный мне сегодня. - Боже мой! - рассмеялась Пат. - Ты ничего не прощаешь! Я уже давно забыла об этом.
- А я нет, - сказал я. - Я не забываю так легко.
- А надо бы...
Вошла служанка с подносом. У камбалы была кожица цвета золотого топаза, и она чудесно пахла морем и дымом. Нам принесли еще свежих креветок.
- Начинаю забывать, - сказал я мечтательно. - Кроме того, я замечаю, что страшно проголодался.
- И я тоже. Но дай мне поскорее горячего чаю. Странно, но меня почему-то знобит. А ведь на дворе совсем тепло.
Я посмотрел на нее. Она была бледна, но все же улыбалась.
- Теперь ты и не заикайся насчет долгих купаний, - сказал я и спросил горничную: - У вас найдется немного рому?
- Чего?
- Рому. Такой напиток в бутылках.
- Ром?
- Да.
- Нет.
Лицо у нее было круглое как луна. Она смотрела на меня ничего не выражающим взглядом.
- Нет, - сказала она еще раз.
- Хорошо, - ответил я. - Это неважно. Спокойной ночи. Да хранит вас бог.
Она ушла.
- Какое счастье, Пат, что у нас есть дальновидные друзья, - сказал я. - Сегодня утром перед отъездом Ленц погрузил в нашу машину довольно тяжелый пакет. Посмотрим, что в нем.
Я принес из машины пакет. В небольшом ящике лежали две бутылки рома, бутылка коньяка и бутылка портвейна. Я поднес ром к лампе и посмотрел на этикетку:
- Ром "Сэйнт Джемс", подумать только! На наших ребят можно положиться.
Откупорив бутылку, я налил Пат добрую толику рома в чай. При этом я заметил, что ее рука слегка дрожит.
- Тебя сильно знобит? - спросил я.
- Чуть-чуть. Теперь уже лучше. Ром хорош... Но я скоро лягу. - Ложись сейчас же, Пат, - сказал я. - Пододвинем стол к постели и будем есть.
Она кивнула. Я принес ей еще одно одеяло с моей кровати и пододвинул столик:
- Может быть, дать тебе настоящего грогу, Пат? Это еще лучше. Могу быстро приготовить его.
Пат отказалась:
- Нет, мне уже опять хорошо.
Я взглянул на нее. Она действительно выглядела лучше. Глаза снова заблестели, губы стали пунцовыми, матовая кожа дышала свежестью.
- Быстро ты пришла в себя, просто замечательно, - сказал я. - Все это, конечно, ром.
Она улыбнулась:
- И постель тоже, Робби. Я отдыхаю лучше всего в постели. Она мое прибежище.
- Странно. А я бы сошел с ума, если бы мне пришлось лечь так рано. Я хочу сказать, лечь одному.
Она рассмеялась:
- Для женщины это другое дело.
- Не говори так. Ты не женщина.
- А кто же?
- Не знаю. Только не женщина. Если бы ты была настоящей нормальной женщиной, я не мог бы тебя любить. Она посмотрела на меня:
- А ты вообще можешь любить?
- Ну, знаешь ли! - сказал я. - Слишком много спрашиваешь за ужином. Больше вопросов нет?
- Может быть, и есть. Но ты ответь мне на этот. Я налил себе рому:
- За твое здоровье, Пат. Возможно, что ты и права. Может быть, никто из нас не умеет любить. То есть так, как любили прежде. Но от этого нам не хуже. У нас с тобой все по-другому, как-то проще.
Раздался стук в дверь. Вошла фройляйн Мюллер. В руке она держала крохотную стеклянную кружечку, на дне которой болталась какая-то жидкость.
- Вот я принесла вам ром.
- Благодарю вас, - сказал я, растроганно глядя на стеклянный наперсток. - Это очень мило с вашей стороны, но мы уже вышли из положения.
- О господи! - Она в ужасе осмотрела четыре бутылки на столе. - Вы так много пьете? - Только в лечебных целях, - мягко ответил я, избегая смотреть на Пат. - Прописано врачом. - У меня слишком сухая печень, фройляйн Мюллер. Но не окажете ли вы нам честь?..
Я открыл портвейн:
- За ваше благополучие! Пусть ваш дом поскорее заполнится гостями.
- Очень благодарна! - Она вздохнула, поклонилась и отпила, как птичка. - За ваш отдых! - Потом она лукаво улыбнулась мне. - До чего же крепкий. И вкусный.
Я так изумился этой перемене, что чуть не выронил стакан. Щечки фройляйн порозовели, глаза заблестели, и она принялась болтать о различных, совершенно неинтересных для нас вещах. Пат слушала ее с ангельским терпением. Наконец хозяйка обратилась ко мне:
- Значит, господину Кестеру живется неплохо?
Я кивнул.
- В то время он был так молчалив, - сказала она. -Бывало, за весь день словечка не вымолвит. Он и теперь такой?
- Нет, теперь он уже иногда разговаривает.
- Он прожил здесь почти год. Всегда один...
- Да, - сказал я. - В этом случае люди всегда говорят меньше.
Она серьезно кивнула головой и посмотрела на Пат.
- Вы, конечно, очень устали.
- Немного, - сказала Пат.
- Очень, - добавил я.
- Тогда я пойду, - испуганно сказала она. - Спокойной ночи! Спите хорошо!
Помешкав еще немного, она вышла.
- Мне кажется, она бы еще с удовольствием осталась здесь, - сказал я. - Странно... ни с того ни с сего...
- Несчастное существо, - ответила Пат. - Сидит себе, наверное, вечером в своей комнате и печалится.
- Да, конечно... Но мне думается, что я, в общем, вел себя с ней довольно мило.
- Да, Робби, - она погладила мою руку. - Открой немного дверь.
Я подошел к двери и отворил ее. Небо прояснилось, полоса лунного света, падавшая на шоссе, протянулась в нашу комнату. Казалось, сад только того и ждал, чтобы распахнулась дверь, - с такой силой ворвался в комнату и мгновенно разлился по ней ночной аромат цветов, сладкий запах левкоя, резеды и роз.
- Ты только посмотри, - сказал я.
Луна светила все ярче, и мы видели садовую дорожку во всю ее длину. Цветы с наклоненными стеблями стояли по ее краям, листья отливали темным серебром, а бутоны, так пестро расцвеченные днем, теперь мерцали пастельными тонами, призрачно и нежно. Лунный свет и ночь отняли у красок всю их силу, но зато аромат был острее и слаще, чем днем.
Я посмотрел на Пат. Ее маленькая темноволосая головка лежала на белоснежной подушке. Пат казалась совсем обессиленной, но в ней была тайна хрупкости, таинство цветов, распускающихся в полумраке, в парящем свете луны.
Она слегка привстала:
- Робби, я действительно очень утомлена. Это плохо? Я подошел к ее постели:
- Ничего страшного. Ты будешь отлично спать.
- А ты? Ты, вероятно, не ляжешь так рано?
- Пойду еще прогуляюсь по пляжу.
Она кивнула и откинулась на подушку. Я посидел еще немного с ней.
- Оставь дверь открытой на ночь, - сказала она, засыпая. - Тогда кажется, что спишь в саду...
Она стала дышать глубже. Я встал, тихо вышел в сад, остановился у деревянного забора и закурил сигарету. Отсюда я мог видеть комнату. На стуле висел ее купальный халат, сверху было наброшено платье и белье; на полу у стула стояли туфли. Одна из них опрокинулась. Я смотрел на эти вещи, и меня охватило странное ощущение чего-то родного, и я думал, что вот теперь она есть и будет у меня и что стоит мне сделать несколько шагов, как я увижу ее и буду рядом с ней сегодня, завтра, а может быть, долго-долго...
Может быть, думал я, может быть, - вечно эти два слова, без которых уже никак нельзя было обойтись! Уверенности - вот чего мне недоставало. Именно уверенности, - ее недоставало всем.
Я спустился к пляжу, к морю и ветру, к глухому рокоту, нараставшему, как отдаленная артиллерийская канонада.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 12 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |