Впрочем, Василий Савельевич не так уж часто рассиживался у самовара.
Доктор уходил на службу сразу после завтрака, в девятом часу утра, возвращался в середине дня, к обеду, а после, по выражению Аннушки, начинался «цирк с конями».
Если везло – Василию Савельевичу удавалось вздремнуть час-другой после обеда. Но чаще не везло. Стоило ему прилечь, как тут же, словно по злому волшебству, начинал звонить телефон – требовали доктора, спешно, потому что кто-то умирает, рожает, сломал ногу, заболел пневмонией, страдает сыпью, мигренью, кашляет или совсем не ест.
Будто мало было телефона – вступал и дверной звонок – это «приличные» пациенты прислали горничную или лакея за Василием Савельевичем.
С черного хода стучал дворник – а значит, у ворот дожидается какая-нибудь хитровская рвань, которую в дом не пустишь, но и гнать доктор строго-настрого запретил – хитровская рвань, так же, как приличные люди, умирает, рожает и болеет. А то ведь еще и убьют кого-нибудь, и полицейский врач господин Рындин обязан освидетельствовать труп. Так что никому без Василия Савельевича не обойтись – ни живым, ни мертвым.
Аннушка, однако, в этом сомневалась и время от времени, теряя терпение, начинала орать – на дворника, на лакеев, в телефонную трубку:
– Спит он! Спит! Не позову и не просите! Что ж это такое, и так он крутится целыми днями, как кубарь под кнутом! Дайте поспать ему! Господи, твоя воля! Что, в Москве других врачей нету?
Доктор, спящий в кресле тяжелым сном смертельно уставшего человека, никак не реагировал на весь этот шум, а просыпался только от того, что Аглая Тихоновна мягко трогала его за плечо. Тогда он вскакивал, коротко спрашивал:
– Кто? Что?
По дороге в ванную, сдирая галстук и воротничок (воротнички мужских рубашек в то время, оказывается, пристегивались, но доктор никогда не возился с пуговицами, а всегда отдирал, потому что все время слишком спешил или слишком уставал), выслушивал отчет о происшедшем, быстро умывался, Аглая Тихоновна (всегда Аглая Тихоновна, не Аннушка) подавала ему пиджак, пальто, врачебный саквояж, и Василий Савельевич Рындин, страдальчески щуря близорукие бледно-голубые глаза, отбывал к пациенту.
Ровно та же история повторялась и вечером (если доктору повезло вернуться домой к ужину).
От такой развеселой жизни у Василия Савельевича завелась дурная привычка засыпать где придется – в кресле-качалке (любимое место), на диване в столовой, на кушетке в смотровой. Если возвращался от больного под утро – проскальзывал в кабинет и засыпал там на узенькой походной койке, чтобы не будить жену. Но Аглая Тихоновна все равно просыпалась, подкрадывалась на цыпочках (чтобы не разбудить!) к спящему Василию Савельевичу и бережно накрывала его своей шалью или пледом.
Геля слегка побаивалась доктора – из-за пронизывающего острого взгляда, который словно буравил собеседника насквозь. Когда прапрадедушка начинал расспрашивать ее – как она спала, да хорошо ли себя чувствует, да не болит ли голова, Гелю невольно пробирала дрожь. Ей казалось, что вот-вот проницательный доктор спросит – кто ты, девочка? И где моя дочь?
Поэтому она сторонилась Василия Савельевича и все больше льнула к Аглае Тихоновне – та добрая, и даже если (ну вдруг?) как-то выяснится, что Геля – кукушонок, подменыш, а вовсе никакая не Поля, Аглая Тихоновна все равно ни за что ее не обидит. Геля была уверена.
Но от всей этой свистопляски она стала ужасно жалеть бедного доктора и сама всячески старалась ему услужить – принести чаю в кабинет, или найти пенсне, сиротливо забытое на столике у кресла, или рассмешить чем-нибудь.
Только во время обеда Василию Савельевичу удавалось по-настоящему отдохнуть и побыть с домашними.
Но это вовсе не значит, что обед проходил мирно. Отнюдь.
Боевые действия начинались от самого порога.
Заслышав звонок доктора (три резких нетерпеливых трели), Аннушка коршуном летела в прихожую.
– Куда? Куда? Аспид вы бессовестный! Пальто снимайте и в ванную! – голосила она и, растопырив руки, гнала доктора в сторону ванной.
– Что вы кудахчете, Анна Ивановна? Вы же девица, а не курица. Дайте пройти, – с нарочитой досадой бросал Василий Савельевич.
– Я вам дам! Я вам пройду! Опять заразы в дом натащите! Мыться идите, я уже и рубашку чистую приготовила, и мыло карболовое.
– Может, мне еще пиджак известью засыпать и шляпу съесть? Да поймите вы, несносный человек, я только от генерала Карбышева, у его жены мигрень, а не бубонная чума!
– Как же-с. Знаю я ваших генералов. Генерал ромейковский и губернатор бунинский. Снова по норам хитровским, помойным таскались, а оттуда известно какие подарки – дифтерит да рожа.
– Ну о чем вы? Какой дифтерит?
– Запамятовали? А кто в том году скарлатину Поле притащил? Оно понятно, вам-то что – зараза к заразе не пристает, так жену с дитем пожалели бы! Аспид вы, аспид бессовестный и есть…
– Ну, пошла барыня плясать… – махнув рукой, Василий Савельевич ретировался в ванную.
Победа оставалась за Аннушкой, однако это был всего лишь первый раунд.
За столом скандал разгорался с новой силой.
Аннушка питала страсть к блюдам французской кухни. Доктор этой страсти не разделял.
Аннушка предлагала доктору отправляться в трактир с его разлюбезными босяками, где и хлебать щи лаптем. А здесь – приличный дом.
Доктор нервно напоминал Аннушке, что это его дом, и он желает получить вкусную и здоровую пищу, а не склизкие белые сосульки (речь о спарже).
Аннушка не теряла надежды, что доктор когда-нибудь образумится – начнет вести себя, как должно образованному человеку, водиться с приличными господами и питаться изысканной, утонченной пищей.
Доктор уверял, что ее надежды беспочвенны, и требовал каши, рыжиков и покоя в собственном доме.
Кончалось по-разному, но совсем не страшно. Даже пугливая Геля понимала, что это не битва, а спарринг, что доктор с кухаркой ругаются не от злости, а для удовольствия.
Наверное, Василий Савельевич видит слишком много чужого горя, и перепалки с Аннушкой – что-то вроде комических интермедий в трагической пьесе. Ну как сцены с шутами-могильщиками в «Гамлете».
После обеда доктор бывало что и дремал час-полтора, но чаще все же раздавался звонок – телефонный или с парадного, – и Василий Савельевич, подхватив саквояж, мчался кого-нибудь спасать.
Дом вздыхал с облегчением.
Нет, Василия Савельевича дома очень любили, более того, все там было устроено так, чтобы он мог спокойно поработать (а Василий Савельевич еще умудрялся готовить доклады для врачебного сообщества и писать статьи в медицинские журналы) или спокойно отдохнуть.
Но на самом деле дом был женским царством и жил вовсе не в резковатом, надсадном ритме телефонных звонков и безотлагательных вызовов, а в своем собственном – нежном, приветливом, ровном. И стоило парадной двери захлопнуться за беспокойным Василием Савельевичем, как дом возвращался к своему размеренному ритму.
Хрустальная, убаюкивающая безмятежность удивляла, потому что дом не был ни ленивым, ни сонным – Аннушка и Аглая Тихоновна ни минуты не сидели без дела, и если бы на Алтын Фархатовну, к примеру, свалилось столько же домашних хлопот, она, наверное, застрелилась бы из пылесоса.
В доме Рындиных никакого пылесоса не было. Пыль с мебели и безделушек смахивали смешной метелочкой из перьев, ковры чистили щетками, а пол мыли шваброй. Раз в неделю приходил мальчишка-полотер, насупленный и дикий, как лесной барсук, и натирал пол мастикой, чтоб блестел.
В доме были черный ход и парадный. Через парадный прибывала «чистая публика», а через черный – как раз доставляли покупки, дрова, лед, приходили дворник, пожарный, почтальон, прачка, полотер, точильщик, лудильщик, слесарь, трубочист, соседские кухарки, горничные и няни. Геля прикинула – если бы дома, в ее Москве, тоже было так, то через парадный ход приходили всякие гости, например, ее одноклассники, а вот пиццу приносили бы с черного.
После уборки Аннушка отправлялась в магазин, вернее, по большей части на рынок или в какую-нибудь лавку. Прежде всего, за свежими продуктами – нельзя было съездить, как привыкла Геля, в гигантский супермаркет и закупиться замороженными полуфабрикатами и разной другой чепухой на всю неделю – здешний холодильник, пусть и прехорошенький, никак для этого не годился. Зато служба доставки работала прекрасно, покупки не нужно было тащить домой, а только выбрать – привозили их уже приказчики или мальчишки.
Прапрабабушка же «занималась счетами» – записывала в аккуратную коленкоровую тетрадь всякие расходы, прошлые и предстоящие: сколько денег лавочнику, да прачке, да Василию Савельевичу шляпу новую, да дюжину воротничков и кружева – обновить Полины платья… Или шила – тогда Аннушка садилась рядом, на пуфике, и читала вслух из какой-нибудь книжки. Аглая Тихоновна тоже часто читала – Аннушке, пока та гладила белье, Василию Савельевичу – чтобы приспать, и Геле – просто так; и это домашнее чтение неожиданно царапнуло девочку по сердцу.
Когда они с Эраськой были маленькими, папа вот так же читал им на ночь или придумывал сказки, и для Гели это было самое любимое время – папин голос словно окутывал ее, а потом уносил в сон. Во сне сказка продолжалась, обрастала нелепыми подробностями, и утром Геля бежала к родителям, чтобы, торопясь и захлебываясь словами от нетерпения, рассказать им «как все кончилось на самом деле, а не в книжке».
На самом деле все кончилось просто – они с Эраськой выросли, научились читать, засели за книжки и ноутбуки, и папа им больше ничего не рассказывает. Да и не слушает, если честно, – наверное, теперь ему с ними скучно.
У каждого своя жизнь – у папы, у мамы, у Эраськи и у нее, Гели.
А вот у Рындиных почему-то общая, пусть всякий и занят своими делами. Геля даже немножко им завидовала (ну ладно – ужасно завидовала), хотя по настоящим папе с мамой все равно скучала.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 19 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |