|
Читайте также: |
Либеральные журналисты предпочитают видеть в анархистах нечто вроде уличных обезьянок, с которыми можно сфотографироваться в парке развлечений. Ну что она может, эта мартышка? Вспрыгнуть вам на плечо, пользуясь правом родства, и шепнуть вам на ухо какую-то не принятую среди людей ересь. Или украсть у вас из кармана авторучку, чтобы вы не смогли сегодня подписать контракт. Однако дьявол даст вам другую, точную копию похищенной. Мы, и обезьяны тоже, живем в мире товарной стандартизации. Что может эта взъерошенная мартышка в кожаной курточке и детских, кое-как напяленных джинсах? Чего могут добиться анархисты? Похитив авторучку, перо, стиль, они дарят вам незапланированное мгновение, радикальную секунду, лишнюю в сюжете моракулу времени. Дьявол недоуменно приподнимает брови за своим офисным столом, глядя, как вы виновато роетесь в карманах, потом он протягивает вам копию, достав ее изо рта. У вас есть «ненужная» секунда, чтобы подумать еще раз.
Либеральные журналисты предпочитают видеть в анархистах нечто вроде уличных обезьянок до тех пор, пока речь не идет о похищении их детей, разоблачении их доходов и отстреле их весьма не либеральных хозяев.
С детства ты желал праздника, но так и не дождался ничего, кроме посредственных пародий, не отвечающих твоему чувству. День получения паспорта стал началом войны. Ты пошел в церковь и там, рассматривая изнутри купол, понял, что лучше тебе стать цареубийцей, чем царем. Понял себя как нож возмездия. Ты купил на краденые деньги охотничий нож, конверт марихуаны и несколько кассет с группами, забывшими об авторских правах. Автостопом ты двигаешь в Симеиз, к отчаянным мальчикам и девочкам, поставившим на черное. Ты согласен с ними: лучше стрелять из автомата и падать на ходу из машины, чем стоять у станка или сидеть за клавиатурой. Ты — анархист. Они помогут тебе вспыхнуть. У них тоже нет царя в голове.
Анархия ближе всего первой стадии обучения мага — состоянию воды. Отрицая многие законы действительности, ограничивающие его жест, маг попадает в текучий хаос беззакония, несанкционированного поведения всего, где персонажи не имеют надолго закрепленных за ними форм и качеств. Мага окружает непрерывно мимикрирующий бестиарий подобий, пародий и нелогичных метафорических соответствий, карнавал химер и невозможных гибридов, составленных из объектов вчерашней, постижимой реальности.
Нет другой дороги к холосу, первоначальному единству всех имен и всех объектов, к целому. Люди, пользующиеся в обществе репутацией загадочных авторов, при помощи некоторых усилий ненадолго заглядывают в водный мир, погружаются в текучий хаос и, заметив там нечто, с обыденной точки зрения поразительное, выныривают назад, демонстрируя «художественную новацию» всем остальным, ждущим на берегу. «Символическое» в этом смысле — это всего-навсего «необсохшее». Когда искусством командует рынок, то «погружения» становятся необходимы в чисто коммерческом смысле слова, чтобы не потерять заявленного ритма, оправдать уже проданную претензию, нередко, у самых старательных ныряльщиков, это приводит не к всемирной известности, а к неизлечимой «декомпрессии», т.е. истерии и маниакальному помешательству.
Постмодернизм: неуправляемые воды хлещут из телевизионных колодцев, поглощая определенное и растворяя осмысленное. Наводнение ест острова, превращая все сигналы и знаки в ничего не означающие шумы и пятна. Потоп как стиль. Потоп как плата за рыночное отношение к «водам». Анархия, купленная менеджерами зрелищ, использованная ими в целях шоу-общества и переставшая быть анархией.
Маг смелее художника. Мечтающий об оккупации нашего сознания, равнодушный к денежным выражениям метафор, он должен преодолеть воды хаоса, отказаться от роли клипмейкера грез и кошмаров в шоу-обществе. Узнав свое непридуманное имя, т.е. совершив революцию, он ступает на твердый берег уже другим, не отрицающим власть событий, но, напротив, способным к власти над событиями новым существом.
Ты читаешь в незарегистрированном зине про аборигенов, которые поселились на деревьях, чтобы спасти свой святой лес, про детройтских хаотов, управлявших по рации погромами модных бутиков во время расовых волнений, про афинских активистов, занявших университет и устроивших в его окрестностях пылающую ночь, про берлинских сквоттеров в масках, которые кидали в реку полицейские машины, загородившие дорогу первомайской демонстрации, про голландских «провотов», выкатывающих из супермаркета тележки и разгонявших «баррикаду на колесиках» прямо в ряды спецназа.
Ты впервые пробуешь кислоту. Впервые демонстративно уходишь с лекции, где тебе втирают про преимущества рыночной системы, и читаешь в парке Бакунина, потому что Хаким Бея трудно достать. Впервые выбриваешь виски и идешь на никем не разрешенный митинг, где метко кидаешь недопитую бутылку в милицейскую цепь и кричишь в мегафон: «Капитализм — дерьмо!» Ты уходишь из дома, чтобы жить с друзьями общиной в приговоренном к сносу доме. Ты оставляешь институт, потому что там всеми движет страх, вызывающий у тебя брезгливость. Их страх как запах их гниения. «Не хочешь ли ты назад в СССР?» — на дурацкий вопрос холеной журналистки из блядской американской газеты ты гордо отвечаешь: «Я анархист» — и даришь ей неприличную листовку.
Формально анархизм в современной России объявился на границе 80—90-х годов как множество до бесконечности дробящихся и ничего так и не добившихся групп. Это был анархизм умеренный, экономический, декларативный, больше имевший общего с фигой в кармане, чем с гранатой в руке. Первые, назвавшиеся анархистами в 80-х, сформировали новую русскую профсоюзную бюрократию. Некоторые, помоложе, бредили восстанием, но вместо этого взялись за экологию, студенческое движение и подростковую контркультуру. Во второй половине 90-х среди людей, публично не стесняющихся применять к себе это словарное определение, отчетливо выделяются два лагеря. Более старшие, ископаемые перестройки, упрямо продолжают прудонистскую линию, пытаются создать и огласить позитивную программу действий, реанимирующую древние идеалы международного рабочего движения. Другие, без советского социального опыта, скорее штирнерианцы, чаще именуют себя партизанами и заботятся не о программе, и даже не о возможностях ее реализации, но о персональной стратегии освобождения для каждого, кто считает себя нуждающимся в свободе, они больше ценят Эрнста Юнгера и Адама Парфри, нежели Кропоткина и Чомски.
Костер анархии. Омут анархии. Если вначале омут, а потом — костер, то ты идешь с берега в глубь нового континента и видишь пляску пламени впереди, у горизонта, возможно, думаешь ты, этот свет телевизионный, уж слишком непривычные вспышки, и тогда перед тобой экран, на нем пейзаж, а шагаешь ты на одном месте, как будто под ногами спортивный тренажер. Но сделав несколько сотен шагов, ты понимаешь: нет, костер не телевизионный, этот свет не имеет внешнего источника и нуждается только сам в себе.
А если сначала костер. Потом омут. Ты падаешь, обожженный богом горшок, тонешь в бездонном жидком темном. Ты — собственное ядро, сам себе груз, привязанный к ногам. Вода наполняет тебя, и ты спускаешься на собственное дно, потому что никакого другого дна в омуте, где ты водишься, нет.
Вернувшись с их «зеленой» акции, где несколько дней болтался с лозунгом на стреле крана, потолкавшись по рок-подвалам среди таких же нетрезвых борцов и общедоступных девиц, устав от бесконечных собраний и разговоров о классовой борьбе, ты замечаешь вдруг, что все чаще думаешь «они», а не «мы», чего прежде не случалось, выделяешь себя из липкой безликой очереди борцов за уникальность. Начинаешь подозревать, что никто из них и не собирается ничего менять, превратив свою умозрительную непримиримость в маргинальное существование на обочине автострады. Привыкнув к свой «непримиримости», стать чем-то вроде знака «STOP» или светового сигнала, предупреждающего об обрыве? Они так и будут годами читать собственные журналы и мечтать о победе мировой революции, неизбежной, после того хамский примитивный народ дозреет до их универсальных истин. Никто из выбравших такую роль не соблазнится насильственной смертью в стильной обстановке.
Полуслепой и пьяный, ты выползаешь из-под земли на свет, теперь тебя заботит не столько «право» и «лево», сколько «верх» и «низ». Мокрый, но счастливый, ты выходишь из этой воды на неизведанную твердь и уже знаешь кто ты — колонизатор нового пространства и строитель небывалого города. Ты больше не анархист.
К НОВОЙ РЕЧИ —
Дата добавления: 2015-09-09; просмотров: 26 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |