Читайте также:
|
«Сэвидж» начали записывать на радио. В «золотой фонд». Сегодня шла первая сцена — без Ф. Г., все до ее появления в «Обители». Я говорил с Ф. Г. по телефону.
— Вы хотите прийти на запись? Я не знаю, когда она будет, — слышите, как я хриплю, а двенадцатого у меня спектакль — через два дня! Кстати, вы не знаете, кто будет писать «Сэвидж»?
Знаю. Таня Заборовская — пожалуй, лучший из режиссеров в литдраме. Боюсь я другого. Спектакль разболтался, отсебятины для актеров уже стали привычными. Когда я был на сотом представлении, то ужаснулся: драматург до таких «перлов» не опускался. Вот диалог Джефа-Бероева и Лили Белл-Бестаевой:
Бестаева. Молодой человек, верните деньги!
Бероев. Не верну!
Бестаева. Верните, будьте джентльменом!
Бероев. Не буду!
Бестаева. Почему??
Бероев. Не хочу!
Этот цирк, рассчитанный на смех в зале, пришел на смену двум фразам.
Лили Белл. Молодой человек, верните деньги! Будьте джентльменом!
Джеф. Не верну!
И такое разрастание текста — как раковые опухоли.
— К сожалению, — сказала Ф. Г., — на записи не будет отца спектакля, режиссера Варпаховского. Он бросил своего ребенка, а алиментной системы в театре — увы — не существует. Я вообще пришла к мнению, что Варпаховский — заблуждение многих, — добавила она. — Трудная судьба, наветы, арестован как ученик Мейерхольда — все это создало ему репутаиию мученика. И он действительно мученик, но таланта это, увы, не прибавляет.
Вы знаете еврейскую байку о двух невестах: обе некрасивы, но одна делает во сне пи-пи, другая — нет, и в этом все ее преимущество. Варпаховский — как эта вторая невеста: пострадал, других преимуществ у него нет. Такой же. как и десятки других. И по-моему — халтурщик.
О, вы не видели, что он сделал в Малом с Апулеем?! По сравнению с этим «Сэвидж» — шедевр. Хотя я до сих пор считаю, что режиссер не сумел глубоко прочесть пьесу, скользил по поверхности, снял только верхний слой ее.
Мы еще долго говорили.
— А я все-таки хриплю, — сказала вдруг Ф. Г., прислушавшись к своему голосу. — Может быть, это от погоды, а может, это просто износ горла — естественный, необратимый процесс. Старое оно уже, понимаете?..
«Знаю, для кого работаю!»
Мы сидели в ресторане ВТО. Вдруг к нашему столу кинулся человек. — Фаина Григорьевна! — воскликнул он (чехарда с отчеством Ф. Г. происходит так часто, что она уже давно не обращает на нее внимания. «Называйте как хотите, какое это имеет значение», — отвечает Ф. Г. любопытствующим).
— Фаина Григорьевна, дорогая! — говорил человек (это был Ролан Быков), чуть покачиваясь. — Вы не представляете, как я рад вас видеть!
— Здравствуйте, Ролан, здравствуйте. Вы что-то похудели, — сказала Ф. Г.
— Съемки замучили, — объяснил Быков. — Но вы были на нашем фильме?
— Нет, еще не успела.
— Если бы вы знали, сколько мук было с его премьерой, — быстро говорил он. (Речь шла об «Айболите-66», который долго не выходил на экран.) — Но я вам хотел сказать нечто очень важное. Когда я работаю, я всегда знаю, для кого я работаю, кому моя работа предназначена, на кого она рассчитана, кому я ее посвящаю. Этот фильм я делал для вас…
— Спасибо! — улыбнулась Ф. Г., а Быков, наклонившись к ней, горячо продолжал:
— Для вас, и вы поймете меня, для вас и еще для нескольких близких и дорогих мне людей.
— Спасибо, спасибо, Ролан! Быков, поцеловав руку, отошел.
— Хороший актер, — сказала Ф. Г. — С ним я работала в этом моем позоре — «Осторожно, бабушка». Одного я только не понимаю: если делают фильм для меня, то, может быть, можно было бы и пригласить меня на премьеру? Странно, не правда ли?
«Я говорю не в точности то, что думаю»
— Запишете, а потом обнаружится, что всё, что вы записали, — неправда. Я так и скажу, даже несмотря на то, что говорила при свидетелях!
И Ф. Г. рассказала, как однажды сама попала в аналогичное положение. Села и записала необычайно интересную историю, которую поведала ей Екатерина Павловна Пешкова. Прослушав запись, Пешкова возмутилась:
— Немедленно это уничтожьте! Я ничего подобного вам не говорила!
Может, после этого у Ф. Г. появилась такая настороженность к любым записям — даже и к тем, что делала она сама. И почему она так методично уничтожала их? Боялась неточности?
Разумеется, нельзя точно передать на бумаге разговор или беседу. Даже если вести стенограмму. Останется незафиксированной интонация, жест, мимика. Но думается, дело здесь не только в этом.
Знакомство даже с безукоризненно зафиксированной беседой может вызвать (и вызывает) неудовлетворение самым смыслом ее, сомнение в верности фактов. И эти неудовлетворение и сомнение будут не лишены оснований. Прекрасная английская писательница Айрис Мэрдок очень верно подметила: «Когда я говорю с вами, даже сейчас, я все время говорю не в точности то, что думаю, а то, что может вас заинтересовать и вызвать отклик… К этому так привыкаешь, что уже перестаешь замечать».
— Да, да, совершенно верно! — поддержала эту мысль Ф. Г. — Меня порой оторопь берет, что я несу, глядя в глаза тупому собеседнику! Так хочется, чтобы хоть что-то пробилось сквозь его толстую кожу! И разве можно рассказывать, если слова твои падают в пустоту?! Я только одного не возьму в толк, как, понимая это, можно стать писателем? Объясните мне, пожалуйста!..
«Страшны не деньги, а безденежье!»
— Настроение у меня сегодня — отвратительное, — встретила меня Ф. Г. — Хоть в петлю лезь.
А кто виноват? Паспорт, конечно. Но его на скамью подсудимых не поташишь и годы вспять не повернешь. Я все чаще вспоминаю детство, а это признак, что жизнь катится к закату. Вот и заговорила я красиво — и это тоже плохо: осточертело все на свете и моя ироничность в том числе.
Сидела с утра, как дура, уставясь в потолок, думала, как вернуть аванс в ВТО, и снова проклинала Ниночку, втянувшую меня в аферу. Ну, получила я деньги, а куда они ушли!
Евдокия Клеме каждый свой приход пишет записки о расходах. Вытащила сегодня эту пачку и, прежде чем спустить ее в мусоропровод, стала читать. Жаль, счетов у меня нет и арифмометр на юбилей никто не подарил — это я намекаю, — она улыбнулась. — Мне бы сесть за старинную кассу с никелированным бюстом, нажимать клавиши и крутить ручку. Там было такое окошко с надписью «уплочено» и большим указательным пальием, — может.быть, тогда стало бы ясно, сколько я трачу на жизнь.
Откладывая один за другим листочки домработницы, Ф. Г. вела суровый подсчет.
— Итак, в январе месяце сего года я съела пять кило мяса, шесть кило рыбы, в один день 21 января, очевидно в честь памяти Ленина, ушло кило ветчины: наверняка приходила Нателла, потому что на следующий день, 22-го Евдокия Клеме вписала в счет еще кило ветчины, которую на этот раз съела я или вы тайно от меня.
— Ничего не тайно, — возразил я. — Вы сами сделали мне яичницу с ветчиной. Любящими руками, как вы сказали, и она оказалась необычайно вкусной.
— Любящими руками все вкусно, — подтвердила Ф. Г. — Но никогда не поверю, что вы уплели килограмм сразу!
Она протянула мне пачку листочков:
— Прошу вас, там, на кухне, откройте дверцу мусоропровода и бросьте их — туда им и дорога!
С одной причиной плохого настроения расправились, — сказала она удовлетворенно, — но что делать с деньгами, ума не приложу. Ненавижу их, хотя точно знаю: страшны не деньги, а безденежье.
Я тут недавно возликовала: телевизионщики захотели снять на пленку «Сэвидж». Весь спектакль! Боже, как хорошо! Это сколько съемочных дней наберется — в долговую яму меня не отправят! Стала мысленно делить шкуру неубитого медведя: прежде всего верну аванс, долги, и, пожалуй, еще что-то останется.
Так нет же! Вчера после спектакля ко мне в уборную явились трое. Режиссерша, безвкусно одетая в крупный горох при вышесредней упитанности, дама в партикулярном платье — удивительно, что без портфеля, — она сразу представилась:
— Я заместитель Николая Пантелеймоновича Карпова. Он шлет вам огромный привет.
Я поблагодарила, пытаясь вспомнить, кто этот Пантелеймонович.
— Главный редактор литдрамвещания на телевидении, пояснил я.
— Не знаю такого. И еще пришел оператор. С его лииа не сходила улыбка. Я сначала улыбнулась ему в ответ, но потом поняла, как ужасно видеть постоянно улыбающегося человека, начинает казаться, что спектакль не кончился и я все еще в «Тихой обители».
Но диалог мой с дамами действительно дурдом. Я по три раза повторяла им одно и то же, они согласно кивали, оператор радостно улыбался, а разговор не двигался с места.
— Вы нас и не почувствуете, — уверяла режиссерша. — Мы снимем спектакль тремя камерами за один вечер! Вам ничего не придется менять.
— Так это и ужасно! — твердила я в десятый раз. — Артист не может на телевидении, где все сидят в первом ряду, играть так же, как в театре, — для зрителей и амфитеатра, и бельэтажа, и балкона.
— Я умею снимать комедии, — вставился, наконец, оператор. По-моему, он исхитрился улыбнуться еще шире.
— Голубчик, дело не в вашем умении! — у меня не было уже слов. — Мы играем наш трагифарс на сцене. На телевидении все это станет вампукой.
— Но нам нужна реакция зала, — настаивала партикулярная дама.
Ну что вы тут скажете!
— А может быть, стоит попробовать? — Мне очень хотелось, чтобы «Сэвидж» появилась на экране. — Если мы увидим зал, зрителей, ложи, то возникнут другие правила игры, мы поймем, что мы не в кино, а в театре!
— И вы туда же! — возмутилась Ф. Г. — Я думала, что разговариваю с профессиональным человеком, ведь вы слыхали, конечно, о таком понятии, как посыл. Имеющий уши, да услышит! Когда я читала у вас в маленькой студии ардовский рассказ, я делала это для кого-то, кто сидел рядом, на месте микрофона. Вы потом наложили смех, эту идиотку с визгливыми всхлипываниями, аплодисменты, да, да, появилась атмосфера, но посыл остался тот же: не на зал, а на собеседника.
Но я гнул свое:
— Райкин, которого мы всегда снимали на публике, настоял однажды на чистом, студийном варианте и пришел в ужас: все падало в пустое пространство, становилось менее смешным или несмешным вовсе. Он сам признался, что ему, привыкшему к реакции зала, играть было во сто крат труднее.
— Райкин — актер с большой буквы. Спектакль на радио и срежиссировать надо по-иному, и сценический ритм поменять. Райкин не мог не почувствовать это. Я тут вспомнила запись «Сэвидж» на Телеграфе. Вы думаете, она сорвалась из-за моего дурного характера?! Я только позже поняла, что мне внутренне мешало. Нет, не красное платье беременной Бестаевой! Меня свербило, как мы будем общаться, сгрудившись у одного микрофона? Надо же все переставлять по-радийному. И без особого дара здесь не обойтись.
Я знала одного радиорежиссера от Бога — Розу Иоффе. Как с ней интересно было работать! Она ставила «Давида Копперфильда» по Диккенсу и впрягла в одну упряжку Мишу Яншина, Валю Сперантову, Хенкина, Борю Оленина и меня. И мы все наслаждались, потому что у нее все было, как в театре, — и мизансцены, и проходы, и диалоги на действии, но в театре особом, радийном. Я думаю, и на телевидении может быть свой театр, отличающийся от других.
Кстати, вчера я все же спросила телевизионщиков:
— А где Варпаховский? Без Леонида Викторовича снимать его спектакль просто бестактно.
— Да, да, — закивали дамы, — он дал свое согласие и в день съемки придет в театр.
И тут все разъяснилось. Потупив взоры, они признались:
— Снимать в студии мы не можем — нет денег.
Из меня сразу вышел весь запал. Однажды то ли в Гаграх, то ли в Сухуме — тогда врачи мне еще не запрещали юг, две грузинки на пляже жаловались мне на безнравственность своей подруги.
— Так она просто блядь! — авторитетно заявила я.
— Нет, нет! — завопили они. — Она — за три рубля, понимаешь?!
Телевизионщикам я не показала своих рухнувших надежд, но за три рубля я не соглашусь ни с Варпаховским, ни без него.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 20 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |