Студопедия  
Главная страница | Контакты | Случайная страница

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Глава пятая

Читайте также:
  1. Беседа пятая. За что страдают дети
  2. В данном случае запятая перед and может ставиться, но не обязательно.
  3. Ваша пятая чакра
  4. Глава двадцать пятая
  5. Глава двадцать пятая
  6. Глава двадцать пятая
  7. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
  8. Глава двадцать пятая
  9. ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
  10. Глава двадцать пятая

(часть II)

 

Прошел не один солнцеворот… Много раз менялся лед на Двине и летели весною гуси на далекие лесные озера. Рождались дети. Умирали старики. Текла жизнь – краткий миг, огонек бытия меж ночных берегов вечности.

В знойном Риме отдал богу душу папа Иннокентий III и сразу же началась борьба между кардиналами за папскую тиару, за право быть «рабом рабов божьих». Лив Каупа, преданнейший Каупа, как называл его в своей хронике Генрих, был пробит навылет копьем эста. Исповедовавшись, он испустил дух, завещав все свое богатство рижской церкви. Литовский князь Довгерут умер на холодной соломе в тевтонской тюрьме. Его подстерегли и схватили, когда он возвращался с немногочисленной дружиной в свои леса из Новгорода.

Тевтоны приручили великого князя полоцкого Владимира Володаровича обещанием «вечного мира». Так бортники заманивают пчелу на тарелочку с медом. Во время переговоров о мире Альберт заставил Владимира отказаться от сбора дани с ливов. Ливы начали платить дань рижской церкви. Хоть и поздно, но Владимир понял свою ошибку, и когда к нему пришли Вячка со старейшиной эстов Лембиту и предложили объединенными силами выступить против Риги, он согласился, стал собирать войско. Теплой весенней порой войска сошлись в стольном Полоцке. Владимир, веселый и решительный, надел боевую кольчугу, шлем, опоясался мечом, взбежал на богатый княжеский струг под радостные крики всего войска, и вдруг из горла у него хлынула кровь. Князь упал и тут же умер. Войско, уже растянувшееся красно-синим ужом на правом берегу Двины, остановилось, онемело.

Звон великого колокола сеял тревогу в Полоцке. Всех тевтонов и латинян, найденных в тот день в городе, убили. Боярина Долбню схватили в Пятницкой церкви и посадили на кол. Однако в смерти князя увидели недобрый знак небес, и войско разошлось, растаяло, как мартовский снег.

Неожиданная смерть князя надолго выбила из седла и Вячку. Никогда не были они друзьями с Владимиром Володаровичем, наоборот, враждовали. Владимир сбросил с полоцкого престола его отца, постриг в чернецы старшего брата Вячки. Какая уж тут дружба? И вот впервые за долгие годы они поняли, что должны стать под одно знамя, бить общего врага, а великий князь взял да умер. Казалось, и теперь не захотел стать союзником Вячки.

За время, пролетевшее с того дня, как Вячка сжег Кукейнос и стал князем-изгоем, седина пробилась у него на висках, резкие морщины пролегли на лбу. С дружиной в две сотни воев, с княгиней Добронегой и тремя ее челядницами, с Климятой Одноруком и Мирошкой, которого уже давно звали Мироном, с Яковом Полочанином и Кулиной, у которых уже родилось двое мальчиков, кочевал князь по лесам и болотам, то убегал в Литву, то выходил на Двину и в тевтонских ладьях прорубал днища, то шел к земгалам и вместе с ними выслеживал рыцарей-меченосцев.

Тевтоны прозвали Вячку бешеным королем и тоже старались подстеречь его, несколько раз подсылали убийц. Однажды в гнилом болоте на левом берегу Двины Холодок с воями вытащили из трясины изможденного, обессиленного, чуть живого человека. По седой бороде его прыгали синие болотные жучки. Он лежал с закрытыми глазами и дрожал от холода под ярким горячим солнцем. «Живые мощи», – сказал о нем Холодок. И вот когда Вячка пришел взглянуть на несчастного, наклонился над ним, эти «мощи» вдруг выхватили из-под грязной рубахи нож, и только крест-складень, висевший на груди, спас князя от неминуемой смерти.

– Кто тебя послал? – спросил Вячка у незнакомца, когда того уводили, чтобы утопить в болоте.

– Все равно умирать, – остановился, равнодушно взглянув на князя, незнакомец. – Скажу. Меня послал клирик Генрих из Риги. Знаешь такого? Он почему-то очень ненавидит тебя.

Генрих… Снова Генрих… Вячка не забыл о нем, хорошо помнил Ригу, напряженный выжидательный взгляд молодого светловолосого священника, помнил дочь Софью, заговорившую вдруг на чужом языке. Как обрадовался тогда Генрих, каким счастьем засияло его лицо!

Теперь Вячка понимал, что самый главный и самый лютый его противник – Генрих. Меченосцы и Альберт хотят забрать у покоренных туземцев землю и волю, Генриху же этого мало – он хочет забрать душу. «Душу я тебе не отдам, – с холодной решимостью думал Вячка. – Душа у меня одна и до конца дней моих будет принадлежать земле, которая меня взрастила. Я знаю, почему ты так ненавидишь меня и всех подобных мне. Потому что ты отрекся от своего корня, от своей веры, от своего языка и хотел жить спокойно и счастливо, но вдруг увидел, что есть на свете люди – и таких людей немало! – для которых дороже жизни, дороже всех земных богатств верность отчему краю. Пусть беден этот край, пусть туманы и дожди часто заслоняют в нем солнце, но он родной – и этим сказано все. У тебя же нет этого края, ты потерял его, ты хотел навсегда забыть о нем, но есть неумолимый голос памяти, голос предков, голос крови. И он будит тебя ночью, заставляет смотреть на темное небо, на неясные контуры облаков, плывущих, как молчаливые корабли, над сонной землей. Что это? Кто это? Облака? Души предков? Душа твоей матери, о которой ты забыл, старался забыть? Несчастный человек! Ты сам ослеп и хочешь, чтобы все вокруг ослепли. Но так не бывает, глаза даны людям, чтобы смотреть и видеть. Видеть свою мать, свою землю, видеть тропинку, которая сквозь горе и радость неизменно ведет к своей матери и своей земле».

После внезапной смерти Владимира Володаровича Вячка с дружиной окончательно перешел на земли эстов. Было несколько причин, заставивших его сделать такой выбор. Во-первых, тевтоны, со всего маху стукнувшиеся о железный полоцкий щит, поняли, что на Двине пройти на восток им не удастся; слава богу, что хотя бы удалось закрепиться в низовье Двины. Всю силу своего напора Альберт и меченосцы перенесли на эстов, воинственных, отважных, но разрозненных. Запылал огонь жестокой кровавой войны в Сакале, Унгании, Виронии, Сантагане и других маакондах. А где были тевтоны, где шла война, там появлялся и Вячка, – недаром же в Риге и в Риме его объявили самым страшным своим врагом, бешеным королем. Во-вторых, очень близко сошелся, подружился князь со старейшиной эстов Лембиту и его сыном Меелисом, которые вели упорную беспощадную борьбу с тевтонами. Малево эстов вместе с дружиной Вячки не раз разбивало и меченосцев, и рыцарей епископа Альберта. Но они, казалось, были многоголовой гидрой – на месте отрубленной головы сразу же вырастала новая, даже две головы вырастали, и железные щупальцы упрямо лезли вперед, кроша все, что попадалось по дороге.

В том самом бою, где пробили копьем Каупу, погиб и Лембиту. В порыве радости тевтоны отрубили эсту голову и в кожаном мешке повезли ее в Ригу епископу Альберту. У мертвой головы глаза были открыты, и когда ее показали всему капитулу, клирики вздрогнули – такая ярость, такая ненависть светилась в мертвом взгляде. Альберт приказал тайком от всех закопать голову Лембиту в монастырском саду.

Вячка уже не мог остановиться. Пути к примирению с тевтонами не было, да он и не искал его, не хотел искать. А тевтоны искали. Несколько раз приезжали к нему гонцы от Альберта и Генриха с предложением заключить почетный мир. Альберт обещал Вячке, если тот сложит оружие, вернуть Кукейносское княжество.

Кукейнос назывался уже Кокенгаузеном, тевтоны построили в нем каменную цитадель.

«Растет ли там мой дубок?» – не раз думал Вячка, когда ночь опускалась на походный лагерь, когда звезды, как строгие неотступные глаза, начинали смотреть с темного неба на темную землю. Князь чувствовал и понимал, что тевтоны с каждым годом все крепче врастают в Ливонию, становясь тем валуном, который не столкнуть, не свалить в одиночку. Мало одного плеча. И он поехал в Новгород.

Дорога заняла почти месяц. Князь плыл в ладье по неторопливым рекам и глубоким озерам. Под присмотром волоцкого тиуна полочане на волоках вытаскивали ладью из воды на берег, подложив под нее дубовые катки. Потом ставили ладью на большую повозку, в которую были впряжены тягловые лошади, и везли к следующей реке. Тяжело скрипели колеса. Мотая головами, медленно ступали лошади, и тучи слепней кружились над ними.

Чем дальше пробирались они на север, тем холоднее становились небо и вода, более пушистыми и высокими делались белые, позолоченные солнцем облака. Вместе с Вячкой плыли Холодок, Яков Полочанин, Климята Однорук, Мирон – да, тот самый Мирошка, но уже с красивой темной бородкой – и десять воев.

Где-то посреди дороги прибились они к каравану полоцких купцов, где было шесть стругов, нагруженных большими серо-желтыми комьями воска, из которого новгородские умельцы – золотых дел мастера – делают модели-отливки для своих будущих изделий, известных даже в Саксонии и на Готском берегу.

Мягко и неустанно катила река свои спокойные волны, делая петли в заливных лугах, в сосновых борах, поднимавшихся на песчаных бледно-золотых кручах. Приближаясь к такой петле, рулевой переднего струга прикладывал к губам сурму, и тревожные, светло-печальные звуки неслись вперед, чтобы предупредить того, кто мог выплыть из-за поворота, что навстречу ему идет большой караван. Вячка любил слушать голос бессонной сурмы. Было в нем что-то от протяжного крика мокрой осенней птицы, которая отбилась от стаи и кружится, мечется в холодном, леденеющем небе, теряет перья, и перья эти невесомо падают на землю, как первый несмелый снег.

Земля, вода, свет и ветер плыли навстречу, и не было им конца – земле, воде, свету, ветру. Вдоль реки на низких влажных берегах порой встречались курганы-волотовки, поросшие кустарником и травой. В тех курганах, рассказывают люди, похоронены вои-богатыри, огромного роста вблоты, жившие на свете еще тогда, когда земля была из чистого серебра, а реки из хмельного меда.

Наконец приплыли в Новгород. На Городище, там, где Волхов вытекает из озера Ильмень, Вячка встретился с новгородским князем Ярославом Всеволодовичем, сыном Всеволода Великое Гнездо, братом князя владимирского Юрия Всеволодовича. «И тут, как и в Полоцке, князья сидят за городом», – подумал с горечью Вячка.

Ярослав был на четыре солнцеворота моложе Вячки, высокий, худощавый, с цепким взглядом небольших серых глаз. Он княжил в Переяславле, Рязани, Галиче и всюду ссорился с боярами, отовсюду его изгоняли, но потом снова звали на престол, так как был он князем отважным, решительным, живота своего в сечи никогда не жалел. Новгородцы тоже то приглашали, то изгоняли Ярослава. Он свыкся с этим и весело сказал Вячке при встрече:

– Всего несколько седмиц сижу с дружиной в Городище. Аида ко мне, князь.

– Не могу, – отказался Вячка. – Хочу сесть в Юрьеве, который еще Ярослав Мудрый, сын Рогнеды Полоцкой, заложил на землях эстов. Эсты называют его Тарпату, а тевтоны – Дорпат. Из-за этого и в Новгород приплыл – просить у тебя, князь, и у веча новгородского помощи. Тевтоны укореняются на запад от Чудского озера, а мы делаем туда только набеги. Надо садиться там, пускать свои корни, а то тевтоны с датчанами завтра и на Новгород полезут. Эсты поднялись на островах и на материке, и я хочу пойти к ним на помощь, но у меня силы маловато.

– Без силы тевтонов с ног не свалишь, – внимательно взглянул на Вячку Ярослав.

– Вот и прошу у тебя, князь, силы и оружия.

– Оружие дам и дружинников своих дам, но немного – сам на Колывань иду, – ответил Ярослав. – А теперь пойдем, князь, в Спас-Нередицу, помолимся, чтобы даровал нам бог победу.

Церковь Спас-Нередица словно плыла в солнечных лучах, стоя на невысоком холме, отделенном от Городища рекой Спасовкой. Стены, столбы, арки, купол – все было покрыто фресками. Пророк Давид стоял в полный рост, сжимая в левой руке свитки пергаментов. Над головой его сиял золотистый нимб. Ангелы летали над Вячкой. Сорок мучеников глядели на него темными страдальческими глазами. Князь почувствовал невыразимое волнение. Взяв свечу, он опустился рядом с Ярославом на колени, с мольбой обратился к богу:

– Дай Полоцку и Новгороду победу.

А наутро он стоял на вече, кланяясь великому Новгороду, и сияла над ним и над вечниками Новгородская София, бронзовые ворота которой вои-новгородцы привезли из-за моря, когда внезапным страшным ударом в один день уничтожили столицу свеев Сигтуну. На воротах были выбиты фигуры мастеров-литейщиков с клещами и весами в руках и написано: «Риквин меня сделал».

С помощью Новгорода Вячка занял Юрьев. Город стоял на высоком песчаном пригорке посреди заболоченного луга над рекой Змайыги, что на языке эстов означает – Матерь Вод. Князь Ярослав сдержал слово – дал Вячке пятьдесят своих воев. Три сотни эстов привел юный Меелис, который всегда и всюду ходил с легким арбалетом и кожаным колчаном, набитым стрелами.

Из Сакалы и Унгании, из леттских земель в Юрьеве сошлись тысячи две шумного голодного люда, большей частью женщин и детей. Спали они прямо на земле, подослав охапку соломы, луговой травы или еловые лапки. Повсюду дымились костры, от их дыма у воев, день и ночь стоявших у заборолов, слезились глаза.

В первые месяцы Вячка с дружиной совершал походы в глубь эстонских земель, собирал зерно, заготавливал соленую и вяленую дичь – главную пищу войны, брал дань вайпой – грубым прочным полотном. И все время он чувствовал, что со всех сторон наступает на Юрьев огромная неодолимая сила. Тевтоны потихоньку подбирались к городу. Альберт сделал епископом Эстонии своего брата Германа, кафедру новой церкви открыл в Оденпе, на Медвежьей Горе. Чтобы развязать себе руки, тевтоны помирились с датчанами. Граф Генрих, Шверинский взял в плен датского короля Вальдемара, и датчане сразу присмирели, прислали на помощь епископу Альберту свое войско. Огненная западня вот-вот должна была замкнуться.

Ярослав Всеволодович почти четыре седмицы простоял у стен Колывани, сложенных из твердого ракушечника. Несколько раз ходил на приступ, но только зубы сломал о Колывань. Злой, уставший, он излил весь гнев на своих извечных врагов, новгородских бояр, бросил войско, бросил Новгород и уехал в неизвестном направлении искать свое княжеское счастье.

Вячка остался один. Под его властью был небольшой кусок земли с Юрьевом, все же остальные мааконды эстов были присоединены к Риге, к рижской церкви Альбертом.

Ночное августовское небо то и дело прорезали метеориты, особенно часто падающие в эту пору. Вячка не спал, не мог спать. Он остался в одиночестве. Начиналась его лебединая песня.

В сопровождении Холодка и Якова Полочанина князь поднимался на вал, вглядывался в застывшую ночную тьму, прислушивался. Гнетущая тишина стояла вокруг. Вячке все время казалось, что у этой тишины тонкие глиняные ноги – вот-вот подломятся.

Однажды на вал пришел Климята Однорук.

– Ну что, пишешь летопись? – спросил его Вячка.

– Пишу, – ответил Климята. – Кто же за нас напишет наши летописи?

– За нас никто не напишет, – согласился Вячка. Помолчали. Небольшое яркое облачко бежало по темному ночному небу, и все глядели на него.

– В какой стороне Полоцк? – вдруг спросил у Климяты Вячка.

Книжник вздрогнул от неожиданного вопроса, подумав, махнул рукой:

– Там.

Вячка повернулся лицом в ту сторону, куда показывал Климята, и долго всматривался в тьму. Где-то за валом глухо крикнула неизвестная птица, сидевшая на кочке посреди заболоченного луга. Одинокий крик упал во мрак, как тяжелый камень.

«О чем они сейчас думают? – глядел на своих соратников Вячка. – Я же веду их на смерть. Догадываются ли они об этом?»

– Князь, – тихо сказал Холодок, – вчера пришла семья леттов из Кукейноса. Они говорят, что твоя дочь Софья обвенчалась с графом Дитрихом фон Кокенгаузеном.

Будто взлетел Вячка под облака и сразу же начал стремительно падать вниз… Закружилась голова, оборвалось сердце… Он снял с десницы боевую перчатку, осторожно погладил на пальце колечко, сплетенное из светлых детских волос. «За это время волосы у Софьи должны были потемнеть», – подумал Вячка.

Дочь вышла замуж, вышла за тевтона. Теперь и сама станет, если уже не стала, тевтонкой. И дети будут… тевтончики.

Вячка стиснул зубы. Это, конечно, Генрих старается, мстит ему как можно больнее. За что он мстит ему, Вячке? За себя? За то, что сам сменил кожу, сменил душу, стал тевтоном?

– Нет у меня дочери, – сказал Вячка Холодку. – Моя дочь умерла, когда ей было пять солнцеворотов.

Каждый день по приказу Вячки вои укрепляли городской вал глиной, речным илом, бревнами, ветвями. Женщины и дети собирали камни в окрестных лугах и полях. Целые горы камней лежали вдоль заборолов. Оружейники точили мечи, копьи, боевые секиры, нашивали на щиты новые слои бычьей кожи, смазывали барсучьим жиром кольчуги, делали тысячи новых стрел.

В перерывах между этой нелегкой работой БОЯМ почти не удавалось отдохнуть – Вячка вместе со старейшиной эстов молодым молчаливым Меелисом учили их рукопашному бою, учили отрубать концы штурмовых лестниц, сбрасывать на головы наступающих бревна, огромные валуны, горшки со смолой и огнем. Лучники и арбалетчики через прорезанные в заборолах стрелковые щели учились простреливать каждую сажень земли перед Юрьевом. Крики людей и гул железа перекатывались над городом.

Только в маленькой холодной каморке, где Климята Однорук писал Полоцкую летопись, как всегда, было тихо. Климята спешил, он хотел до подхода тевтонов написать о тридцати полоцких старцах, которые много раз управляли городом, – если начнется битва, будет не до писания. Мирона уже давно не было рядом – отпросился на вал, взял копье, надел кольчугу и стал воем. Климята завидовал своему младшему другу, он тоже взял бы копье, но какой же из него вояка с одной рукой? И он писал, писал почти без отдыха, сжигая свечку за свечкой, которые из княжеских покоев приносила Кулина…

В середине августа, в день Успения пресвятой богородицы, огромные тучи серой пыли заклубились в окрестностях Юрьева – епископ Альберт привел из Риги своих пилигримов. Вместе с Альбертом пришли рижские купцы, бюргеры, меченосцы из Вендена, датчане, отряды крещеных ливов и леттов. Множество красивых просторных шатров появилось вокруг Юрьева, как раз на таком расстоянии от города, где падает, устав, стрела.

Начиналась лебединая песня Вячки…

Почти все жители Юрьева сбежались на городской вал, глядя с тревогой в ту сторону, откуда шла к ним беда. Вячка стоял вместе со всеми, слушая, о чем говорят люди, и слова их резали его, как ножи:

– Божье войско пришло…

– Тевтонов что дождевых капель – не сосчитаешь…

– Нашим стрелам не пробить их броню…

– Надо открывать ворота и принимать крещение из Риги…

– Пусть язык распухнет и станет затычкой во рту того, кто сказал эти слова, – громко произнес Вячка.

Люди замолчали.

Начиналась лебединая песня Вячки.

Он уже забыл, когда спал. Ночь и день превратились в один бесконечно длинный отрезок времени, наполненный грохотом железа, дымом костров, пылью, потом, криками воев, вечерними молитвами тевтонов, доносящимися из-за вала, ржанием боевых коней, плачем детей, свечением высокого палящего солнца, стреляющего с раскаленного неба белыми тяжелыми лучами. Потом ко всему прибавились глухие удары топоров – тевтоны валили сосны и строили из них осадную башню.

Начиналась лебединая песня Вячки.

Каким-то чудом прорвался в Юрьев сквозь тевтонские шатры гонец из Суздаля от великого князя Юрия Всеволодовича. Был он мал, остронос, но с оглушительно резким, как удар грома, голосом.

– Как медведя тебя, князь, обложили со всех сторон, – сказал гонец. – Устоишь?

– Не сдамся тевтонам, буду ждать подмоги из Новгорода и Суздаля, – глянул на него усталыми глазами Вячка.

– Надейся на бога и на правду, князь, – сказал гонец.

Восемь дней строили тевтоны осадную башню из толстых высоких сосен, повернутых корнями вверх. Под укрытием башни поставили камнеметные машины и начали обстрел городского вала. С грохотом ударили о заборолы первые камни. Часть дубовых кольев была вмиг снесена. Воям, оборонявшим заборолы, песком засыпало глаза; одному эсту камень сломал ногу. Вои Вячки ответили яростной стрельбой из луков и арбалетов. С вала на тевтонов посыпались камни, горшки с огнем.

– Что будет с нами завтра, князь? – спросил у Вячки Яков, вместе со всеми отбивавший наступление тевтонов. Вячка глянул на него, строго нахмурив темные брови:

– Живи тем, что есть. Подгоняя завтрашний день, мы приближаем к себе могильный мрак.

Князь сжимал боевую секиру, закрепленную на руке кожаной петлей.

Начиналась лебединая песня Вячки.

На заборолах был настоящий ад. Тевтоны яростно лезли на вал. Казалось, еще усилие, еще один взмах меча, и рухнет оборона. Но окруженный город стоял твердо, мужественно, стоял до конца.

Солнце нещадно палило, жгло с высоты. Вои обливались потом, потрескавшимися губами молили, с надеждой глядя на небо, – хоть бы капельку воды послало оно. Но небо светилось, пламенело горячей голубизной, и ни одной тучки не было над землей.

Вячка тоже страдал от жары, от жажды. Остро и неотступно вспоминалось ему детство. Кормилица Маланка (бабой-неумирухой называла она себя) выводила маленького княжича из терема на дождь, под гремучую грозу. Он стоял с большим деревянным кубком в руках и ждал, пока этот кубок до краев наполнится дождевой водой.

– Пей грозовую воду и будешь сильным, отважным, ловким, как Всеслав Чародей, – учила Вячку Маланка.

Дождь хлестал по спине, по лицу. Деревья, росшие во дворе терема, купались в ливне. Маленький Вячка терпеливо стоял под грохочущим небом, под молниями, а потом до самого дна пил из кубка холодную грозовую воду, пил большими мужскими глотками. Он чувствовал, как сила и твердость вливаются в каждую жилку.

«Полжизни отдал бы за глоток грозовой воды», – подумал Вячка и спустился с заборолов вниз, туда, где в нише городской стены лежали раненые вои. Почти все женщины Юрьева были тут – перевязывали, поили водой, утешали раненых. Была тут и княгиня Добронега. Вячка улыбнулся ей издалека, но подошел не к ней, а к седобородому вою, у которого по самое оперение засела в груди стрела. Вой тяжело, с натугой дышал.

– Болит? – спросил у него Вячка.

– Болит, – пересохшими губами выдохнул вой. – Но вытаскивать стрелу нельзя. Вытащишь – сразу богу душу отдам.

– Терпи, вой, – сказал Вячка, наклонился и погладил его по щеке. Глаза у раненого вспыхнули, засветились, он хотел что-то сказать, но не смог, только сжал руку в кулак и вырвал из земли несколько тонких зеленых травинок.

«Я веду их на смерть», – думал Вячка, слушая стоны своих раненых воев. Они заметили князя. Со всех сторон потянулись к нему, как к свече, руки, глаза.

– Вячка! Князь Вячеслав! – слышалось вокруг.

Он стоял среди них, и сердце трепетало от печали и радости. «Если б я мог, – думал он, – грозовую воду всех небес я отдал бы им, своим храбрым, своим верным воям. Я напоил бы грозовой водой весь свой народ. Мой народ! Какая сила, какая отвага и терпение живут в нем!»

Он ходил между ранеными, заглядывая каждому в лицо, кому-то улыбнулся, кого-то утешил. Он почти физически ощущал, как снова наполняется силой среди этих искалеченных, беспомощных людей.

«Каким словом вспомнят потомки меня, моих воев? – думал Вячка. – Что скажут о нас? Я, как и весь мой народ, жил в вечных сражениях. На удар мы отвечали ударом, никому не покорились, ни перед кем не склонили голову. Такой народ не умирает. Я счастлив, что жив и живу с таким народом. Счастлив, потому что слышал крик оборотня над Двиной».

Он подошел к умирающему седобородому вою, тихо сказал ему:

– Давай побратаемся с тобой. Снял свой нательный крест, повесил на шею вою, а его – на шею себе.

– Вот мы и братаничи с тобой, – улыбнулся князь. – Теперь и умирать не страшно.

В это самое время Генрих сидел в шатре Альберта, слушал шум боя и писал в своей хронике: «И собрались в замок Дорпат к королю Вячке все лиходеи из соседних земель и Сакалы, изменники, братоубийцы, убийцы братьев-рыцарей и купцов, злостные заговорщики против латинской церкви. Головой и мозгом их был все тот же король Вячка, который давно стал корнем всяческого зла в Ливонии».

Генрих встал, начал нервно расхаживать по шатру. Звуки боя усиливались, угрожающе надвигались, наплывали на шатер. «Кто победит – я или он? – думал о Вячке Генрих. – Я или он?» Разболелась голова. Так случалось уже не раз, но сегодня боль была особенно сильной, нестерпимой, острой, словно капли расплавленного свинца лились прямо на мозг. Конечно, он устал, слишком устал, надо было бы отдохнуть от писания хроники, но ее ждет Альберт, ждет вся рижская церковь. Разве можно не оправдать их ожиданий?

В шатер вошел монах в темной ризе с капюшоном. Генрих, устремившись к нему, взволнованно спросил:

– Ты видел Вячку? Говорил с ним?

– Видел и говорил, как вижу и слышу тебя, – ответил монах. – Король отказывается покинуть Дорпат. Он даже слушать меня не стал и пригрозил, что прикажет своим слугам сбросить меня с вала вниз головой.

– Ты говорил королю, что мы сохраним ему жизнь, щедро вознаградим, если только он оставит этих отступников-эстов вместе с Меелисом? Что мы дадим ему коней на дорогу до Полоцка или Новгорода – куда сам захочет.

– Король сказал, что эсты – его братья, а братьев в беде не бросают.

– Бешеный король, – растерянно пробормотал Генрих. – Бешеный король…

Он сжал виски, снова почувствовав нестерпимую боль в голове.

– Тебе плохо, святой отец? – почтительно осведомился монах.

– Иди, – вяло махнул рукой Генрих. Когда монах вышел, он лег прямо на затоптанное грубое полотно, которым был устлан шатер. Боль постепенно отступала, слабела. Уже только горошинка боли перекатывалась в голове, но вот и она успокоилась. «Боже, не дай мне сойти с ума, – молил Генрих. – Пусть сходит с ума Вячка, твой и мой враг». Он поднялся, снова позвал монаха и, когда тот вошел, спросил:

– Готовы ли княжеские стрелы?

– Готовы. Мы сделали десять штук.

– Покажи.

Монах поспешно вышел из шатра и, вскоре вернувшись со стрелой в руках, осторожно подал ее Генриху. Это была обычная тевтонская стрела с железным наконечником, сотни таких стрел летели сейчас на заборолы Дорпата. Только возле оперения была привязана короткая красная ленточка. Но Генрих знал, что эта стрела особенная – наконечник у нее был густо смазан ядом.

. – Отдай стрелы нашим самым метким арбалетчикам, пусть они стреляют ими только по Вячке, – приказал монаху Генрих. Он помолчал и снова повторил: – Только по Вячке. Если его не берет божье слово, возьмет божий гнев. Он ведь не слишком прячется?

– Король Вячка – отважный рыцарь, – сказал монах. – Он не прячется за спины своего войска.

В этих словах Генрих уловил скрытую насмешку над самим собой, сидящим в шатре в то время, когда истинные сыновья латинской церкви под градом камней и стрел, под потоками горящей смолы идут на штурм вражеского вала.

– Убейте Вячку! – вдруг закричал Генрих. – Убейте и принесите мне его голову!

Злоба, которую он тщательно прятал от посторонних глаз, казалось, разламывала его грудную клетку, разрывала на куски сердце. Он и сам удивился – сколько, оказывается, живет в нем злости!

Епископ Альберт собрал в своем шатре всех военачальников. Пришли Фридрих и Фредегельм, судья пилигримов Герберт, брат Альберта Иоанн. Все только что участвовали в штурме Дорпата, еще горячий пот блестел на висках, еще пахли дымом белые плащи, а у Фредегельма смолой, которую дружинники Вячки лили с вала, была обожжена щека, и он от боли кусал губы.

– Сыновья латинской церкви погибают от рук вероотступников, от рук слуг сатаны, – сокрушался Альберт. – Давайте помолимся за упокой их душ.

Все опустились на колени, начали молиться, потом судья пилигримов Герберт воскликнул:

– Надо взять замок приступом, с боя. Отомстим злодеям на страх всем другим. Каждого из наших, кто первым взойдет на вал, мы прославим, дадим ему награду – лучшего коня и лучшего пленного из тех, что возьмем в замке, кроме, конечно, короля Вячки, которого надо вознести над всеми, повесив на самом высоком дереве.

Все, кто был в шатре, одобрительно закивали. Начиналась лебединая песня Вячки.

Осадную башню, возвышающуюся вровень с городским валом, тевтоны надвинули на ров и под ее прикрытием начали делать подкоп. Половину войска бросил Альберт на подкоп. Врезались в твердую холодную землю днем и ночью. Одни копали, другие в плащах, в кожаных мешках, ивовых корзинах ползком выносили землю.

В Юрьеве было слышно, как скрежещут тевтонские лопаты в толще городского вала. Казалось, скрипит зубами сама смерть.

– Проклятая башня! – воскликнул Меелис и выстрелил из арбалета.

– Надо поджечь ее, – сказал Вячка. – Позовите сюда Холодка и Якова Полочанина.

Сделали большие деревянные колеса, заполнили их паклей, смолой, подожгли и пустили с вала прямо на башню, все время бросая сверху в огонь сухие поленья, которые подносили женщины и дети. Башня начала загораться, но тевтоны в латах, жертвуя собой, кинулись к подножью башни, разломали, порубили колеса и потушили огонь. Град камней и стрел полетел на тевтонов, несколько десятков их погибло, но башня уцелела и, как беспощадный Голиаф, стояла рядом с городским валом.

– Погоди, мы тебя все-таки поджарим, – кулаком погрозил Холодок башне и налег плечом, вместе с Яковом, Мироном и несколькими эстами сталкивая с вала еще одно колесо. Заскрипел горячий обугленный песок, взвился белесый пепел. Вот колесо начало набирать ход, и вдруг Холодок то ли поскользнулся, то ли потерял равновесие от жары и высоты, и случилось ужасное и непоправимое – колесо схватило старшего дружинника за полу обгорелого плаща, подмяло под себя и покатилось вниз, в огонь, в смрадный дым.

– Холодок! – закричал Мирон. – Холодок! Он почувствовал, как подкашиваются колени, и опустился на вал возле разбитых тевтонскими камнями заборолов. Ему вспомнился далекий-далекий день, хибарка, в которой он прятался от волков, умирая с голоду, и веселый синеглазый вой, подъезжавший к хибарке с наколотым на копье облаком.

– Холодок! – снова крикнул Мирон и горько заплакал.

Подбежал Вячка. В руке – меч, шлем съехал набок, и прядь потных светлых волос приклеилась к смуглому лбу.

– Где Холодок? – спросил у Мирона Вячка. Мирон вскочил с земли, вытирая слезы, показал рукой вниз, в пламя и дым:

– Там.

– Э-эх… – только и сказал Вячка. Послышался оглушительный грохот. Это тевтоны шли на приступ, ударяя в литавры, стуча мечами о щиты.

– Рубон! – закричал Вячка. – Все на вал! Но в тот день смерть обошла Холодка. Все, кто защищал Юрьев, думали, что старший дружинник погиб, сгорел у подножья тевтонской башни, а он уцелел, попал в плен к Альберту. Утром тевтоны привязали Холодка цепями к самому верху штурмовой башни и, прячась за его спиной, стреляли в защитников городского вала из арбалетов. Так они делали со всеми пленными во время осады городов.

Раненой обессиленной птицей Холодок медленно подплывал вместе с тевтонской башней к валу, который защищали его боевые друзья. Полочане, новгородцы и эсты прекратили стрельбу, глядя с сочувствием и сожалением на своего несчастного побратима, окровавленного и обожженного. Некоторые не могли сдержать слез. Великая мука была в том, что рядом, в нескольких десятках локтей от тебя, погибал соотечественник, брат, и нельзя было ему помочь. Холодок не захотел, чтобы его смерть посеяла печаль и слабость, он громко, напрягая остаток сил, рассмеялся.

– Братья! – закричал в свой последний миг Холодок. – Высоко я летаю и далеко вижу! Стоит наш Полоцк и вечно стоять будет! И никогда не переведется наш род! И солнце будет целовать нашу землю! Прощайте, Мирошка и Климята! Бейте из луков – не жалейте меня! Скорее бейте!

Тевтон размашисто всадил ему между лопатками острый горячий корд.

– Бейте… – прошептал Холодок, и голова его упала на грудь.

Снова закипела лютая сеча. Никто себя не жалел – ни полочане с новгородцами и эстами, ни тевтоны. Дым выедал глаза. Мертвые падали с вала в огонь и там сгорали. Длинную лестницу, которую тевтоны, взбираясь вверх, обвили своими телами, Яков, Мирон и Меелис, собрав последние силы, оттолкнули от вала, и она, встав на какое-то мгновение дыбом, тяжело рухнула, исчезла в огне. Только багровые угли брызнули во все стороны.

Тевтоны, как обезумевшие, лезли на вал, но там их встречали мечи и копья, рогатины и шестоперы, камни и дубины, секиры и кистени. На них лили смолу, бросали горшки с огнем, бревна, трупы их же рыцарей, которые взобрались на вал, но сразу же были там убиты. Крики, стоны, предсмертные хрипы, резкие звуки тевтонских литавр, шум огня, свист мечей и стрел сплелись в огромный огненный клубок, наполненный болью, мукой и смертью. Напор тевтонов крепчал, казалось, еще миг – и они сломят сопротивление защитников вала, но вдруг над оглушительной неумолчной разноголосицей боя взвилась песня:

 

Веди нас на сечу, святая София!

Будь с нами в бою, наших пращуров вера.

Архангелы стрелы дадут золотые,

Чтоб в сердце ударить кровавого зверя.

 

Звонкий мужской голос полетел над валом, где обливались кровью раненые, где мертвецы все еще сжимали в руках горячие мечи.

 

Святая София, крепи своих воев.

О тех, кто погибнет, плакать не нужно.

Пускай Полота наши раны омоет,

Когда упадем от мечей харалужных.

 

– Кто это поет? Кто поет? – слушая песню, спрашивали друг у друга вои.

– Климята Однорук поет, – весело сказал Яков и крикнул Климяте, стоявшему с непокрытой головой возле заборолов: – Далеко наша Полота, Климята!

Климята издалека заметил его, сильнее ударил смычком по струнам гудка, на котором подыгрывал себе, и ответил:

– Неправда, Яков Полочанин. Где мы стоим, там и наша Полота течет.

И на этот раз не хватило тевтонам сил, покатились они с вала. На том и утих бой, только облако черного дыма осталось висеть над Юрьевом. Луговые цветы, затоптанные ногами пилигримов и меченосцев, боязливо поднимали головки с земли, оглядывались вокруг, будто хотели узнать, долго ли еще люди будут убивать людей.

Ночь опустилась на Юрьев. За валом и возле вала горели костры. Никто не мог уснуть. Разве можно было спать, когда за спиной каждого стояла смерть, когда звезды густым дождем падали с неба? И тогда заиграли полочане на гудках и цимбалах, а тевтоны ударили в литавры, загудели в дудки. И начали танцевать измученные люди возле костров, чтобы подбодрить себя.

Вячка стоял, прислонившись спиной к обгоревшим кольям заборолов, сняв тяжелый шлем. Глухо прокричала за валом неведомая ночная птица, словно позвала его. Каждую ночь он слышал ее тревожный одинокий голос, хотя вокруг вовсю играли гудки и дудки. Казалось, она кричит только ему. Где живет эта птица? Какое гнездо у нее? Побежать бы за ней, скатившись с вала, в ночной туман, в луга и леса и снова стать мальчишкой, чтобы росистый ивовый куст пугливо дотронулся до щеки, обжег ее трепетным холодом. Полететь бы, как эта птица, далеко-далеко отсюда, от крови и смерти, и опуститься на тихом лесном озерке возле Друтеска, где светлые волны раскачивают сонный камыш и лунные лучи ночуют в еловой чаще. Не полетишь!.. Нельзя. Он пойдет со своей дружиной до конца, до самого конца…

Вячка задремал, сжимая в руке меч, и через вал перелетела светлоперая огненноокая птица, села ему на грудь и спросила нежным ласковым голосом:

– Где ты, князь мой?

Он снял боевую перчатку, осторожно, с замирающим сердцем погладил осыпанные блестящими каплями росы перья. Птица вздрогнула, сжалась в комочек, снова спросила:

– Где ты, князь мой?

Вячка очнулся, оттолкнулся спиной от заборолов, стряхивая остатки сна, напряг зрение. Добронега ласково гладила его руку, сжимающую меч. Звездная бездна, словно крылья, распростерлась у нее за спиной.

– Где ты, князь мой? – шептала княгиня. – Забыл обо мне… Днюешь и ночуешь тут… Пойдем со мной в светлицу… Отдохнешь… Пойдем…

Она взяла его за руку, как маленького, повела за собой, и он послушно пошел за женой.

Вои, плясавшие у костров, приветствовали его одобрительными криками, но в этих криках он слышал печаль и усталость.

– Спите. Хватит плясать, – сказал им Вячка. – Берегите силы для завтрашнего боя.

Вошли в светлицу. Огромная медвежья шкура лежала на полу. Луна осторожно заглядывала в окошко. Казалось, все вокруг заполнено, залито голубой и серебристо-зеленой водой, и они поплыли в этой воде, как плывут рядом в бесконечном небе две ночные звезды.

– Люблю тебя, – шептала Добронега. – Люблю тебя, Вячка… Помнишь ту весну в Кукейносе, когда ты поплыл ночью по Двине, чтобы сорвать для меня белые лилии? Помнишь, ладо мой?

– Помню, – тихо ответил Вячка. – Никогда не забуду…

– А помнишь, как мы на лугу попали с тобой под дождь, как сушились у костра, а потом забрались в стог сена?.. Так пахла медуница…

– Помню… Никогда не забуду. Ночь плыла над Юрьевом. Последняя их ночь. Лунная, лучистая, юная…

– Дай мне свежую сорочку, – сказал Вячка Добронеге, когда они проснулись на медвежьей шкуре и луч солнца дремал на щеке у Добронеги.

Княгиня заплакала.

– Не плачь, – попросил Вячка. – Ты не должна плакать…

– Неужели Новгород не пришлет нам подмогу? – с надеждой глянула на мужа Добронега.

– Не знаю… Поздно… Мы остались одни… Но не будем думать об этом. Дай мне нательную рубаху… А теперь попрощаемся с тобой – там, среди людей, нам не удастся это сделать.

Он крепко обнял и трижды поцеловал Добронегу.

– Я был счастлив с тобой в этой жизни. Спасибо тебе за все. Дай бог, чтобы мы встретились с тобой еще раз на небесах… Спасибо тебе… И прощай… Навсегда прощай…

– Князь, – зарыдала Добронега, – князь мой… Я люблю тебя… Я боюсь… Не оставляй меня… не оставляй одну…

– Пойдем со мной на вал, – положил ей руку на плечо Вячка.

Снова тевтоны ударили в литавры, снова начали бить камнеметы пудовыми валунами по городским воротам, снова с осадной башни летели в Юрьев стрелы арбалетчиков, бочки со смолой и огнем. Это был страшный бой. Никто не отступал. Никто не просил пощады. Погиб юный эст Меелис, разрубленный от правой ключицы до пояса острой секирой меченосца Фредегельма. Но и самого Фредегельма насквозь пронзил копьем Яков Полочанин.

У заборолов, в огне и дыму, скрестились железо с железом, рука с рукой, сила с силой, отвага с отвагой. И снова не выдержали тевтоны – в который уже раз откатились вниз, а вслед им, на их головы и спины, полетели бревна, камни, горшки с огнем. И неслась в просторы песня Климяты Однорука:

Веди нас на сечу, святая София…

Все это время Климята был на городском валу. С обожженными щеками, в разодранной рубахе, но с радостным блеском в глазах, он искал Мирона. Увидев его, закричал сорванным хриплым голосом:

– Мирошка, иди сюда!

Мирон подбежал к нему и стал напротив, опершись на копье.

– Неплохо воюешь, – сказал ему Климята. – Но все же побереги себя, ведь отдаю тебе Полоцкую летопись, жизнь свою отдаю. Понял?

И он надел на плечо Мирону тяжелую кожаную торбу, прошитую по краям блестящей проволокой.

– Там летопись? – задохнулся от волнения Мирон.

– Летопись. Береги ее, как сердце берегут, как глаз свой. Моя и твоя жизнь в ней. И жизнь всех их, – широким жестом он обвел Вячку, Якова, залитых потом, засыпанных сажей воев, готовящихся отбивать еще один – шестой за день! – приступ тевтонов.

Снова пошли на штурм тевтоны. Арбалетчики беспрестанно обстреливали вал, не давая никому высунуть голову. Стрела попала Климяте Одноруку в шею, пробила горло, и он упал, захлебываясь кровью. И в тот же миг брат епископа Альберта Иоанн и его слуга Петр с факелами в руках вскочили на вал, и Петр, наступив ногой, растоптал гудок Климяты. Вячка взмахнул мечом, и голова Петра покатилась с вала.

– Рубон! – крикнул Вячка. Полочане, новгородцы и эсты, женщины и подростки, все, кто еще был жив, яростно ринулись на тевтонов. Иоанна порубили на куски. Та же участь ждала троих меченосцев, что, взбежав на вал, начали махать секирами, делая проходы в заборолах.

А в эти минуты в шатре метался Генрих. Наконец не выдержал, выбежал из шатра, возле самого вала увидел монаха, которому он дал отравленные стрелы, молча вырвал у него лук и выстрелил в Вячку. Стрела пролетела рядом с князем, рубившим мечом окружавших его врагов. Генрих бросил лук и, закрыв лицо горячими ладонями, побежал назад, в шатер.

Вячке отрубили левую руку. Он покачнулся, побледнел. К нему подскочил Яков, закричал:

– Князь, давай я отнесу тебя с вала! Травники остановят тебе кровь.

– У меня есть еще одна рука, Яков Полочанин, – стиснув зубы, ответил Вячка и со всего размаха ударил мечом кнехта, бежавшего со штурмовой лестницей. Они упали вместе – кнехт и князь. Вячка успел прошептать Якову:

– Меч… Мой меч возьми!..

Яков схватил меч, а вокруг гремела лютая сеча, свистели стрелы, пылали заборолы, и чей-то тонкий, почти детский голос крикнул с безмерным отчаянием и болью:

– Ой, мамочка!

…Епископ Альберт вошел в походную капеллу, стал на колени перед распятием Христа и начал горячо молиться. Плащ у епископа был разорван, прожжен в нескольких местах. Епископ увидел Генриха, встал и радостно сообщил ему:

– Дорпат лежит у наших ног. Слышишь, сын мой? Мы победили. Эстония наша!

– А где король Вячка? Привели его сюда с веревкой на шее? – прервав епископа, спросил побледневший Генрих.

– Вячка погиб, – широко улыбнулся Альберт и перекрестился. – Вячка лежит у заборолов. Мы победили.

– Он победил! Он победил! – вдруг закричал Генрих и с лихорадочным блеском в глазах забегал вокруг алтаря. Альберт с недоумением глядел на своего любимого ученика, потом подошел и, положив ему руку на лоб, сказал с отеческой теплотой:

– Тебе плохо, сын мой? Иди отдохни и продолжай писать хронику. Пусть потомки узнают о нашей победе и восславят нас.

 




Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 14 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав

Глава первая | Глава вторая | Глава вторая | Глава вторая | Глава третья | Глава третья | Глава третья | Глава четвертая | Глава четвертая | Глава четвертая |


lektsii.net - Лекции.Нет - 2014-2024 год. (0.041 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав