Главная страница | Контакты | Случайная страница Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

ПЛАТОН. 427 – 347 г. до н.э.

Платон родился в чрезвычайно знатной и состоятельной семье на острове Эгина, неподалеку от Афин. Со стороны отца, Ари­стона, род Платона восходит к последнему царю Аттики - Кодру, со стороны матери, Периктионы, к семье родственников знамени­того законодателя Солона. Дом этот был воспет Анакреоном и другими греческими поэтами. Родственником матери был также известный афинский политический деятель, впоследствии тиран Критий, который, по-видимому, и ввел Платона в круг учеников Сократа.

Платон был воспитан в духе так называемой «греческой калокагатии» (калокагатия - идеал человека, сочетающего в себе красоту совершенного тела и внутрен­нее нравственное благородство). Платон занимался живописью, пел, сочинял трагедии и возвышенные дифирамбы в честь Диониса. Особенно он любил комиков Аристофана и Софрона. Занятия искусст­вом, впрочем, не помешали Платону участвовать в качестве борца в Исмийских общегреческих играх и даже получить там награду. Кстати, будучи от рож­дения Аристоклом, он и прозвище получил «Платон» (по-гречески «платюс» - широкоплечий) (по преданию от своего учителя Сократа).

После смерти учителя Платон приобрел в афинском пригороде сад, где устроил школу, кото­рая стала называться Академией в честь героя Академа, где Платон и провел остаток жизни. Он умер глубоким ста­риком в возрасте восьмидесяти лет. Сама школа с ее тради­циями просуществовала почти тысячу лет и была закрыта только в 529 г. императором Юстинианом.

Под именем Платона дошло до нас от древности следующее: речь - «Апология Сократа»; 23 подлинных диалога; Ив разной степени со­мнительных диалогов; 8 неподлинных произведений, которые не входили в список произведений Платона даже в древности; 13 писем, многие из которых без­условно подлинные, и - «Определения», единогласно всегда принимавшиеся за неподлинные. Для истории философии и для филоло­гии всегда являлось огромной проблемой как подлинность 35 основных произведений, так и их хронологическая последовательность, заполнившая со­бою 50-летнюю литературную деятельность Платона.

I. Ранний период. Этот период начался даже, может быть, раньше смерти Сократа, но кончился он, вероятно, 1-й сицилийской по­ездкой Платона, т.е. занимает он собою приблизительно 90-е годы IV в. до н.э. Сюда относятся - «Апология Сократа», - «Критон», «Эвтифрон», «Лахет», «Лисий», «Хармид», «Протагор», 1-ая книга - «Государства». (Все эти произведения Платона отличаются чисто сократовским методом анализа отдель­ных понятий с попытками найти их родовую сущность и с упором по преимуществу на моральную проблематику.

П. Переходный период. Сюда относятся произведения 80-х годов: «Горгий», «Меной», «Эвтидем», «Кратил», «Гиппий меньший», «Ион», «Гиппий больший», «Менексен» (последние три диалога уязвимы в разных отношениях в смысле своей подлинности). Этот переходный период уже намечает отдаленную концепцию субстанциально понимаемых идей, с точки зрения которых критикуются релятивизм софистов и их беспринципное риторическое пустословие («Горгий», «Эвтидем»). Делается заметным также сознательное отношение к досократовской философии (критика гераклитовского иррационализма в «Кратиле») вместе с исполь­зованием орфико-пифагорейских учений о предсуществовании и бес­смертии душ («Горгий», «Меной»). Кроме сократовского рационального анализа понятий, пробиваются также мотивы поэтического, мифологического и даже мистического характера, а также страстная политическая направленность против разложившейся демократии в защиту аристократам, образа мысли, чего тоже не было у Сократа.

III. Зрелый период, занимающий 70-60-е годы. Не входя в трудные хронологические проблемы, отметим только, что диалоги этого зрелого периода литературной деятельности П. можно разделить на две теоретическо-стилистические группы.

К первой группе относятся «Федон», «Пир», «Федр», П-Х кн. «Государства». Центральным является здесь знаменитое платоновское учение об идеях как о самостоятельно существу­ющей субстанциальной действительности, определяющей собою и всю ма­териальную действительность. В европейской философии впервые здесь прозвучал не только твёрдый и убежденный, но и пророческий голос, воз­вещавший миру о несамостоятельности и ничтожестве материи и о примате идеального начала. В «Федоне» это доходит почти до метафизического дуализ­ма и почти до полного отрицания человеческого тела в жертву душевной и ду­ховной жизни. В остальных диалогах этой группы мотив дуализма звучит гораздо слабее, перекрывается разного рода поэтически вдохновенными картинами, а в «Государстве» и вообще отрицается заменяясь учением о гармонии тела и души, о гармонии душевных способностей между собою, о гармонии души и общественно-политической жизни и, наконец, о гармонии между собою общественно-политических сословий. Завершается эта картина учением о круговороте душ и о загробных наградах и наказаниях. Худо­жественная изысканность речи Платона в данный период кульминирует, по­скольку, кроме неизменного диалогического способа изложения, преследующего здесь к тому же цели не какого-нибудь случайного, но вполне систематического характера, здесь мы находим целые ораторские речи, богатую мифологию и тонко разработанную поэтику речи.

Ко 2-ой группе этого зрелого периода литературного творчества П. от­носятся: «Теэтет», «Парменид», «Софист», «Политик», «Филеб», «Тимей» и «Критий». От предыдущей группы диалогов эта группа отличается гораздо больше конструктивно-логическим характером, чем превознесением мира идей в его самостоятельности и онтологической абсолютности. Идеаль­ный мир здесь нигде не отрицается, а скорее предполагается. Но со­держание самих диалогов касается либо критики голого эмпиризма («Теэтет»), либо диалектики категорий («Парменид», - «Софист»), либо диалек­тики космоса («Тимей»). И вообще материальным миром Платон оказывается занят здесь гораздо больше, чем миром идеальным. Значительно деградирует здесь также и художественная сторона диалога, Платон много спорит в этих диалогах с разными философами, часто не называя их по имени. Мифолого-поэтические места здесь редки.

IV.Последний, или поздний период, куда относятся «За­коны» (писавшиеся уже в 50-х годах) и «Послезаконие» (вероятно, напи­санные кем-либо из учеников Платона). Огромные «Законы» очень пестры по своему содержанию и стилю, ставят своей целью изобразить не абсолютно идеальное, но сниженное и доступное реальным человеческим силам госу­дарство, содержат много разного рода противоречий в концепциях и в терминологии, что заставляло многих исследователей находить и в теориях и в стиле «Законов» черты старческого упадка философии Платона. Наряду с этим в диалоге встречается и много таких рассуждений, для которых все еще характерна обычная платоновская глубина и острота мысли.

Диалоги весьма сомнительного происхождения и времени: «Алкивиад I», «Гиппарх», «Клитофонт» и «Минос».

Диалоги безусловно непод­линные: «Алкивиад II», «Соперники», «Феаг».

Произведения настолько неподлинные, что они не вошли даже в список произведений Платона у Фрасилла, ритора I в. н.э., виднейшего античного исследователя Платона: «Демодок», «Сизиф», «Алкиона», «Эриксий», «Аксиох», «О справедливости», «О добродетели», «Определения».

Если бросить общий взгляд на произведения Платона, то даже с учетом естественного для 50-летнего ли­тературного творчества разнобоя в концепциях, терминологии и стиле все же необходимо сказать, что произведения Платона являются для современного историка философии скорее какой-то обширной и местами гениальной ла­бораторией мысли, чем определенного рода системой и строго продуманной философской последовательностью. Платон очень часто начинает рассуждение на новую тему, не подведя итогов прежнему рассуждению. Изложение у него часто прерывается разного рода отступлениями и поэтическими картинами. Иной раз очень важная для системы мысль излагается кратко, а второстепенная мысль, наоборот, чересчур подробно. Философ­ским диалогом Платон владеет безукоризненно. Тем не менее, часто этот диалог у него состоит из ненужных вопросов и ответов, которые можно было бы легко избежать и заменить более краткой и более ясной формулировкой. И в первую очередь все это касается центрального для П. учения об иде­ях. Собственно говоря, оно нигде не изложено у Платона систематически; и его приходится реконструировать путем привлечения цитат из всей массы пла­тоновского текста. Это не помешало, однако, Платону продумать основные принципы идеализма очень последовательно и глубоко, а главное, очень откровенно. Едва ли у какого-нибудь др. философа проводится так упорно и так безоговорочно мысль о примате сознания над бытием; и едва ли кто-нибудь другой так честно продумал до конца все выводы из этого примата, какой бы нелепостью они не отличались.

Философия Платона далеко выходит за рамки традиционных фило­софских проблем, поскольку создавалась и переживалась в ат­мосфере весьма интенсивного поэтического творчества, а также и в условиях напряженной деятельности философа в области политики. Чтобы понять философию Платона в целом, необходимо весьма тщательно учитывать его язык и стиль, его постоянно приподнятые настроения и чувства и его страстную борьбу с политическими врагами.

Не вдаваясь во все эти проблемы, мы должны, однако, сказать, что Платон является мыслителем, весьма далеким от удовлетворения одними абстракциями, что все свои философские идеи он всегда горячо и взволно­ванно пропагандировал, что все свои «заумные» идеи он очень умно и да­же страстно переживал, изображал и пропагандировал. Несмотря на по­стоянные у него тончайшие философские анализы, он дал нам образец весьма драматического философствования, избегая всякой отрешенности и ака­демизма. В противоположность современным зарубежным историкам филосо­фии, три крупных русских дореволюционных идеалиста, Владимир Со­ловьев, Е.Н. Трубецкой и В.Ф. Эрн, создали концепцию жизненной драмы Платона и, можно сказать даже, жизненной трагедии Платона с выдвижением на первый план постоянных и горячо переживаемых им высоких идей, а с другой стороны — жизненных неудач этих идей, их неприспособленности к жизни, их безвыходности и в конце концов полного краха.

Идея.

Об идеях.

Платон был первым, кто ввел в философский обиход понятие «эйдос», или иначе «идея». «Идея» переводится с греческого как «облик», «образ», «очертание», «форма», «смысловая предпосылка», «основание», «основ­ной принцип», «основоположение». Термин «идея» в собственном смысле слова употребляется только начиная с «Федона». Да и этот термин в тексте Платона весьма неустойчив. То это есть логическая категория, которая рассматривается в диалектической или иной связи с другими категориями, то она синтетическое и неделимое целое, возникшее из отдельных смысловых элементов в качестве неразрушимо данного их интеграла; то это основ­ные смысловые предпосылки вещей, без чего невозможно сказать, что дан­ная вещь именно она сама, а не что-нибудь другое; то это действующие и закономерно-оформляющие космические силы, солнце, создающее жизнь и делающее возможным ее познание; демоны, нисходящие от божественного ума к душам, то это идеальные тела, вечно блистающие или в виде мира неподвижных звезд, или в виде божеств, или в виде вообще мировых и надмирных материализованных сущностей; то это вечные первообразы вещей, демиургически оформляющие со­бою весь космос; то это предметы вечной любви и познания; а то это и просто формы самых обыкновенных чувственных вещей.

Мир вещей текуч, преходящ. Однако есть нечто вечное, что определяет материальные явления. Это при­чины, которые нельзя воспринять чувствами, но можно постичь умом. Эти причины есть формы вещей – идеи.

Так существу­ют реальные кони в реальном мире, им соответствует идея коня в мире бестелесном. Как можно убедиться в том, что эти идеи существуют? Обычным способом - никак. Идеи нельзя по­щупать, их нельзя увидеть, осязать. Идеи можно «созерцать» толь­ко умом.

«… что есть вечное, не имеющее возникнове­ния бытие и что есть вечно возникающее, но никогда не сущее. То, что постигается с помощью размышления и объяснения, очевидно, и есть вечно тождественное бытие; а то, что подвла­стно мнению и неразумному ощущению, возникает и гибнет, но никогда не существует на самом деле. Однако все возникаю­щее должно иметь какую-то причину для своего возникнове­ния, ибо возникнуть без причины совершенно невозможно. Да­лее, если демиург любой вещи взирает на неизменно сущее и берет его в качестве первообраза при создании идеи и потенции данной вещи, все необходимо выйдет прекрасным; если же он взирает на нечто возникшее и пользуется им как первообразом, произведение его выйдет дурным».

Идея вовсе не оторвана от ве­щи, но является основанием осмысленного существования вещи и ее структуры. Она означает не столько внешнюю, сколько внутреннюю форму вещи, то есть ее сущность или закон ее существования. Реально существует не чувственный предмет, но лишь его умопостигаемая, бестелесная, не воспринимаемая чувствами сущность. Но и в то же вре­мя, идея существует сама по себе, независимо от обнимаемых ею многочисленных одноименных чувственных предметов — суще­ствует как общее для всех этих предметов.

Идея является:

1) причиной, или источником бытия вещей, их свойств и их отношений;

2) образ­цом, взирая на который демиург творит мир вещей;

3) целью, к которой, как к верховному благу, стремится все существующее.

Идеи совершенно запредельны, невы­разимы ни в каких образах чувственного опыта, ни в каких поня­тиях и категориях числа, пространства и времени. Они существуют сама по себе, независимо от обнимаемых ею многочисленных одноименных чувственных предметов - суще­ствуют как общее для всех этих предметов.

Характеристики идеи: вечность, само­тождественность, безотносительность, неподвластность определе­ниям пространства и времени, единство и целостность. Идеи постигаются посредством знания, и знание возможно только относительно идей.

Идея есть бестелесная, постигаемая только умом причина, как причастность, в которой только и существуют вещи чувственного мира; как прекрасный образец всех вещей; как цель, к которой вещи стремятся; как понятие об общей сущности вещей, или как то, что, отправляясь от отдельных многочисленных и многократных ощущений, сказывается о виде, как о едином для многого.

«- Возьмем и теперь какое тебе угодно множество. Ну, если хочешь, например, кроватей и столов на свете множество...

- Конечно.

- Но идей этих предметов только две — одна для кровати и одна для стола.

- Да.

- И обычно мы говорим, что мастер изготовляет ту или иную вещь, всматриваясь в ее идею: один делает кровати, другой сто­лы, нужные нам, и то же самое и в остальных случаях. Но ни­кто из мастеров не создает самое идею. Разве он это может?

- Никоим образом».

«Я хочу показать тебе тот вид причины, который я исследовал, и вот я снова возвращаюсь к известному и сто раз слышанному и с него начинаю полагая за основу, что существует прекрасное само по себе, и бла­гое, и великое, и все прочее».

«Вообрази людей как бы в подземном пещер­ном жилище, которое имеет открытый сверху и длин­ный во всю пещеру вход для света. Пусть люди живут в ней с детства, скованные по ногам и по шее так, чтобы, пребывая здесь, могли видеть только то, что на­ходится пред ними, а поворачивать голову вокруг от уз не могли. Пусть свет доходит до них от огня, горя­щего далеко вверху и позади их, а между огнем и узни­ками на высоте пусть идет дорога, против которой вообрази стену, построенную наподобие ширм, какие ставят фокусники пред зрителями, когда из-за них показывают свои фокусы. - Воображаю, сказал он. — Смотри же: мимо этой стены люди несут выставляю­щиеся над стеною разные сосуды, статуи и фигуры, то человеческие, то животные, то каменные, то деревян­ные, сделанные различным образом, и что будто бы одни из проносящих издают звуки, а другие молчат.- Странный начертываешь ты образ и странных узников, сказал он. Похожих на нас, примолвил я. Разве ты думаешь, что эти узники на первый раз как в себе, так и один в другом видели что-нибудь иное, а не тени, падавшие от огня на находящуюся пред ними пе­щеру? - Как же иначе, сказал он, если они принуж­дены во всю жизнь оставаться с неподвижными-то головами? - А предметы проносимые - не то же ли самое? - Что же иное? - Итак, если они в состоянии будут разговаривать друг с другом, не думаешь ли, что им будет представляться, будто, называя видимое ими, они называют проносимое? - Необходимо. - Но что, если бы в этой темнице прямо против них откликалось и эхо, как скоро кто из проходящих издавал бы звуки, к иному ли чему, думаешь, относили бы они эти звуки, а не к проходящей тени? - Клянусь Зевсом, не к иному, сказал он. - Да и истиною-то, примолвил я, эти люди будут почитать, без сомнения, не что иное, как тони. - Весьма необходимо, сказал он. - Наблюдай же, продолжал я: пусть бы, при такой их природе, прихо­дилось им быть разрешенными от уз и получить исце­ление от бессмысленности, какова бы она ни была; пусть бы кого-нибудь из них развязали, вдруг прину­дили встать, поворачивать шею, ходить и смотреть вверх на свет: делая все это, не почувствовал ли бы он боли и от блеска не ощутил ли бы бессилия взирать на то, чего прежде видел тени? И что, думаешь, сказал бы он, если бы кто стал ему говорить, что тогда он видел пустяки, а теперь, повернувшись ближе к сущему и более действительному, созерцает правильнее, и, если бы даже, указывая на каждый проходящий предмет, принудили его отвечать на вопрос, что такое он, при­шел ли бы он, думаешь, в затруднение и не подумал ли бы, что виденное им тогда истиннее, чем указывае­мое теперь? - Конечно, сказал он. - Да хотя бы и принудили его смотреть на свет, не страдал ли бы он глазами, не бежал ли бы, повернувшись к тому, что мог видеть, и не думал ли бы, что это действительно яснее указываемого? - Так, сказал он. - Если же кто, про­должал я, стал бы влечь его насильно по утесистому и крутому всходу и не оставил бы, пока не вытащил на солнечный свет, то не болезновал ли бы он и не доса­довал ли бы на влекущего и, когда вышел бы на свет, ослепляемые блеском глаза могли ли бы даже видеть предметы, называемые теперь истинными? - Вдруг-то, конечно, не могли бы, сказал он. - Понадобилась бы, думаю, привычка, кто захотел бы созерцать горнее: сперва легко смотрел бы он только на тени, потом на отражающиеся в воде фигуры людей и других предме­тов, а, наконец, и на самые предметы; и из этих нахо­дящиеся на небе и самое небо легче видел бы ночью, взирая на сияние звезд и луны, чем днем - солнце и свойства солнца. - Как не легче! - И только, наконец, уже, думаю, был бы в состоянии усмотреть и созерцать солнце - не изображение его в воде и в чуждом месте, а солнце само в себе, в собственной его области. - Не­обходимо, сказал он. - И после этого-то лишь заключил бы о нем, что оно означает времена и лета и, в види­мом месте всем управляя, есть некоторым образом причина всего, что усматривали его товарищи. - Ясно, сказал он, что от того перешел бы он к этому. - Что же, вспоминая о первом житье, о тамошней мудрости и о тогдашних узниках, не думаешь ли, что свою пере­мену будет он ублажать, а о других жалеть? - И очень. - Вспоминая также о почестях и похвалах, какие тогда воздаваемы были им друг от друга, и о наградах тому, кто с проницательностью смотрел на проходящее и внимательно замечал, что обыкновенно бывает прежде, что потом, что идет вместе, и из этого-то могущественно угадывал, что имеет быть - пристра­стен ли он будет, думаешь, к этим вещам РГ станет ли завидовать людям между ними почетным и правитель­ственным или скорее придет к мысли Гомера и сильно захочет лучше идти в деревню работать на другого человека, бедного, и терпеть что бы то ни было, чем водиться такими мнениями и так жить? - Так и яду-маю, сказал он; лучше принять всякие мучения, чем жить по-тамошнему. - Заметь и то, продолжал я,) что если бы такой сошел опять в ту же сидельницу и сел, то после солнечного света глаза его не были ли бы вдруг объяты мраком? - Уж конечно, сказал он. - Но, указывая опять, если нужно, на прежние тени и споря с теми всегдашними узниками, пока не отупел бы, установив снова свое зрение - для чего требуется некратковременная привычка, - не возбудил ли бы он в них смеха и не сказали ли бы они, что, побывав вверху, он возвратился с поврежденными глазами и что поэтому не следует даже пытаться восходить вверх? А кто взялся бы разрешить их и возвесть, того они, лишь бы могли взять в руки и убить, убили бы. - Непременно, сказал он. - Так этот-то образ, любезный Главков, продолжал я, надобно весь прибавить к тому, что ска­зано прежде, видимую область зрения уподобляя житью в узилище, а свет огня в нем - силе солнца. Если притом положишь, что восхождение вверх и созер­цание горнего есть восторжение души в место мысли­мое, то не обманешь моей надежды, о которой желаешь слышать».

«То бытие, существование которого мы выясняем в наших вопросах и ответах, - что же, оно всегда неизменно и одинаково или в разное время иное? Может ли равное само по себе, прекрасное само по себе, все вообще существующее само по себе, то есть бытие, претерпеть какую бы то ни было перемену? Или же любая из этих вещей, единообразная и существующая сама по себе, всегда неизменна и одинакова и никогда, ни при каких условиях ни малейшей перемены не при­нимает?

- Они должны быть неизменны и одинаковы, Со­крат, — отвечал Кебет».

«… истинное бытие - это некие умопостигаемые и бестелесные идеи; тела же, о которых говорят эти люди, и то, что они называют истиной, они, разлагая в своих рассуждениях на мелкие части, называют не бытием, а чем-то подвижным, становлением».