Главная страница | Контакты | Случайная страница Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Я — ЭТО МОЯ МАТЬ!» — ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ ПРИ ЭМОЦИОНАЛЬНОМ НЕВНИМАНИИ В РАННЕМ ДЕТСТВЕ

Прежде всего в исследованиях пограничной патологии было показано, что на процесс индивидуации может заметно повли­ять эмоциональный дефицит в раннем детстве. Лишь когда ре­бенок примет в себя «достаточно хорошую мать» (в смысле Винникотта), он способен справиться с фазой разрыва и достичь постоянства объекта в смысле независимости от реально доступ­ного материнского объекта. Нестерпимое чувство заброшенности может привести к тому, что мать интроецируется как целое Jacobson 1964). Поскольку у такой интроецированной матери отсутствуют «хорошие» свойства, одновременно сохраняется тоска по хорошим материнским объектам во внешнем мире, интрапсихически соответствующая цеплянию за хороший объект и фантазии, будто хороший объект может быть только один.

Сорокалетняя, с большим избыточным весом, пациентка страдает от тяжелых ипохондрических страхов, наступающих всегда, когда ей кажется, что ей чего-то недодали. Биографически обнаруживается крайняя эмоциональная заброшенность наряду с оральной зависимостью. В ипохондрическом состоянии включается защита от негативных аспектов материнской объ­ектной репрезентации, то есть отщепленной ненависти к мате­ри, и от негативных сторон я-репрезентации (когда Я воспри­нимается как ненасытно жадное) и сопутствующего этому чув­ства вины.

В ситуациях внешних лишений пациентка вступает в кон­такт со своими диффузными тревогами и агрессивными тенден­циями, отщепленный «плохой» материнский интроект оживля­ется. Пациентка говорит: «Я не «как» моя мать, я просто — она: у меня ее тело, ее недомогания, ее мнительность. Она бегает по врачам, я тоже: я не могу примириться с тем, что никакой настоящей матери у меня нет и не было».

Как и в детстве, пациентка безуспешно пытается успокоить­ся с помощью еды. Но действительно находит успокоение, хотя и ненадолго, при посещении врачей, если там правильно откли­каются на ее предложение вступить в человеческие отношения. Врач должен не проводить обследования или ставить диагноз (от этого ее тревога только возрастает), а компенсировать дефи­цит материнской объектной репрезентации, успокоить ее, утешить и внушить чувство, что они всегда в ее распоряженни. Разумеется, это поверхностное успокоение действует недолго, пациентка впадает в зависимость от врачей».

Этот пример показывает возможные последствия интроекции имаго матери, к которому пациентку отсылают повседнев­ные ситуации фрустрации, напоминающие о тяжелом невнима­нии к ней в детстве. И в стремлении навязать другим общение с нею, и в навязчивой еде пациентка по сей день пытает­ся воплотить в себе образ «хорошей матери».

КАК СТАТЬ И ПОХОЖЕЙ, И НЕПОХОЖЕЙ:

ПРОЦЕСС ИНДИВИДУАЦИИ В ФАЗЕ ПОВТОРНОГО СБЛИЖЕНИЯ

Примерно с пятнадцатого месяца, когда девочка начинает называть себя девочкой, перед ней встают две задачи взросле­ния, тянущие ее в разные стороны: как девочка она должна отождествить себя с женственностью матери; однако развитие автономии делает необходимым развитие отдельной от матери идентичности. В самом благоприятном случае девочка колеблется между полюсами сепарации и идентификации, но бывает, что она чувствует, что разрывается между этими полюсами. К это­му прибавляется еще и та трудность, что именно в этот пе­риод нужнее выработать сознание, что мать не является постоянно доступным объектом.

Дополнительно к этим внутренним полюсам мать устанав­ливает для дочери собственные ориентиры: либо требуя авто­номии вплоть до отторжения, либо подчеркивая общность вплоть до поглощения. При этом на нее влияет опыт сепара­ции от собственной матери. С большей легкостью мать спра­вится с этой ситуацией, если ею не слишком сильно управля­ют собственные детские переживания, которые могут выражать­ся в чрезмерной идентификации со стремлениями либо к сли­янию, либо к автономии. Это повлияет, например, на то, как она будет реагировать на первые шаги дочери. Мать подбод­рит взволнованную дочь и скажет: «Смелее!» — или, наоборот, укрепит дочь в мысли, что «снаружи опасно», поскольку сама так думает вследствие собственных страхов перед сепарацией со своей матерью.

Выросшая без отца пациентка, которая сумела справиться с отдалением от матери, лишь резко с ней порвав (что она переживает как свою вину) и прекратив все контакты, гово­рит: «Во мне два человека: я —. это и моя мать, и я сама. Сюда я пришла вместе с ней. Она стоит со мной перед вами и говорит «Побраните этого гадкого ребенка, она хочет меня бросить и уйти в этот гадкий мир». Я все время жду, что вы будете меня ругать. И вы должны это делать, потому что я такая же прилипчивая и вечно недовольная, как моя мать. Для меня никто достаточно не хорош, но хочется, чтобы все люди были только со мной. Она меня хотела удержать при себе, а про всех других говорила, что они гадкие. А что вы меня не держите, это меня и успокаивает, и злит».

Можно было бы сказать, что эта пациентка застыла в конфликте зависимости-автономии по отношению к матери. Страх перед поглощением делает ее в отношениях с людьми недоверчиво отторгающей, причем в то же время она тоскует покаким-то исключительным отношениям.

Беньямин (Benjamin, 1990) и другие исследовательницы с сожалением отмечают, что развитие автономии у девочки не­избежно останется недостаточным, пока она не сумеет воспри­нять и мать как автономный объект со своими собственными правами.

Это свидетельствует о некоей ущербности: внутри патриар­хально устроенного общества женщине очень нелегко ощущать себя автономной и одновременно отождествить себя с образом матери/женщины, тоже ощущаемой как нечто автономное.

Но, начиная с работы Гиллигана (Gilligan, 1982), многие ставят под сомнение концепцию автономии в ее абсолютной форме и рассматривают ориентированность женщины на других как специфически женскую потребность.

Если разделять эту точку зрения, то тогда должен быть найден внутренний баланс между индивидуацией и ориентиро­ванностью на других.

Все это показывает, как трудно женщине переживать стремление к автономии в межличностных отношениях. С психоа­налитической точки зрения отсылки к социальным половым ролям, конечно, недостаточно. На развитие половой идентич­ности наряду с социальными ожиданиями относительно половых ролей сильное влияние оказывают также идентификация и вза­имодействие с матерью и отцом, внутреннее усвоение как ро­дительских ожиданий и тревог, так и собственных сознательных и бессознательных фантазий по поводу собственного тела (Mertens, 1992). Я-идеал какой-то во всем хорошей матери, никогда не оставляющей ребенка (Bell, 1991), женский страх, легко ассоциирующий отдаление с разрывом отношений, или чувство вины, связанное с агрессией периода сепарации, могут остаться в качестве рудиментов изначального взаимодействия маленькой дочери с матерью.

При этом дочерние ожидания (мать в принципе должна всегда быть рядом, но — когда нужно — и предоставлять не­зависимость) сплавляются с реакциями матери на эти ожида­ния, образуя сложную взаимосвязь. Судя по всему, обеим участ­ницам диады нелегко приписать агрессию разрыва друг другу, так как в отношении к дочери возрождается тоска по «идеальным», то есть глубоким и свободным от агрессии отноше­ниям мать-дочь. Поэтому агрессия разрыва со стороны и ма­тери, и дочери подавляется при помощи некоей взаимной тон­кой настройки. При этом — из-за анатомических факторов — поддержание тела в чистоте дочь ощущает как вторжение и неуважение границ ее тела со стороны матери. Поэтому внут­ри реальных отношений мать-дочь возникает иногда всю жизнь длящееся недоразумение: дочь приспосабливается к действитель­ным или предполагаемым ожиданиям матери и чувствует себя копией, лишенной индивидуальности. Вина за это приписывает­ся матери, воспринимаемой как посягательница. А если мать не вмешивается, то это нередко толкуется как холодность и без­различие.

А мать, со своей стороны, способна контролировать свои собственнические и идентификаторские инстинкты и восприни­мать дочернюю индивидуальность лишь в том случае, если она сама приобрела достаточную дистанцию от подобной иденти-фикации с собственной матерью. Эти сложности с возможной дифференциацией, вызванные прежде всего страхом перед разрывом, усиливаются еще и тем, что девочка начинает явно ощущать себя девочкой и одновременно берет мать за обра­зец формирующейся половой идентичности. Загвоздка в том, чтобы и использовать образ матери как женщины, и крити­чески его переосмыслить, создав собственный (Glover & Mendell, 1982).

Бернштайн (Bernstein, 1993) в связи с этим говорит о вза­имодействии: «Борьба за автономию-индивидуацию происходит в двух направлениях — по отношению к собственному телу де­вочки и в отношениях с матерью» (с.538) и «это именно тот момент, когда дети борются за «контроль» над собственным телом. Приближение к матери грозит возвратом погруженнос­ти в нее и диктует «Да» (Я такая же, как ты) именно там, где стремление к автономии требует «Нет» (Я — другая)» (с.548). В терапии между двумя женщинами возможна трансферентная и контртрансферентная реактивация этих конфлик­тов, при которой возникает опасность запутаться в проблемах отстранения от собственной матери. Это можно пояснить дву­мя примерами.