4 июля — не лучший день для знакомства с городом Хьюстоном, штат Техас, хотя трудно было выбрать что-то более подходящее. Восемь месяцев в году Хьюстон представлял собою невероятно жаркую и зловонную выгребную яму, посреди которой находилась кучка мягкого асфальта под названием Нижний город. С ноября начинали дуть сильнейшие ветры из Канады, и влажное оцепенение на два месяца сменялось влажным холодом. В оставшиеся два месяца погода стояла умеренная, но все равно это нельзя было назвать весной. Облака смыкались над городом, словно крышка, а нефтеочистительные заводы возле Галвестонского залива насыщали воздух, ноздри, легкие, сердце и душу запахом нефтяного ужаса. Повсюду были заливы, каналы, озера, лагуны, заболоченные рукава — и все настолько жирные и ядовитые, что если бы вы, катаясь на лодке, сунули в воду руку, то могли бы остаться без пальца. Рыбаки обычно говорили отдыхающим: не курите, иначе подожжете залив. Здесь водились все известные в Северной Америке ядовитые змеи: гремучие, мокасиновые, хлопковые, коралловые.
Не существовало подходящего времени года для поездки в Хьюстон, а 4 июля был худшим днем для этого. Но именно 4 июля 1962 года семеро астронавтов отправились в Хьюстон. Для содействия лунной программе Кеннеди под руководством НАСА строился Центр пилотируемых космических полетов на тысяче акров пастбища к югу от Хьюстона, возле Чистого озера, которое на самом деле было не озером, а небольшой бухточкой, и настолько же чистым, как зрачки отравленного окуня. Астронавты, Гилрут и большинство персонала Лэнгли и Мыса должны были переехать в Хьюстон, хотя пусковым центром по-прежнему оставался Мыс. Скромные размеры Лэнгли и Мыса как нельзя лучше подходили для стадии «полный вперед!», которую проект «Меркурий» уже прошел. Все знали, что Хьюстон крупнее, но об остальном даже не догадывались.
Они вышли из самолета в аэропорту Хьюстона и окунулись в расплавленный воздух. Температура была под сорок градусов. Не то чтобы это имело значение — парней заверили, что их въезд в Хьюстон пройдет легко и небрежно, в техасском стиле. Будет небольшая энергичная кавалькада по Нижнему городу, просто чтобы на них посмотрели добрые люди... а затем состоится вечеринка с коктейлями, на которую придут несколько важных местных фигур. Во время вечеринки парни смогут расслабиться и пропустить пару стаканчиков.
В аэропорту их ждала шеренга лимузинов — по одному для каждого астронавта и его семьи; на бортах автомобилей были прикреплены крупные полосы бумаги с написанными на них фамилиями. Вскоре кортеж двинулся в путь — ехали все, за исключением жены Ширры, которая находилась в Лэнгли, поправляясь после какой-то незначительной операции. Довольно быстро, на хорошей скорости они проследовали по улицам Хьюстона, и это было в общем-то безболезненно. Но затем все семь автомобилей поехали вниз по склону, в глубь арены, известной как Хьюстонский Колизей.
Холод начал пробирать их до костей. Они поеживались и трясли головами. Вскоре они оказались внутри какой-то огромной подземной парковки. Воздух тут кондиционировался по-хьюстонски, то есть вас продувало насквозь. Здесь, вместе с оркестрантами в униформе, собралась целая армия промерзших людей. Они стояли, словно ледяные скульптуры. В лимузинах сидели политики — им было слишком холодно, чтобы открывать рты; а еще — полицейские, пожарники, солдаты Национальной гвардии и снова музыканты. Потом процессия развернулась и выехала наверх, в слепящее солнце и сорокаградусную жару; асфальт вздымался волнами и плавился. Парни оказались во главе торжественного проезда. Впрочем, не совсем так. В первом лимузине ехал техасский конгрессмен, румяный парень Альберт П. Томас, влиятельный член Финансового комитета Палаты представителей. Он размахивал огромной шляпой, словно говоря: смотрите, кого я вам привез!
Тут до парней и их жен начало доходить, что эти люди, бизнесмены и политики, рассматривают открытие Центра пилотируемых космических полетов и приезд астронавтов как важнейшее событие в истории Хьюстона. «Нейман-Маркус» и другие фешенебельные универмаги, крупные банки, музеи и другие учреждения, все лучшее, вся культура — все это находилось в Далласе. По хьюстонским меркам Даллас был настоящим Парижем — разве что часы там устанавливались по Центральному стандарту, — а в самом Хьюстоне не было ничего, кроме нефти и прожженных дельцов. Космическая программа и приезд семерых астронавтов должны были сделать этот скороспелый городок респектабельным, законной частью души Америки. Поэтому большой парад возглавлял депутат Альберт Томас, который размахивал своей десятигаллоновой шляпой, сигнализируя о начале спасения Хьюстона.
Астронавты и их жены думали, что уже повидали все возможные виды парадов, но этот был sui generis. На улицах выстроились тысячи людей. Но они не издавали ни звука. Они стояли в четыре-пять рядов, потели и таращились. Пот тек с них рекой. Они просто таращились и потели. Семеро парней, каждый в именном лимузине, стояли, улыбались и махали руками, их жены улыбались и махали, дети улыбались и смотрели вокруг — каждый делал свое обычное дело, — а толпы людей просто таращились на них. Они даже не улыбались. Они смотрели на астронавтов с угрюмым любопытством, словно видели военнопленных или пришельцев с Альфы Центавра и не были уверены, смогут ли те понять местное наречие. Время от времени какой-нибудь древний старик размахивал руками и кричал что-что сердечное и подбадривающее, но остальные просто торчали под солнцем, как пугала. Стоять в полдень в асфальтовом месиве Нижнего города и смотреть на парад... Нет, эти люди были не в своем уме! Но процессия постепенно проходила через эти волны оцепенелости и апатии.
Примерно через час парни и их семьи к своему ужасу поняли, что процессия возвращается в ту самую дыру в земле под Колизеем. Кондиционированный воздух обрушился на них стеной. Все опять промерзли до костей, зуб не попадал на зуб. Оказалось, что именно здесь, в Хьюстонском Колизее, должна состояться небольшая вечеринка с коктейлями. Они поднялись на первый этаж Колизея, напоминавший формой огромную чашу. Здесь собрались тысячи людей, а все пространство было наполнено каким-то странным запахом и шумом голосов. Пяти тысячам чрезвычайно громкоголосых людей не терпелось наброситься на жареную говядину и щедро залить ее виски. В воздухе стоял запах горящего мяса. Здесь было устроено около десяти углублений для барбекю и жарилось тридцать говяжьих туш. Пять тысяч бизнесменов, политиков и их лучших половин, освеженные сорокаградусной июльской жарой, сгорали от нетерпения. Это было техасское барбекю в хьюстонском стиле.
Сначала семерых храбрых парней, их жен и детей вывели на сцену в конце арены, и состоялась небольшая приветственная церемония, во время которой астронавтов по очереди представили публике, а затем многочисленные политики и бизнесмены выступали с речами. И все это время огромные говяжьи туши шипели на огне и дым смешивался с ледяными струями кондиционированного воздуха. Только сильный холод удерживал вас от рвоты: нервные окончания солнечного сплетения замерзали напрочь. Жены пытались быть вежливыми, но это им не удавалось. Дети ерзали на сцене и просились в туалет, где не были уже несколько часов. Жены вставали и шепотом спрашивали у местных жителей, где тут уборные.
К несчастью, теперь наступала та часть, когда они должны были расслабиться, поесть говядины и фасоли с подливкой, выпить немного виски, обменяться рукопожатиями с добрыми людьми и почувствовать себя как дома. Их снова вывели на первый этаж арены, освободили пространство, поставили для них складные кресла и бумажные тарелки с огромными кусками жареного техасского бычка, а затем окружили их еще целым частоколом таких же складных кресел. Вокруг этого частокола выставили кольцо из техасских рейнджеров лицом к толпе. Толпа, несколько сот человек, выстроилась рядами возле барбекю, накладывая огромные жирные куски говядины на бумажные тарелки... и попивая виски. Затем публика заняла места на трибуне и смотрела оттуда вниз, на первый этаж. Это и было главное событие, торжественный прием: пять тысяч человек, все как один — особо важные персоны, сидели на трибунах Хьюстонского Колизея посреди дыма от жарящегося мяса и наблюдали за тем, как астронавты едят.
Нескольким особо важным персонам, правда, разрешили пройти через кольцо рейнджеров и лично поприветствовать парней и их жен, которые в это время боролись с огромными порциями бурого мяса. Какой-нибудь Херб Снаут из Кар-Кастла подходил и говорил:
— Привет! Херб Снаут! Кар-Кастл! Мы чертовски рады видеть вас, просто чертовски рады!
Затем он поворачивался к одной из жен, чьи руки были целиком заняты говядиной, так что она даже не могла пошевельнуться, наклонялся и расплывался в широчайшей сладкой улыбке, демонстрируя свое почтение к леди, и говорил — настолько громко, что бедная перепуганная женщина роняла дымящееся мясо прямо на колени:
— Привет, маленькая леди! Вac мы тоже чертовски рады видеть!
А затем он подмигивал так, что его глаз чуть не вылезал из орбиты, и говорил:
— Мы слышали много хорошего о вас, девочки, много хорошего, — и яростно подмигивал.
Спустя некоторое время такие вот Хербы Снауты заполонили все свободное пространство, и повсюду огромные куски мяса падали на колени, а лужи виски проливались на пол. А пять тысяч зрителей наблюдали, как астронавты работают челюстями. Дым и шум голосов наполняли воздух, а дети, которым хотелось в туалет, громко кричали. А потом, когда безумие, казалось, достигло полного предела, заиграл оркестр, огни погасли, луч света упал на сцену, и шоу началось. Из динамика раздался громкий приветливый голос:
— Леди и джентльмены... в честь наших особых гостей и замечательных новых соседей мы рады представить... мисс Салли Рэнд!
Оркестр заиграл «Сахарный блюз», а луч света упал на древнюю старуху с желтыми волосами и белой маской лица. Ее кожа напоминала мякоть дыни зимой... В руках у нее были огромные, украшенные перьями вееры... И она начала свое знаменитое стриптиз-шоу... Салли Рэнд! Она была немолодой и известной стриптизершей еще во времена великой депрессии, когда семеро храбрых парней ходили в школу. Оркестр завывал трубами, а Салли подмигивала, носилась по сцене и трясла перед героями поединка своими древними ляжками. Это было выше секса, выше шоу-бизнеса, грехов и умерщвления плоти. Это было два часа пополудни 4 июля. Говядина дымилась, виски кричало: чертовски рады вас видеть!., а Хьюстонская Венера покачивала своим веером, благословляя все происходящее.
Еще три года назад Рене пребывала в том упрямом настроении офицерской жены, когда вы с удовольствием тратили три дня на шлифовку куска саманного дерева, стирая ладони в кровь, чтобы сэкономить баснословную сумму в девяносто пять долларов. Когда в 1959 году Скотт звонил ей с тестов из Вашингтона, Альбукерке или Дайтона и наговаривал на пятьдесят долларов, это казалось концом света. Пятьдесят долларов! Это были деньги на еду на месяц! Так было три года назад. А теперь она сидела в гостиной собственного дома — выстроенного по заказу, а не стандартного, — на берегу озера, под дубом и соснами. Как-то на выходных они с Энни Гленн прилетели из Вашингтона в Хьюстон, чтобы выбрать себе жилье, и вышло так, что они нашли лучшее место поблизости от Космического центра — в новостройке под названием «Лесное убежище». Тут же поселились семьи Гриссома и Ширры. С восхитительной предусмотрительностью — как потом выяснилось — они выстроили свои дома так, чтобы из окон видны были только вода и деревья, а стены, выходящие на улицу, практически не имели окон. Только они начали привозить мебель, как стали прибывать туристические автобусы и отдельные туристы на автомобилях. Удивительные люди! Подъезжал автобус, и экскурсовод объявлял в микрофон:
— Вот дом Скотта Карпентера, второго астронавта «Меркурия», совершившего орбитальный полет.
Иногда люди выходили из автобуса, собирали пучки травы с лужайки и возвращались. Они верили в волшебство. Порою туристы долго смотрели на дом, словно чего-то ожидая, а потом подходили к двери, звонили и говорили:
— Нам очень не хотелось тревожить вас, но не могли бы вы попросить выйти кого-нибудь из ваших детей: мы хотим сфотографироваться с ним.
И все же туристы не походили на фанатов кинозвезд. Не было никакого исступления. Они думали, что действительно проявят деликатность, если попросят выйти сфотографироваться не вас самих, а ваших детей. У них еще сохранялось ощущение неприкосновенности домашней святыни.
Это был первый дом, который построили Рене и Скотт, первый дом, действительно принадлежащий им. Все в порядке — они перевернули очередную страницу своей жизни. События теперь развивались очень быстро. Внезапно выяснилось, что им собираются подарить полностью меблированный дом. Лучший из домов,, который можно было купить в 1962 году по оптовой цене — за шестьдесят тысяч долларов. Через месяц после полета Джона Гленна Фрэнк Шарп из Хьюстона сделал Лео де Орси, как советнику парней по деловым вопросам, следующее предложение. Чтобы показать свою гордость астронавтами и новым Центром пилотируемых космических полетов, строители, подрядчики, торговцы мебелью и прочие, кто занимается строительством пригородных домов, подарят каждому из семерых храбрых парней по дому из тех, что были построены в 1962 году для парада домов в Шарпстауне. Шарпстаун был пригородным жилым районом, импресарио которого являлся сам Фрэнк Шарп. Парад домов представлял собою ряд типовых домов, которые поставщики, решившие открыть дело в Шарпстауне, могли использовать для рекламы своей продукции. Шарп собирался выделить землю — участок стоимостью десять тысяч долларов — для каждого из астронавтов; подрядчики подарят дома, а мебельные и универсальные магазины полностью их обставят. Семеро парней со своими семьями будут жить на Рябиновой аллее, между Ричмонд-роуд и Беллейр-бульваром, в домах за шестьдесят тысяч долларов. Так как в тот момент Шарпстаун представлял собой лишь тысячи акров продуваемых насквозь пустырей, Аллея астронавтов стала бы неплохим началом для заполнения пустых пространств. Шарп был техасцем до мозга костей. Он всего в жизни добился сам и превратился к тому времени во влиятельного горожанина, близкого к мэру, сенатору Альберту Томасу, губернатору Джону Коннелли и вице-президенту Линдону Джонсону. Он постоянно вручал призы на ежегодных соревнованиях по гольфу и других подобных мероприятиях. Он действительно был серьезным человеком, по крайней мере по меркам Хьюстона, так что де Орси переговорил с парнями, и они сочли сделку неплохой. Она не имела никакого отношения к космической программе и ни к чему их не обязывала. Это была очередная необременительная привилегия, простая и естественная. Никто из астронавтов на самом деле не собирался жить в Шарпстауне, расположенном слишком далеко от НАСА. Поэтому они решили принять подарок, пожать всем руки, а потом... продать дома. Джон Гленн не имел ничего против такого рода привилегий, как и все остальные. Это были обычные дополнительные доходы военного офицера. А Джон служил в морской пехоте уже почти двадцать лет и прошел через слишком много унизительных финансовых затруднений, чтобы задирать нос, когда дело касалось дополнительных доходов и заслуженных привилегий. Поэтому даже Гленн со всем его искренним чувством морали не мог понять причины начавшегося фурора. Гилрут, Уэбб и прочее начальство из НАСА устроили настоящее короткое замыкание по поводу домов астронавтов. И это было только начало. Вскоре под вопросом оказался договор с журналом «Лайф». Говорили, что сам президент решил положить конец всякой коммерческой эксплуатации статуса астронавта. Пресса с самого начала обижалась на «Лайф», доказывая, что подобные сделки бросают тень на патриотическое дело астронавтов. А Шарпстаун лишний раз свидетельствовал, куда может завести такая эксплуатация...
Шарпстаун одно дело... но угроза договору с «Лайфом» — совсем другое, и очень серьезное! Это было немыслимо. Семеро пилотов, окунувшиеся в военную традицию почетных привилегий, начали смотреть на сделку с «Лайфом» как на военную пенсию, которую получали после двадцати лет службы. Это было непреложное условие службы. Часть военной лямки. Пункт устава. Все пробелы в аргументации тут же вулканизировались жаром эмоций. Не было времени просто сидеть и ждать, когда на доске объявлений вывесят приказы. До полета Скотта оставалось всего три недели, тренировки были в самом разгаре, но большинство остальных астронавтов 3 мая отправились на ранчо Линдона Джонсона в Техасе, чтобы попытаться исправить ситуацию. Уэбб тоже был там. Они устроили что-то вроде тайного совещания. Джонсон дал им несколько отеческих советов по поводу частной жизни и ответственности перед обществом; при этом он размахивал своими огромными руками, словно катал воображаемые снежные шары. Ему все это доставляет такую же боль, как и им, и все в таком духе. Самым неприятным было то, что и Джонсон, и Уэбб ничуть бы не расстроились, если бы договор с «Лайфом» расторгли немедленно. Они оба не могли забыть инцидент в доме Гленнов в январе. Вот если бы речь шла не о Гленне...
К счастью, Джона это сильно не задело. Теперь, через три месяца после своего полета, он получил статус, полностью оценить который мог только студент-богослов. Джон был торжествующим воином, победившим в поединке. Он рисковал своей жизнью, чтобы бросить вызов могущественному советскому «Интегралу» в тверди небесной. Его опыт и храбрость нейтрализовали преимущество врага, и слезы радости, благодарности и благоговения все еще текли. В Библии, в первой Книге Самуила, в восемнадцатой главе, написано, что после того, как Давид убил Голиафа и филистимляне в ужасе бежали, а израильтяне одержали великую победу, царь Саул взял Давида во дворец и усыновил его. Там написано также, что всюду, где появлялись Саул и Давид, люди высыпали на улицы, а женщины пели о тысячах врагов, убитых Саулом, и о десятках тысячах, убитых Давидом. «И Саул сильно разгневался, и это ему не нравилось; и он сказал: «Они приписывают Давиду десятки тысяч, а мне они приписывают лишь тысячи, и что у нас есть большего, нежели царство?» И Саул с той поры стал присматривать за Давидом». А президент Кеннеди присматривал за Джоном Гленном. Президент начал выделять Гленна и вводить его в орбиту семьи Кеннеди. Джон был именно тем человеком, которого президент хотел заполучить в свой лагерь. Да и вице-президент тоже. Джонсон изо всех сил старался быть приветливым с Джоном и Энни, и им искренне начал нравиться этот человек. Они даже решили пригласить Джонсона и его жену, леди Бирд, к себе в Арлингтон, на обед в часть сорокалетия Джона. И Джонсоны приняли предложение. Рене и Скотт тоже были приглашены.
— А что ты собираешься подавать? — спросила Рене у Энни.
— Ветчинный рулет, — сказала Энни.
— Ветчинный рулет?!
— А почему бы и нет? Он всем нравится. Вот посмотрите, ваша леди Бирд еще попросит рецепт.
Джонсоны гостили у них почти до полуночи. Линдон снял пиджак и закатал рукава, как в старые добрые времена. Когда они уходили, Рене услышала, как леди Бирд просит у Энни рецепт ее ветчинного рулета.
Однажды, когда Джон находился на борту президентской яхты «Хони Фитц» в Атлантическом океане, снова встал вопрос о контракте с журналом «Лайф». Президент спросил мнение Джона об одном часто приводимом аргументе против соглашения с «Лайфом», а именно том, что солдат в бою, например морской пехотинец, в такой же степени рискует жизнью, как и любой астронавт, но не ожидает при этом компенсации от издательства «Тайм». Да, это так, сказал Джон, но представьте себе, что личная жизнь этого солдата или морского пехотинца, его прошлое, дом, образ жизни, его жена, дети, его мысли, надежды, мечты становятся настолько интересными для прессы, что журналисты устраивают лагерь у его двери, а он живет словно под увеличительным стеклом. Поэтому он имеет полное право получить компенсацию. Президент кивнул с проницательным видом, и контракт с «Лайфом» был спасен — прямо там, на «Хони Фитц».
Что ж, благодаря договору с «Лайфом» Скотт и Рене могли теперь получать ипотечные деньги и выстроить себе новый дом в прекрасном районе вроде «Лесного убежища». А также благодаря страстному желанию строителей поселить астронавтов в своих новых домах. Это было их лучшее предприятие. Парни получили землю и дома почти бесплатно, кроме того, четырехпроцентную ипотеку. Для астронавтов вроде Джона или Скотта, который теперь отправлялся в полет, нельзя было сделать большего.
Подрядчики, строители и общественность восхищались Скоттом и его полетом... но внутри НАСА что-то происходило. Скотт и Рене чувствовали это, хотя никто ничего не говорил в открытую. Скотт получил все свои медали, парады, поездку в Белый дом, но что-то было не так, и даже другие жены не могли объяснить Рене, в чем дело.
Скотт полетел 24 мая, через три месяца после Джона. На этот полет был назначен Дик Слейтон, но затем от НАСА последовало сообщение, что у Дика возникла медицинская проблема: идиопатическое мерцание предсердий. Это было такое состояние, при котором электрокардиограмма изредка сбивалась с фазы, вызывая неровный пульс и незначительное снижение работоспособности сердца. А слово «идиопатическое» означало, что причины расстройства неизвестны. Расстройство было выявлено при занятиях на центрифуге в августе 1959 года. Слейтона обследовали в Военно-морском госпитале в Филадельфии и в Школе авиационной медицины в Сан-Антонио, где вынесли вердикт (по крайней мере, так говорил сам Дик): расстройство является незначительным, недостаточно серьезным для того, чтобы помешать работе астронавта. Но на самом деле один из врачей в Сан-Антонио, хорошо известный кардиолог, написал Уэббу письмо, в котором рекомендовал снять Слейтона с полета, ибо мерцание предсердий, будь оно идиопатическое или нет, в некоторой степени снизит работоспособность сердца.
Уэбб просто положил письмо в картотеку. Полет Слейтона был назначен на ноябрь 1961 года. В начале января Уэбб приказал полностью исследовать состояние сердца Дика. Он аргументировал это тем, что Слейтона выдвинули военно-воздушные силы, и их же кардиолог рекомендовал не использовать его для полетов. Следовательно, все нужно было пересмотреть. Случай Слейтона теперь изучали две комиссии: одна состояла из высокопоставленных врачей НАСА, а другая — из восьми врачей, назначенных главным хирургом военно-воздушных сил. И обе они признали Слейтона годным для полета. Тем не менее Уэбб передал дело на рассмотрение трем вашингтонским кардиологам, включая Юджина Браунвальда из Национального института здоровья, как своего рода высшей инстанции. Он также запросил мнение Пола Дадли Уайта, который получил известность как личный кардиолог Эйзенхауэра. Почему это произошло спустя целых три месяца после назначения Дика, никто понять не мог. Все четверо врачей пришли к тому же заключению, что и обе комиссии. Да, речь идет о пилоте с незначительным дефектом сердца. Он, очевидно, мог без всяких проблем совершить космический полет, как и любой другой. Тем не менее вся администрация НАСА словно бы сговорилась вставлять Слейтону палки в колеса, а бумаг при этом накопилось видимо-невидимо. Если уж в проекте «Меркурий» предостаточно астронавтов с совершенно здоровой сердечно-сосудистой системой, то почему бы не назначить на полет кого-нибудь из них и не покончить с этим? Такова была позиция Уэбба. Во время ссоры с Гленном он выступил против астровласти и проиграл. Теперь наступил его черед: Слейтона сняли с полета.
Викторианское Животное было крайне смущено. Оно покорно выискивало интересные истории о Слейтоне. И как только в НАСА могли решить, что он не годен для полета из-за больного сердца? Для этого события просто не находилось... нужных эмоций.
Согласно официальному заявлению НАСА, Слейтон был «сильно разочарован» решением. Сказано слишком деликатно: Слейтон был попросту в ярости. Но он пытался сдерживать себя, делая официальные заявления, потому что не хотел лишиться шансов на пересмотр дела. Он был убежден, что со временем здравый смысл победит. В частных беседах он говорил, что Пол Дадли Уайт принял оперативное решение. Он утверждал, что Уайт и другие врачи сначала выдали медицинское заключение, признав его годным к полету, а затем — оперативное решение: даже если так, то почему бы не выбрать кого-нибудь другого? У них было право на медицинское заключение. Но они приняли оперативное решение! Слово «оперативное» было для Слейтона священным. Он был Королем Оперативного. Оперативное относилось к действию, к реальному делу, к полетам, к нужной вещи. А медицинское — к одной из многочисленных разновидностей побочного. Вы ведь не обращались к врачам, чтобы принять оперативное решение. В «Лайфе» прекрасно знали, насколько рассержен Слейтон, да и другие журналисты догадывались об этом. Но Вежливое Животное не могло найти для всего происходящего... уместного тона. Поэтому оно согласилось с версией НАСА: «сильно разочарован». И немногие журналисты понимали, что это было выше гнева. Дик Слейтон был сокрушен. Он не просто потерял очередь на полет — он потерял все. В НАСА только что заявили, что у него больше нет... нужной вещи. Словно бы она трещала по всем швам — и вот треснула. Идиопатическое мерцание предсердий — при чем тут это? По всем швам! Вся его карьера, восхождение из мрачной суровой тундры штата Висконсин были основаны на его неоспоримом обладании этой нужной вещью. Это была самая важная вещь, которая имелась у него в этой Котловине смертельной ошибки, и этого было достаточно. А теперь она просто треснула! Он чувствовал себя униженным. Теперь этой вещью ему будут тыкать в лицо все кому не лень. Теперь он не сможет вернуться в Эдвардс, даже если захочет. В военно-воздушных силах не станут использовать брак НАСА для серьезной летной работы. Летные испытания? Черт побери, он ведь больше не летал самостоятельно. Это правда. Он мог подняться в воздух лишь на заднем сиденье двухместного самолета, а пилотом был кто-нибудь другой, у кого нужная вещь еще не испарилась через порванные швы. Возможно, в авиации его тоже отстранят от полетов, несмотря на то что, по заключению главного хирурга, он — «полностью квалифицирован как летчик военно-воздушных сил и как астронавт». Ведь была задета честь авиации. Сам начальник по кадрам военно-воздушных сил, генерал Лемей, удивлялся: если Слейтон признан негодным к полетам для НАСА, то как он может летать для авиации? И все это говорилось о нем, Дике Слейтоне, который больше всех старался, чтобы к астронавту относились как к пилоту -хотя бы как к продолжению самолетных рычагов управления в капсуле или, черт его побери, космическом корабле.
Еще обиднее было то, что его место занял Скотт Карпентер. Карпентер был из них наименее опытным пилотом, и все же именно он заменил его, Дика Слейтона, который выступал перед Обществом летчиков-испытателей и настаивал на том, что лишь опытный тест-пилот может справиться с этой работой. Уолли Ширру, действительно опытного летчика, готовили на роль дублера Дика. Почему он отказался в пользу Карпентера? Гленн и Карпентер совершили два первых орбитальных полета... а Дик Слейтон остался позади, чтобы летать на заднем сиденье.
Мнение Гилрута, поддержанное Уолтом Уильямсом, состояло в том, что Карпентер как дублер Гленна получил гораздо более серьезную подготовку, чем мог пройти Ширра за оставшиеся до полета десять недель. Правда, Скотт не пришел в восторг от столь внезапного предложения. Он тренировался шесть месяцев вместе с Джоном, но второй орбитальный полет — это дело серьезное. Теперь пришел черед ученых НАСА. Астронавт должен был раскрыть снаружи капсулы разноцветный аэростат, чтобы оценить восприятие света в космосе и величину силы тяги, если она вообще есть, в предполагаемом вакууме. Ему поручали проследить, что происходит с водой в стеклянной бутылке в состоянии невесомости и изменится ли поведение капилляров. Для этого эксперимента предполагалась небольшая стеклянная сфера. Еще астронавту нужен так называемый денситометр — для измерения плотности светового потока с Земли. Астронавта должны были обучить пользоваться ручной камерой, чтобы делать метеорологические снимки и кадры линии горизонта, атмосферного пояса над горизонтом и разных материков, особенно Северной Америки и Африки. И они нашли подходящего человека. Скотта заинтересовали эксперименты. Но добавление всех этих вещей в карту контрольных проверок, которая и так уже была перегружена внесенными в последние минуты изменениями оперативного порядка, подвергало его сильному напряжению. Чтобы делать все эти фотоснимки, использовать камеру, денситометр и прочие приборы, ему требовалась совершенно новая система ручного контроля. Эта система создавала один фунт осевой нагрузки, если вы слегка толкали ручной регулятор, и еще двадцать пять фунтов, если вы толкали его под небольшим углом. То есть «или-или»: капсулу нельзя было разворачивать постепенно, как самолет или автомобиль.
Полет состоялся по графику, 24 мая. Первые две орбиты Скотт просто отдыхал. Он был более расслаблен и пребывал в гораздо лучшем настроении, чем любой из трех его предшественников. Он просто получал удовольствие. Его пульс до взлета, во время взлета и на орбите был даже ниже, чем у Гленна. Он больше разговаривал, больше ел, пил больше воды и проделывал с капсулой гораздо больше операций, чем любой из них. Ему откровенно нравились все эксперименты. Он раскачивал капсулу в разные стороны, делал множество фотографий, вел подробные наблюдения за восходами солнца и горизонтом, выпускал аэростаты, наблюдал за стеклянными бутылками, считывал показания денситометра и вообще чудно проводил время. Единственная проблема заключалась в том, что новая система контроля потребляла ужасно много топлива. Вы намеревались накренить капсулу или пустить ее в рыскание совсем чуть-чуть — и тут же пересекали невидимую черту, и из баков вырывался еще один огромный гейзер перекиси водорода.
Дата добавления: 2015-09-12; просмотров: 12 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |