Во время второго орбитального круга несколько диспетчеров предупредили Скотта, чтобы он начал экономить топливо, иначе его будет недостаточно для спуска в атмосферу, но только на третьей, последней, орбите он понял, насколько снизился уровень топлива. Большую часть последней орбиты он просто позволял капсуле дрейфовать и поворачиваться в любом направлении, чтобы не приходилось пользоваться ни автоматическими, ни ручными двигателями. С этим вообще не возникало проблем. Даже когда вы были повернуты головой вниз, к Земле, не создавалось никакого ощущения дезориентации, чувства верха или низа. Плавание в состоянии невесомости понравилось Скотту гораздо сильнее, чем подводное, которое он так любил.
Он постоянно думал о низком уровне топлива, но все же не мог сопротивляться возможности поэкспериментировать. Он потянулся за денситометром, задел рукой за люк капсулы, и за окном появилось облако «светлячков», которых видел Джон Гленн. Скотт пустил капсулу в рыскание, чтобы разглядеть их. Ему они скорее напоминали снежинки. Он ударил по люку, и появилось еще одно облако частиц. Скотт покачнул капсулу, чтобы посмотреть на них, и потратил при этом еще часть топлива. Чем бы ни были эти «светлячки», они имели отношение к корпусу капсулы и вовсе не представляли собою какую-нибудь микрогалактику. Они пробуждали любопытство, и Скотт принялся раскачивать и вертеть капсулу, чтобы разгадать эту тайну. И тут внезапно наступило время подготовки к вхождению в атмосферу, а Скотт уже не успевал выполнить соответствующие операции, предписанные картой контрольных проверок. Кроме того, ситуация с топливом стала вызывать некоторое беспокойство. А в довершение ко всему автоматическая система контроля больше не могла удерживать капсулу под нужным углом. И Скотт переключился на электродистанционное управление... но при этом забыл отключить ручную систему. Десять минут топливо расходовалось обеими системами. Скотт собрался включить тормозные двигатели вручную, и в это время Алан Шепард, диспетчер в Аргуэлло, штат Калифорния, начал обратный отсчет. Когда Шепард произнес «пуск», угол наклона капсулы составлял примерно девять градусов, и было уже слишком поздно менять его. Практически не оставалось топлива для того, чтобы контролировать колебания капсулы при вхождении в атмосферу. Когда Скотт вошел в густые слои атмосферы и потерялась радиосвязь, Крис Крафт и другие инженеры стали готовиться к худшему. Связи уже давно пора было восстановиться, но ее не было. Похоже, Карпентер потратил все топливо на свои забавы и сгорел. Инженеры переглядывались и уже думали о будущем: из-за этой катастрофы программу заморозят на год, если не больше.
Рене следила за вхождением Скотта в атмосферу по телевизору, сидя в арендованном доме в Какао-Бич. Уже два дня она играла в прятки и совсем обезумела. Все эти засады на мостах и сумасшедшие вертолеты... Рене решила, что раз уж в «Лайфе» отчеты смелых жен, храбро переносивших испытания своих мужей, писались от первого лица, то ей следует действительно написать свои воспоминания лично. Лоудон Уэйнрайт, конечно, все отредактирует и перепишет корявые места, но вещь целиком должна написать она сама. Рене не собиралась сидеть в заточении в своем доме в Лэнгли, подвергаясь осаде телевизионщиков и всему этому безумию. Она знала, что необходимость разыгрывать трепещущую пташку перед прессой и людьми вроде Линдона Джонсона доставила Энни Гленн гораздо больше беспокойства, чем страх за Джона. Было бы недостойно оказаться в таком положении. Несмотря на обрушившееся на вас внимание, вас все же рассматривали не как личность, а как обеспокоенную верную самку находившегося на верхушке ракеты самца. Через некоторое время Рене уже не знала, в чем дело: в ее скромных литературных амбициях или в ее возмущении отведенной ей ролью жены астронавта. «Лайф» арендовал для нее «безопасный» дом в Какао-Бич и поступил правильно. Они арендовали еще и запасной дом, на случай, если присутствие Рене в первом доме будет обнаружено. Рене позвонила Шорти Пауэрсу, официальному представителю НАСА в прессе по делам астронавтов, и сообщила ему, что отправляется на Мыс следить за взлетом, но хочет уединения и никому не скажет, где будет находиться, включая и его самого. Пауэрс не пришел в восторг. Контракт астронавтов с «Лайфом» и так уже достаточно осложнил его работу: весь «личный» материал о парнях и их семьях полностью отошел к «Лайфу». И все же во время полета подавляющее большинство репортеров, с которыми имел дело Пауэрс, действительно интересовало лишь два вопроса: 1) что сейчас делает астронавт, как он себя чувствует, не страшно ли ему? и 2) что сейчас делает его жена, как она себя чувствует, не умирает ли она от беспокойства? Одной из главных обязанностей Пауэрса было сотрудничество с телекомпаниями: он должен был сообщать, где находится во время полета жена, чтобы они успели организовать свой пост у дома обреченной. А сейчас он мог сказать лишь, что жена должна находиться где-то на Мысе. Телевизионщики оценили ситуацию как оскорбление и вызов. До того как Рене отправилась на Мыс, ей позвонил корреспондент одной из компаний и сказал, что они собираются выяснить, где она остановится... Если надо, они пойдут на любые усилия, но можно сделать все легче. Лучше ей самой рассказать им. Это напоминало эпизод из гангстерского фильма. И действительно, когда она прибыла на Мыс, тележурналисты стояли на каждом мосту и на каждой ведущей в Какао-Бич дороге. Рене знала, что они будут высматривать автомобиль с женщиной и четырьмя детьми. Поэтому она положила детей на пол, и они благополучно проскочили все засады. Но телевизионщики не сдавались. В конце концов, как они смогут устроить лагерь перед ее домом и снимать затянутые шторы, если они даже не знают, где она находится? Они наняли вертолеты и начали прочесывать Какао-Бич, высматривая на пляже группы из четверых маленьких детей. Найдя их, они пикировали прямо на детей, повергая их в ужас. Люди кидались в укрытие, бросая свои пледы, телескопы, фотоаппараты и треноги и пытаясь спасти детей от бешеных вертолетов. Со стороны журналистов это было чистое безумие, но не знать, где находится жена, это было то же самое, что не знать, где находится ракета. Наконец Рене догадалась отправлять детей на пляж по двое, чтобы уберечься от сумасшедших на вертолетах.
Приближалось время взлета, и Рене с детьми наблюдали за обратным отсчетом по телевизору, сидя в безопасном доме в компании Уэйнрайта и фотографа из «Лайфа». Потом дети выбежали и стали наблюдать за медленным подъемом ракеты через телескоп, установленный на крыше гаража. Дети, похоже, не понимали как следует, что происходит. Полет — это то, что делал их отец. Они были в прекрасном настроении... А теперь они следили за вхождением в атмосферу — тоже по телевизору. Был включен канал Си-Би-Эс. На экране появился Уолтер Кронкайт — Рене его знала. Кронкайт был ярым поклонником астронавтов, и на то у него имелись личные причины. Он занял свое нынешнее положение среди телеведущих благодаря тому, что освещал полет Джона Гленна. Кронкайт как раз объяснял, какие проблемы с топливом испытывает Скотт при вхождении в атмосферу. Затем голос Кронкайта начал звучать все более и более озабоченно. Они не знают, где сейчас находится Скотт. Они не уверены, что он начал вхождение в атмосферу под правильным углом. Внезапно голос Кронкайта дрогнул, на глаза навернулись слезы:
— Я боюсь, что... — он запнулся. Глаза его блестели. — Я боюсь, что мы, возможно... потеряли астронавта...
До чего же превосходные инстинкты были у этого человека! Это была сама Пресса, Светский Джентльмен: правильные эмоции — и без всяких лишних слов! Дети Рене спокойно смотрели на экран. А сама она ни на мгновение не поверила в гибель Скотта. Она вела себя, как обычная жена военного летчика. Если он просто исчез и не найден труп, значит, он жив и со всем справится. Нечего было и сомневаться. Рене знала о случае, когда грузовой самолет рухнул в Тихий океан и разломился надвое, причем задняя часть тут же пошла ко дну. Удалось спасти нескольких человек из передней части, которая оставалась на плаву несколько минут. И все же жены летчиков, находившихся в задней части самолета, отказывались верить в их гибель. Они вернутся — это лишь вопрос времени. Рене тогда удивлялась, сколько времени им понадобилось на то, чтобы признать очевидное. Но сейчас ее реакция была точно такой же. Со Скоттом все в порядке, потому что нет никаких доказательств его смерти. Кронкайт на экране сдерживал слезы, но на ее глазах не выступило ни слезинки. Со Скоттом все в порядке. Он выкрутится... Нечего и сомневаться.
На самом-то деле она была права. Скотт прекрасно прошел через атмосферу. В густых слоях, ниже пятидесяти тысяч футов, капсулу стало сильно раскачивать, и ему пришлось выпустить парашют слишком рано и вручную, так как в автоматической системе кончилось топливо. Капсула промахнулась мимо запланированного места приземления примерно на двести пятьдесят миль. Разведывательный самолет нашел Скотта в течение сорока минут, но за это время телевизионщики создавали впечатление, что он погиб. Когда до Скотта добрался спасательный самолет, он спокойно покачивался на волнах возле капсулы в своем поясе. Ему очень понравилось все приключение. Когда его доставили на авианосец «Отважный», он пребывал в превосходном настроении. Он говорил без умолку. Ему действительно понравились все эксперименты, которые пришлось делать, несмотря на перегруженную карту контрольных проверок; а еще он был рад, что решил или почти решил загадку «светлячков». Он не выяснил точно, чем они являлись, но доказал, что они производились самим космическим кораблем — «светлячки» не были каким-то внеземным материалом... Он мог бы проговорить всю ночь... Он был доволен... работа сделана превосходно... А еще он чувствовал, что помог родиться одной из самых важных ролей в астронавтике — ученого в космосе...
В течение последующих двух недель Скотт пожинал лавры героя. Конечно, размах их был не такой, как у Джона (и это понятно), но все же было очень приятно. Состоялись парады на востоке и на западе страны. Он проехал в торжественных процессиях по Булдеру, своему родному городу, и по Денверу, находившемуся немного ниже по шоссе. Это был знаменательный день. Ярко светило майское солнце, а рядом с ним, на кромке заднего сиденья лимузина, сидела Рене — в белых перчатках, как настоящая жена флотского офицера, сияющая и прекрасная. Скотт был на седьмом небе.
А на Мысе Крафт говорил своим коллегам:
— Этот сукин сын у меня никогда больше не полетит.
Крафт был в ярости. По его представлениям, Карпентер проигнорировал многочисленные предупреждения диспетчеров по всему миру о напрасном расходе топлива, и это едва не вылилось в катастрофу, которая могла нанести непоправимый вред программе. А еще поведение Карпентера ставило под сомнение способность системы «Меркурия» выдержать длительный полет — такой, как семнадцать орбитальных кругов Титова. А почему эта катастрофа едва не случилась? Потому что Карпентер вел себя как Всемогущий и Всеведущий Астронавт. Он не обращал никакого внимания на советы и предупреждения всяких мелких сошек. Он явно верил в то, что астронавт — простой пассажир капсулы — является сердцем и душой космической программы. Все возмущение инженеров по поводу чрезмерно высокого статуса астронавтов теперь выплеснулось наружу... по крайней мере в НАСА. А вне НАСА ничего не изменилось. Карпентер, как и Гриссом до него, был образцовым храбрым парнем; всего лишь небольшая проблема в конце полета, вот и все. Очень удачный полет; вперед, дайте парню его медали и все причитающееся.
И теперь, когда рану растравили, нашлись те, кому было очень приятно следить за таким толкованием полета Скотта: Карпентер не просто напрасно потратил топливо, развлекаясь с рычагами управления и проводя свои эксперименты. Нет, он еще... занервничал, когда наконец понял, что топлива почти не осталось. В результате он забыл отключить ручную систему, когда перешел на электродистанционное управление, и таким образом действительно полностью истратил топливо. А потом он... запаниковал! Вот почему он не смог установить правильный угол капсулы и включить тормозные двигатели простым нажатием кнопки... Вот почему он вошел в атмосферу под таким маленьким углом. Он едва не проскочил атмосферу, вместо того чтобы пройти сквозь нее... и едва не прыгнул в вечность — потому что запаниковал! Вот! Все сказано. Это самое страшное обвинение, которое можно было бросить пилоту, восходящему по гигантскому зиккурату авиации. Оно гласило: человек утратил все, что у него было, самым страшным образом. Он просто струсил. Этот грех нельзя было искупить. Проклят навеки! Худшего обвинения быть не могло. Вы слышали запись его голоса как раз перед потерей радиосвязи? Вы слышали в нем панику?! На самом деле никто не мог услышать ничего подобного. Голос Карпентера звучал так же, как и голос Гленна, и был гораздо менее возбужденным, чем у Гриссома. Но если уж вы хотели услышать панику, особенно в словах, которые человек выдавливал из себя под действием огромных перегрузок, и если вы были в этом заинтересованы... то, конечно, слышали панику. А еще у Карпентера не было нужной вещи с самого начала. Это же просто очевидно! Он отказался от нее давно. Он выбрал многомоторные самолеты. (Теперь мы знаем почему!) Он налетал на реактивных истребителях только двести часов. И в число астронавтов попал лишь по счастливой случайности. И так далее, и тому подобное. Конечно, пришлось проигнорировать некоторые объективные данные. Пульс Карпентера при вхождении в атмосферу, как и во время взлета и орбитального полета, был ниже, чем у других астронавтов, включая Гленна. Он никогда не поднимался выше ста пяти ударов, даже в самый критический момент вхождения в атмосферу. Можно было поспорить, является ли пульс достоверным отражением хладнокровия пилота. Например, у Скотта Кроссфилда был хронически повышенный пульс, но он считался пилотом уровня Чака Йегера. Просто невообразимо, чтобы у человека в состоянии паники — в случае «жизнь или смерть», во время кризиса, который длился не считанные секунды, а двадцать минут, — чтобы у такого человека пульс был ниже ста пяти ударов. У обычного пилота пульс мог подскочить выше ста пяти только потому, что какой-то наглый ублюдок втиснулся перед ним без очереди в гарнизонной лавке. Можно было поспорить, правильно ли Карпентер провел вхождение в атмосферу, но обвинять его в панике — с учетом телеметрических данных, касающихся его пульса и ритма дыхания, — не имело смысла. Следовательно, объективными данными стоило пренебречь. Очернение Карпентера, раз уж оно началось, должно было продолжаться любой ценой.
Оно преследовало сразу несколько целей. Например, позволяло остальным чувствовать себя настоящими пилотами, а не просто ездоками в грузовом отсеке. У человека либо была нужная вещь, либо не было — как в космосе, так и в воздухе. В глубине души каждый пилот знал (можете отрицать, если хотите): для того чтобы ваша нужная вещь смогла выделиться, нужны неудачники. И почему бы Карпентеру не стать таким? Логика больше не имела значения, особенно потому, что обо всем этом нельзя было говорить открыто: для общественности в программе пилотируемых космических полетов по-прежнему не существовало никаких изъянов. Простая логика подсказывала вопрос: почему надо выбрать Карпентера, а не Гриссома? Да потому, что Гриссом погубил капсулу и отделался классическим ответом пилота, попавшего в серьезную переделку: «Я не знаю, что случилось, машина не сработала». Телеметрия показывала, что иногда пульс Гриссома находился на грани тахикардии. Как раз перед вхождением в атмосферу его пульс достигал ста семидесяти ударов в минуту. Даже после того как Гриссом живым и здоровым оказался на палубе авианосца «Озеро Чемплейн», его пульс составлял сто шестьдесят ударов в минуту, дыхание было учащенным, а кожа теплой и влажной. Он не желал ни о чем говорить, а хотел лишь спать. Классическая клиническая картина: человек, поддавшийся панике. Тогда почему бы Гриссому и не стать неудачником, если он так нужен? Вполне логично, но логике места не находилось. Эта была совсем другая область — магических верований. В повседневности отважный малыш Гас жил жизнью нужной вещи. Он был преданным носителем знамени Оперативного. Здесь судьбы Гаса и Дика пересекались. Дик всегда говорил: в этом деле вам нужен проверенный тест-пилот. Гас и Дик были друзья не разлей вода. Три года подряд они вместе летали, вместе охотились, вместе пили; их дети тоже играли вместе. Они оба были преданы священному слову: оперативное. Ширра, Шепард и Купер тоже поддерживали их в этом.
Дику было за что благодарить Шепарда. Однажды Эл собрал парней и сказал:
— Слушайте, нужно что-нибудь сделать для Дика. Мы должны вернуть ему гордость.
Предложение Шепарда состояло в следующем: Дик должен стать кем-то вроде шефа астронавтов, со своим офисом, титулом и официальными обязанностями. Все одобрили идею и предложили ее Гилруту, и в кратчайший срок Дик получил должность координатора деятельности астронавтов. Возможно, в НАСА были люди, полагавшие, что это лишь добавит внештатной работы астронавту-неудачнику, но в таком случае они недооценивали Дика. Он был гораздо более проницательным и решительным человеком, чем обычные обитатели его висконсинской тундры. Эта работа давала ему возможность реализовать свою невостребованную энергию. Как организация, НАСА по-прежнему представляла собою политический вакуум, и Дик собирался заполнить его... местью. Довольно скоро Дик стал в НАСА фигурой, с которой приходилось считаться, и мотивация его не изменялась: чем могущественнее он становился, тем больше получал шансов изменить решение, запрещавшее ему полеты. Справедливость, обычная деловая справедливость... во имя нужной вещи.
Оперативное: теперь это слово стало приобретать новую окраску, и последовали новые выводы о полете Карпентера. Схема его полета была перегружена идиотскими экспериментами. Ученым, до сих пор занимавшим в иерархии НАСА самое низкое место, дали возможность... и вот вам результаты. Карпентер отнесся ко всему этому профессорскому безумию серьезно, что и привело к такому финалу. Он настолько погрузился во всевозможные наблюдения, что опоздал с заполнением карты контрольных проверок, а потом стал нервничать. Со всей этой ученой чепухой можно было и подождать. Ведь сейчас, в критической оперативной фазе программы, в решающий момент настоящего летного испытания, такие забавы не просто не нужны, но и опасны. К тому же, в этом деле приняло участие слишком много проклятых врачей. (Посмотрите только, что они сделали с Диком!) А вдобавок ко всему, пришлось иметь дело и с двумя психиатрами. Эти Рафф и Корчин, конечно, неплохие парни, но они... стояли на пути! Зачем было заставлять астронавта мочиться в пластиковые пакеты и попадать в маленькие кружки карандашом... ведь он рисковал своей шкурой в космическом полете? А эти двое даже не поняли, что Карпентер был в панике. Они нашли его воодушевленным, полным энергии, готовым снова отправиться в полет... Их не пригласили продолжить программу после переезда из Лэнгли в Хьюстон. Спасибо за все, джентльмены.
Тут мнение Гриссома, Слейтона и Ширры совпало со мнением Крафта и Уолта Уильямса. Крафт и Уильямс тоже полагали, что не относящиеся к делу эксперименты на данной стадии космической программы должны быть сведены к минимуму. И теперь, если кто-нибудь заявлял обратное, оставалось лишь удивленно поднимать брови, разводить руками и спрашивать: вам нужен еще один полет Карпентера?
11 и 12 августа могущественный «Интеграл» снова нанес удар, и теперь уже ничто не стояло на пути теории оперативного. 11 августа Советы запустили космический корабль «Восток-3». Сначала это выглядело как повторение полета Титова, длившегося целый день. Но ровно через двадцать четыре часа Главный конструктор запустил «Восток-4», и теперь оба корабля летели вместе, дуэтом, в трех милях друг от друга. В трех милях друг от друга в бесконечности космоса! Советы говорили о «групповом» полете, в котором участвовали два космонавта, Николаев и Попович. На самом деле никто из них ни малейшим образом не мог изменить свою траекторию, а близость кораблей стала результатом исключительно того, что второй «Восток» был запущен точно в тот момент, когда первый поднялся на вершину орбиты. Но даже это казалось верхом непостижимой мудрости. Благовоспитанное Животное и многие конгрессмены, похоже, пребывали на грани истерики. Целые формации советских космических воинов, швыряющих шаровые молнии на Скенектеди... Гранд-Форкс... Оклахома-Сити... И снова Главный конструктор издевался над ними! Бог знает, каким будет его следующий сюрприз (но несомненно — крупным). Что ж, это утрясло дело. Больше никаких денситометров, разноцветных аэростатов и других врачебных штучек. (И никаких неоперативных пилотов!) Что и объясняло особую природу полета Уолли Ширры, состоявшегося 3 октября.
Ширра назвал свою капсулу «Сигма-7», именно так. Скотт Карпентер назвал свою «Аврора-7»... Аврора... румяная заря... заря межгалактической эры... неизвестное, тайны Вселенной... музыка сфер... Петрарка на вершине горы... и все такое прочее. А «Сигма»... «Сигма» — это был чисто инженерный символ. Он обозначал суммирование, решение проблемы. «Сигма» — это название даже лучше, чем «Оперативная», ибо с абсолютной точностью выражало цель полета Ширры. А целью было доказать, что полет Карпентера не имел смысла. Ширра должен был пролететь шесть орбит — в два раза больше, чем Карпентер, — но при этом использовать в два раза меньше топлива и приземлиться точно в запланированном месте. То, что не имело отношения к достижению этой цели, исключалось из плана полета. Полет «Сигмы-7» должен был стать Армагеддоном... последним и решительным разгромом сил экспериментальной науки в программе пилотируемых космических полетов. Да, именно так.
Ширра отличался настолько дружелюбным характером, что люди порою не догадывались, насколько этот человек может быть решителен. Но в конце концов главным для него было «поддерживать ровное напряжение». А периоды, когда он представлялся приветливым, грубоватым шутником, давали ему достаточно времени, чтобы расслабиться и подготовиться к решительным действиям. Как и Шепард, Уолли был человеком из академии — лидером, командиром, капитаном корабля. Он редко изменял себе. Его отличало хладнокровие и слепая готовность рисковать, но он не боялся проявлять чувства, когда того требовали стратегические соображения. Если представлялся случай проявить себя, он никогда не упускал его. И был достаточно проницательным, чтобы разглядеть в сложившейся ситуации политические мотивы. Пристально наблюдая за четырьмя полетами, Уолли не мог не заметить, что секрет успешной миссии заключался в упрощенной карте контрольных проверок, с пробелами между задачами. Чем меньше было заданий, тем выше шансы на стопроцентное их выполнение. И не только это: если вы контролировали составление карты, то могли найти своему полету тему, отчетливую цель, которую все сразу же поймут и оценят. Темой этого полета Ширры была оперативная точность, что означало экономию топлива и приземление в строго установленном месте. Теперь, когда оперативные силы сомкнули ряды, стало возможным оставить за бортом большинство новых пунктов, предлагаемых инженерами или учеными.
Было решено, что один из важнейших оперативных тестов Уолли — отключение систем контроля положения, как автоматической, так и ручной, то есть капсула будет просто дрейфовать, поворачиваясь, как ей заблагорассудится. Скотт услышал об этом и сказал Уолли, что не видит в этом тесте особой необходимости. Ведь он и так дрейфовал большую часть своей последней орбиты, пытаясь сэкономить топливо для вхождения в атмосферу, и доказал к собственному удовлетворению, что можно предоставить капсуле полную свободу и при этом не испытывать никакого дискомфорта или дезориентации. Так почему бы Уолли вместо дрейфования не заняться чем-нибудь другим? Нет, сказал Уолли, он посвятит свой полет экспериментированию с дрейфованием и экономии топлива, чтобы проложить дорогу для затяжных полетов.
Скотт знал о предстоящем утверждении плана полета Ширры, хотя его никто не информировал об этом. Конечно, официальное участие Скотта в составлении плана полета Ширры и не предполагалось: нет ничего удивительного в том, что у пилота сформировался собственный круг коллег и обслуживающего персонала, с которыми он предпочитает консультироваться перед тестами. Сам Скотт высоко ценил советы Гленна перед своим полетом. Скотт серьезно беспокоился из-за того, что Джона может не оказаться поблизости. Роль героя номер один в НАСА требовала от Гленна огромных расходов времени. Но всякий раз, когда Джон был где-нибудь рядом, Скотт и инженеры тащили его на собрания. Уолли тоже жаловался на то, что Джона не было рядом. Он вызвал настоящий переполох, когда сказал Уолтеру Кронкайту в интервью, что Джон настолько занят банкетами, что уже потерян для программы. Но на отсутствие Скотта Уолли не жаловался. Скотт начал понимать, что Крафт и Уильямc слишком сильно отреагировали на то, что он промахнулся мимо точки посадки на двести пятьдесят миль. Возможность существования пилотов, утверждающих, что он был в панике, просто не приходила ему в голову.
После того как была определена цель полета -доказать, что хладнокровный пилот может пролететь вдвое больше Карпентера и потратить вполовину меньше топлива, — Ширра почувствовал себя просто великолепно. Он проснулся утром настолько спокойным и расслабленным, насколько может быть человек, сидящий на верхушке ракеты. Несколько дней назад Уолли разыграл один из своих знаменитых приколов с Ди О'Хара, медсестрой. Она дала Уолли обычную маленькую бутылочку, попросив его принести образец мочи и оставить на ее столе. Придя в офис, она увидела на столе не бутылочку, а бутыль примерно в пять галлонов, в которой находилась вспененная янтарная жидкость. Зрелище было настолько невероятным, что она приложила руки к стенкам бутыли, узнать, теплая ли жидкость, и тут...
Прикол!
...Она обернулась и увидела в дверях Уолли со светящимся от радости лицом и еще двоих парней. Жидкость на самом деле была смесью воды, настойки йода и стирального порошка. На следующий день Ди О'Хара вручила Уолли прозрачный пластиковый пакет — большой, примерно четыре фута длиной, — и сказала, что это будет его мочеприемник во время полета, вместо маленьких приспособлений на основе презерватива, которыми пользовались Гриссом, Гленн и Карпентер. Прикол! В утро своего полета Уолли зашел в ангар С в купальном халате и направился в медицинский кабинет. А позади волочился огромный пластиковый пакет. Он торжественно прошел мимо Ди О'Хара, словно бы показывая, что полетит в таком виде. Прикол! Весь день он оставался старым добрым веселым Уолли. Он был великолепен. Ни на секунду он не казался человеком, которому предстоит стресс новой формы летного испытания. В своем веселом спокойствии он превзошел самого Йегера. С первой минуты полета Уолли начал шутить. Когда Крис Крафт, директор полета, разрешил ему выход на первую орбиту и Дик Слейтон, диспетчер на Мысе, сказал Ширре, что ему дали добро из Центра управления, Ширра ответил:
— Я тоже даю тебе добро. Оно довольно жирное.
— Ты сегодня черепаха? — спросил Слейтон.
— Да.
«Черепаший клуб» — это была одна из игр Уолли. Один славный парень из игравших подходил к другому славному парню — желательно в присутствии очень серьезных людей — и спрашивал его:
— Ты черепаха?
Тот отвечал «да» и приглашал всех выпить. Полет продолжался уже три минуты и сорок одну секунду, и Уолли поддерживал ровное напряжение.
Он сосредоточился на задаче сохранения перекиси водорода. Обычно, когда ракета тормозного двигателя отделялась от капсулы, та разворачивалась с помощью автоматической системы управления, что требовало значительного расхода топлива. На этот раз Ширра повернул ее вручную, используя только малые, пятифунтовые, тормозные двигатели системы электродистанционного управления. Вскоре он передал находящемуся на Мысе Дику:
— Я сейчас в обезьяньем режиме, и штуковина летит великолепно.
Он начал использовать фразу «обезьяний режим». Во время полетов шимпанзе угловое положение капсулы контролировалось автоматически. «Обезьяний режим» — это была небольшая шпилька в адрес тех восходивших по могущественному зиккурату астронавтов или пилотов Х-15, которые часто повторяли: «Первый полет совершит обезьяна». Употребляя выражение «обезьяний режим», Ширра словно бы говорил: «Ну и что? Вот вам обезьяна — ну-ка, попробуйте!» Но он постарался как можно скорее перейти на то, что называлось «режимом дрейфа». Он просто позволял капсуле отклоняться на любой угол и в любую сторону, как это делал Скотт во время своей последней орбиты.
— Мой шарик дрейфует, — сказал Уолли. — Я получаю огромнейшее удовольствие.
Когда во время четвертой орбиты он пролетал над Калифорнией, Джону Гленну, который был диспетчером на мысе Аргуэлло, дали инструкцию попросить Уолли сказать что-нибудь для прямого радио— и телеэфира.
— Ха-ха, — ответил Уолли. — Я думаю, лучше всего подойдет старая песня «Дрейфую и дремлю», но сейчас у меня нет возможности подремать. Я слишком рад.
Когда он летел над Южной Америкой, его попросили сказать что-нибудь для прямого эфира по-испански.
— Buenos dias, добрый день, — сказал Уолли на плохом испанском, но латиноамериканцам это понравилось.
Завершив почти четыре орбиты, дрейфуя и покачиваясь в капсуле, спокойный и расслабленный Уолли потратил лишь десять процентов перекиси водорода. Он уже совершил на одну орбиту больше, чем Карпентер и Гленн. Капсула поворачивалась во все стороны, и (как и говорил Скотт) в этом не было ничего необычного. В состоянии невесомости не возникало ощущения «верха» и «низа». Было очевидно, что капсула «Меркурия» могла пролететь семнадцать орбитальных кругов, как Титов. Когда Ширра пролетал над Мысом, Дик Слейтон сказал:
Дата добавления: 2015-09-12; просмотров: 13 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |