* * *
После Успенского поста [1] я въезжал в сыроватый Петербург студентом академии. Все мне нравилось. Извозчик довез меня до Лавры св. Александра Невского; с чемоданом я вошел в "священную сень" Духовной академии [2]. Хорошее было время...
С чем, с каким багажом веры приехал я сюда? Нужно подвести итоги.
Два или три признака можно отметить:
1. Я был верующим. Но эта вера была верою по преданию, по традиции, по быту: семья, школа, семинария — поддерживали это, не углубляя, не раскрывая, не зажигая, а только — сохраняя ее.
2. Семинария же привила к этому еще другое свойство: веру в ум, в силу "знания", рационализм.
Мы воспитывались в твердом воззрении, что все можно и нужно понять, объяснить; что все в мире рационально... И вся наша богословская наука, в сущности — схоластическая, рассудочно-школьная, стояла на этом базисе: все понятно. Если не есть, то должно быть. Все можно понять. В частности, и все предметы веры должны быть непременно "доказаны" умом и уму... Никаких тайн!
И это и в догматике, и в философии, и в Священном Писании... В сущности, мы были больше католическими семинаристами, фомистами (Фома Аквинский) [3], чем православными, духовно-мистически воспитанными в живом опыте школярами... Это была великая ошибка всего духа нашей школы: рационализм — не в смысле философском, а практически учебном. Нас воспитали в идолопоклонстве уму,— чем страдало и все наше интеллигентное общество XIX в., особенно же с 60-х годов. И этот яд разлагал веру, унижал ее, как якобы темную область "чувства", а не разума. И постепенно рационализм переходил у иных в прямое неверие, безбожие.
К счастью, в наших отроческих и юношеских годах в семинарии эта схоластичность (умовое направление), рассудочность не отложили большого следа, потому что мы не очень углублялись в этот рациональный дух — смотрели на него просто как на учебу, на обучение мастерству; а жизнь наших душ шла параллельно, как не смешивается масло с водою.
Поэтому в сердцах мы были лучше, чем в знаниях: там мы веровали просто, "как и все", и жили по возможности по этой вере. Однако в голове нашей масло, т. е. превосходство и исключительная ценность ума, плавало наверху, над водою жизни и веры. И жизнь — как и всегда — оказалась сильнее теории и выводов так называемого разума. У души есть свой, более глубокий разум, истинный разум, интуиция (внутреннее восприятие истины). И именно он, этот внутренний разум, а не внешний формальный рассудок спасал нас. И именно этим объясняется, что я и другие сохранили веру, — хотя волны искушений накатывались на нее уже отовсюду: душа отскакивала инстинктивно.
3. Помогал охранять эту драгоценность и обряд внешний: почему я и писал о нем маленькие наброски выше... Это касается всех нас, верующих, — а не только меня.
4. Но сила духа, горение жизни падайте везде — незаметно, но неудержимо. Не было интереса. Нельзя было назвать религию "жизнью". Это было больше "знание", т. е. запас памяти, бесплодных доводов; склад "холодных замет ума", — как говорил Пушкин. И вообще, все уже падало в России, все ценности. Не устояла и Церковь со своими школами.
Духовного опыта было мало.
Итак, я ехал в академию с "простою" верой, но еще и с поклонением уму... Постепенно это скоро стало применяться... Но я могу считать, что до академии мною был пережит первый период веры, так называемой веры "простой", "детской", веры по доверию, по преданию.
Таков обычно путь каждого интеллигентного человека в его молодости. На смену ему придет другой.
* * *
Насколько мы, студенты, мало интересовались подлинной религиозной жизнью, видно хотя бы из одного факта. Прошло 3 месяца. Мы успели обходить все музеи, театры, Публичную библиотеку (и то очень немногие — эту); прослушали профессоров и откинули их (ходило лишь по 2—3 официальных дежурных)... Наслушались всяких хоров. И не удосужились видеть славного, знаменитого на всю Русь, чтимого и за границей, великого молитвенника, чудотворца — о. Иоанна Кронштадтского [4].
Разве это не плачевно?! Разве это не знамение хладности духа? Ну, хотя бы из любопытства — даже и этого не оказалось. И огромное большинство, за исключением, может быть, 5 или 10 процентов, так за 4 года обучения и не пожелали видеть его! И даже начальство и профессора никогда ни одним словом не обмолвились о нем... А нужно было его звать, умолять посетить нас... Ведь посещал же его народ ежедневно тысячами, стекавшимися из всей Руси великой в Кронштадт... Мы же, будущие пастыри, не интересовались. Стыд и позор! И в числе 2—3 человек мы, уже в ноябре, и то больше из любознательности, отправились в Кронштадт и видели этого духовного гиганта... Что это значит?
Церковь — высшие интеллигентные слои ее — не жили жизнью духа, а умствовали. Ну, а о. Иоанн... какой же, мол, ученый?.. Он—не от науки; не интересен...
Но и наукой-то мы тоже не интересовались. Ничем особенно не интересовались: жизнь духовная глохла.
Вдумаешься — и жутко становится... А еще многие думают, что до революции все было будто бы прекрасно... Нет и нет! Столбы уже подгнили. Крыша еще держалась, а фундамент зашатался. И никакие подпорки не могли исправить нашего дома.
Один мой знакомый, потом занимавший очень высокий политический пост, М., говорил еще в 1910-х годах в СПб: "Если с Россией не случится какая-либо катастрофа, то все погибло..." И другой политик — писатель, б. революционер, Т. [5], тоже записал в дневнике своем следующие слова о Церкви (1907 года): "Не отрадно и все касающееся России, и еще важнее Церкви. Поражены пастыри, обезумели овцы; и не видать, не чуется нигде Божия посланника на спасение наше... Если не будет бурного кризиса, революции — то будет медленное (курсив его) гниение. Не вижу данных на "мирное обновление". Есть, может быть, шансы на усталость и разочарование всех и во всем. Отовсюду может возникнуть мирное прозябание и гниение... Но ведь это еще хуже, чем революция" (Красный архив, т. 61, с. 85).
"Господь нас покинул на произвол адским силам. Мы внутренне пали" (94).... Уже (!) "и о душе пора подумать".
А то все прежде было не до этого... Другое всем представлялось важным: политика, материальное устройство, удовлетворение чувственных запросов, ну еще, может быть, науки, искусство... Это все называлось и было действительной жизнью...
А религия? Ну, разве же это "жизнь"? Даже неловко говорить "жизнь"... Ну, в лучшем случае сумма холодных догматов, ярлык верующего... Если и будет нам религия — жизнью,— то лишь "там", на "небе"... А теперь? — теперь мы жили и живем всем, только не верою... "Еще не стары: еще не пора и о душе подумать". А жизнь один же раз дается... Пользуйся же жизнью, всяк живущий. А другим и она уже прискучила. Духовенство же не могло влить в охладевающее тело огня живого; ибо и сами мы прохладно жили, не горели.
И в самом деле: ну зачем для меня нужна Пресвятая Троица? Есть ли у меня к Ней какое-либо живое отношение — или осталась лишь "признающая" вера? Зачем мне нужен Христос, воплотившийся Сын Божий? Есть у меня непосредственная живая связь с Ним?.. Что такое благодать? Знаю ли я ее? Я слышал о ней; я "верю", что она где-то есть; но не для меня... А я? — о, я, мы "сами" все "можем", сами строим и свою личную жизнь, и общую, человеческую...
Я много раз задумывался именно над вопросом о благодати. Я в школах научен был знать об этом, что-де все доброе дается от благодати, от Св. Духа. Но откровенно здесь сознаюсь, что в глубине души не только не чувствовал этого, но даже, признаться, и не очень-то соглашался. Наоборот, как и все кругом, думал: человек сам все может.
В такой вере в "человека" построено было даже обучение наше — психологии, нравственному богословию... Все совершается естественными усилиями нашего ума и воли. Не только в психологических учебниках, но и в жизни не было места для вмешательства иной силы, благодатной...
Расстраивается жизнь государства? Ну, что же? Вот соберемся, раскинем умом, изобретем новые политические формы, и... поправим. Падает вера? Учебный комитет "предпишет" и укажет — и... поправится дело.
Патриотизм выдыхается? — Ну,... "как-нибудь" и тут "обойдется".
Нравственность пала? Вот заведем общее образование: "наука спасет мир", — сказал один ректор университета при открытии его. (А в это время нас, научников, уже выжимали со всей России большевики... И поделом!)
Так все и катилось вниз... Неуклонно. "Человек! — Это звучит гордо", — кто-то говорит у Горького, этого пророка момента. Один архиерей [6] (еще ныне, в 1939-м, живущий в ссылке) говорил мне, в Москве, когда мы с ним ехали проповедовать в один из замоскворецких храмов:
— Только теперь я понял, почему мне нужен Христос Господь лично! — а он был прежде не только законоучителем, но и миссионером... И ему в то время было не менее 52—54 лет.
Разве же это не знамение оскудения духа? А вот о. Иоанна Кронштадтского мы не жаждали видеть... Предполагаю, что и этот архиерей едва ли горел прежде желанием видеть великого Светильника веры...
Не юродивые ли мы девы?! Не "светильники" ли без елея?! И правду пишет тот же политик Т.: "Все земное разбито. Теперь можно жить только "небесным"... "Только"... Пишу это слово, эту фразу, и уже она показывает, как мало я готовился к небесному, как мало места занимает оно в сердце! Значит, небесное-то я оценил собственно неожиданно, поскольку оно окрашивало (прежде) земные формы и земное содержание жизни. Как "юродивая дева" не запас масла; и нечем зажигать светильника при звуках: "Се Жених грядет"... Все масло пожег на царей да на народ; а теперь ни царей, ни народа нет; один Жених грядет; а в светильнике пустота" (87 с.). "Вся моя публицистика разлетелась... Большие и малые труды — просто комичны по судьбе, — начиная с рабочего дела, проходя через монархию, и кончая Церковью" (91 с.).
Нелестно отзывается он и о нас, епископах,— что мы все приспособляемся больше: "только бы не бороться"... Это похуже младенчества" (о коем ему писал казанский профессор церковного права Бердинков) — и это теперь характеристическая черта всех представителей наших "основ" (87 с.): теплохладность.
1. Успенский пост начинается с 14 августа и продолжается до дня Успения Пресвятой Богородицы — 28 августа (н. ст.) – Сост. ^
2. Духовная Академия в Санкт-Петербурге находится в непосредственной близости от Александро-Невской лавры – Сост. ^
3. Фома Аквинский (1225 или 1226—1274) — богослов и философ Католической Церкви, монах-доминиканец. Западной Церковью канонизирован – Сост. ^
4. Св. праведный Иоанн Кронштадтский († 1908) — великий молитвенник земли Русской, обладавший даром чудотворения и прозорливости, проповедник и духовный писатель. Причислен к лику святых Русской Православной Церкви в 1989 году. Со св. Иоанном Кронштадтским владыка Вениамин (тогда молодой иеромонах) встречался и сослужил ему во время Божественной литургии. Память великого праведника владыка чтил всю свою жизнь и часто обращался к его наследию – Сост. ^
5. Тихомиров Лев Александрович (1850—1923) — публицист, редактор газеты "Московские ведомости", сотрудничал в "Новом мире" и "Русском обозрении" В молодости — революционер-террорист, член партии "Земля и воля". Жил в эмиграции с 1883 по 1889 год. Пересмотрел свои убеждения в результате внутреннего переворота и вернулся в Россию – Сост. ^
6. Возможно, речь идет о митрополите Кирилле (Смирнове) (1863—1941 или 1944). С ним владыка Вениамин довольно тесно общался во время работы Поместного Собора 1917—1918 гг. В жизни митрополита Кирилла были и законоучительство в Елизавет-польской гимназии (1881), и труды в духовной миссии в Урмии (1902—1906). С 1910 года владыка Кирилл занимал Тамбовскую кафедру, в 1914 году участвовал в торжествах прославления св. Питирима Тамбовского († 1698), на которых присутствовал и архимандрит Вениамин (Федченков), тогда ректор Духовной Семинарии – Сост. ^
Дата добавления: 2015-09-11; просмотров: 21 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |