Студопедия  
Главная страница | Контакты | Случайная страница

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

День пятый

Читайте также:
  1. В пятый раз, всё-таки получится?
  2. Вождь» пятый: Юрий Андропов
  3. День пятый.
  4. Драконы пятый и шестой: жадность и склонность к саморазрушению
  5. И не будешь искать пятый угол. Как я».
  6. Кирпич пятый
  7. КЛОВЕРГЕЙТ, ДЕНЬ ПЯТЫЙ: СОБРАНИЕ.
  8. Признали перед Богом, собой и каким-либо другим человеком истинную природу наших заблуждений. Пятый шаг.
  9. Пятый дракон.

 

 

Было еще темно, когда Клима пробудился от тревожного сна. Он хотел застать Ружену дома до ее ухода на работу. Но как объяснить Камиле, что ему надо куда-то уйти еще до рассвета?

Он взглянул на часы: было пять. Чтобы не разминуться с Руженой, уже сейчас нужно встать, но какую придумать отговорку? От волнения сильно стучало сердце, однако делать было нечего – он встал и начал одеваться, тихо, чтобы не разбудить Камилу. Он уже застегивал пиджак, когда услышал ее голос. Высокий голосок, говорящий со сна:

– Ты куда?

Он подошел к кровати и нежно поцеловал ее в губы:

– Спи, я сейчас вернусь.

– Я пойду с тобой, – сказала Камила, но тотчас снова уснула.

Клима быстро вышел за дверь.

 

 

Возможно ли? Он все еще ходит взад и вперед?

Да. Но сейчас он остановился, увидев в воротах Ричмонда Климу. Спрятался, потом припустил за ним к дому Маркса. Прошел мимо привратницкой (привратник спал) и притаился за углом коридора, где была комната Ружены. Увидел, как трубач стучится в ее дверь. Но ему никто не открывал. Клима постучал еще раз, другой, повернулся и пошел прочь.

Франтишек выбежал за ним. Трубач по длинной улице шел в сторону водолечебницы, где у Ружены через полчаса начиналась смена. Он снова вбежал в дом Маркса, постучал в ее дверь и громко зашептал в замочную скважину:

– Это я! Франта! Меня нечего бояться! Мне ты можешь открыть!

Никто не ответил.

Когда Франтишек выходил, привратник уже проснулся.

– Ружена дома? – спросил он.

– Со вчера ее тут не было, – сказал привратник.

Франтишек вышел на улицу. Вдалеке увидел Климу, входящего в курортное здание.

 

 

Ружена всегда просыпалась в половине шестого. И сегодня, когда так чудесно нисходил к ней сон, она не спала ни на минуту дольше. Она встала, оделась и на цыпочках вошла в соседнюю комнату.

Бертлеф лежал на боку, глубоко дышал, и волосы, тщательно причесанные днем, сейчас растрепались и обнажали кожу на черепе. Во сне его лицо казалось более серым и старым. На ночном столике стояло несколько пузырьков с лекарствами, напомнивших Ружене больницу. Но это не мешало ей. Она смотрела на него и чувствовала, как к глазам подступают слезы. Она не знала вечера более прекрасного, чем вчерашний. У нее было странное желание встать перед ним на колени. Она не сделала этого, лишь нагнулась и нежно поцеловала его в лоб.

А на улице, уже приближаясь к водолечебнице, увидела шедшего ей навстречу Франтишека.

Еще вчера эта встреча встревожила бы ее. Хотя она и любила трубача, Франтишек значил для нее многое. Он составлял с Климой нерасторжимую пару. Один означал обыденность, другой – мечту, один хотел ее, другой не хотел, от одного она стремилась избавиться, по другому тосковала. Один определял смысл существования другого. Даже решив, что беременна от Климы, она не вычеркнула Франтишека из своей жизни; напротив, Франтишек оставался постоянным поводом для такого решения. Она стояла между ними, как между двумя полюсами своей жизни; они создавали север и юг ее планеты, и никакой другой она не знала.

Но сегодня утром она неожиданно поняла, что это не единственная планета, на которой можно жить. Она поняла, что можно существовать без Климы и без Франтишека, что незачем спешить, что времени достаточно, что можно позволить умным и зрелым мужчинам вывести ее из этой заколдованной территории, где так быстро приходит старость.

– Где ты была ночью? – накинулся на нее Франтишек.

– А тебе что до этого!

– Я был у тебя. Тебя не было дома.

– Тебе нет дела, где я была, – сказала Ружена и, не останавливаясь, прошла к воротам водолечебницы. – И не ходи ко мне. Не хочу, чтобы ты ходил ко мне.

Франтишек остался один перед водолечебницей, а поскольку после целой ночи хождения болели ноги, он сел на лавочку, откуда удобно было наблюдать за входом.

Ружена вбежала по лестнице на второй этаж, вошла в просторную приемную, вдоль стен уставленную скамьями и креслами для пациентов. Перед дверью в ее отделение сидел Клима.

– Ружена! – Он встал и смотрел на нее отчаянными глазами. – Прошу тебя. Ну прошу, образумься, и пойдем туда вместе.

Его страх был обнаженным, очищенным от всякой любовной демагогии, к которой он так упорно стремился все эти дни.

Ружена сказала:

– Ты хочешь избавиться от меня. Он испугался:

– Я вовсе не хочу избавиться от тебя. Наоборот. Все это ради того, чтобы мы могли еще больше любить друг друга.

– Не лги, – сказала Ружена.

– Ружена, прошу тебя! Будет ужасно, если ты не пойдешь!

– Кто сказал, что я не пойду? У нас еще три часа впереди. Ведь сейчас только шесть. Ступай к своей жене и выспись как следует!

Она закрыла за собой дверь, надела белый халат и сказала тридцатипятилетней:

– У меня к тебе просьба. В девять мне придется уйти. Не могла бы ты побыть здесь часок вместо меня?

– Значит, ты поддалась на его уговоры, – сказала сослуживица укоризненно.

– Нет, не поддалась. Я влюбилась, – сказала Ружена.

 

 

Якуб подошел к окну, открыл его. Он думал о голубой таблетке и не мог поверить, что вчера действительно дал ее посторонней женщине. Он смотрел на голубизну неба и дышал свежим воздухом осеннего утра. Мир, который он видел в окне, был нормальным, спокойным, естественным. Вчерашнее приключение с медсестрой вдруг представилось ему бессмысленным и неправдоподобным.

Подняв телефонную трубку, он набрал номер водолечебницы. Сказал, что хотел бы поговорить с сестрой Руженой из женского отделения. Ждал довольно долго. Потом раздался женский голос. Он повторил свою просьбу. Голос ответил, что сестра Ружена сейчас занята в бассейне и подойти к телефону не может. Он поблагодарил и повесил трубку.

О, какое он почувствовал облегчение: медсестра жива! Таблетки из тюбика принимают три раза в день, она должна была принять их вчера вечером и сегодня утром и, значит, его таблетку уже давно проглотила. Вдруг все перед ним прояснилось: голубая таблетка, которую он носил в кармане как гарантию своей свободы, была обманом. Его друг преподнес ему таблетку иллюзии.

Боже правый, как случилось, что до сих пор это не осенило его? Он снова припомнил тот давнишний день, когда он попросил друзей достать ему яд. Он вернулся как раз тогда из тюрьмы и сейчас, по истечении стольких лет, понимает, что каждый из них счел его просьбу всего лишь театральным жестом, каким он хотел уже задним числом обратить внимание на пережитые муки. Но Шкрета без колебаний пообещал выполнить его просьбу и действительно через несколько дней принес ему блестящую голубую таблетку. Да и зачем было ему колебаться и в чем-то разубеждать его? Он поступил гораздо мудрее тех, кто отверг его просьбу. Он дал ему безобидную иллюзию покоя и уверенности и тем самым еще и купил его на всю жизнь.

Как же это ни разу не приходило ему в голову? Он тогда несколько удивился, что Шкрета дал ему яд в виде обыкновенной, фабричным способом изготовленной пилюльки. Он знал, правда, что Шкрета как биохимик имеет доступ к ядам, но не мог понять, как ему удалось подобраться к фабричным автоматам, штампующим таблетки. Да он особенно и не задумывался над этим. И хотя все на свете подвергал сомнению, в таблетку верил как в Евангелие.

Сейчас, в минуты бесконечного облегчения, он был, конечно, благодарен другу за его обман. Он был счастлив, что медсестра жива и что вся вчерашняя бессмысленная история обернулась всего лишь кошмаром и дурным сном. Но ничто на свете не длится слишком долго, и вслед за слабеющими волнами чувства успокоенности зазвучал тоненький голосок сожаления:

Как это смешно! Таблетка в кармане сообщала каждому его шагу театральный пафос и дала ему возможность сотворить из своей жизни возвышенный миф! Он был убежден, что носит в шелковистой бумажке смерть, а на самом деле там затаился лишь тихий смех Шкреты.

Якуб понимал, что его друг в конечном счете действовал правильно, но все-таки ему казалось, что тот самый Шкрета, которого он так любил, превратился вдруг в обыкновенного эскулапа, каких тринадцать на дюжину. Той естественностью, с какой тогда Шкрета, нимало не колеблясь, вручил ему яд, он полностью исключал себя из того круга людей, которых Якуб знал. В его поведении было нечто невообразимое. Он поступал не так, как поступают люди с себе подобными. Он был далек от мысли, что Якуб может воспользоваться ядом в приступе истерии или депрессии. Он обращался с ним как с человеком, полностью владеющим своей судьбой и не подверженным человеческим слабостям. Они действовали вместе, как два бога, вынужденных жить среди людей, – и это было прекрасно. Это было незабываемо. И вдруг все исчезло.

Якуб смотрел на голубизну неба и говорил себе: «Он подарил мне сегодня облегчение и покой. И вместе с тем отобрал у меня самого себя, моего Шкрету».

 

 

Клима был сладко опьянен согласием Ружены, но даже самая большая награда не выманила бы его из этой приемной. Вчерашнее необъяснимое исчезновение Ружены угрожающе запечатлелось в его памяти. Он принял решение терпеливо ждать ее здесь, чтобы никто не сумел разубедить ее, увести или похитить.

Мимо него сновали пациентки и входили в дверь, за которой исчезла Ружена; одни оставались там, другие снова выходили в коридор и, усевшись в расставленные вдоль стен кресла, не сводили вопросительного взгляда с Климы, ибо в приемную женского отделения мужчинам хода не было.

Из одной двери выглянула толстая женщина в белом халате; она долго смотрела на него, а затем подошла и спросила, не ждет ли он Ружену. Покраснев, он утвердительно кивнул.

– Вам незачем ждать. До девяти у вас есть время, – сказала она с назойливой доверительностью, и Климе показалось, что все женщины вокруг слышат это и знают, о чем идет речь.

Было примерно без четверти девять, когда на пороге показалась Ружена, одетая в обычное платье. Он присоединился к ней, и они молча вышли на улицу. Оба были погружены в свои мысли и потому не заметили, что Франтишек, скрываясь за порослью парка, идет за ними следом.

 

 

Якубу остается лишь проститься с Ольгой и Шкретой, но прежде хочется еще пройтись (напоследок) по парку и ностальгически полюбоваться деревьями, похожими на языки пламени.

Он вышел в коридор в ту самую минуту, когда за собой закрывала дверь противоположной комнаты молодая женщина – ее высокая фигура привлекла его внимание. Когда она повернула к нему лицо, он изумился его красоте.

– Вы знакомая доктора Шкреты? – спросил он.

Женщина приветливо улыбнулась:

– Откуда вы знаете?

– Вы вышли из комнаты, которую доктор Шкрета использует для своих друзей, – сказал Якуб и представился.

– Очень приятно. Я Климова. Пан доктор поселил здесь моего мужа. Я как раз ищу его. Он, наверное, с паном доктором. Не подскажете, где я могла бы найти их?

Якуб смотрел в лицо молодой женщины с неутолимым наслаждением, и у него мелькнула мысль (снова!), что, поскольку он здесь последний день, каждое событие приобретает особый смысл и становится символическим посланием.

Но что говорит ему это послание?

– Я могу проводить вас к доктору Шкрете, – сказал он.

– Я была бы вам очень благодарна, – ответила она.

Да, что говорит ему это послание?

Прежде всего, что это только послание, и ничего больше. Через два часа Якуб уедет, и это прекрасное создание исчезнет для него навсегда. Эта женщина пришла явить ему образ отречения. Он встретил ее лишь затем, чтобы понять, что она никогда не будет принадлежать ему. Он встретил ее как образ всего того, что он, уезжая, теряет.

– Удивительно, – сказал он. – Сегодня я буду беседовать с доктором Шкретой, верно, в последний раз в жизни.

Но послание, которое приносит ему эта женщина, говорит о чем-то большем. Оно пришло в последнюю минуту возвестить ему о красоте. Да, о красоте, и Якуб едва ли не с испугом осознал, что, по существу, он не имел о ней никакого понятия, что пренебрегал ею и никогда ради нее не жил. Красота этой женщины завораживала его. У него вдруг возникло ощущение, что во всех его решениях всегда была какая-то погрешность. Что он забывал учитывать нечто важное в жизни. Ему показалось, что, знай он эту женщину, его решения были бы иными.

– Почему это вы будете беседовать с ним в последний раз?

– Я уезжаю за границу. И надолго.

Нет, не то чтобы у него никогда не было красивых женщин, но к их очарованию он относился как к чему-то сопутствующему. То, что толкало его к женщинам, было жаждой мести, тоской, неудовлетворенностью, а подчас жалостью и состраданием, женский мир сливался у него с горькой драмой этой страны, где он был преследователем и преследуемым и где пережил много раздоров и мало идиллий. Но эта женщина вдруг предстала перед ним отделенная от всего этого, отделенная от его жизни, она пришла откуда-то извне, она явила себя, явила себя не только как красивая женщина, но и как красота сама по себе и сообщила ему, что и здесь можно было жить иначе и во имя чего-то другого, что красота больше справедливости, что красота больше правды, что она реальнее ее, бесспорнее и даже доступнее, что красота надо всем прочим и что в эту минуту она потеряна для него навсегда. Что она пришла явить ему себя в последнюю минуту лишь затем, чтобы он не думал, что познал все и прожил здесь свою жизнь, исчерпав до дна ее возможности.

– Завидую вам, – сказала она.

Они шли вместе по парку, небо было голубым, кусты – желтыми и красными, и Якубу снова представилось, что это образ огня, в котором сгорают его прошлые истории, воспоминания и обстоятельства.

– Вам нечему завидовать. В эту минуту мне кажется, что я не должен был бы никуда уезжать.

– Почему? В последнюю минуту вам здесь понравилось?

– Вы мне понравились. Вы мне ужасно понравились. Вы невероятно красивы.

Он высказал это, даже не ведая как, и тут же мелькнула мысль, что он может говорить ей все, ибо через несколько часов его здесь не будет и его слова не возымеют никаких последствий ни для него, ни для нее. Эта нежданно обретенная свобода опьяняла его.

– Я жил как слепой. Как слепой. Впервые сегодня я понял, что существует красота. И что я проворонил ее.

Она сливалась у него с музыкой и картинами, с тем царством, в которое он никогда не вступал, она сливалась у него с разноцветными деревьями вокруг, и он уже не видел в них ни посланий, ни смыслов (образ огня или сгорания), а прозрел лишь экстаз красоты, загадочно пробужденный касанием ее стоп, ударом ее голоса.

– Я сделал бы все для того, чтобы завоевать вас. Я хотел бы все бросить и прожить всю свою жизнь иначе – лишь ради вас и для вас. Но я не могу, поскольку в эту минуту меня, по существу, здесь уже нет. Я должен был уехать еще вчера, а сегодня я здесь лишь в качестве собственного опоздания.

Ах да, только сейчас он понял, почему он должен был встретить ее. Эта встреча произошла за пределами его жизни, где-то по другую сторону его судьбы, на обороте его биографии. Но тем раскованнее он говорил с ней, пока наконец не почувствовал, что все равно не сможет сказать ей то, что хотел бы.

Он коснулся ее руки и указал:

– Здесь принимает доктор Шкрета. Поднимитесь на второй этаж.

Пани Климова долго смотрела на Якуба, и он впивал ее взгляд, влажный и мягкий, как даль. Он еще раз коснулся ее руки, повернулся и пошел прочь.

А оглянувшись, увидел, что пани Климова стоит и смотрит ему вслед. Он оглянулся еще несколько раз, а она все стояла и смотрела ему вслед.

 

 

В приемной сидело примерно двадцать женщин, заметно нервничавших; Ружене и Климе уже негде было сесть. Напротив них на стене висели плакаты, с помощью картинок и лозунгов призывавшие женщин не делать абортов.

«Мамочка, почему ты не хочешь меня?» – было написано большими буквами на плакате, с которого улыбался младенец в одеяльце; под младенцем такими же буквами было напечатано стихотворение про то, как нерожденное дитя просит маму не выскабливать его и за это сулит ей море радостей: «В чьих ты, мамочка, объятиях умрешь, если, нерожденного, меня убьешь?»

На других плакатах были увеличенные фотографии смеющихся матерей, сжимающих ручки колясок, и фотографии писающих мальчиков. (Климе пришло в голову, что писающий мальчик – неопровержимый аргумент в пользу деторождения. Он вспомнил, как однажды в кинохронике был показан писающий мальчик и как весь зал зашелестел счастливыми женскими вздохами.)

После некоторого ожидания Клима постучал в дверь; вышла сестричка, и Клима назвал имя доктора Шкреты. Через какое-то время доктор появился и, протянув Климе бланк, попросил заполнить его и потом терпеливо подождать.

Клима прижал бланк к стене и стал заполнять отдельные графы: имя, дату рождения, место рождения. Ружена подсказывала ему. Затем дошла очередь до графы, где стояло: имя отца. Он смешался. Ужасно было видеть черным по белому это постыдное звание и приписывать к нему свое имя.

Ружена, глядя на руку Климы, заметила, как она дрожит. Это доставило ей удовольствие.

– Ну пиши, – сказала она.

– Кого я тут должен вписать? – прошептал Клима.

Сейчас он казался ей трусливым и испуганным, она презирала его. Всего боится, боится ответственности, боится даже собственной подписи на официальном бланке.

– Извини, но, по-моему, совершенно ясно, кого ты там должен вписать, сказала она.

– Я думал, что это не имеет значения, – сказал Клима.

Даже потеряв к нему интерес, она все-таки в душе была глубоко убеждена в том, что этот трус виноват перед ней; ей было приятно его наказывать:

– Если тебе угодно врать, то вряд ли со мной договоришься.

Когда он вписал в графу свое имя, она присовокупила со вздохом:

– Все равно еще не знаю, как поступлю…

– В каком смысле?

Она смотрела в его испуганное лицо:

– Пока из меня его не вынули, я могу еще и передумать.

 

 

Она сидела в кресле, положив ноги на стол, и смотрела в детектив, купленный на случай курортной скуки. Но читала она весьма рассеянно, так как в голову ей поминутно лезли ситуации и слова минувшего вечера. Вчера ей нравилось все, но более всего – она сама. Наконец она была такой, какой мечтала быть всегда; никоим образом не жертвой мужских помыслов, а единственным творцом своей судьбы. Она решительно отбросила роль воспитанницы, отведенную ей Якубом, и, наоборот, сама сотворила его по своему желанию.

Она казалась себе элегантной, независимой и смелой. Она сидела и смотрела на свои ноги, положенные на стол, туго обтянутые белыми джинсами, и когда раздался стук в дверь, весело крикнула:

– Входи, я жду тебя!

Якуб вошел, вид у него был опечаленный.

– Привет! – сказала она, все еще не спуская со стола ноги.

Ей показалось, что Якуб смущен, это доставило ей удовольствие. Потом она подошла к нему и чмокнула в щеку.

– Останешься на немного?

– Нет, – сказал Якуб грустным голосом. – На этот раз я действительно прощаюсь с тобой. Уезжаю. Решил напоследок еще раз проводить тебя до водолечебницы.

– Отлично, – весело сказала Ольга, – можем пройтись.

 

 

Якубу, целиком захваченному образом прекрасной пани Климовой, пришлось преодолеть определенную неприязнь, чтобы прийти проститься с Ольгой, оставившей в его душе после вчерашней встречи ощущение растерянности и грязи. Но он никогда не дал бы ей это понять. Он заставил себя держаться с ней с исключительным тактом, чтобы она и заподозрить не могла, сколь мало наслаждения и радости получил он от их вчерашней любовной близости – пусть она сохранит об этом самые лучшие воспоминания. Он делал серьезный вид, ничего не значащие фразы бросал с печальным придыханием, слегка касался ее руки, временами гладил по волосам, а когда она засматривала ему в глаза, отвечал грустным взглядом.

По дороге она предложила ему еще заскочить куда-нибудь на бокал вина, но Якуб, тяготясь этой последней их встречей, старался по возможности сократить ее.

– Прощание – слишком печальная вещь, я не хочу продлевать его, сказал он.

Перед входом в курортное здание он взял ее за обе руки и заглянул в самую глубину глаз.

Ольга сказала:

– Якуб, ты молодец, что приехал. Вчера был потрясающий вечер. Я рада, что ты наконец перестал играть роль папеньки и стал Якубом. Было по-настоящему здорово. Правда, здорово?

Якуб понял, что до нее ничего не доходит. Неужто эта утонченная девушка воспринимает их вчерашнюю близость всего лишь как пустую забаву? Неужто ее толкнула к нему чувственность, лишенная чувства? Неужто радостное воспоминание об единственном любовном вечере перевесило печаль прощания на всю оставшуюся жизнь?

Он поцеловал ее. Она пожелала ему счастливого пути и повернулась к широким воротам водолечебницы.

 

 

Он ходил часа два перед зданием поликлиники, теряя терпение. И хотя без конца убеждал себя, что не смеет устраивать сцены, он чувствовал, как самообладание покидает его.

Он вошел в поликлинику. Курортный городок был невелик, и здесь все его знали. Он спросил привратника, не видел ли он, как вошла внутрь Ружена. Привратник утвердительно кивнул и сказал, что она поднялась на лифте. Поскольку лифт ходил только на четвертый этаж, а на нижние этажи люди поднимались пешком, он решил ограничить свои поиски лишь двумя коридорами в самой верхней части здания. Он прошел первым коридором, где были канцелярии (он был пуст), а во второй коридор (где помещалось гинекологическое отделение) вошел с чувством неловкости, ибо мужчинам вход туда был заказан. Увидел санитарку, знакомую на вид. Спросил о Ружене. Она кивнула на дверь в конце коридора. Дверь была открыта, и возле нее стояло несколько мужчин и женщин. Франтишек вошел внутрь, там сидели еще несколько женщин, но ни трубача, ни Ружены не было.

– Вы не видели здесь девушку, такую блондинку?

Женщина указала на закрытую дверь:

– Они там.

«Мамочка, почему ты не хочешь меня?» – прочел Франтишек, а на других плакатах увидел писающих мальчиков и младенцев. Он стал осознавать, о чем идет речь.

 

 

В помещении стоял продолговатый стол. С одной стороны сидели Клима с Руженой, против них восседал доктор Шкрета, а рядом с ним – две коренастые женщины.

Доктор Шкрета посмотрел на обоих заявителей и неприязненно покачал головой:

– Мне грустно смотреть на вас. Вы знаете, какие мы здесь прилагаем усилия, чтобы вернуть несчастным бесплодным женщинам способность иметь детей? А вы, люди молодые, здоровые и рослые, добровольно избавляетесь от самого ценного в жизни. Я настоятельно обращаю ваше внимание на то, что наша комиссия создана не для содействия абортам, а для их упорядочения.

Обе женщины утвердительно замурлыкали, а доктор Шкрета продолжал наставлять обоих заявителей. У Климы громко стучало сердце. Хотя он и понимал, что доктор Шкрета адресует свои речи вовсе не ему, а двум членам комиссии, которые всей мощью своих материнских животов ненавидели молодых, не желающих рожать женщин, но он до ужаса боялся, что эти слова собьют с толку Ружену. Разве минуту назад она не сказала ему, что все еще не приняла окончательного решения?

– Ради чего вы собираетесь жить? – продолжал доктор Шкрета. – Жизнь без детей что дерево без листвы. Будь моя воля, я запретил бы аборты. Разве вас не пугает, что год от года популяция сокращается? И это у нас, где забота о матери и ребенке возведена на такой уровень, как нигде в мире! У нас, где никто не должен бояться за свое будущее!

Обе женщины опять утвердительно замурлыкали, а доктор Шкрета гнул свое:

– Товарищ женат и теперь боится взять на себя все последствия безответственной сексуальной связи. Однако вам следовало бы думать об этом раньше, товарищ!

Доктор Шкрета чуть помолчал и снова обратился к Климе:

– У вас нет детей. Вы действительно не можете ради этого зачатого ребенка развестись со своей женой?

– Не могу, – сказал Клима.

– Я знаю, – вздохнул доктор Шкрета. – Я получил сведения от психиатра, что пани Климова страдает суицидным синдромом. Рождение ребенка создало бы угрозу ее жизни, разрушило бы этот брак, а сестра Ружена стала бы матерью-одиночкой. Что прикажете делать, – вздохнул еще раз доктор Шкрета и пододвинул бланк к членам комиссии – обе дамы тоже вздохнули и в надлежащей графе поставили свои подписи.

– Явитесь для оперативного вмешательства на будущей неделе в понедельник, к восьми часам утра, – сказал доктор Шкрета Ружене и дал понять, что она может уйти.

– А вы останьтесь здесь, – обратилась одна из толстух к Климе. Когда Ружена ушла, женщина сказала: – Пресечение беременности не такая уж безобидная вещь, как вам кажется. Происходит большая потеря крови. Своей безответственностью вы отняли у женщины кровь и потому извольте, справедливости ради, отдать свою. – Она подсунула Климе какой-то бланк и сказала: – Распишитесь здесь.

Смущенный Клима послушно расписался.

– Это заявление от добровольных доноров. Вы можете зайти в соседний кабинет, сестра возьмет у вас кровь.

 

 

Ружена прошла приемную с опущенными глазами и увидала Франтишека уже в коридоре, когда он окликнул ее.

– Где ты была?

Испугавшись свирепого выражения его лица, она ускорила шаг.

– Я спрашиваю, где ты была?

– Тебе-то что!

– Я знаю, где ты была.

– Если знаешь, не спрашивай.

Они спускались по лестнице, Ружена очень спешила, стараясь уйти от Франтишека и разговора с ним.

– Это была абортная комиссия.

Ружена молчала. Они вышли на улицу.

– Это была абортная комиссия. Я знаю. И ты хочешь избавиться от ребенка.

– Сделаю то, что захочу.

– Нет, не сделаешь того, что захочешь. Это меня тоже касается.

Ружена торопилась, чуть ли не бежала. Франтишек бежал за ней. Когда они были уже у ворот водолечебницы, она сказала:

– Только посмей идти за мной. Я уже на работе. Не мешай мне работать.

Франтишек был взбешен:

– Посмей мне только что-нибудь сказать!

– У тебя нет никакого права!

– Это у тебя не было никакого права!

Ружена вбежала в здание, Франтишек – за ней.

 

 

Якуб был счастлив, что все уже позади и ему остается последнее: проститься со Шкретой. Он медленно пошел от курортного здания к дому Маркса.

Издали навстречу ему по широкой аллее шла пани учительница, а за ней ребятишек двадцать из детского сада. У пани учительницы в руке был длинный красный шнур, и все дети, следовавшие за ней гуськом, держались за него. Дети шли медленно, и учительница, указывая на кусты и деревья, перечисляла их названия. Якуб остановился, он плохо разбирался в естествознании и всякий раз забывал, что клен называется кленом, а граб – грабом.

– Это липа, – указала учительница на пожелтевшее раскидистое дерево.

Якуб оглядел детей. Все они были в синих курточках и красных шапочках и выглядели родными братьями. Он присмотрелся к их лицам, и ему показалось, что не только одеждой, но и лицами они похожи друг на друга. По крайней мере у семерых из них он обнаружил приметно большие носы и широкие губы. Они были похожи на доктора Шкрету.

Он вспомнил носатого ребенка хозяев трактира. Неужто евгеническая мечта Шкреты была не только игрой фантазии? Неужто в этом крае и вправду родятся дети великого отца Шкреты?

Якубу стало смешно. Все эти дети выглядят одинаково, потому что все дети на свете похожи друг на друга. Но потом снова мелькнула мысль: а что, если доктор Шкрета и вправду осуществляет свой удивительный проект? И почему не могут осуществляться удивительные проекты?

– А там что, дети?

– Береза! – ответил маленький Шкрета; да, это был вылитый Шкрета; у него был не только большой нос, но и очечки, и носовой выговор, делающий речь друга Якуба столь трогательно смешной.

– Молодец, Ольдржих! – сказала учительница.

Якубу представилось, что через десять, двадцать лет эту страну будут населять тысячи Шкрет. И вновь его охватило странное чувство, что он жил в своем отечестве и не знал, что в нем творится. Жил, как говорится, в эпицентре всех свершений. Переживал каждое актуальное событие. Вмешивался в политику, едва не лишился из-за нее жизни, и пусть потом был вышвырнут в никуда, все равно не переставал мучиться ее проблемами.

Он всегда считал, что слушает сердце, стучащее в груди страны. Но кто знает, что он, собственно, слышал! Сердце ли это было? Не был ли это старый будильник, что отсчитывал совершенно ложное время? Не являлись ли все эти политические схватки лишь блуждающими огоньками, призванными отвлечь его от того, что было действительно важным?

Учительница повела детей дальше по широкой аллее парка, а Якуб чувствовал, как образ красивой женщины все больше овладевает им. Воспоминание об этой красавице вновь и вновь рождало в нем неотвязный вопрос: а что, если он жил совсем в ином мире, чем полагал? Что, если он видел все в превратном свете? Что, если красота значит больше, чем правда, и что, если в самом деле ангел принес два дня назад Бертлефу георгин?

– А там что? – услышал он голос учительницы.

И маленький очкарик Шкрета ответил:

– Клен.

 

 

Ружена, вбегая по лестнице, старалась не оглядываться. Она захлопнула за собой дверь своего отделения и сразу же пошла в раздевалку. Надела на голое тело халат курортной сестры и облегченно вздохнула. Стычка с Франтишеком растревожила ее, но при этом странным образом и успокоила. Она чувствовала, что теперь они оба, и Франтишек и Клима, чужие ей и далекие.

Она вышла из кабины в зал, где на кушетках вдоль стен лежали после купания женщины.

За столиком у двери сидела тридцатипятилетняя.

– Ну что, разрешили? – холодно спросила она.

– Да. Спасибо тебе, – сказала Ружена, уже подавая новой пациентке ключ и большую простыню.

Как только тридцатипятилетняя отошла, приоткрылась дверь, и протиснулась голова Франтишека.

– Неправда, что это только твое дело. Это нас обоих касается. Мое решение тоже важно!

– Прошу тебя, сгинь! – зашипела она. – Это женское отделение, мужчинам здесь делать нечего! Уходи сию же минуту, не то я прикажу тебя вывести!

Франтишек весь пылал от возбуждения, а угроза Ружены и вовсе так взбесила его, что он вошел в зал и захлопнул за собой дверь.

– Мне плевать, что ты сделаешь! Мне совершенно плевать! – кричал он.

– Я тебе говорю: мотай сию же минуту!

– Я вывел вас на чистую воду! Этот мужик все обстряпал! Трубач! За всем этим сплошная туфта и блат! Он провернул это дельце у доктора, потому что они вчера играли вместе! Но я все вижу, я не дам убить моего ребенка! Я отец, и мое слово тоже кое-что значит. И я запрещаю тебе убивать моего ребенка!

Франтишек кричал, и женщины, лежавшие на кушетках под одеялами, с любопытством поднимали головы.

И Ружена была донельзя взвинчена: Франтишек кричал, а она не знала, как приглушить вспыхнувшую ссору.

– Вовсе это не твой ребенок, – сказала она. – Ты все выдумал. Это вовсе не твой ребенок!

– Что, что?! – закричал Франтишек и сделал еще два шага внутрь помещения, чтобы обойти столик и подступиться к Ружене. – Как это не мой ребенок? Кому, как не мне, знать это? А я знаю!

Из соседнего зала, где был бассейн, вошла голая и мокрая женщина, которую Ружена должна была уложить и укутать. Она испуганно смотрела на Франтишека – он стоял в нескольких метрах от нее и не сводил с нее невидящего взгляда.

На минуту Ружена оказалась свободной; она подошла к женщине, набросила на нее простыню и повела к кушетке.

– Что здесь делает этот парень? – спросила женщина, оглядываясь на Франтишека.

– Сумасшедший! Этот парень сошел с ума, и я не знаю, как его отсюда выпроводить. Просто ума не приложу, что делать с этим психом! – говорила Ружена, укутывая женщину в теплое одеяло.

– Послушайте, сударь! – крикнула ему другая пациентка с кушетки. – Вам здесь нечего делать! Проваливайте отсюда!

– Мне здесь есть что делать! – упрямо сказал Франтишек, не двигаясь с места.

Когда Ружена снова подошла к нему, его лицо было уже не красным, а бледным; он уже не кричал, а говорил тихо и решительно:

– Я вот что тебе скажу. Если ты дашь выковырять ребенка, меня здесь тоже не будет. Если убьешь ребенка, на твоей совести будут две жизни.

Ружена глубоко вздохнула и посмотрела на стол. Там лежала сумка с тюбиком голубых таблеток. Она стряхнула одну на ладонь и проглотила.

А голос Франтишека уже не кричал, а умолял:

– Прошу тебя, Ружена. Прошу тебя. Я не могу жить без тебя. Я покончу с собой.

В это мгновение Ружена почувствовала дикую резь внутри, и Франтишек увидел ее лицо, искаженное болью, не похожее на себя, увидел ее глаза, широко раскрытые, но незрячие, увидел, как ее тело корчится, извивается, и как она, сжав руками живот, падает на пол.

 

 

Ольга плескалась в бассейне и вдруг услышала… Собственно, что она услышала? Она не понимала, что она слышит. Но зал охватила паника. Женщины, что были рядом с ней, выбирались из бассейна и устремляли взгляды в соседнее помещение, которое как бы всасывало в себя все вокруг. Ольга тоже оказалась в этом неудержимом потоке и, бездумно подчиняясь тревожному любопытству, шла за остальными.

В соседнем помещении у двери она увидала толпу женщин. Они стояли спиной к ней, голые и мокрые, и, выставив зады, наклонялись к полу. Против них стоял молодой человек.

И все остальные голые женщины старались протиснуться к этой группе; Ольга тоже протиснулась туда и увидела сестру Ружену: она лежала на полу и не шевелилась. Молодой человек вдруг опустился на колени и закричал:

– Я убил ее! Это я ее убил! Я убийца!

С женщин стекала вода. Одна из них нагнулась к лежавшей Ружене и попыталась нащупать пульс. Но это был напрасный жест, ибо здесь царила смерть, и в ней уже никто не сомневался. Голые, мокрые тела женщин нетерпеливо напирали друг на друга, чтобы увидеть смерть вблизи, чтобы заглянуть ей в доверительно знакомое лицо.

Франтишек стоял на коленях. Он обнимал и целовал Ружену.

Вокруг толпились женщины, Франтишек обводил их глазами и все повторял:

– Я убил ее! Арестуйте меня!

Одна из женщин сказала: «Ну делайте что-нибудь!», а другая выбежала в коридор и стала звать на помощь. Примчались обе сослуживицы Ружены, а за ними врач в белом халате.

Только сейчас Ольга осознала, что она голая и что протискивается сквозь толпу других голых женщин перед чужим молодым человеком и чужим врачом, и ситуация показалась ей смешной. Но она понимала, что это уже ничего не изменит и что она все равно по-прежнему будет протискиваться вперед, чтобы посмотреть в лицо притягивавшей ее смерти.

Врач держал распростертую Ружену за руку, тщетно пытаясь прощупать пульс. А Франтишек твердил свое:

– Я убил ее. Вызовите полицию. Арестуйте меня.

 

 

Якуб встретил друга, когда тот возвращался из поликлиники в свой кабинет в доме Маркса. Он похвалил его за вчерашнюю игру на барабане и извинился, что не подождал его после концерта.

– Меня это очень расстроило. Ты здесь последний день и весь вечер мотаешься черт знает где. А нам надо было многое обсудить. И хуже всего, что ты наверняка был с этой замухрышкой. Ясно дело, благодарность – чувство ужасное.

– При чем тут благодарность? За что мне благодарить ее?

– Ты же писал мне, что ее отец много для тебя сделал.

В этот день у доктора Шкреты не было приемных часов, и гинекологическое кресло бездейственно возвышалось в задней части кабинета. Оба приятеля сели в кресла друг против друга.

– А, пустое, – продолжал Якуб разговор. – Я хотел, чтобы ты принял ее здесь, и думал, что будет проще сказать, как я обязан ее отцу. Но все было совершенно иначе. Коли я подо всем подвожу здесь черту, то скажу тебе и об этом. Я загремел тогда в тюрьму при полном согласии ее отца. Ее отец послал меня на смерть. А через полгода пошел на смерть сам, тогда как мне посчастливилось уцелеть.

– Выходит, это дочь негодяя, – сказал доктор Шкрета.

Якуб пожал плечами:

– Он поверил, что я враг революции. Все стали утверждать это, и он поверил.

– А почему ты мне сказал, что это твой друг?

– Мы были друзьями. Тем большей своей заслугой он считал то, что голосовал за мой арест. Таким образом он доказал, что идеалы для него превыше дружбы. Объявил меня предателем революции, он был уверен, что он подавил в себе личный интерес во имя чего-то высшего, и счел это величайшим подвигом своей жизни.

– И это для тебя повод любить эту уродину?

– У нее нет ничего общего с этим. Она невиновна.

– Таких невиновных девушек пруд пруди. Если ты выбрал именно ее среди прочих, то вероятно потому, что она дочь своего отца.

Якуб пожал плечами, а доктор Шкрета продолжал:

– В тебе есть что-то извращенное, как и в нем. Мне думается, что и ты считаешь свою привязанность к этой девушке величайшим подвигом своей жизни. Ты поборол в себе естественную ненависть, подавил естественную неприязнь, чтобы самому себе доказать свое благородство. Это красиво, но вместе с тем неестественно и совершенно излишне.

– Это не так, – возразил Якуб. – Я не хотел ничего подавлять в себе и не стремился к благородству. Мне просто стало жалко ее. Сразу же, как только я увидел ее. Еще ребенком ее выгнали из родного дома, она жила с матерью в какой-то горной деревеньке, люди боялись общаться с ними. Она долго не имела права учиться, хотя это одаренная девушка. Ужасно преследовать детей из-за родителей! И мне прикажешь ненавидеть ее из-за ее отца? Мне стало жалко ее. Мне стало жалко ее потому, что казнили ее отца, мне стало жалко ее потому, что ее отец послал на смерть своего товарища.

Зазвонил телефон. Шкрета поднял трубку и с минуту слушал. Явно нервничая, он сказал:

– Сейчас я занят. Мое присутствие необходимо там?

Минуту стояла тишина, потом он сказал:

– Хорошо. Я иду.

Повесил трубку и чертыхнулся.

– Если тебя куда-то вызывают, можешь идти. Мне все равно пора ехать, сказал Якуб и поднялся с кресла.

– Черт побери, – выбранился Шкрета. – Так мы ничего и не обсудили. А собирались поговорить. Прервали нить моих мыслей. А было это нечто важное. С утра об этом думаю. Не знаешь, о чем я думал?

– Нет, – сказал Якуб.

– Проклятие, мне надо сейчас бежать в водолечебницу…

– Значит, самое время проститься. Посреди разговора, – сказал Якуб и пожал приятелю руку.

 

 

Тело мертвой Ружены лежало в маленьком помещении, предназначенном для ночного дежурства врачей. Здесь сновало уже несколько официальных лиц, среди которых был инспектор уголовного розыска, успевший уже допросить Франтишека и записать его показания. Франтишек снова настаивал на своем аресте.

– Эту таблетку дали ей вы? – спросил инспектор.

– Нет, я не давал.

– Тогда перестаньте твердить, что вы убили ее.

– Она мне постоянно говорила, что покончит с собой, – сказал Франтишек.

– Почему она говорила, что покончит с собой?

– Говорила, что покончит с собой, если я буду все время приставать к ней. Говорила, что не хочет ребенка. Что скорее руки на себя наложит, чем родит ребенка.

В помещение вошел доктор Шкрета. Он по-дружески поздоровался с инспектором, потом подошел к мертвой. Приподняв веко, проверил цвет конъюнктивы.

– Пан главврач, эта сестра была вашей подчиненной, не так ли? – сказал инспектор.

– Именно так.

– Допускаете ли вы, что она могла воспользоваться каким-нибудь ядом, свободно применяемым в вашей здешней практике?

Шкрета снова повернулся к мертвой Ружене и попросил сообщить ему подробности ее смерти. Вслед за этим сказал:

– Нет. Это не похоже ни на один медикамент, ни на одно вещество, какое она могла бы достать в наших кабинетах. Это безусловно какой-нибудь алкалоид. Какой, установит вскрытие.

– Как она могла его получить?

– Затрудняюсь сказать.

– Пока все покрыто мраком неизвестности, – сказал инспектор. – В том числе и мотив. Вот этот молодой человек показал, что у нее должен был родиться от него ребенок, которого она хотела уничтожить.

– Он принудил ее к этому! – кричал Франтишек.

– Кто? – спросил инспектор.

– Трубач! Он хотел отбить ее у меня и принудил ее избавиться от моего ребенка! Я следил за ними! Он был с ней на комиссии.

– Я могу подтвердить это, – сказал доктор Шкрета. – Мы сегодня действительно рассматривали заявление этой сестры на предмет аборта.

– Трубач был там с ней?

– Да, – сказал Шкрета. – Наша сестра объявила его отцом своего ребенка.

– Это вранье! Это мой ребенок! – кричал Франтишек.

– В этом никто не сомневается, – сказал доктор Шкрета. – Однако нашей сестре необходимо было объявить отцом человека женатого, чтобы комиссия согласилась с пресечением беременности.

– Выходит, вы знали, что это вранье! – кричал Франтишек на доктора Шкрету.

– По закону решающим является утверждение женщины. Если сестра Ружена объявила нам, что носит в себе плод пана Климы, и он, кстати, утверждал то же самое, то никто из нас не имел права возражать против этого.

– Но вы не верили, что пан Клима – отец ребенка? – спросил инспектор.

– Нет.

– А что привело вас к такому заключению?

– Пан Клима посетил наш курорт всего лишь два раза, и то мимоходом. Поэтому маловероятно, что между ним и нашей сестрой могли завязаться интимные отношения. Наш курорт слишком мал, чтобы такая новость не дошла до меня. Отцовство пана Климы было с наибольшей вероятностью камуфляжем, к которому сестра Ружена склонила его, чтобы комиссия разрешила аборт. Этот молодой человек, конечно, возражал бы против аборта.

Но Франтишек уже не слышал, что говорил Шкрета. Он стоял здесь, но ничего не видел. Он слышал лишь слова Ружены «доведешь меня до самоубийства, точно доведешь меня до самоубийства», знал, что он причина ее гибели, и все-таки не понимал почему и не мог ничего объяснить. Он стоял здесь, словно дикарь перед чудом, стоял здесь словно перед чем-то сверхъестественным, сделавшись вдруг глухим и слепым, ибо разум отказывался воспринять непостижимое, обрушившееся на него. (Несчастный Франтишек, ты пройдешь по жизни, так и не поняв ничего, зная лишь, что твоя любовь убила женщину, которую ты любил, ты пройдешь по жизни с этим чувством, как с тайной метой ужаса, как прокаженный, который приносит любимым необъяснимые беды, ты пройдешь по жизни, как вестник несчастья.)

Он стоял бледный, недвижный, точно каменное изваяние, и не заметил даже, как в помещение взволнованно вошел еще один человек; он подошел к мертвой, долго смотрел на нее, потом погладил по волосам.

Доктор Шкрета прошептал:

– Самоубийство. Яд.

Вошедший резко повернул голову:

– Самоубийство? Голову даю на отсечение, что эта женщина не покончила с собой. А если она и проглотила яд, то это точно было убийство.

Инспектор удивленно смотрел на вошедшего. Это был Бертлеф – его глаза пылали гневным огнем.

 

 

Якуб повернул ключ, и машина тронулась. Он проехал последние курортные особняки и очутился на широком просторе. До границы было всего часа четыре езды, не хотелось торопиться. Сознание, что этой дорогой он едет в последний раз, преображало весь край, принявший вдруг редкостный и необычный вид. Ему казалось, что он не узнает его, что вокруг все другое, чем представлялось прежде, но, к сожалению, он уже не может здесь задержаться.

И одновременно он тут же возражал себе, понимая, что никакая отсрочка отъезда, пусть на день или на годы, не изменит того, что мучит его сейчас: этот край он не познал бы ни на йоту ближе, чем знал до сих пор. И он должен смириться с тем, что покидает его, так и не познав до конца, не исчерпав всей его прелести. Что покидает его как должник и как кредитор со счетами, взаимно не оплаченными.

И снова вспомнилась ему девушка, которой он вложил в тюбик фальшивый яд, и он подумал, что его карьера убийцы была самой короткой из всех карьер, которые выпали ему на долю. Я был убийцей часов восемнадцать, улыбнулся он своим мыслям.

Но потом возразил себе: нет, неправда, что он был убийцей всего лишь короткое время. Он убийца и останется им до самой смерти. Ибо вовсе не важно, была или не была голубая таблетка ядом, важно то, что он считал ее ядом и что, несмотря на это, дал ее незнакомой женщине и даже не пошевелил пальцем, чтобы спасти ее.

И сейчас он задумался над этим уже с беззаботностью человека, понявшего, что его поступок оказался в плоскости чистого эксперимента.

Его убийство было особенным. Это убийство не имело мотивов. Оно не ставило своей целью добиться какой-либо выгоды для самого убийцы. Стало быть, какой был в нем смысл? Его смысл, по всей вероятности, был в том, чтобы он узнал, что он убийца.

Убийство как эксперимент, как акт самопознания – это он уже знал; это Раскольников. Тот убивал, чтобы ответить себе на вопрос, имеет ли человек право убить неполноценного человека и способен ли он перенести это убийство; этим убийством он спрашивал себя о себе.

Да, здесь есть нечто, сближающее его с Раскольниковым: нецелесообразность убийства, его теоретический характер. Но здесь есть и различие: Раскольников задавался вопросом, имеет ли право способный человек ради своего интереса пожертвовать неполноценной жизнью. Но когда Якуб подавал медсестре тюбик с ядом, у него не было подобных мыслей. Якуба не занимал вопрос, имеет ли человек право принести в жертву чью-либо жизнь. Напротив, Якуб убежден, что человек не имеет такого права. Якуб жил в мире, где люди жертвовали жизнями других во имя абстрактных идей. Якуб знал лица (беззастенчиво невинные или печально трусливые) тех людей, что, извиняясь, все же старательно приводят в исполнение над своими близкими приговор, в жестокости которого не сомневаются. Якуб хорошо знал эти лица и ненавидел их. А еще Якуб знал, что каждый человек желает кому-то смерти, и от убийства его удерживают лишь две вещи: страх наказания и физическая сложность убиения, как такового. Якуб знал, что если бы каждый человек имел возможность убивать тайно и на расстоянии, род людской за несколько минут иссяк бы. Поэтому эксперимент Раскольникова он не мог не считать совершенно напрасным.

Почему же в таком случае он дал медсестре яд? Была ли это всего лишь простая случайность? Ведь Раскольников свое убийство тщательно продумывал и подготавливал, тогда как он, Якуб, действовал в мгновенном порыве! Однако Якуб знал, что и он уже много лет непроизвольно готовился к своему убийству и что то мгновение, когда он подал Ружене яд, было щелью, в которую вклинилась, точно лом, вся его прошлая жизнь, его всяческое разочарование в людях.

Раскольников, убивший топором старуху-процентщицу, сознавал, что перешагивает страшный порог; что преступает закон Божий; он знал, что старуха – ничтожная тварь, но одновременно и тварь Божия. Якуб не испытывал страха Раскольникова. Для него люди не были Божьими тварями. Он любил мягкость и благородство, но убедился, что эти свойства вовсе не человеческие. Якуб хорошо знал людей и потому не любил их. Он был благороден, и потому дал им яд.

Стало быть, на убийство подвигло меня благородство, сказал он себе, и это показалось ему смешным и печальным.

Раскольников, убивший старуху-процентщицу, не в силах был совладать со страшной бурей угрызений совести. Тогда как Якуб, глубоко убежденный, что человек не имеет права приносить в жертву чужие жизни, вовсе не испытывает угрызений совести.

Он стремился представить себе медсестру действительно мертвой и прислушивался, овладевает ли им ощущение вины. Нет, ничего похожего не наступало, и Якуб продолжал спокойно и с удовольствием ехать по приветливой и нежной земле, прощавшейся с ним навсегда.

Раскольников переживал совершенное убийство как трагедию и падал под бременем своего поступка. А Якуб изумляется тому, сколь легок его поступок, как он ничего не весит, как он ничуть не обременяет его. И он размышляет над тем, не больше ли ужаса в этой легкости, чем в истерических метаниях русского героя.

Он ехал медленно, и разве что окрестный пейзаж порой отвлекал его от этих мыслей. Он говорил себе, что вся история с таблеткой была всего лишь игрой, игрой без последствий, как и вся его жизнь в этой стране, в которой он не оставил никакого следа, никаких корней, никакой бороздки и которую покидает сейчас, словно пронесшийся над ней ветерок.

 

 

Облегченный на четверть литра крови, Клима ждал доктора Шкрету в его приемной с большим нетерпением. Ему не хотелось уезжать из города, не простившись с ним и не попросив его слегка приглядывать за Руженой. Ее слова «пока из меня его не вынули, я могу еще и передумать» звучали в нем непрестанно и приводили в ужас. Он боялся, что теперь, когда он уедет, Ружена останется без его воздействия и в последнюю минуту может изменить свое решение.

Наконец доктор Шкрета появился. Клима, бросившись к нему, стал прощаться и благодарить за его прекрасный аккомпанемент на барабанах.

– Отличный был концерт, – сказал доктор Шкрета, – вы превосходно играли. Я ни о чем так не мечтаю, как о возможности повторить его. Надо будет подумать, как организовать такие концерты на других курортах.

– Да, конечно, играть с вами было одно удовольствие! – горячо отозвался трубач; затем добавил: – У меня к вам небольшая просьба. Хорошо бы чуть приглядывать за Руженой. Боюсь, как бы не взбрело ей что-нибудь в голову. От женщин всего можно ждать.

– Ей уже ничего не взбредет в голову, не беспокойтесь! – сказал доктор Шкрета. – Ружена мертва.

На мгновение Клима остолбенел, и доктору Шкрете пришлось объяснить, что произошло. Потом он сказал:

– Это самоубийство, но выглядит оно довольно загадочно. Кое-кто мог бы и придраться к тому, что она рассчиталась с жизнью через час после того, как была с вами на комиссии. Нет, нет, не пугайтесь! – Он схватил трубача за руку, видя, как тот побледнел. – Наша сестра, к счастью, встречалась с одним молодым монтером, который убежден, что ребенок его. Я заявил, что у вас с нашей сестрой ничего не было и что она просто упросила вас взять ребенка на себя, поскольку не состоящим в браке комиссия разрешения на аборт не дает. Так что не спутайте карты, если вас будут об этом спрашивать. Нервы у вас шалят, это сразу видно, и очень жаль. Вам надо успокоиться, ведь у нас впереди немало концертов.

Клима не мог найти слов. Полный благодарности, он кланялся доктору Шкрете и много раз жал ему руку. Камила ждала его в Ричмонде. Клима без слов обнял ее и стал целовать. Он целовал каждое местечко на ее лице, а потом, опустившись на колени, обцеловал поверх платья ее всю – до самых колен.

– Что случилось с тобой?

– Ничего. Я страшно счастлив, что ты у меня есть. Я страшно счастлив, что ты есть.

Они собрали свои сумки и пошли к машине. Сославшись на усталость, он попросил ее сесть за руль.

Ехали молча. Клима был совершенно изнурен, однако чувствовал небывалое облегчение. В нем, правда, еще просыпался страх, когда он думал о том, что его могут подвергнуть допросу. Боялся, что Камила все-таки что-то узнает. Но он снова повторял про себя то, что говорил ему доктор Шкрета. Даже если и станут его допрашивать, он должен взять на себя невинную (и в этой стране довольно обычную) роль джентльмена, который услуги ради выдает себя за отца. За это никто не смог бы его осудить, даже Камила, узнай она об этом случайно.

Он посмотрел на нее. Ее красота заполняла небольшое пространство машины, как крепкий запах духов. Он говорил себе, что хотел бы до конца дней вдыхать только этот аромат. А потом ему почудилось, что он слышит отдаленный тихий звук трубы, на которой играет он сам, и он пообещал себе всю жизнь играть только на радость этой женщине, единственной и самой дорогой.

 

 

Всякий раз, садясь за руль, она чувствовала себя более сильной и самостоятельной. Но сейчас уверенность давал ей не только руль, ее давали и слова незнакомца, встреченного в коридоре. Она не могла забыть их. Не могла забыть и его лица, куда более мужественного, чем гладкое лицо супруга. Камиле подумалось, что она, собственно, никогда и не знала настоящего мужчины.

Она скосила взгляд на усталое лицо трубача, по которому то и дело пробегала необъяснимо счастливая улыбка, в то время как его рука не переставала любовно гладить ее по плечу.

Эта чрезмерная нежность не радовала и не трогала Камилу. Ее необъяснимость лишний раз убеждала, что у трубача есть свои тайны, своя личная жизнь, какую он скрывает от нее, в какую не впускает. Но сейчас это разбудило в ней не боль, а равнодушие.

Что говорил этот человек? Что уезжает навсегда. Тихая затяжная тоска сжала ей сердце. Тоска не только по этому человеку, а по утраченной возможности. И не только по этой конкретной возможности, а по возможности, как таковой. Она затосковала по всем возможностям, которые не заметила, упустила, от которых увернулась, и даже по тем, которых никогда не было.

Этот человек сказал ей, что провел всю жизнь, точно слепой, не подозревая даже, что существует красота. Она поняла его. Ведь и с ней произошло похожее. И она жила в ослеплении, не видя ничего, кроме одной фигуры, высвеченной резким прожектором ревности. А если бы этот прожектор вдруг перестал светить? В рассеянном дневном освещении появились бы тысячи других фигур, и мужчина, который до этого казался ей единственным в мире, стал бы одним из многих.

Она сжимала руль, чувствуя себя уверенной и красивой, и ее осенила еще одна мысль: а, впрочем, любовь ли привязывает ее к Климе, или всего лишь страх потерять его? И если этот страх с самого начала был тревожной формой любви, то не улетучилась ли со временем любовь (усталая и измученная) из этой формы? Не остался ли в конце концов один страх, страх без любви? И что останется, если исчезнет и этот страх?

Трубач рядом с ней снова необъяснимо улыбнулся.

Она взглянула на него и подумала, что, если перестанет ревновать, не останется ничего. Она мчалась на большой скорости, и ей представилось, что где-то впереди на дороге жизни прочерчена линия, которая обозначит разрыв с трубачом. И эта мысль впервые не пробудила в ней ни тревоги, ни страха.

 

 

Ольга, войдя в апартаменты Бертлефа, извинилась:

– Не сердитесь, что врываюсь без предупреждения. Но я так ужасно нервничаю, что не могу оставаться одна. Я правда не помешаю?

В комнате сидели Бертлеф, доктор Шкрета и инспектор, который ответил Ольге:

– Нет, не помешаете. Мы говорим о случившемся уже вполне неофициально.

– Пан инспектор – мой старинный друг, – объяснил Ольге доктор Шкрета.

– Скажите, прошу вас, почему она это сделала? – спросила Ольга.

– Она ссорилась с молодым человеком, с которым встречалась, – сказал инспектор, – а посреди этой размолвки достала что-то из сумки и проглотила. Больше ничего мы не знаем, и боюсь, не узнаем.

– Пан инспектор, – настоятельно сказал Бертлеф, – прошу вас обратить внимание на то, что я сказал вам для протокола. Я провел с Руженой в этой комнате ее последнюю ночь. Это главное, что, возможно, я недостаточно подчеркнул. Ночь была прекрасной, и Ружена чувствовала себя бесконечно счастливой. Эта неприметная девушка как нельзя больше нуждалась в том, чтобы разорвать обруч, которым сковывало ее безучастное и неприветливое окружение, и она сразу же стала ослепительным созданием, полным любви, нежности и великодушия, созданием, каким вы и вообразить ее не могли. Говорю вам: в течение вчерашней ночи я распахнул перед ней дверь в другую жизнь, и именно вчера ей захотелось жить. Однако кто-то следом пересек мне дорогу… – в неожиданной задумчивости сказал Бертлеф и тихо добавил: Верно, в это вмешались силы ада.

– Могущество ада не по зубам криминальной полиции, – сказал инспектор.

Бертлеф, пропустив его иронию мимо ушей, продолжал:

– Самоубийство – полнейшая нелепица, поймите это, прошу вас! Не могла же она убить себя именно тогда, когда наконец почувствовала желание жить! Повторяю вам, я не считаю возможным обвинять ее в самоубийстве.

– Милейший, – сказал инспектор, – в самоубийстве никто не обвиняет ее хотя бы потому, что самоубийство не считается какой-либо виной. Самоубийство вне законов правосудия. Это не наше дело.

– Да, – сказал Бертлеф, – для вас самоубийство не является виной, ибо жизнь для вас не представляет собой ценности. Но я, пан инспектор, не знаю большего греха. Самоубийство – куда больший грех, чем убийство. Убивать можно из мести или корыстолюбия, но и корыстолюбие есть проявление некой извращенной любви к жизни. Самоубийством же мы с издевкой бросаем свою жизнь к ногам Бога. Самоубийство – это плевок, залепленный в лицо Создателя. Говорю вам, я сделаю все, чтобы доказать невиновность девушки. Если вы утверждаете, что она покончила с собой, то объясните почему? Какой мотив вы обнаружили?

– Мотивы самоубийства – всегда тайна, – сказал инспектор, – да и заниматься их поиском не входит в мои обязанности. Не сердитесь на меня за то, что я исполняю сугубо свои обязанности. Их предостаточно, и меня едва хватает на них. Хотя дело еще не закрыто, но могу заранее вам сказать, что никакого убийства я здесь не усматриваю.

– Я восхищаюсь вами, – очень зло сказал Бертлеф, – восхищаюсь вашей готовностью не задумываясь подвести черту под смертью человека.

Ольга заметила, как кровь бросилась в лицо инспектора.

Но он тотчас овладел собой и после небольшой паузы сказал голосом даже слишком любезным:

– Хорошо. Согласен принять ваше предположение, что здесь имело место убийство. Итак, попробуем разобраться, как оно могло быть совершено. В сумке покойной мы обнаружили тюбик с успокоительными таблетками. Можем предположить, что Ружена хотела принять таблетку, чтобы успокоиться, но кто-то успел подложить ей в тюбик другую таблетку, с виду такую же, но содержавшую яд.

– Вы полагаете, что Ружена взяла яд из тюбика с атарактиками?

– Сестра Ружена, разумеется, могла взять яд, который лежал в сумке отдельно, не в тюбике. Так было бы в случае самоубийства. Но если мы предполагаем убийство, то нет иной версии, чем та, что кто-то подложил ей в тюбик яд, который был той же формы, что и ее лекарство.

– Простите, что возражаю вам, – сказал доктор Шкрета, – но вовсе не так просто изготовить из алкалоида таблетку точно такой же формы. Это под силу лишь тому, у кого есть доступ к производству медикаментов. Здесь ни у кого такой возможности нет.

– Вы хотите сказать, что возможность изготовить такую ядовитую таблетку полностью исключена?

– Может, не исключена полностью, но весьма затруднительна.

– Достаточно и того, что это возможно, – сказал инспектор и продолжал. – Подумаем, кто мог быть заинтересован в смерти этой женщины. Она не была богата, стало быть, имущественный интерес отпадает. Следует также исключить мотивы политического или шпионского характера. Остаются лишь причины личного порядка. Кто же наши подозреваемые? Прежде всего, это любовник, который непосредственно перед ее смертью бурно ссорился с ней. Вы полагаете, что яд подложил ей он?

На вопрос инспектора никто не ответил, и он сказал:

– Я так не думаю. Ведь этот парень неустанно боролся за эту девушку. Хотел жениться на ней. Она была беременна от него, и даже если бы она зачала от кого-то другого, главное, он не сомневался в том, что она беременна от него. В ту минуту, когда он узнал, что она хочет избавиться от ребенка, его охватило отчаяние. Но заметьте: Ружена пришла после комиссии по пресечению беременности, а не после аборта! Так что для нашего бедолаги не все еще было потеряно. Плод внутри нее еще жил, и он готов был сделать все, чтобы сохранить его. Абсурдно предполагать, что в эти минуты он дал ей яд, когда только и мечтал о том, чтобы жить с ней и иметь ребенка. К тому же пан доктор объяснил нам, что достать яд в форме обычной таблетки – вещь не простая для обыкновенного человека. Где мог бы приобрести ее этот наивный паренек, у которого нет никаких связей в обществе? Вы могли бы мне это объяснить?

Бертлеф, к которому постоянно обращался инспектор, пожал плечами.

– Обсудим следующих подозреваемых. Трубач из столицы. Какое-то время назад он познакомился здесь с покойной, причем мы не знаем, как далеко зашло их знакомство. Но в любом случае достаточно далеко, если покойная осмелилась попросить его объявить себя виновником ее беременности и сопровождать ее на абортную комиссию. Почему она попросила именно его, а не кого-то из местных? Это несложно угадать. Любой женатый мужчина из этого курортного городка боялся бы огласки дела и скандала в семье. Такую услугу мог оказать ей лишь тот, кто не живет здесь. Впрочем, молва о том, что у нее должен быть ребенок от знаменитого артиста, только льстила ей, а трубачу не могла навредить. Стало быть, мы можем заключить, что пан Клима взялся за эту услугу совершенно спокойно. С какой стати было ему ради этого убивать несчастную медсестру? Весьма неправдоподобно, как объяснил нам пан главврач, чтобы Клима был настоящим отцом нерожденного ребенка. Но допустим и эту возможность. Допустим, что отец – Клима и ему это крайне неприятно. Но объясните мне, зачем ему ее убивать, когда она согласилась сделать аборт и уже получила официальное разрешение на эту операцию? Или, пан Бертлеф, нам следует считать Климу убийцей?

– Вы не понимаете меня, – мягко сказал Бертлеф. – Я никого не хочу сажать на электрический стул. Я хочу лишь обелить Ружену. Ибо самоубийство есть самый тяжкий грех. И омраченная болями жизнь имеет свою тайную цену. И жизнь на пороге смерти прекрасна. Тот, кто никогда не смотрел смерти в лицо, не знает этого, но я, пан инспектор, это знаю. И потому говорю вам, что сделаю все, чтобы доказать невиновность девушки.




Дата добавления: 2015-09-11; просмотров: 22 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав

День первый | День второй | День третий |


lektsii.net - Лекции.Нет - 2014-2024 год. (0.08 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав