Главная страница | Контакты | Случайная страница Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Глава 1. Французский абсолютизм к середине XVII века.

В.Н. Малов

Ж.-Б Кольбер. Абсолютиссткая бюрократия и французское общество. М. 1991.

Глава 1. Французский абсолютизм к середине XVII века.

Эта книга посвящена жизни великого французского государст­венного деятеля Жана-Батиста Кольбера (1619—1683), почти четверть века (1661 —1683 гг.) ведавшего управлением экономи­кой Франции. Историки и экономисты много спорили и спорят о сущности, оригинальности и действенности его политики. К настоящему времени историческая наука пришла к единому мнению в одном важном пункте: политика Кольбера может быть понята только как политика абсолютной монархии на известной стадии и в известной функции ее существования, а не как нечто внутренне чуждое абсолютизму *. Чем же был французский аб­солютизм, каковы были закономерности и особенности его развития, чего он уже достиг ко времени прихода к власти Кольбера?

Мы не будем описывать здесь социальную структуру Франции XVII в., поскольку очень детальное описание такого рода в со­ветской историографии уже имеется. Правда, анализ А. Д. Люб­линской имеет в виду ситуацию первых десятилетий XVII в., но серьезных качественных изменений социальной структуры к 1660-м годам по сравнению с этим временем не произошло. Мы же сосредоточим внимание на том, как сочетались во французском абсолютизме типические черты, делавшие его воплощением «клас­сической» формы этого государственного строя, и те неповторимые особенности, без понимания которых невозможно и понимание по­литики Кольбера.

Обратимся прежде всего к постановке вопроса о природе аб­солютизма вообще — и французского, в частности — в трудах

* К сожалению, в книгу не удалось включить главу «Историографическое введение». В ней, в частности, говорится, что развитие исторической науки опровергло стереотипное представление о непосредственном ущербе, якобы причиненном торгово-промышленной политикой Кольбера французскому сельскому хозяйству,—убеждение, восходящее к физиократам и в свое время разделявшееся Ф. Энгельсом. Эта глава депонирована в ИНИОН АН СССР (№ 37201), входит в посвященную Кольберу доктор­скую диссертацию автора и публикуется в журнале «Новая и новейшая история» (1991. № 2).

основоположников марксизма. Они исходили из того, что всякая политическая борьба есть в конечном счете борьба классов и что каждый класс стремится завладеть государственной властью. Поэтому естественно было объяснить относительную независимость абсолютной монархии от общества состоянием равновесия сил борющихся классов, вследствие чего ни один класс не обладал не­посредственно, через свои представительные органы, политиче­ской властью, остававшейся в руках бюрократии как особой со­циальной группы.

Но характер равновесия мог быть различным. В 1847 г. К. Маркс так описывал предпосылки появления немецкого абсо­лютизма: «Упадок мещанских вольных городов Германии, унич­тожение рыцарского сословия, поражение крестьян и обуслов­ленное всем этим утверждение верховной власти владетельных князей; упадок немецкой промышленности и немецкой торговли... обезлюдение страны и ее варварское состояние, явившееся наследием Тридцатилетней войны...»^. Ясно, что такое равновесие сил есть, в сущности, равновесие бессилия: классы, которые мог­ли бы ограничивать верховную власть в старой сословной монар­хии, пришли в упадок, а новые силы, ограничивающие монархию в буржуазном обществе, еще не созрели.

Спустя несколько лет в статье «Революционная Испания» (1854 г.) Маркс дал сходное описание расстановки социальных сил в испанской абсолютной монархии: «...в Испании аристокра­тия приходила в упадок, сохраняя свои худшие привилегии, а го­рода утрачивали свою средневековую власть, не приобретая зна­чения, присущего современным городам». Вместе с тем в этой статье, что очень важно, испанский абсолютизм противопостав­ляется как нетипичный абсолютным монархиям других крупных европейских стран и соответственно кристаллизуется понятие классического абсолютизма. Правда, как и повсюду в Европе, абсолютизм в Испании возник «в связи с ослаблением враждовавших между собой феодальных классов: аристократии и горожан Но в других больших государствах Европы абсолютная монархия выступает как цивилизующий центр, как объединяющее начало общества. Там она была горнилом, в котором различные элементы общества подвергались такому смешению и обработке, которое позволило городам променять свое средневековое местное право на всеобщее господство буржуазии и публичную власть граждан­ского общества». Исторически прогрессивная, централизующая роль абсолютизма здесь уже мыслится как существенное свойство понятия «абсолютная монархия». Именно потому, что испанская абсолютная монархия, по мысли Маркса, не выполняла этой мис­сии, она и была расценена им как «имеющая лишь чисто внешне» сходство с абсолютными монархиями Европы вообще». Испанский абсолютизм, как и немецкий, расцветал в обстановке упадка, когда развитие общества приобрело (воспользуемся терминологией А. Н. Чистозвонова) не «динамическую», как при классическом абсолютизме, но «застойную форму».

Образцом же классической абсолютной монархии была Фран­ция. В работах К. Маркса можно найти яркие характеристики прогрессивной исторической миссии французского абсолютизма: констатируется, что бюрократическая государственная машина возникла «в эпоху абсолютной монархии, при упадке феодализма, упадке, который этот организм помогал ускорять»; что абсолю­тистская бюрократия «служила сильным оружием нарождав­шемуся буржуазному обществу в его борьбе с феодализмом». Разумеется, все эти высказывания имеют в виду не всестороннюю характеристику французского абсолютизма, но лишь одну сторо­ну его деятельности, не осознанную им самим и преходящую, но все же существенно важную.

Для того чтобы феодальная монархия могла содействовать развитию буржуазных отношений, также требовалось определен­ное, но уже иного характера состояние равновесия классовых сил. Классическое определение этого равновесия было дано Ф. Эн­гельсом в 1884 г. Указывая, что государство «по общему правилу является государством самого могущественного, экономически господствующего класса», Энгельс делает оговорку: «В виде иск­лючения встречаются, однако, периоды, когда борющиеся классы достигают такого равновесия сил, что государственная власть на время получает известную самостоятельность по отношению к обоим классам, как кажущаяся посредница между ними. Такова абсолютная монархия XVII—XVIII вв., которая держит в рав­новесии дворянство и буржуазию друг против друга...»^. Итак, здесь имеется в виду динамическое равновесие, связанное с вызре­ванием капитализма в недрах феодальной формации и сказываю­щееся в том, что нисходящий класс достаточно ослабел, а восхо­дящий еще недостаточно силен, чтобы непосредственно подчинить себе государственную власть. Существование равновесия такого типа и является общим, определяющим признаком классического абсолютизма. Как мы видели, характер равновесия классовых сил в других западноевропейских странах мог быть принципиаль­но иным. Мы также не касаемся здесь «крепостнического абсо­лютизма» восточноевропейских стран, складывавшегося в усло­виях, когда состояние равновесия сил между феодалами и горо­жанами из-за слабости последних вообще в любой форме отсутство­вало. Отметим лишь, что классический абсолютизм по отношению к другим видам абсолютизма представляет магистральный путь развития, поскольку здесь общий поступательный ход эволюции не был деформирован достаточно длительными проявлениями рег­ресса и поскольку в дальнейшем, по мере созревания класса бур­жуазии во всех абсолютных монархиях формула равновесия имела тенденцию приблизиться к классической.

Абсолютизм во всех его видах отстаивает наиболее общий ин­терес господствующего феодального класса — заинтересованность в сохранении феодальной системы эксплуатации и привилегиро­ванного положения феодалов. Он беспощадно подавляет народ­ные движения, а когда непосредственной угрозы существующему

строю нет — освящает его авторитетом традиции и монархиче
ского волеизъявления. Итак, характер классического абсолютиз
ма как государства феодальной формации не подлежит сомнению.
Однако, помимо этого самого общего интереса чисто консерватив­
ного характера, класс феодалов был заинтересован и в том, чтобы
изменить существующее положение в свою пользу, в частности
повысить размеры получаемой от крестьян феодальной ренты.
Но абсолютизм классического типа не был пригоден для роли не­
посредственного орудия сеньориальной реакции, означавшей на­
рушение установившегося порядка вещей. И хотя местные органы
власти склонны были проявлять классовые симпатии к местным
сеньорам, так что сама возможность актов сеньориальной реакции
при классическом абсолютизме вовсе не исключалась, о проведе­
нии такого рода политики в централизованном порядке не могло
быть и речи. Напротив, абсолютизм был заинтересован в сохра^
нении крестьянина как плательщика налогов и крестьянской обН
щины как удобного органа их сбора; во Франции правительство
старалось пресекать незаконные вымогательства сеньоров, за ко­
торые провинившийся феодал мог в принципе поплатиться из­
гнанием с секвестром имущества.

Другим полем, на котором собственные интересы абсолютной монархии могли приходить в столкновение с интересами класса; феодалов, был вопрос о фискальных привилегиях. Призванные быть охранительницами феодальных привилегий, европейские монархии в то же время не могли не учитывать и объективной не­обходимости перехода к более рациональному и равномерному обложению в обстановке роста военных расходов, а это означало необходимость обложить налогами привилегированные сословия.] Это важнейшее противоречие внутренней политики абсолютизма решалось в ту или иную сторону в зависимости от соотношения классовых и политических сил, от традиций и других факторов, обеспечивавших относительную независимость государственной власти. В то же время непомерный рост налогов фактически играл роль важнейшего орудия экспроприации крестьян в ходе перво­начального накопления, хотя это и противоречило интересам.

самого фиска.

Для правильного истолкования понятия равновесия классовых сил при абсолютизме надо не забывать о многозначности термина «буржуазия». Немецкое слово «Biirgertum», как и французское «bourgeoisie», могут относиться как к буржуазии в современном смысле слова, так и к средневековому бюргерству. Разумеется, основоположники марксизма прекрасно понимали разницу между этими классами. В одной из ранних работ (1847 г.) Энгельс проводит четкую терминологическую грань между ними именно в вопросе об абсолютизме: установление этого строя в Германии были компромиссом «между дворянством и мелкими буржуа», тогда как для свержения дворянства «нужен другой класс, имеющий Голее широкие интересы...— класс буржуазии». Но вместе с тем Маркс и Энгельс часто пользовались и терминологией, принятой в исторической литературе их времени,— например, у высоко ценимого ими ведущего французского историка О. Тьерри, который понимал под «буржуазией» нечто единое, выступающее на историческую арену вместе с возникновением городов, непре­рывно усиливающееся на протяжении столетий и, наконец, при­ходящее к власти. Нетрудно найти примеры употребления Марк­сом и Энгельсом слова «буржуазия» в этом широком смысле; в других высказываниях смысл термина как будто совпадает с на­шим, но его потенциальная многозначность остается неустранен-ной. Вероятно, и в формулировке понятия о равновесии между дворянством и буржуазией как условии возникновения абсолю­тизма термин «буржуазия» употреблен как некий симбиоз со­временной буржуазии и средневекового бюргерства. В про­тивном случае, поскольку зарождение классического абсолютизма Маркс и Энгельс всегда датировали XV в., следовало бы признать, что буржуазия, едва появившись на свет, уже достигает равнове­сия сил с господствующим классом, если только не понимать само «равновесие» в смысле, отличающемся от обычного.

Конечно, вековую борьбу между дворянством и буржуазией (или «бюргерством-буржуазией») нельзя понимать обязательно как осознанную. «Борьба буржуазии против феодального дво­рянства,— пишет Энгельс,— есть борьба города против деревни, промышленности против землевладения, денежного хозяйства против натурального, и решающим оружием буржуазии в этой борьбе были находившиеся в ее распоряжении средства эконо­мической силы»^. Таким образом, борьба понимается здесь в са­мом общем плане, буржуазия ведет ее просто в силу своего бытия. С этим объективным противостоянием вполне может сочетаться и стремление высших слоев буржуазии врасти в феодальную сис­тему, приобщившись к феодальным привилегиям, и разгороженность сфер деятельности дворянства и буржуазии.

Для понимания французского абсолютизма именно как клас­сического большой интерес представляет схема, выдвинутая А. Д. Люблинской в ее последней монографии. Прослеживая все, что происходило с дворянством и буржуазией от «предысто­рии» абсолютизма при Людовике XI до середины XVII в., она уде­ляет особое внимание вопросу: как могло сохраняться «равнове­сие» между ними, дававщее известную свободу рук абсолютной монархии? Казалось бы, все факторы действовали в пользу бур­жуазии, но она выделяла из своей среды новое дворянство, обнов­лявшее состав дворянского сословия. К середине XVII в. новое Дворянство окончательно сливается со старым, однако к тому вре­мени усиливается и класс торгово-промышленной буржуазии; таким образом, равновесие сохраняется.

Можно усомниться в корректности стремления А. Д. Люб­линской измерять состояние равновесия между классами приме­нительно к конкретным историческим моментам (поскольку по­нятие равновесия было создано для иного масштаба, измеряюще­гося веками), равно как и в правильности тезиса о полном слиянии старого и нового дворянства к середине XVII в. Тем не менее ее подход к проблеме теоретически очень важен.

Хорошо известно, какое значение для концепции Люблинской
имеет понятие «новое дворянство», которое именно она впервые
в нашей историографии применила к Франции. Сложная природа
этого слоя, способствовавшего внедрению в деревню капиталисти­
ческих и полукапиталистических методов эксплуатации, теперь
поворачивается еще одной гранью. Люблинская показывает, что
самый процесс выделения нового дворянства много значил для
сохранения равновесия между классами, с его помощью старым
строем аккумулировались элементы прогресса, необходимые для
его выживания. Общественную структуру Старого порядка нель
зя представлять себе как нечто пассивно ожидавшее своей гибели
в результате простого количественного накопления элементев
прогресса. Таким образом, поставленный Люблинской вопрос
теоретически очень важен и вплотную подводит нас к проблеме
причин устойчивости абсолютизма. Важнейшей задачей исследо-
вателей истории XVIII в. было бы показать, как и почему утра-
тил эффективность механизм, обеспечивавший усвоение элементов прогресса старым обществом.

Франция была не единственной страной классического абсолютизма. К той же группе стран следует, в чем согласны все иссле­дователи, отнести Англию, а также, как мы полагаем, Данию и Швецию. Во всех этих государствах (если рассматривать вопрос в единственно пригодном для этой цели очень широком хронологи­ческом плане) абсолютные монархии возникали при динамическом равновесии между приходящим в упадок дворянством и подни­мающейся буржуазией.

Сравнения между Францией и Англией стали в историографии постоянными. Но английский абсолютизм слишком специфичен и неполон (отсутствие большой постоянной армии, как и настоя­щей абсолютистской администрации на местах, роль парламента). Сравнение с ним французской монархии могло бы дать материал в основном для выявления особенностей английского варианта развития. Столь же очевидна специфичность (и неустойчивость) абсолютизма в Швеции — стране с многочисленным государствен­ным крестьянством, бывшим одним из элементов баланса сил, способствовавшего утверждению абсолютной монархии. Наиболее интересным представляется сопоставление Франции с Данией, где в 1660 г. в результате государственного переворота установился очень прочный абсолютистский режим. Деятельность Кольбера и абсолютистская перестройка в Дании проходили, таким образом, одновременно.

Переворот 1660 г. был произведен королем Фредериком III при опоре на буржуазию Копенгагена. Датская буржуазия много получила от абсолютизма. Выходцы из ее рядов широко использовались в государственном аппарате, вплоть до правительственного уровня. Горожане получили право приобретать земли, тогда как ранее дворянство фактически имело монополию на частное владение землей. Покровительствуя буржуазии, датская монар­хия проводила сходную с кольбертистской политику протекцио­низма.

Социальной основой укрепления абсолютизма в Дании, как и во Франции, стало широкое обновление дворянского сословия. Здесь также четко обозначился слой новых дворян, обязанных своим дворянством в основном службе в государственном аппара­те и всецело преданных новому государственному строю.

При всех аналогиях между Данией и Францией имеются важ­ные отличия — политика датского абсолютизма была гораздо более решительной. В Дании уже в 1660-х годах был составлен общий земельный кадастр с оценкой всех доходов землевладель­цев — во Франции этого так и не было сделано до самой револю­ции. Пропорционально полученным оценкам тогда же был уста­новлен прямой подоходный налог, взимавшийся и с дворян. Во Франции же общие подоходные сборы появились только на ру­беже XVII и XVIII вв., но эти новые налоги были лишь дополне­нием к старой фискальной системе, тогда как в Дании прямой по­доходный налог стал основой налогообложения.

Датский абсолютизм произвел полную перекройку админист­ративной карты страны, отменив институт ленсманов, управляв­ших своими ленами в порядке феодальной службы, и заменив сами лены новыми подразделениями, амтами во главе с получавшими от короны жалованье амтманами. Во Франции, где старые уч­реждения почти никогда не отменялись, новое территориальное деление накладывалось на сохранявшееся старое, что усложняло всю административную систему.

Уже в 1683 г. в Дании был опубликован единый свод законов, тогда как для Франции подобная задача в то время представля­лась совершенно нереальной. Принципиальное значение имела и постепенная отмена (с 1702 г.) существовавшей в части Дании личной крепостной зависимости крестьянства (юридическая осно­ва военно-приписной системы XVIII в. была в принципе иной). | Между тем французская монархия так и не решилась отменить Даже элементы лично-наследственной зависимости в статусе от­носительно скромной прослойки сервов и менмортаблей, хотя справедливость и законность подобной меры признавались мно­гими ведущими юристами уже в XVII в.

Никогда французская официальная доктрина абсолютизма не заходила так далеко, как датский «Королевский закон» 1665 г., провозгласивший, что все привилегии, если они вступают в про­тиворечие с интересами монархии, должны быть отменены. Для Французских королей обязанность охранять сложившиеся зако­ны и привилегии каждого сословия подразумевалась сама собою. Наконец, и судьбы обеих монархий оказались разными.Вконце XVIII в. в Дании утвердился очень решительный «про­свещенный абсолютизм», сумевший провести радикальную буржуазную перестройку сельского хозяйства. Французская монар­хия оказалась органически неспособной к радикальным реформам и была сметена революцией.

Решительность датского абсолютизма, очевидно, связана с тем, что Дания перешла к нему сразу, одним скачком от сословной избирательной монархии. Иным было положение во Франции, где абсолютизм развивался эволюционно, сравнительно замедлен­ными темпами.

Правда, Франция раньше других стран встала на путь перехода к абсолютизму. Уже к середине XV в. корона получила важней­шее право собирать налоги, не испрашивая согласия сословного представительства. Причиной этого раннего начала была Столет­няя война, приведшая к «сильной потребности в национальном единстве».

Но именно потому, что процесс складывания абсолютизма на­чался очень рано, практически не требовалось перенимать опыт других стран, не нужно было слишком сильно форсировать хор эволюции. Поэтому темпы развития французского абсолютизма оказались замедленными, складывание его было пронизано компромиссностью. Королевское законодательство непременно долж­но было согласовываться с очень богатой правовой традицией, развиваясь преимущественно в форме фиксирования и регламен­тации уже наметившихся тенденций.

Складывание абсолютной монархии во Франции началось еще на такой стадии административной истории, когда управленческая функция не мыслилась отдельно от судебной; для средневековогс монарха управлять — это и значило вершить суд. С этой точки зрения французский абсолютизм на первом этапе его развития (примерно до середины XVI в.) можно назвать судебной монархией. Глава судебного ведомства, канцлер Франции, был вместе с тем и главой всей гражданской администрации. Королевский совет был как управленческим, так и судебным органом. Он не пере стал разбирать судебные дела и после того, как в XIII в. из его состава выделилась специальная судебная палата — Парижский парламент, и два века спустя, в XV в., когда от него отпочковалась новая судебная палата (Большой Совет): никому не могло прийти в голову, что совет при особе монарха может не судить. С другой стороны, и Парижский парламент, и другие верховные судебные палаты сохраняли некоторые административные и даже политические функции. На местах не только судебно-административные подразделения (бальяжи, сенешальства), но и подразделения финансоваго ведомства строились на том же принципе единства судебной и управленческой функции. Элю не только собирали талью и эд – они же составляли трибунал, судивший в первой инстанции споры по вопросам обложения этими налогами. Свои судебные функции имели и советы при губернаторах. Система была очень сложной, споры из-за компетенции между трибуналами были постоянным явлением.

Аппарат судебной монархии обладал своей спецификой. Вся­кий трибунал был коллегией, где решения принимались боль­шинством голосов. Соответственно в отношениях с высшей властью определяющим был принцип коллегиальной солидарности. Пре­обладание юристов означало и преобладание юридического стиля мышления с опорой на прецеденты, со стремлением все согласо­вывать с устоявшимися нормами. Если Парижский парламент считал своим долгом охранять неписаную «конституцию» всего королевства, то провинциальные парламенты охраняли право своих провинций, а бальяжные суды — кутюмы своих бальяжей. Полная унификация права была бы не в интересах массы провин­циальных юристов, чьи познания оказались бы тогда ненужными. Сохранение пестроты локальных обычаев требовало, чтобы и кад­ры государственного аппарата в провинциях рекрутировались из местных уроженцев, тесно связанных с верхами местного об­щества.

Все эти особенности не мешали монархии постепенно проводить и через такой аппарат политику централизации, которая, однако, ставилась в известные рамки и не могла идти быстрыми темпами, Между тем в XVI в. стала общим явлением продажа уже не толь­ко финансовых (как ранее), но и чисто судейских должностей. Покупка должностей была формой кредитования государства (цена должности представляла ссуженный капитал, жалованье — проценты с него), но имела также и политический смысл: монарх получал аппарат должностных лиц, не обязанных своим возвы­шением системе вельможных клиентел. В 1604 г. собственность на должности была закреплена с введением «полетты»— сбора, гарантировавшего их наследственность.

С политической точки зрения продажа судейских должностей привела к складыванию особого социального слоя одворянившихся по должности лиц, «дворянства мантии», стремившегося к кас­товой замкнутости и сознававшего свои особые корпоративные интересы. Сила этой социальной группы была в том, что ее воз­главляли парламенты и другие верховные палаты, обладавшие важной политической прерогативой регистрации и толкования королевских актов. Судейские чины стали претендовать на роль особого сословия, стоящего на страже законности; в этом они видели смысл своего существования. Другие страны тоже знали продажу и наследственность должностей государственного аппарата, но только во Франции эта система приобрела завершенность и имела политические последствия.

Французские должностные лица были не чиновниками, а скорее собственниками должностей. Мы будем называть их специальным французским термином «оффисье». Они во многих отношениях были антиподами чиновников. Помимо гарантированного обладания должностью, отметим такие отличия, как коллегиальная солидарность вместо индиви­дуальной ответственности, забота об охране законности вместо беспрекословного подчинения воле патрона, отсутствие регламен­тированного выслугой лет повышения по службе (для восхожде­ния по судебно-административной лестнице надо было купить более высокую должность), отсутствие канцелярско-бюрократичес-кой дисциплины. Поскольку численность создаваемых должностей определялась фискальными соображениями, одну и ту же функцию исполняли поочередно несколько оффисье, которые, таким обра­зом, обладали не только почетом, но и досугом. Как собственник своей должности, оффисье был в известном смысле независимым от короны лицом. Конечно, монарх пользовался правом сместить неугодного оффисье, оплатив цену его должности, но рядовой пар­ламентарий или докладчик мог опасаться этого лишь в исключи­тельных случаях. Провести же общее сокращение должностей можно было только путем их выкупа.

Второй этап в развитии французской абсолютной монархии — середина XVI — 30-е годы XVII в. В этот период не только кон­ституируется слой наследственных собственников должностей, но и происходит выделение важных, чисто административных ор­ганов управления, уже не связанных с отправлением судейских функций; поэтому монархию этого времени мы можем назвать судебно-административной. Итальянские войны, а затем граждан­ские войны XVI в. способствовали тому, что она стала чаще обращаться к новым, более надежным методам управления. С 1547 г. ведение текущей административной и внешнеполитической кор­респонденции было сосредоточено в руках государственных сек­ретарей. На основе небольших бюро при них, где служили клер­ки, набираемые ими в частном порядке, выделяются зародыши бу­дущих министерств: военного, иностранных дел, двора, флота. Со второй половины XVI в. возрастает значение сюринтендантов, возглавивших финансовое ведомство и имевших штат подчинен­ных им специалистов. В отличие от государственных секретарей, чьи должности были в принципе продажными и наследственными (хотя реально их передача, конечно, контролировалась короной), сюринтендант был уже не оффисье, но «комиссаром», который был подотчетен только королю, но мог быть в любой момент уволен. Королевская власть стала широко применять рассылку на места комиссаров с целями как инспекции, так и управления в сфере I юстиции или финансов. Вошло в обычай укреплять такими специалистами советы при губернаторах провинций; на них же возлагалось и исполнение чрезвычайных поручений. В дальнейшем отсюда развилась система интендантов.

Комиссары, конечно, были более надежными проводниками политики централизации, чем оффисье. В провинциях они оста­вались людьми из центра, рассчитывавшими сделать карьеру в Королевском совете (который теперь стали чаще называть Го­сударственным советом); звание государственного советника было не продажным, оно предоставлялось королевским патентом. Но и они принадлежали к той же социальной среде оффисье, сами владели продажными и наследственными должностями, каковой была, например, должность часто становившихся комиссарами докладчиков Государственного совета. Нередко в качестве комис­саров действовали советники парламентов и других судебных трибуналов — агенты для переделки системы управления выхо­дили из недр старого аппарата.

Третий этап в развитии французского абсолютизма наметился при Ришелье, особенно в связи со вступлением Франции в Трид­цатилетнюю войну в 1635 г. Центр тяжести переносится на ад­министративные методы управления; монархия становится ад­министративно-судебной. Растут штаты государственных сек­ретариатов, особенно военного (где в 1640 г. начал свою службу молодой Кольбер): в 1659 г. в нем было уже по меньшей мере 5 бюро. Оттеснив высших сановников маршалов, военное мини­стерство, опиравшееся на армейских интендантов, взяло в свои руки управление сильно выросшей армией. Необходимость зай­мов у финансистов укрепила положение сюринтенданта финансов. Наконец, в провинциях утверждаются «интенданты юстиции, финансов и полиции». Их важнейшей задачей становится обеспе­чение сбора колоссально выросших налогов. От контроля над старыми судебно-финансовыми учреждениями они переходят к прямому участию в управлении: при Ришелье они получили право заняться раскладкой налогов.

Если на втором этапе развития абсолютной монархии судеб­ный аппарат, несмотря на усиление административного начала в управлении, оставался (как показал опыт гражданских войн) верной опорой абсолютизма, то со времени Ришелье он, не пере­ставая обслуживать определенные интересы короны, постоянно оказывается в оппозиции к политике административного нажима. В ходе войны остро встал вопрос о путях развития абсолютизма. Судейские стояли за исторически выверенный путь его укрепле­ния в рамках традиционной законности, но в военных условиях чрезвычайные методы оказывались более эффективными и соблаз­нительными. При этом оффисье защищали и свои корыстные ин­тересы, ущемлявшиеся принудительными сборами с них, прода­жей новых должностей, зорким надзором интендантов. В обста­новке постоянных антиналоговых восстаний создалась ситуация первого периода Фронды, когда парламентская верхушка оффисье смогла взять на себя лидерство в антиправительственном дви­жении.

Наряду с интендантами главным объектом ненависти парла­ментской оппозиции, как и народных масс, стали финансисты. Сбор косвенных налогов всегда сдавался на откуп — сначала по отдельным приходам, затем размеры операций расширяются с рос­том капиталов. Решающие сдвиги произошли в конце XVI в. Тогда возникают объединенные компании откупщиков, занимаю­щиеся сбором основных косвенных налогов в пределах всего государства (точнее, всех территорий, на которые эти налоги распространялись): компания «пяти больших откупов» (главные та­моженные сборы, 1598 г.), большой габели (1598 г.), эда (1604 г.). Другие сборы взимались менее крупными компаниями, на про­винциальном уровне. Большие компании объединяли по нескольку субкомпаний и имели разветвленный штат служащих, налого­вых сборщиков; как правило, откуп оформлялся на имя подстав­ного лица. Капитал компаний складывался не только из личных средств компаньонов, но и из ссужаемых им капиталов частных лиц. Сбор налога в провинциях пересдавался центральной компа­нией на откуп местным денежным людям.

Важнейшим источником доходов финансистов было их участие как в обычных, бессрочных государственных займах (рентах), так и в особенно характерных для военного времени краткосроч­ных займах. Получение по ним огромных процентов, далеко пре­восходивших официальную норму, приходилось маскировать приемами фиктивной бухгалтерии. Юридически государственный краткосрочный кредит реализовался в форме контрактов частного характера, к системе кредита через государственный банк Фран­ция смогла прийти только после революции. Финансисты зачас­тую предпочитали давать в долг не непосредственно государству, но сюринтенданту или его служащим именно как частным лицам, с которых можно было бы востребовать свои деньги в случае го­сударственного банкротства, и те уже от своего имени кредитовали короля. Во время войны от руководителей финансового ведомства требовалось прежде всего умение организовать кредит, а для этого они сами должны были быть богатыми людьми с надежны­ми связями в финансовом мире. Поэтому ключевые посты цент­рального финансового аппарата (за исключением поста сюринтенданта, все они имели статус продажных должностей) скупали крупнейшие финансисты. На той же основе происходил симбиоз государственных налоговых учреждений и аппарата откупщиков в провинциях. Оффисье финансового ведомства, сборщики тальи были не только собственниками должностей с общими для всех оффисье интересами, но и самыми настоящими финансистами, по­скольку они по условиям сбора налога, все время должны были авансировать корону из собственных средств, которые они соби­рали, составляя компании и заключая займы. С 1640-х годов талья зачастую и прямо сдавалась на откуп: если откупщик еще не имел должности сборщика, он осуществлял сбор в порядке комиссии, отстраняя от дел сборщика-оффисье. Коррупция и фаво­ритизм были органическими пороками всей системы.

Состав финансистов как социальной группы был достаточно сложен. Существовала грань, отделявшая их от купцов, даже са­мых богатых, и от банкиров, действовавших в сфере частного кре­дита. Ставший финансистом купец лишь в исключительно редких случаях продолжал заниматься торговлей. С другой стороны, богатство финансистов могло иметь феодальное происхождение: финансистами становились и исконные дворяне (этому благоприятствовала система подставных лиц), а среди людей, ссужав­ших деньги финансистам, было немало аристократов. Наконец, для многих финансистов исходным пунктом их возвышения мог­ло быть обладание должностью в королевском аппарате. Если мы хотим, пользуясь подсчетами Дессера для второй половины XVII в., получить наглядное понятие о типичном крупном фи­нансисте, мы должны представить себе человека, дед которого уже имел судейскую должность, хотя и не высшего ранга (18,9 % случаев), отец был средним оффисье финансового ведомства (23,3 %), равно как и тесть (18,8 %), сам же он становился дво­рянином (46,6 %), приобретая почетную должность королевского секретаря (в каждом случае мы используем показатели лидирую­щих социальных групп).

Тем не менее, представляется поспешным мнение Дж. Дента и Дессера, фактически отрицающих историческую связь между финансизмом как социальным явлением и генезисом капитализ­ма в торгово-промышленной сфере ²³. Для ответа на этот вопрос недостаточно просопографического анализа в срезе 2—3 поколе­ний (чем ограничиваются эти авторы), и к тому же на уровне круп­ного финансизма (Дессер не включает в свои подсчеты уже сбор­щиков тальи в элекциях). Здесь была бы необходима большая серия монографий по истории отдельных семей на протяжении 100—150 лет — таких, как прекрасная работа Ж. Л. Буржона о семействе Кольберов. Пока же разрозненные данные о судьбах буржуазных семей свидетельствуют, что переход крупных купцов и банкиров в ряды финансистов был естественной, хотя отнюдь не легкой для них метаморфозой. По Дессеру, деды крупных фи­нансистов были «буржуа», купцами или банкирами в 18,9 % случаев.

Кредиторы французского короля были его подданными. Это складывающееся со второй половины XVI в. положение, показа­тель больших экономических потенций страны, стало важным ко­зырем Франции в борьбе с Испанией, и в XVII в. рассчитывав­шей на иностранных банкиров. Оно давало государству возмож­ность нажима на финансистов, наиболее ярким проявлением кото­рого стали «палаты правосудия», периодически созывавшиеся в годы мира, когда потребность в кредите ослабевала и корона мог­ла отнять у своих кредиторов по суду часть их богатств, освятив, таким образом, государственное банкротство.

Разумеется, в военное время финансистов приходилось за­дабривать, но угроза возможного в будущем судебного преследо­вания сама по себе вредно влияла на систему кредита: финан­систы стремились нажиться как можно скорее. Официально раз­решенный максимум процента в сфере государственного кредита был гораздо выше, чем в сфере кредита частного. С другой сторо­ны, память о прошлых «палатах правосудия», безусловно, на­страивала общественное мнение против финансистов. Ненависть к ним — людям, наживавшимся на военных бедствиях,— была огромной: простой народ видел в них причину повышения налогов, привилегированные — виновников попыток правительства

покуситься на их привилегии. У верховных судебных палат были и особые причины для враждебного отношения к финансистам. Во-первых, палаты видели в них, как и в интендантах, приспешников деспотизма, поскольку пособничество финансистов позволяло правительству пренебрегать возражениями судейской верхушки:достаточно было найти откупщика, который взял бы на себя практическую сторону дела, и новый сбор начинал взиматься, несмотря на всю его юридическую сомнительность. Во-вторых, высшее «дворянство мантии» стремилось превратиться в замкнутую кор

порацию, не допускать в свою среду новых выходцев из третьего сословия, а финансисты были как раз теми людьми, которые хотели приобретать высшие судейские должности и имели к этому возможности благодаря как своему богатству, так и протекции оказываемой им в правительственных сферах.

В 1648—1653 гг. французский абсолютизм прошел через потрясения Фронды. На первом ее этапе («парламентская Фронда»1648—1649 гг.) лозунги снижения налогов, упразднения института интендантов, борьбы с хозяйничаньем финансистов, вообще наведения порядка в управлении легли в основу социальной программы Парижского парламента и обеспечили ему популярность. В 1648 г. правительству пришлось удовлетворить основные требования парламентариев. Талья и косвенные налоги были снижены. Было провозглашено, что впредь все эдикты о налогах должны утверждаться в высших судебных палатах, и все не утвержденные ими поборы парламент объявил отмененными. Интенданты были отозваны; полномочия тех из них, которые остались в пограничных провинциях, были ограничены. Правительство обещало создагь очередную палату правосудия и провело ряд ущемлявших интересы финансистов мер частичного государственного банкротства.

Однако программа парламента, направленная на искоренение всех административных методов управления, быстро показала свою неэффективность. Для ее успеха нужен был мир, но война с Испанией продолжалась, а вопросы войны и мира не входили в компетенцию парламента. Перейти от контроля над властью к взятию власти в свои руки неразрывно связанный с абсолютной монархией парламент был не в состоянии. А поскольку деятельность финансовой администрации была в большой степени парализована и наладить снабжение армий регулярными методами стало невозможно, их командирам пришлось рассчитывать на самоснабжение — иными словами, на откровенный грабеж крестьянского населения. Все запрещавшие эту практику постановления парламента оставались гласом вопиющего в пустыне. Ничего не могли дать и попытки рассылать на места для наблюдения за порядком собственных, парламентских интендантов, поскольку те не имели ни денег, ни военной силы.

После поражения Фронды все уступки правительства были

фактически взяты назад. Но еще задолго до этого парламент неспособный выдвинуть новые популярные лозунги, утратил руководство антиправительственным движением, перешедшее на втором этапе Фронды («Фронда принцев» 1650—1653 гг.) к аристократии. У принцев-фрондеров не было никакой программы, выходящей за рамки удовлетворения собственного честолюбия или корыстного интереса. Сила аристократии состояла как в опоре разветвленную клиентелу, так и в особенности в том, что ей подчас удавалось использовать энергию городских плебейских

движений для подчинения себе парламентов и муниципалитетов, Отличаясь беспринципностью, аристократы оказались гораздо больше, чем парламентские лидеры первой Фронды, способными заигрывать со стихией народных волнений. Правда, в одном случае эта стихия вышла из-под контроля: во фрондерском Бордо в 1^52 г. пришла к власти и удерживала ее более года плебейская диктатура выражавшей интересы городской демократии организации «Ормэ». Идеология ормистов была в особенности заострена против парламентов и всего судейско-административного аппарата власти которого противопоставлялась идея о праве народа:

самому отправлять правосудие.

Старое провинциальное дворянство в годы Фронды обнаружило немалую политическую активность. Собравшаяся в Париже в 1651г. ассамблея его представителей выступила с жалобами на нарушения дворянских привилегий в фискальной и правовой области, выдвинула лозунг отмены полетты и предоставления большей части парламентских должностей родовитым дворянам,

Для проведения своей программы в жизнь собрание потребовало созыва Генеральных Штатов. Разумеется, парламент встретил эти притязания в штыки. Принцы их не поддержали, и дворянам пришлось разойтись под угрозой разгона, в той сложнейшей социальной драме, какой была Фронда, мы не находим одного действующего лица — торгово-промышленной буржуазии. Правда, отдельные группы ее могли временно примыкать к антиправительственному движению (никогда не

претендуя при этом на лидерство), поскольку и они страдали от введения новых налогов. Но в целом буржуазия не проявляла энтузиазма, пока речь шла о борьбе против правительства, и, напротив, обнаружила ревностное стремление покончить с Фрондой, когда события показали, что движение плебейских низов несовместимо с ее благополучием. Даже в локальном масштабе не было выдвинуто лозунгов, которые претендовали бы на роль общей оппозиционной программы всей буржуазии. Было правилом, что муниципалитеты, учитывавшие настроения этого класса, стояли на роялистских или соглашательских позициях, и если временно примыкали к оппозиции, то лишь под нажимом опиравшихся на городское плебейство парламентов или аристократов.
В 1647 г. Жан Эон, защищавший в своем трактате «Почетная торговля» интересы нантского купечества, писал, что во французских портах на 10—12 французских кораблей приходится 50— а 60 иностранных. Видимо, он учитывал только сравнительно большие суда, не считая множество малотоннажных французских, барок, занятых в каботажном плавании, но по тоннажному показателю подавляющее преобладание иностранного судоходства не­сомненно. В 1651 г. тоннаж всех вышедших из Бордо кораблей составил 104,4 тыс. т, из них на долю голландских приходилось 74,5 тыс. т, т. е. 71,4 %. Голландская гегемония практически исключала для французского купечества возможность развернуть непосредственную торговлю с прибалтийскими странами, хотя французские товары (соль и вино) были очень важными статьями балтийской торговли. В 1661 г. через Зунд прошли 166 кораблей, отплывших из Франции, из них 124 (74,7 %) были нидерландски­ми и лишь 5 французскими. Но и в сфере внутрифранцузской торговли обосновавшиеся во Франции голландцы сделались силь- ными конкурентами. Как и итальянцы в XVI в., они занялись продажей в розницу, лишая французов возможности подзарабо­тать в качестве их комиссионеров, наладили прямые связи с ви­ноделами. Эон жалуется, что голландцы закупают урожай ви­нограда на корню, причем их торговые компании, сговорившись между собой, устанавливают очень низкие закупочные цены. По его мнению, для борьбы с этим злом, помимо организации французами столь же крупных компаний, нужна помощь госу­дарства. Надо строго следить за соблюдением ордонанса 1629 г., установившего, что иностранные купцы могут брать себе комис­сионерами только французов, и запретившего французским куп­цам быть подставными лицами иностранцев или фрахтовать иност­ранные суда для перевозок между французскими портами. Обра­тим внимание на скромность программы Эона: речь не идет об устранении гегемонии голландцев, нужно лишь дать французам быть при них комиссионерами, дабы они могли со временем раз­богатеть и тогда «предпринять что-нибудь от себя и за свой «счет».

Таким образом, помощь властей была необходима тем слоям купечества, которые хотели ограничить засилье иностранных кон­курентов. Однако нельзя сказать, что протекционизм стал про­граммой действий всей торговой буржуазии. Отношения с иност­ранными купцами не сводились к конкуренции, существовали комиссионерство и контрагентство, и соответственно для одних буржуа, чистых компрадоров, протекционизм становился ненуж­ным, а умеренный протекционизм других мог вступать в проти­воречие с более резкими мерами правительства. Против тех же нантских купцов, отчаянно боровшихся с голландской конкурен­цией в 1640-х годах, Кольбер поведет настоящую торговую войну как против пособников голландцев.

Были и такие направления торговли, на которых французы уже к середине XVII в. побеждали иностранных конкурентов, так что среди них становились популярными представления о не­обходимости свободы торговли. Так, в 1654 г. шесть ведущих ку­печеских гильдий Парижа представили королю петицию против новых пошлин на ввоз иностранных товаров, где немало говори­лось о пользе свободы международного товарообмена: произволь­ное обложение иностранного ввоза, выгодное только откупщикам, приведет к ответным мерам против французских товаров и нару­шит всю систему торговли. Значение этой петиции не стоит пре­увеличивать. Реально она выражала позицию купцов, связанных с итальянской торговлей: ее авторов в первую очередь заботят пошлины на ввоз миланской золотой нити, венецианских и ге­нуэзских кружев. К этому времени уже определился перевес Франции над Италиейв сфере производства предметов роскоши. С 1620-х годов итальянская промышленность переживала глубо­кий упадок, тогда как во Франции динамично развивалось лион­ское шелкоткачество. Здесь свобода торговли была к выгоде фран­цузов, и составители петиции не преминули указать, что, вывозя из Венеции и Генуи кружева, Франция ввозит туда своих товаров на гораздо большую сумму.

Каждый купец ощущал себя прежде всего представителем свое­го города, у которого были свои счеты с другими городами-кон­курентами. Каждый город хотел для себя особых привилегий, по­лучить которые можно было только от центральной власти. Более всех к тому, чтобы действовать в масштабе всей страны, были спо­собны купцы-парижане, зато в их среде была особенно сильна тя­га к покупке должностей. Наконец, существовал и раскол бур­жуазии на католическое большинство и протестантское мень­шинство. Протестантам было легче устанавливать контрагентские связи с купцами-единоверцами в Голландии и Англии, а католи­ки были теснее связаны с внутренней торговлей и имели гораздо больше возможностей приобретать должности в королевском аппарате.

Отношение французских буржуа к монархии определялось не только их интересами в сфере торговли или промышленности, но и тягой к социальному возвышению, а оно было возможно прежде всего благодаря обслуживаниюкороны. Вся феодальная система ценностей утверждала превосходство дворянина над ротюрье, и купец мечтал, что его род со временем аноблируется. Но лишь внемногих городах (как в Лионе или Нанте) дворянство получа­ли через муниципальные должности, да и в системе одворянива-ния со второй половины XVI в. произошли немалые перемены. Если ранее аноблирование происходило в основном спонтанно (купец приобретал сеньорию, прекращал торговлю, «забывал» платить талью, определял сына в армию, и постепенно обществен­ное мнение начинало считать его дворянином), то ко времени Ри­шелье одворянивание по большей части стало производиться через покупку должности. «Иными словами, на смену аноблированию самим социальным организмом пришло аноблирование госу­дарством». После утверждения, благодаря полетте, наследствен­ности должностей цены на них стали быстро расти вместе со спро­сом. Так, должность советника Парижского парламента, стоив­шая в 1597 г. всего 11 тыс. л., в 1606 г. продавалась за 36 тыс.,. в 1616 г. за 60 тыс., а в 1635 г. рыночная цена ее достигла 120 тыс. л. Существовал и более рискованный путь возвышения через финансистские операции. Разбогатевшие финансисты обычнс одворянивались, покупая должность «королевского секретаря», так что эта должность и статус крупного финансиста стали почти синонимами: 63 % оштрафованных кольберовской Палатой пра­восудия на сумму не менее 100 тыс. л. были королевскими сек­ретарями.

Итак, экономическая разобщенность, политическая лояльность, стремление к возвышению и одворяниванию через админрстративный или налоговый аппарат — вот что определяло XVII в. отношение к абсолютной монархии со стороны французской буржуазии, того класса, выходцем из которого был Жан-Батист Кольбер.