Читайте также:
|
– Пускай приготовят мне серого жеребца и украсят его праздничной попоной! – распорядился князь. – Я выезжаю немедленно.
Дмитрий Шемяка поднялся со стула. Казалось, сейчас он стал выше ростом – час назад был еще галицким князем, а поднялся государем Московским. Плащ бы нацепить походный да застегнуть его золотой брошью, да уж ладно, не на сечу еду, а на великое княжение.
Рында уже подавал Дмитрию шапку и согнулся на сей раз ниже обычного, понимая, что клонится перед московским князем.
Хоть и прозван февраль вьюговеем, но в этот год он оказался как никогда безмятежным – в дикой сатанинской пляске не дует ветер, и метель не бросает в лицо колючие хлопья снега. Тихим был месяц в эту зиму и напоминал робкую невестку в доме сурового свекра. Год выдался малоснежным, только едва присыпал смерзшие комья земли и на том успокоился. Но в этот день неожиданно пошел снег, он валил так густо, что казался белой стеной. Видимо, чувствовал за собой вьюговей грех, вот оттого и укрыл снегом поля, лес и крыши домов.
У Москвы-реки Шемяка увидел полынью, от которой по кривой и утоптанной тропинке, что гуси за вожаком, шли бабы с коромыслами и ведрами, доверху наполненными студеной водой, которая выплескивалась прямо на заснеженную тропу. «Примета хорошая», – улыбнулся князь.
И тут Шемяка остановился. А по себе ли шапку меришь? Быть может, она тяжела, пригнет, не распрямит спину, а сделает ее сутулой. Не лучше ли быть первым среди удельных князей, чем московским государем по мятежному хотению?
– Вперед! – позвал за собой Шемяка, отметая в сторону последние сомнения.
«Чем ты хуже Васьки? – думал Дмитрий. – Разве в твоих жилах иная кровь, чем у остальных Рюриковичей?» И конь, понимая своего седока, галопом мчался к кремлевским воротам.
– Мать твою, врата закрывают! – услышал князь голос боярина Ушатого. – Пускать не хотят!
Вскинул конь крупную голову, явно обиженный за седока, и застыл, закусив удила.
– Открывай! – что есть силы орал Ушатый. – Дмитрий Юрьевич к тетке своей пожаловал, к великой княгине Софье!
– Вот она и велела его взашей гнать! – ответил вратник, высунув голову. – Пусть в Галич свой едет, там ему место! И великий князь Василий Васильевич наказывал никого не впускать!
– Ты что, за басурман нас принимаешь? – грозно спросил Дмитрий Юрьевич. – Или не видишь, кто перед тобой?!
Вратник ерепенился:
– Чем же вы лучше басурман? На великого князя напраслину наводите.
Смолчать бы вратнику – князь перед ним! Да разве утерпится, если вся Москва на тебя смотрит.
Вырвал Дмитрий самострел у рынды и пустил стрелу в дерзкого. Острое жало пробило толстые пластины, попало в самое сердце.
– Открывайте врата! – кричал князь.
– Почему князя у ворот томите? – услышал Шемяка грозный голос тысяцкого. – Виданное ли дело, брата Василия Васильевича в дом не пущать! Открывай ворота, да пошире!
Великое княжение не выпрашивают с протянутой рукой, это не милостыня, его забирают по праву сильнейшего. Если Василий вернул себе великое княжение силой, то почему так же силой не отнять его!
Ворота отворились, и скрип их – словно вздох усталой души, хотели бы они знать, кого впустили, гостя или хозяина московского.
Шемяку вышли встречать шумной толпой. Нет прежней гордыни в московских боярах, ломают перед галицким князем шапки, кланяются низко, показывая плешивые головы.
– Ждем тебя, князь. Ждем тебя, хозяин, – ласково говорили бояре. – Все глаза просмотрели.
– Почему тогда врата не открыли? – укорил Дмитрий. – Грех на себя взял, вратника убил.
Дмитрий подумал, что вечером придется замаливать этот грех, невинную душу погубил. Авось смилуется Христос, отпустит и на этот раз ему нечаянное прегрешение.
– Замешкались, батюшка, – охотно винились бояре, – ты уж не серчай на нас, прости.
Много раз Шемяка проезжал по Арбату до Китай-города удельным вотчинником и вот сейчас ехал великим князем Московским.
– Куда мы теперь, государь? – поинтересовался Иван Ушатый.
– Куда? – на мгновение задумался князь. – Во дворец к тетке едем. – Князь повернул коня к великокняжескому двору.
Впереди Дмитрия шли расторопные рынды. Они живо растолкали стражу, поотнимали у нее бердыши, и, когда путь во дворец был свободен, Дмитрий Шемяка гордо поднялся по парадной лестнице.
Дмитрий Юрьевич застал тетку в своих покоях. Не любила сиживать княгиня в одиночестве – вот и сейчас вокруг нее кружился целый ворох девок: меж собой играют, а госпоже смотреть в радость.
Дмитрий слегка поклонился великой княгине, зло зыркнул в сторону девиц, и они, заметив недобрый взгляд Шемяки, попытались упорхнуть в смежные покои.
– Куда? – прикрикнула на девок великая княгиня. И Дмитрий понял, что тетка по-прежнему сильна и не утратила с годами властной натуры. – Или вы забыли, что я великая княгиня? Дмитрий всего лишь гость угличский!
Застыли девки, ожидая распоряжения госпожи. Хоть и добра к ним государыня, но спина каждой из них помнит ее тяжелую княжескую руку.
– А теперь прочь подите! Мне с племянником потолковать нужно.
Девки разбежались, а Софья Витовтовна продолжала:
– Сын мой в матушкины покои стыдился заглядывать, а тут галицкие князья стали шастать на женской половине, как у себя в сенях!
Шемяка усмехнулся:
– Только ведь, тетка Софья, не гость я галицкий, а князем Московским сюда вернулся.
– Один был князь Московский на Руси, мой сын Василий. А теперь, стало быть, еще один сыскался? Только ведь двоим на троне не усидеть.
– Верно, Софья Витовтовна, не усидеть, – охотно согласился Дмитрий Шемяка. – Вот поэтому я буду сидеть один.
– Значит, московским князем хочешь быть… Может, прикажешь мне встать перед тобой, в ноги поклониться и руку поцеловать, как своему государю? Не помнишь, как я тебя за уши драла, когда ты к дворовым девкам под платья ручищами лазил? – сурово спрашивала тетка.
Дмитрий нахмурился, задел его теткин упрек.
– Что было, то прошло, Софья Витовтовна, а только теперь я князь Московский! А сейчас, тетка, с глаз моих долой! Эй, стража, где вы там запропастились?! Долго ли еще вас князь Московский дожидаться будет? Уведите великую княгиню!
На голос князя вошли рослые молодцы и, явно стыдясь своих громадных тел перед хрупкой великой княгиней, заговорили, словно извиняясь:
– Пойдем из палат, Софья Витовтовна. Место для тебя уже заготовлено.
– В монастырь ее затолкать! – наказал Дмитрий. – Стеречь покрепче, чтобы смуту сеять не могла. Да позвать ко мне князя Можайского!
Явился Иван Можайский. Он уже признал в Дмитрии Шемяке старшего брата и склонил непокрытую голову ниже обычного.
– Бунтуют бояре, – заговорил Иван. – На Ваську-ирода ссылаются, говорят, с дружиной он, дескать, явится.
– Явится, говорят? – нахмурился Шемяка. – Собрать всех бояр скопом да выпороть на московском дворе прилюдно. Чтоб дерзить неповадно было. Казну их забрать и на мой двор свезти. А ты, Иван, с верными людьми езжай в Троицу и перехвати Ваську с чадами… Не ровен час, и вправду с дружиной явится.
Троицкая лавра стояла в снегу.
Пушистые хлопья белым покрывалом укутали землю, запеленали в сверкающую накидку одиноко стоящие скирды, жалкие развалюхи-избы, крытые соломой, которые боком жались к монастырской стене. На башне, у ворот монастыря, сидел крупный ворон, он то и дело поднимал крылья и громко каркал, водил головой, стряхивая с себя снег. Потом снова надолго замолкал, погружаясь в свои невеселые думы. Ворон жил уже триста лет, и ему было что вспомнить за долгую жизнь. Он помнил это место пустынным, тут когда-то рос густой дубравник, позже он был выкорчеван горсткой монахов-отшельников, облюбовавших этот край. А сейчас здесь стоял сильный монастырь, который своим могуществом подчинял себе все больше земель в округе.
Снег шел густо, доставляя птице беспокойство, подняться бы с места да лететь прочь, но мудрая старость подсказывала, что надо беречь силы, и ворон терпеливо пережидал снег.
С конька башенки видно версты за три: сначала поле было пустынным, за ним поднимался высокий лес, напоминая рать стройных витязей. Вдруг ворон сердито повел головой, склонил ее набок и скрипуче, как бражник в трапезной, прокричал. Так оно и есть – люди! У самого края поля появились сани, которые уверенно въехали на заснеженную равнину и заскользили в сторону монастыря. Подле саней шел мужик в мохнатой шапке и огромных рукавицах. Он неторопливо подгонял коня, проваливаясь на каждом шагу в глубокий снег, тяжело вытаскивал ноги и снова увязал. За первыми санями показались еще одни, потом еще и еще. И уже скоро поле пересекала длинная кривая вереница саней.
Ворон еще некоторое время сидел на башне, а потом дважды обеспокоенно прокричал и, величаво взмахнув крылами, скрылся за куполами звонницы.
Василий слушал обедню, преклонив колена. И эта почти рабская покорность судьбе удивляла всех. Князь Василий изменился после плена, сделался задумчивым и с ближними сговорчивее. В другой жизни остались шумные молодецкие застолья, и много месяцев никто не слышал его смеха.
Прошка не раз подступал к государю, пытался устыдить его:
– Василий Васильевич, князь, да что же ты с собой делаешь? Лица на тебе нет, доведешь ты себя до могилы. Приберет тебя смертушка раньше сроку. Может быть, на соколиную охоту поедем? Помнишь, как бывало…
– Пошел вон! – сердился Василий, и в этом крике угадывался прежний великий князь – властный и своенравный.
Василий стоял у алтаря, отсюда молитвы легче доходят до ушей Бога. И, не стыдясь своей назойливости, вымаливал прощение. Покорность Василия Васильевича была скорее лукавством – для ближних слуг он ведь оставался по-прежнему великим князем. А долгое стояние на коленях перед святыми образами напоминало затянувшуюся болезнь, после которой Василий Васильевич должен был выйти еще более окрепшим.
– Государь, батюшка!
С шумом распахнулась дверь, и вместе с холодным ветром в церковь ворвался рязанец Бунко.
Василий Васильевич оглянулся на дверь и продолжал молиться. Еще недавно Бунко служил великому московскому князю, был у него любимцем, но переманил Дмитрий Шемяка доброго слугу богатым жалованьем. Теперь он за Дмитрием колчан со стрелами носит. Ничего необычного в поступке Бунко не было: уходили бояре служить тому князю, кто жалованье больше положит и в кормление деревеньки дает. Однако предательство Бунко больно ранило московского князя. Василий Васильевич выделял его среди многих, а на пиру давал чашу с вином из своих рук, хотя рядом сидели бояре и породовитее. Ценил великий князь Бунко за то, что в бою был сильным и храбрым, мог развеселить своего господина незатейливой шуткой: наденет маску скомороха и носится словно дьявол, выделывая коленца, а на шее бубенцы, словно у породистого жеребца.
– Государь, батюшка, время ли поклоны бить. Иван Можайский сюда с дружиной идет, хочет тебя в полон забрать!
Выгнать бы пса смердящего из церкви, чтобы не смущал великого князя погаными речами, да милосерден стал Василий – отвечал устало:
– Лжешь, холоп! Мы с братьями крест целовали. Не посмеют они войной пойти.
– Да как же они не посмеют, если их рать уже у монастырских врат! Я обманом их оставил и сюда побежал, чтобы тебя предупредить.
– Как я могу тебе верить, если ты уже предал меня однажды?
– Прости, государь, и вправду бес меня попутал. Только не могу я более Шемяке служить. Черен он, словно дьявол!
– Пошел вон, пес! – вдруг разозлился князь. – Выгнать холопа из церкви!
Монахи будто того и ждали: подхватили Бунко под руки и опрокинули несносного головой в снег. Бунко расцарапал все лицо и, сплевывая кровавую слюну в сугроб, выдавил:
– Ну и дурень же у вас князь, ежели правду от лжи отделить не может.
Кончилась обедня. Василий положил последний поклон, а потом, оборотясь к Прошке, наказал:
– Пошли отроков на гору к Радонежу, пусть посмотрят. Кто знает, может, и не врал Бунко.
Санный поезд растянулся на добрую версту и, подобно гигантскому аспиду, стал медленно взбираться на гору Радонеж. На белом снегу отпечатывалось его черное извивающееся тело.
Змея ползла неторопливо, крепко уверовав в свою силу. Так хладнокровно гадина подкрадывается к жертве, парализованной ужасом. Впереди был монастырь, который, подобно животному, завороженному страхом, наблюдал за приближением черного аспида. Совсем немного оставалось до вершины горы, сейчас змея заползет на вершину, свернется в клубок, чтобы в следующий миг распрямиться в прыжке и вонзить ядовитые зубы в трепетное тело жертвы.
– Но! – подгонял кнутом замерзшую лошадь сотник.
Он и сам изрядно продрог. Снег то и дело попадал за высокие голенища, а в сапогах хлюпала холодная вода.
– Долго еще? – раздался из саней голос.
– Рогожу-то натяни на дурную башку! – выругался сотник. – Не ровен час, стража Василия увидит. Вот тогда всех и порешат!.. Недолго еще, потерпи!
Отрок опять укрылся рогожей и затих.
– Эко князю-то удивление будет, когда увидит, что рать перед ним. Это надо же было додуматься – ратников под рогожей прятать, – не то пожалел, не то похвалил великого князя возница.
– Эй, кто вы такие будете?! – выехали на сопку вестовые Василия. – Куда едете?
– В Троицу спешим, – отозвался тысяцкий. – Сено мы уже отвезли, а сейчас рогожу везем. Давеча игумен уплатил за все, да не смогли сразу все нагрузить, вот сейчас и гоним, – нашелся тысяцкий. – А сами-то вы кто такие будете? Ратники, видать.
– Тебе-то что за дело!
Сани въехали на гору, поравнялись с группой стражей, и по отлогому спуску полозья заскользили дальше, увлекая за собой санный поезд.
– Стой! – окликнул головные сани страж. – Остановись, тебе говорят! Что ты под тулупом прячешь? Говоришь, в монастырь рогожу везешь, а сам доспехи надел! Поворачивай сани! – орал отрок.
Страж не успел опомниться, как рогожа отлетела и с соседних саней два дюжих детины с боевыми топорами ринулись на разгневанного воина. Один из них размахнулся и, вкладывая в удар всю силу, опустил топорище на голову отрока.
– Вяжи их, мужи! Вяжи крепче! – орал тысяцкий.
Рогожи, ставшие ненужными, разлетались в разные стороны. И дюжина ратников, утопая в глубоком снегу, уже мчалась вдогонку за стражами. Снег мешал бежать им, и они, путаясь в длинных тулупах, вязли в глубоком снегу.
– Держи их! Не дайте им уйти! – орал тысяцкий, срывая на морозе голос.
Рядом с тысяцким Иван Можайский нетерпеливо поигрывал плетью, сбивая с сапог рыхлый снег. Иван Можайский видел, как один за другим вязли в глубоком снегу дозорные Василия Васильевича и, неловко барахтаясь, пытались выбраться на твердый наст, который обламывался под их тяжестью, и вновь они оказывались в прочном плену. Ратники Ивана Можайского без лишней суеты окружили стражей Василия Васильевича и после недолгой борьбы повязали их по рукам и ногам. А потом, бесчувственных, изрядно помятых, побросали в сани.
Плеть Ивана Можайского гибкой змейкой извивалась в воздухе, резала его со свистом и опускалась в глубокий снег.
Путь в Троицкий монастырь был свободен.
Иван Андреевич еще медлил, понимал, что от его воли зависит не только судьба великого княжения, но и самой Москвы. А что, если повернуть против Шемяки? До чего додумался супостат – великих княгинь в холодных сенях держал, пока с боярами решал, как с московским князем поступить. Софья Витовтовна (горда шибко!) накидку соболиную брать не пожелала, так и простояла в одном сарафане на стуже. И Василий Васильевич ведь не чужой, а брат двоюродный! К кому первому он за помощью обращался, когда против ордынцев укреплялся? К Ивану Можайскому! С кем планами своими делился? И здесь Иван Андреевич. И даже с братом Шемякой мирил его можайский князь.
Гибкая плеть изрезала вокруг весь снег, неровные, извилистые линии глубокими шрамами оставались на белой поверхности. Вот удар пришелся мимо цели, и кожаный ремень, крепко обвив голенище, причинил князю боль.
– Ну что ты стоишь?! – сжав зубы, простонал можайский князь. – Погоняй дружину скорее в Троицу! Вели князя брать! Не ровен час, уйдет!
Тысяцкий, укоряя себя за медлительность, уже покрикивал на дружину, подгонял ее к Троице.
Иван Можайский видел, как поле стало наполняться людьми, и ратники, облаченные в тяжелые доспехи, терпеливо и уверенно направлялись по глубокому снегу к Троице.
Он еще раза два хлестнул плетью снег, наказывая его за строптивость, а потом обломил древко о колено и с силой отшвырнул прочь.
– Государь, Василий Васильевич! – орал Прошка. – Шемяка у Троицы! За тобой приехал!
Василий Васильевич поднялся на стены и увидел, как к Троице, пробираясь через рыхлый снег, торопилась дружина.
– Как же это? Ведь на кресте клялись! – не верил князь своим глазам.
– Да что же ты, государь, стоишь? Бежать надо! – Прошка потащил великого князя к лестнице. – Успеешь уйти! Пока они через снег пройдут, время уйдет, а ты другой стороной от монастыря ускачешь! Там путь накатан, всю неделю монахи хворост ко двору возили. Авось смилостивится Господь, убережет! Скорее же, государь, на конюшенный двор!
Конюшенный боярин побитым псом увивался подле Василия.
– Да как же, батюшка, сам же не велел коней держать запряженными. Все говорил, что крестное целование у тебя с братьями. Не посмеют они против Бога… Вот тебе и раз, кто же знал, что так обернется!
Несмотря на мороз, конюшенный изрядно вспотел, и на лбу выступила обильная испарина. Длинные волосья свалялись и грязными сосульками спадали на ворот шубы. Для него Василий Васильевич еще оставался московским князем.
Боярин пытался заглянуть в глаза великому князю, а поймав его взгляд, съежился, словно получил сильный пинок.
Василий размашисто шел по конюшне. В стойлах, неторопливо пожевывая сено, стояли распряженные лошади.
– Бери, государь, любую да скачи прочь от монастыря, – торопил Прохор. – Дружина Шемяки сейчас во врата стучать начнет.
– Нет! – воспротивился вдруг Василий. – Чтобы я, как тать, убегал из святой обители на неподседланной лошади?! Это Московская земля, и я здесь хозяин! Если уезжать, так не вором, а на тройке, как подобает великому князю! Вели запрячь! – распорядился великий князь.
– Сейчас, государь! Это я мигом! – волчком закрутился конюшенный. – Челядь! Да куда же они все запропастились!
– Государь, Василий Васильевич, ворота ломают! Прятаться тебе нужно! – торопил Прохор.
Василий вышел с конюшенного двора. Челядь приуныла, шапки поскидали, как будто мимо покойника пронесли. А может, это последняя честь некогда великому московскому князю? Чернецы гуртом стояли подле собора, великого князя уже и не замечают. Стало быть, уже другого хозяина присмотрели. Ладно, хоть руки еще не крутят!
– Батюшка, родимый ты наш! Прячься, авось укроют тебя троицкие стены. От татар они нас спасали, быть может, тебя от братьев укроют! – подался вперед игумен.
– К Троицкой церкви, государь, беги! К Троицкой! – вопил пономарь. – Там стены мурованные. Пойдем, я тебя спрячу. Не пожалеет ведь Шемяка, порешит разом! Господи, что же это делается на земле нашей, если брат на брата опять идет!
Василий продолжал стоять.
– Василий Васильевич, беги за мной, спасайся от смертного боя!
– От татар не прятался, а от братьев скрываться придется? Неужели князья хуже татар будут?
Зазвонили колокола. И непонятно было, к чему этот звон: к печали горькой или радости великой. В ворота уже рассерженно стучали, и резкий басовитый голос распорядился:
– Открывай, братия! Чего затаились? Или гостям не рады? Князь к вам приехал!
Вратник-чернец отворять не хотел:
– Что же это вы, господа, в гости с оружием ходите? Сложили бы рогатины у врат да зашли бы в монастырь. Аль нас, чернецов, перепугались?
– А ну отворяй, Божий человек, кому сказано! Не любит князь у ворот топтаться! Мигом взломаем!
Вратник долго не мог совладать с засовом: он выскальзывал, обжигал холодом руки и, походило, намертво застыл на морозе. А когда щеколда наконец поддалась усилиям, руки были избиты в кровь.
Дзинькнуло на холоде железо, словно просило прощения, а следом заскрипела дверь, впуская в церковь великого князя.
– Не майся, государь! Здесь будешь! Церковь каменную не взломают силой. Я ухожу, а ты изнутри запрись.
– О сыновьях позаботься.
– Будет сделано, государь, позабочусь.
У алтаря горели свечи, и копоть тонкой струйкой тянулась к каменному своду, растекаясь по овальным углам, где и умирала, оставляя после себя темные разводы. Казалось, сам Христос проникся бедой Василия Васильевича и в этот час выглядел особенно скорбящим, и узкое чело глубоко прорезала продольная морщина.
– Спаси меня, Господи, не дай причинить зла, – просил государь. – Убереги от лиходеев, не дай свершиться худому. Не оставь малых деток без отца, а отчину без хозяина. Чтобы не попала она в худые руки, чтобы не предали ее разорению и позору.
Христос скорбел вместе с государем. Василию показалось, что морщина становилась глубже, чем обычно, а у корней волос зародилась другая, едва уловимая полосочка.
Теперь Василий радовался, что в монастыре не было его сыновей – Ивана и Юрия. Вчера вечером они упросили его отъехать в село Боярово к князю Ивану Ряполовскому. Обещали вернуться к вечеру. А ведь отпускать не хотел и, если бы не Прошка, который был привязан к князьям особенно тепло, видно, придержал бы их подле себя.
Село Боярово славилось своими стариками, каждый из которых был кудесник и чудный сказатель, и приезжали сюда из окрестных пригородов князья, чтобы послушать удивительные истории. Особенно охоч был до дедовских притч старший из сыновей – Иван. Он мог часами слушать чудное житие мучеников и видел себя стойким отшельником, прославившимся своими пережитыми испытаниями.
Видно, скоротали сыновья ночь в долгих разговорах и сейчас торопятся обратно, чтобы вернуться к отцу в срок. Василий вдруг похолодел от мысли: они могут вернуться к полудню, когда здесь будет вражья дружина. Не посмотрит Шемяка, что отроки перед ним, смерти предать может.
Если выйти сейчас навстречу дружине – значит, попасть в плен, который пострашнее басурманова будет, но тем самым спасти сыновей. Ежели остаться – дружина начнет искать великого князя и без него обратно не вернется, но тогда вместо одного заберут троих.
Во дворе послышалось ржание, а затем раздался грубый окрик Никиты Константиновича, боярина Шемяки:
– Куда князя, пономарь, спрятал? Где он, етит твою! Говори, пока душу из тебя не вытряс!
Застучали копыта о каменный пол, видно, горячий конь вынес всадника на церковную паперть, и в следующий миг голос Никифора запротестовал:
– Да что же ты, поганец, делаешь?! Неужто на коне в церковь хочешь въехать?!
– Ты что, пес, не узнаешь боярина московского князя?! – слышал Василий голос Никиты Константиновича.
– А вот ты пес и есть! – твердо на своем стоял пономарь. – Нет у Василия Васильевича таких бояр!
– Дерзок ты больно, пономарь, видно, плеть по тебе плачет. Я боярин московского князя Дмитрия Юрьевича!
– Не бывало никогда такого московского князя на Руси, а был угличский князь Дмитрий!
– Где Василий?! Куда ты его запрятал?!
– Если ты сам иуда, так, думаешь, и я им стану? – дерзил пономарь.
– Эй, десятник, поди сюда! Подвесить этого Божьего человека за ноги. Пусть повисит до тех пор, пока не скажет, где Василий спрятался. Если и это не поможет, прости Господи, тогда взломаем ворота церкви. А там, быть может, Бог и простит нам этот грех. Первый наложу на себя строгую епитимью.
Василий Васильевич слышал, как яростно сопротивлялся пономарь, матерился, что тебе базарный мужик, позабыв про святость, проклинал мучителя погаными словами, а потом вдруг сдавленно замычал. «Видать, рот заткнули, – подумал государь и вновь обратил взор к немым образам. – Спаси и убереги честь мою!» – прикасался Василий Васильевич пальцами-обрубками к прохладному лбу.
– Что здесь происходит, Никита? Почему пономарь башкой вниз висит? Наказывал же я строго, чтобы бесчинства над святыми старцами не чинили!
Это был Иван Можайский, только ему одному мог принадлежать этот раскатистый бас. Князь продолжал:
– Пономарь, так где же брат мой, московский князь Василий Васильевич? Слово даю, что с ним ничего не случится.
Василий отпрянул от алтаря, коснулся руками домовины, в которой покоились святые мощи старца Сергия, словно хотел набраться от них силы, а потом, приникнув губами к двери, закричал:
– Иван, здесь я! Помилуй меня, брат, не тревожь ты мою грешную душу! Дай мне покой, зачем я тебе понадобился? Неужели жизни лишить меня хочешь? Неужели грех братоубийства желаешь на себя взять? Как же после этого жить будешь? Хочешь, я не выйду из этого монастыря и здесь же постриг приму!
– Брат Василий, – отвечал Иван, – неужели ты думаешь, я Каин? Вот тебе крест святой, что лиха тебе никакого не причиню. Выходи смело из церкви, дай же я посмотрю на тебя! Дай обниму наконец!
Василий посмотрел в лицо скорбящего Спаса. «Одобрил бы?» – подумалось князю. Потом взял с гроба икону Святой Богородицы и зашагал к двери. Разве посмеют поднять на князя оружие, когда святая икона в руках?
Иван Можайский, увидев Василия с иконой, отстранился. Снял шапку, перекрестился на святой образ.
– С братом я целовал животворящий крест и вот эту икону перед гробом Сергия, что никакого лиха друг дружке чинить не будем. А теперь не знаю, что со мной будет. Неужто Шемяка нарушил клятву?
Иван поправил на лбу ржаную прядь и отвечал достойно:
– Василий Васильевич, неужели ты думаешь, что я пришел бы сюда, если бы тебе грозила большая беда? Если мы хотим сделать тебе зло, так пусть это зло покарает и нас! Я прибыл к тебе по наказу нашего двоюродного брата Дмитрия Юрьевича. В Москве он теперь… бояре его встретили с почетом, как великого московского князя. Велел он привести тебя ко двору как гостя.
– Так почему же с дружиной пришли?
– Это мы делаем для христианства и для твоего откупа. Пусть татары, которые с тобой пришли, видят, что ты в полоне у брата своего, тогда и облегчат выход.
Спасла икона. Заступился Господь.
Василий поставил икону у гроба с мощами и опустился сам на колени. Слезы душили его, и, закрывая лицо руками, великий князь зарыдал. Плакал тяжело, обрубками пальцев размазывал по щекам слезы, которые казались горячими и жгли кожу, стекали по скулам и стыдливо прятались в густой рыжеватой бороде. Вместе с очищающими слезами пришел и покой.
Раньше Василий не плакал никогда, он просто не умел этого делать. Он не плакал, когда Юрий не хотел признавать его права на великокняжеский стол и не считал своим старшим братом. Не было слез и потом, когда Юрий занял Москву. А до слез ли было в плену у Большого Мухаммеда? Был стыд, была боль, но не слезы.
Он вдруг вспомнил себя пятнадцатилетним юношей, проехавшим на жеребце от ханского дворца до гостиного двора. И сам Юрий Дмитриевич вел за поводья его коня. Тогда он был горд, но кто посмеет его упрекнуть за это. Только позже Василий понял, что причинил дяде боль, которую не сумеет залечить даже такой врачеватель, как время.
И теперь слезы, накапливавшиеся в нем годами, подобно обильному дождю, очистили его душу. Слезы стекали по кафтану, падали на икону Богородицы, и, казалось, она прослезилась вместе с великим князем.
В другом углу молился Иван, выбрав для своих откровений святого Николу. Иван Андреевич стоял к великому князю боком и видел его, упавшего ниц; его красивую голову, которая не склонялась ни перед татарскими стрелами, ни перед ханом Золотой Орды. Сейчас воспаленные уста князя целовали домовину святого Сергия. Острую жалость испытал Иван Можайский к Василию. Нахмурил чело, притронулся к нему ладонью, словно хотел разгладить его, потом рука медленно опустилась на грудь, на плечо.
– Прости меня, Господи, за мое лукавство. Не мог я поступить иначе. Рассуди нас по справедливости и заступись за Василия.
Иван отбил еще несколько поклонов, потом вышел из церкви, бросив стоящему рядом Никите:
– Возьми его!.. И стеречь! Животом своим ответишь, если что!
Василий помолился. Встал. Вокруг никого. Неужто Сергий помог, сумел оградить от ворогов. И тут из темного угла вышел Никита. «Фу-ты! Вышел, словно черт из преисподней!» – подумал великий князь и тут же попросил у Господа прощения за греховное сравнение.
– А где же брат мой, князь Иван?
– Взят ты, Василий, великим московским князем Дмитрием Юрьевичем, – ответил Никита.
Тяжелая рука ухватила за плечо Василия. Через плотный кафтан великий князь почувствовал крепкие пальцы Никиты. Видно, так цепко хищный ястреб держит свою жертву. И, не будь над головой высоченных сводов, взлетел бы вместе со своей драгоценной добычей в голубую бездну неба. Терзал бы жертву в одиночестве, наслаждаясь ее криками.
– Пойдем, Василий, лошади уже застоялись.
– Да будет на это воля Божья… – смирился Василий и шагнул из церкви вслед за Никитой.
На дворе стояли бояре в одних рубахах, а отроки, красуясь друг перед другом, примеряли соболиные шубы с чужого плеча.
– Чем же вы лучше разбойников? – укорил Василий. – Почему с моих бояр шубы поснимали?
– Будешь попрекать, так мы с тебя и шапку снимем! – пригрозил Никита. – Что стоишь? К саням иди!
– К которым? – спросил государь.
– Аль не видишь? Думал, что Дмитрий Юрьевич велит для тебя тройку запрягать? Невелик чином, и в холодных санях прокатишься. Эй, отрок, брось на сани сена!
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 94 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |