Студопедия  
Главная страница | Контакты | Случайная страница

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатика
ИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханика
ОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторика
СоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансы
ХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника

Джек Керуак Бродяги Дхармы 5 страница

Читайте также:
  1. A XVIII 1 страница
  2. A XVIII 2 страница
  3. A XVIII 3 страница
  4. A XVIII 4 страница
  5. Abstract and Keywords 1 страница
  6. Abstract and Keywords 2 страница
  7. Abstract and Keywords 3 страница
  8. Abstract and Keywords 4 страница
  9. BEAL AEROSPACE. MICROCOSM, INC. ROTARY ROCKET COMPANY. KISTLER AEROSPACE. 1 страница
  10. BEAL AEROSPACE. MICROCOSM, INC. ROTARY ROCKET COMPANY. KISTLER AEROSPACE. 2 страница

– Да ладно тебе, Смит, еще пять минут. Мне осталось футов сто!

– Я дальше не пойду! Слишком высоко!

Он не ответил и продолжал карабкаться. Вот он свалился, тяжело дыша, вскочил и побежал дальше.

Вжавшись поглубже в уступ и закрыв глаза, я думал: «Что за страшная штука жизнь, за что мы обречены рождаться и подвергать свою нежную плоть мучительным испытаниям высокими горами, камнем, пустым пространством?» – и с ужасом вспомнил я знаменитое дзенское изречение: «Достигнув вершины, продолжай восхождение». Волосы у меня встали дыбом; когда сидишь у Альвы на циновке, это кажется такой изящной поэзией. Теперь же сердце мое колотилось, кровоточа: зачем, за что я родился? «Достигнув вершины, Джефи действительно продолжит восхождение, естественно, как вода течет, как ветер дует. Ну что ж, а старый философ останется здесь,» – я снова прикрыл глаза. – «И вообще, – думал я, – пребывай в добре и покое, ты никому ничего не должен доказывать». И тут ветер принес прекрасный срывающийся йодль, полный странной, музыкальной, мистической силы, я посмотрел вверх: Джефи стоял на вершине Маттерхорна, распевая песнь триумфа, песнь победы над Буддой Горы. Это было прекрасно. И вместе с тем смешно – на этой совсем не смешной верхотуре Калифорнии, в несущихся клочьях тумана. Он заслужил это: терпение, выдержка, пот, и вот эта безумная человеческая песнь: взбитые сливки на верхушке мороженого. У меня не хватило сил ответить на его клич. Он побегал там, ненадолго пропав из виду, чтобы исследовать небольшое плоское пространство вершины, несколько футов (как он сказал) к западу, а затем ниспадание вдаль, до самых опилочных полов Вирджиния-сити. Это было какое-то безумие. Я слышал, как он кричит мне, но только дрожал и вжимался в свое убежище. Кинув взгляд вниз, где валялся у озера Морли с травинкой в зубах, я произнес: «Вот карма трех человек: Джефи Райдер с триумфом достигает вершины, я почти у самой цели сдаюсь и прячусь в этой проклятой норке, а самый умный, поэт из поэтов, лежит и смотрит в небо, покусывая стебелек цветка и слушая плеск волн, нет, черт возьми, больше меня сюда калачом не заманишь».

Я действительно был восхищен мудростью Морли: «с этими его дурацкими видами заснеженных швейцарских Альп,» – думал я.

Но внезапно начался джаз: один сумасшедший миг – и я увидел, как Джефи сбегает с горы гигантскими двадцатифутовыми прыжками: летит, мощно приземляется тяжелыми бутсами, прыгает футов на пять, бежит и снова летит с безумным ликующим кличем вниз по скату крыши мира, и тут меня осенило: идиот, с горы упасть невозможно, – и тут с воплем сорвался я с насеста и помчался вниз вслед за Джефи, точно такими же гигантскими прыжками, и буквально за пять минут (подошвы мои лупили по скалам, валунам, песку, мне было уже все равно, только бы поскорее), мы с гиком, скача, точно горные козы или, лучше, как китайские безумцы тысячу лет назад, ворвались в мирную жизнь медитирующего Морли, который сказал, что, увидев, как мы слетаем с горы, не поверил своим глазам. Последним огромным прыжком, с воплем восторга, я приземлился у озерца, врезался пятками в прибрежную грязь и шлепнулся, страшно довольный. Джефи уже разувался, вытряхивая камешки и песок. Вот это да. Я снял тапочки, вытряхнул оттуда пару ведер мусора и сказал: «Эх, Джефи, преподал ты мне последний урок: с горы упасть невозможно».

– Вот именно в этом смысл изречения: «Достигнув вершины, продолжай восхождение».

– Да, черт возьми, твой триумфальный клич – самое лучшее, что я слышал в жизни. Жаль, магнитофона не было, я бы записал.

– Не годится людям внизу слышать такие вещи, – чрезвычайно серьезно заметил он.

– Ей-Богу, ты прав: будут бродяги-домоседы, нежась на мягких подушках, благосклонно внимать воплю покорителя вершин – нет, не заслужили они этого. Да, когда я посмотрел, как ты несешься с горы – вот тут я все понял.

– Ах, у Смита нынче маленькое сатори, – вставил Морли.

– Как ты тут, кстати?

– Да ничего, в основном спал.

– Вот черт, я ведь так и не дошел до вершины. Теперь мне стыдно, теперь, зная, как спускаться с горы, я понял, как на нее подниматься, и что упасть невозможно, но все, поздно.

– Вернешься следующим летом и поднимешься. Ты хоть понимаешь, что ты первый раз в горах, а старого ветерана Морли обскакал?

– Определенно, – подтвердил Морли. – Как думаешь, Джефи, присвоят Смиту титул Тигра за его сегодняшние свершения?

– Еще бы, – сказал Джефи, и я почувствовал настоящую гордость. Я был Тигром.

– В следующий раз, черт побери, обещаю быть львом.

– Все, мужики, пошли, нам еще предстоит долгий путь через осыпь до нашей стоянки, потом через долину камней и по тропе вдоль озера, ого, боюсь, засветло не поспеем.

– Мне кажется, все будет в порядке, – Морли указал на осколок луны в голубом, но уже розовеющем, углубившемся небе. – Она осветит нам путь.

– Пошли. – И мы встали и пошли. На этот раз опасный выступ, напугавший меня по дороге туда, показался шуткой, я шел вприпрыжку, пританцовывая, я понял: упасть с горы невозможно. Не знаю, можно ли на самом деле упасть с горы, но лично я понял, что нельзя. Таково было мое прозрение.

И все же приятно было спуститься в долину, теряя из виду все эти величественные горизонты; часам к пяти стало смеркаться, я отстал от ребят футов на сто и шагал сам по себе, размышляя и напевая, помеченной катышками оленьей тропой меж камней, не надо думать, волноваться, вглядываться вдаль, – знай держись черненьких оленьих катышков и радуйся жизни. В какой-то момент я увидел, как Джефи, ненормальный, забрался просто так ярдов на сто вверх по снежному склону и съехал оттуда в бутсах, как на лыжах, последние несколько ярдов на спине, хохоча. Да еще и штаны опять снял и обернул вокруг шеи. Он говорил, что делает это просто для удобства, и это правда, кроме того, вокруг не было никого, кто мог бы его увидеть, однако я думаю, в походах с участием девиц он преспокойно проделывал то же самое. Я слышал, как Морли разговаривает с ним в огромной пустынной долине: за многие футы каменистого пространства его голос узнавался безошибочно. Я столь прилежно следовал оленьей тропе, что вскоре потерял друзей из виду, только слышал их голоса, и шел в полном одиночестве вдоль отрогов, по руслам ручьев, доверяя инстинкту моих милых олешков, – и не напрасно: к наступлению темноты древняя оленья тропа вывела меня прямо к знакомому мелкому роднику (где животные останавливались на водопой последние пять тысяч лет), а Джефи уже развел костер, и пламя бросало оранжевый отблеск на нашу скалу. Луна поднялась высоко и светила ярко. «Повезло нам с луной, братцы, еще восемь миль пилить».

Мы перекусили, напились чаю, собрали рюкзаки. Одинокий спуск по оленьей тропе был, пожалуй, самым счастливым моментом всей моей жизни, и, покидая стоянку, я оглянулся, надеясь увидеть в темноте кого-нибудь из оленей, олешков моих, но нет, ничего не видать, и я просто сказал спасибо всему, что осталось наверху. Так мальчишкой бродишь один целый день по лесам и полям, а вечером, по дороге домой, идешь, не сводя глаз с тропы, шаркаешь ногами, размышляешь, насвистываешь; так, наверно, двести лет назад шли индейские мальчишки за широко шагающими отцами с Русской реки на Шасту, так арабские дети следуют за отцами, отцовской тропой; эта песенка веселого детского одиночества, шмыганье носом, так девочка везет домой на санках младшего братца, и оба напевают, бормочут что-то свое, строят рожицы снегу, санному следу, еще немножко побыть самими собой, прежде чем усесться на кухне и сделать лицо, приличествующее этому миру серьезности. «Но что в мире может быть серьезнее, чем идти по оленьей тропе к водопою?» – думал я. Мы приступили к долине камней, пять миль в ясном лунном свете, было несложно скакать с валуна на валун, валуны белели, как снег, глубоко чернели тени. В лунном свете все было белым, чистым, прекрасным. Порой серебристо проблескивал ручей. Далеко внизу были сосны и маленький пруд.

Тут-то ноги мои и отказали. Я окликнул Джефи и извинился. Я не мог больше прыгать. И подошвы, и бока ступней были натерты и саднили. Тапочки – слабая защита. Пришлось Джефи поменяться со мной обувью.

В бутсах, не тяжелых, но надежно защищающих ногу, стало значительно проще. Отличное новое ощущение – скакать с валуна на валун, не чувствуя боли сквозь тонкие теннисные тапочки. Да и Джефи нравилась неожиданно обретенная легконогость. С удвоенной скоростью пустились мы вниз по долине. И все же каждый шаг давался с трудом, усталость настигла нас. С тяжелым рюкзаком за спиной трудно контролировать мускулы бедер, необходимые для спуска с горы, который бывает порой труднее, чем подъем. Да еще надо было преодолевать завалы: идешь-идешь по песку, вдруг каменный завал преграждает путь, надо забираться на камни и прыгать с одного на другой, внезапно камни кончаются, и спрыгивай опять на песок. Или вдруг попадаешь в непроходимую чащу, надо идти в обход или продираться напрямик, порой я застревал с рюкзаком и стоял, ругаясь и дергаясь, в невозможном лунном свете. Мы не разговаривали. Кроме того, я злился, потому что Джефи и Морли боялись остановиться и передохнуть, говорили, что сейчас это опасно.

– Не все ли равно, луна яркая, можно даже поспать.

– Нет, надо сегодня ночью добраться до машины.

– Остановимся хоть на минутку. Ноги не выдерживают.

– Разве что на минутку.

Но минуты, конечно, не хватало, и вообще, по-моему, они впали в истерику. Я ругался на них и однажды даже сорвался на Джефи: «На хрена так убиваться, тоже мне развлечение!» (И все твои идеи – фигня, добавил я про себя). Чуть-чуть усталости многое меняет. Бесконечная лунная долина, зажатая меж двух скалистых стен, камни, «утки», камни, наконец уже вроде бы показалось, что дошли – ан нет, ничего подобного, ноги мои вопиют о пощаде, я матерюсь, ломлюсь сквозь ветки и бросаюсь на землю, чтоб отдохнуть хоть минуту.

– Давай, Рэй, пошли, осталось чуть-чуть. – Я, конечно, понимал – терпения во мне ни на грош, это давно известно. Зато я умею радоваться. Добравшись до альпийского луга, я растянулся на животе, напился воды из родника и тихо, мирно радовался, пока они озабоченно обсуждали, как бы им вовремя успеть к машине.

– Да ладно вам, такая чудесная ночь, а вы уж совсем себя загнали. Попейте водицы, поваляйтесь минут пять-десять, все само образуется. – Теперь я оказывался философом. И действительно, Джефи согласился со мной, и мы как следует отдохнули. После нормального человеческого отдыха я был уверен, что спокойно доберусь до озера. Красивая была дорога. Лунный свет сочился сквозь густую листву, бросая пеструю тень на спины Морли и Джефи, шедших впереди. Мы вошли в хороший ритм и весело покрикивали: «хоп-хоп», перестраиваясь на поворотах, все вниз, вниз, в славном свинговом ритме спуска. А как хорош был в лунном свете гремучий ручей, летящие блестки лунной воды, белоснежная пена, черные как смоль деревья, настоящий лунно-тенистый эльфийский рай. Воздух стал нежнее, теплее, вернулись человеческие запахи. Запах озерного прибоя, цветов, мягкая пыль земли. Там, наверху, все пахло льдом, снегом, бессердечным камнем. Здесь – лесом, отдающим солнечное тепло, солнечной пылью, отдыхающей под луною, влажным песком, цветами, соломой – добрые земные запахи. Приятно было шагать по тропе, правда, в какой-то момент я снова почувствовал страшную усталость, хуже, чем в бесконечной долине камней, но внизу уже мерцал огонек в сторожке у озера, славный маленький фонарик, так что все было в порядке. Морли и Джефи беспечно болтали, оставалось только скатиться к машине. И внезапно все кончилось, точно длинный и страшный сон, мы идем по дороге, вокруг домики, под деревьями припаркованы автомобили, а вот и машина Морли.

Мы скинули рюкзаки.

– Судя по всему, – сказал Морли, прислоняясь к машине, – прошлой ночью никаких заморозков не было, так что я совершенно напрасно возвращался и сливал воду.

– А вдруг были? – Но Морли зашел в магазинчик за машинным маслом, и там ему сказали, что заморозков не было, наоборот – ночь была одна из самых теплых в году.

– Столько было возни, а толку? – сказал я. Ну и ладно. Мы умирали с голоду. – Поехали в Бриждпорт, – предложил я, – зайдем куда-нибудь, возьмем гамбургеров с картошкой, кофейку горячего. – Вдоль озера доехали мы до гостиницы, куда Морли вернул одеяла, а оттуда – в городок. Бедняга Джефи, тут-то я и раскусил, где его ахиллесова пята. Этот крутой паренек ничего не боялся, мог неделями бродить один по горам и отважно сбегать с вершин, но стеснялся зайти в ресторан, потому что люди, сидящие там, слишком хорошо одеты. – Какая разница? – смеялись мы с Морли. – Просто зайдем пожрать, и все. – Но Джефи считал это место чересчур буржуазным и требовал перейти через дорогу, в более пролетарское с виду кафе. Это оказалась бестолковая забегаловка с ленивыми официантками – пять минут мы просидели за столиком, и никто даже не почесался принести меню. Я рассвирепел и сказал:

– Вернемся обратно. В чем дело, Джефи, чего ты боишься? Ты, конечно, все знаешь о горах, зато я знаю, где лучше ужинать. – Мы слегка надулись друг на друга, это было неприятно. Но третье кафе оказалось лучше первых двух, там был бар, где в коктейльном полумраке пьянствовали веселые охотники, длинная стойка с неплохим выбором блюд и много столиков, за которыми дружно насыщались целые семьи. Отличное богатое меню: горная форель и все такое прочее. Кстати, как я выяснил, Джефи еще и боялся потратить на хорошую еду лишние десять центов. Я сходил в бар, взял стакан портвейна и принес его к нам за столик (Джефи: «Ты уверен, что это можно?») и подкалывал Джефи, который немного освоился: – Так вот оно в чем дело, ты просто старый анархист и боишься общества. Не все ли нам равно? Сравнения одиозны!

– Да нет, Смит, просто мне показалось, что там сидят богатые старперы и слишком дорого, да, я согласен, я боюсь всего этого американского благополучия, я старый бхикку и не имею ничего общего с этим высоким уровнем жизни, со всей этой фигней, я всю жизнь был беден и к некоторым вещам никогда не привыкну.

– Твои слабости достойны восхищения. Я их покупаю. – И мы учинили неистовый ужин: свиные отбивные с жареной картошкой, горячие булочки, пирог с голубикой и прочие радости. Мы честно проголодались, это было не смешно, а действительно честно. Потом мы пошли в винный магазин, где я приобрел бутылку мускателя, а старик хозяин и его толстый приятель посмотрели на нас и спрашивают: «Где ж это вы, ребята, были?»

– Да там, на Маттерхорн лазили, – гордо отвечал я. Они глазели на нас, раскрыв рты. Я чувствовал себя отлично, купил сигару, закурил и добавил: – Двенадцать тысяч футов, и вернулись с таким аппетитом и в таком прекрасном настроении, что это вино именно ляжет так, как надо. – Дядьки так и стояли с открытым ртом. Мы были загорелые, грязные, обветренные и вообще вид имели довольно дикий. Они ничего не сказали, наверно, решили, что мы психи.

Мы сели в машину и покатили в Сан-Франциско, попивая винцо, хохоча и рассказывая разные истории, и Морли вел прекрасно, он тихонечко прошуршал по сереющим улицам Беркли, пока Джефи и я мертвецки спали на своих сиденьях. Вдруг я проснулся, как ребенок, от того, что мне сказали: ты дома; вывалился из машины, пробрел по траве до дверей, отпахнул одеяло, упал и спал до следующего дня великолепным сном без сновидений. Когда я проснулся, вены на ступнях полностью прочистились. Все тромбы просто рассосались. Я был счастлив.

Проснувшись, я не мог не улыбнуться, вспомнив, как Джефи переминался под дверью кафе, не решаясь войти в шикарное место – вдруг не пустят? Я впервые видел, чтобы он чего-то испугался. Я собирался вечером, когда он придет, рассказать ему обо всех этих штуках. Но вечером начались события. Во-первых, Альва ушел на несколько часов, а я сидел читал, и вдруг услышал, как во двор въехал велосипед, смотрю – Принцесса. Входит и говорит:

– А где все?

– Ты надолго?

– Буквально на минутку – или надо маме позвонить.

– Пошли позвоним.

– Пошли.

Мы сходили на ближайшую заправку, позвонили оттуда, она сказала маме, что вернется часика через два, а на обратном пути я обнял ее за талию, плотно прихватив ладонью живот, и она простонала: «Ооо, это невозможно!», чуть не упала на тротуар и вцепилась мне зубами в рубашку; прохожая старушка злобно покосилась на нас, и только она прошла, мы сплелись под вечереющими деревьями в сумасшедшем поцелуе. Мы бросились в коттедж, где бодхисаттва в течение часа буквально волчком вертелась в моих объятиях; вошедший Альва застал нас в самом разгаре финальной мистерии. Как и в прошлый раз, мы с ней вместе приняли ванну. Классно было сидеть в горячей ванне, болтать и намыливать друг дружке спину. Бедная Принцесса, она всегда говорила то, что думает. Я по-настоящему хорошо к ней относился, в каком-то смысле сочувственно, даже предупредил: «Смотри не сходи с ума, не подписывайся на оргии с пятнадцатью мужиками на вершине горы».

Когда она ушла, явился Джефи, потом Кофлин, у нас было вино, и внезапно началась развеселая пьянка. Началось с того, что мы с Кофлином, уже навеселе, с невообразимо огромными цветами из нашего садика и новой бутылью вина, шли в обнимку по главной улице, выкрикивая хокку, приветствия и пожелания сатори каждому встречному, и все нам улыбались. «Пять миль прошел я с тяжелым цветком в руке,» – орал Кофлин; несмотря на обманчивый вид ученого надутого толстяка, он оказался отличным парнем. Мы зашли в гости к какому-то знакомому профессору английского отделения, Кофлин разулся на газоне и, танцуя, ворвался в дом изумленного профессора, профессор даже немного испугался, хотя Кофлин был уже весьма знаменитым поэтом. Около десяти, босиком, с грузом цветов и бутылок, мы вернулись к Альве. В тот день я как раз получил денежный перевод, дотацию в триста долларов, поэтому сказал Джефи: «Теперь я всему обучен, я готов. Поехали завтра в Окленд, поможешь мне выбрать рюкзак и прочее снаряжение, чтоб я мог удалиться в пустыню».

– С удовольствием – я одолжу у Морли машину, и с утра первым делом поедем за покупками. А пока не выпить ли нам винца? – Набросив на лампу красную бандану, я устроил уютный полумрак, мы разлили вино, и пошли разговоры ночь напролет. Сначала Джефи рассказывал, как он служил в торговом флоте в Нью-Йорке и ходил с кортиком на бедре, в 1948 году, что удивило нас с Альвой, потом – про одну подругу из Калифорнии, в которую он был влюблен: – У меня на нее на три тыщи миль стоял, обалдеть можно было!

Затем Кофлин попросил:

– Расскажи им, Джефи, про Великую Сливу.

– Одного дзенского учителя, по имени Великая Слива, – с готовностью начал Джефи, – однажды спросили, в чем главный смысл буддизма, а он и говорит: цветки тростника, ивовые сережки, бамбуковые иглы, льняная нить, короче, держись, браток, экстаз во всем, вот что он хотел сказать, экстаз духа, мир есть дух, а что есть дух? Дух – не что иное, как мир, елки. Тогда Конь-Прародитель сказал: «Этот дух есть Будда». И еще сказал: «Нет духа, который есть Будда». И потом про братишку Великую Сливу: «Слива созрела».

– Все это очень интересно, – сказал Альва, – но Ou sont les neiges d'antan?

– Ну, тут я как бы согласен, потому что на самом деле беда в том, что эти люди видели цветы как бы во сне, но, елки, мир-то ведь р е а л е н, а все ведут себя так, как будто это сон, блин, как будто они сами сны какие-то, точки какие-то. А боль, любовь, опасность возвращают человеку реальность, скажешь, нет, Рэй, помнишь, когда ты испугался там, на уступе?

– Да, тут все было реально.

– Вот поэтому переселенцы, пионеры – всегда герои, всегда были для меня героями и всегда будут. Они постоянно в боевой готовности, в реальности, неважно, реальна она или не реальна, какая разница, Алмазная Сутра гласит: «Не делай окончательных заключений ни о реальности существования, ни о нереальности существования», или что-то в этом роде. Наручники размякнут и дубинки загнутся, будем же свободными, черт побери.

– Президент Соединенных Штатов внезапно косеет и уплывает! – кричу я.

– И анчоусы станут пылью! – кричит Кофлин.

– На Златые врата – Голден-Гейт закатную ржавчину вылью, – говорит Альва.

– А анчоусы станут пылью, – настаивает Кофлин.

– Плесните-ка мне еще глоток. О! о! ого-го! – Джефи вскакивает: – Я тут Уитмена читал, знаете, что у него написано: «Вставайте, рабы, и устрашите иноземных титанов» – я хочу сказать: вот она позиция барда, поэта, дзенского безумца, певца неизведанных троп, смотрите, бродяги с рюкзаками заполоняют мир, бродяги Дхармы, они не подписываются под общим требованием потреблять продукты и тем самым трудиться ради права потреблять, на хрена им все это говно, холодильники, телевизоры, машины, по крайней мере новые шикарные машины, все эти шампуни, дезодоранты, дрянь вся эта, которая все равно через неделю окажется на помойке, на хрена вся эта система порабощения: трудись, производи, потребляй, трудись, производи, потребляй – великую рюкзачную революцию провижу я, тысячи, миллионы молодых американцев берут рюкзаки и уходят в горы молиться, забавляют детей, веселят стариков, радуют юных подруг, а старых подруг тем более, все они – дзенские безумцы, бродят себе, сочиняют стихи просто так, из головы, они добры, они совершают странные непредсказуемые поступки, поддерживая в людях и во всех живых существах ощущение вечной свободы, вот что мне нравится в вас, Смит и Голдбук, люди с восточного побережья, а мы-то думали, что там все давно сдохло.

– А мы думали, у вас тут все сдохло!

– Вы внесли какой-то свежий ветер. Да понимаете ли вы, что чистый юрский гранит Сьерра-Невады, гигантские хвойные деревья последнего ледникового периода, эти озера, которые мы только что видели, – одно из величайших проявлений этой земли, вы только подумайте, какой великой и истинно мудрой станет Америка, если всю эту энергию, изобилие, пространство сконцентрировать на Дхарме.

– О-о, – это Альва, – вот затрахал своей Дхармой.

– Эх! Все, что нам нужно – кочующее дзен-до, в котором бы старый бодхисаттва мог путешествовать, не сомневаясь, что всегда найдет ночлег у друзей и место, где сварить кашку.

– «Сидели ребята, раз-два-три, и Джек сварил кашку во славу двери,» – прочел я.

– Чего-чего?

– Это я стишок сочинил. «Сидели ребята у костра в ночи, а кто-то им Будто объяснял ключи. Сказал он: братцы, Дхарма – дверь…» Нет, постой… «Ключей немало, я все перечел, но дверь лишь одна, леток для пчел. Внемлите же, братцы, внемлите мне, я мудрости набрался в Чистой Стране. У вас, ребята, вино в головах, для вас сложноваты мои слова. Скажу попроще, как бутылка вина, как ночная роща, как речная волна. Когда же постигнете Дхарму Будд, старых, усталых, вершить сей труд, сидеть себе с истиной, приняв на грудь, в Юме, Аризона, или еще где-нибудь, прочь благодарности, стану вещать, я здесь для того, чтоб колесо вращать, все создано Духом, на всем его власть, и создано лишь для того, чтоб пасть».

– Мрачновато и вообще какой-то сонный бред, – говорит Альва, – рифма, однако, чистая, как у Мелвилла.

– У нас будет плавучее зендо, чтоб братцы с вином в голове приходили и учились пить чай, как Рэй, учились медитировать, как надо бы тебе, Альва, а я буду отцом-настоятелем с большим кувшином, полным сверчков.

– Сверчков?

– Да-с, сэр, вот что нам нужно, много монастырей, чтобы ребята приходили, учились, медитировали, можно понастроить хижин в Сьеррах, на Каскадах, даже вон, Рэй говорит, в Мексике, и целые компании чистых людей собирались бы там, вместе пили, беседовали, молились, только подумайте, ведь волны спасения поднимутся из таких ночей, наконец, там будут женщины, жены, представляете себе, религиозные семьи в хижинах, как во времена пуритан.

Кто сказал, что какая-то полиция, какие-то республиканцы или демократы должны всей Америке диктовать, как надо жить?

– А сверчки зачем?

– Большой кувшин, полный сверчков, налей-ка мне, Кофлин, длиной в одну десятую дюйма каждый, усики длинные, белые, я их сам буду разводить, маленькие живые зверюшки в бутылке, они так хорошо поют, когда вырастут. Хочу плавать в реках, пить козье молоко, беседовать со священниками, книжки китайские читать, шляться по долинам, говорить с фермерами, с детишками ихними. У нас в зендах будут проходить недели собирания с мозгами, то бишь сосредоточения, когда мозги распадаются, как детский конструктор, а ты, как солдат, зажмуриваешься и собираешь их в кучку, если, конечно, все остальное правильно. Слышал ли ты, Голдбук, мои последние стихи?

– Ну-ка?

– «Матерь детей своих, сестра, дочь старика больного, девственница, порвана блузка твоя, ты голодна и боса, и я голоден тоже, возьми эти строки».

– Недурно, недурно.

– Хочу кататься на велосипеде в послеполуденную жару, хочу пакистанские кожаные сандалии, хочу кричать высоким голосом на дзенских монашков, стриженых, в легких летних пеньковых рубахах, хочу жить в замках с золотыми шатрами, пить пиво, прощаться, прибыть в Йокогаму, крикливый большой азиатский порт, где суета и суда, надеяться, работать, возвращаться, уезжать, уехать в Японию, вернуться в Штаты, читать Хакуина, скрипеть зубами, усердствовать, работать над собой, и чтоб ничего не вышло, чтобы понять… понять, что мое тело и все остальное становится старым, больным и усталым, и таким образом постичь, что сказал Хакую.

– Кто это – Хакую?

– Его имя означает «Белая Тьма», значит, Тот, кто жил в горах за Северной Белой Водой, куда я собираюсь отправиться в путешествие, Господи, какие там, должно быть, крутые ущелья, поросшие соснами, бамбуковые долины, небольшие утесы.

– Я с тобой! – (это я).

– Хочу читать про Хакуина, он пошел к старику, который жил в пещере и питался каштанами, и старик велел ему бросить медитацию и размышления о коанах, как вот Рэй говорит, а вместо этого научиться правильно засыпать и просыпаться: засыпая, говорит, надо сомкнуть ноги и глубоко дышать, сосредоточившись на точке в полутора дюймах ниже пупка, пока не почувствуешь, что там образовался как бы комочек силы, тогда начинай дышать прямо от пяток вверх, собери все свое внимание в этом центре, говоря себе, что это есть Чистая Страна Амиды, центр сознания; а проснешься – тоже сразу начинай сознательно дышать, потянись немного и думай о том же самом, и так всю жизнь.

– Смотри-ка, это мне нравится, – говорит Альва, – по крайней мере какие-то конкретные указания. А еще чего?

– И вообще, сказал он, не нужно ни о чем думать, просто ешь как следует, но не слишком много, и спи как следует, вот и все; старик Хакую сказал, что прожил таким образом триста лет и готов прожить еще пятьсот, так что, скорее всего, он еще жив, если он вообще когда-нибудь был.

– Или пастух пнул его пса! – вставляет Кофлин.

– Клянусь, я отыщу в Японии эту пещеру.

– В этом мире жить невозможно, но больше негде, – смеется Кофлин.

– В каком смысле? – спрашиваю я.

– В том смысле, что стул, на котором я сижу, есть львиный трон, а лев ходит и рычит.

– Что же он рычит?

– Рахула! Рахула! Лик Славы! Вселенная сжевана и проглочена!

– Да иди ты! – кричу я.

– Через пару месяцев я собираюсь в Марин-Каунти, – говорит Джефи, – сто раз обойду вокруг Тамальпаиса, чтоб поспособствовать очищению атмосферы и приучению тамошнего духа к звукам сутры. Как думаешь, Альва?

– Приятная галлюцинация, вообще мне нравится.

– Беда в том, что ты, Альва, по ночам особо не стараешься, а это лучше всего, особенно в холодную погоду; потом, тебе следует жениться, чтоб у тебя на таких вот циновочках были вперемешку полукровки, рукописи, домотканые одеяла и материнское молоко. Заведи себе домик за городом, живи дешево, иногда наезжай погулять по барам, пиши, броди по холмам, научись, дурила, доски стругать, с бабками разговаривать, таскать им дрова, хлопать в ладоши в храмах, пользоваться милостью свыше, брать уроки цветоводства, выращивать у дверей хризантемы, и, ради Бога, женись, заведи себе умную, добрую, человеческую подругу, которой нафиг не нужно ежевечерних мартини и всей этой тупой сверкающей кухонной машинерии.

– Ага, – радуется Альва, – а еще?

– Подумай о ласточках и козодоях в полях. Кстати, слышь, Рэй, я вчера перевел еще строфу из Хань Шаня, слушай: «Холодная Гора – дом без бревен и балок, влево и вправо распахнуты шесть врат, купол – синее небо, комнаты пусты и свободны, восточная стена встретилась с западной, в центре нет ничего. Не докучайте же мне, должники, костерок разведу и согреюсь, чтоб насытиться – травы сварю, что мне кулак, амбары его и пастбище, он построил себе тюрьму и не может выбраться, подумай, это может случиться с тобой».

Потом Джефи взял гитару и перешел на песни; под конец сыграл и я, своим старым способом, барабаня по струнам кончиками пальцев, трень-брень, и спел песню про товарняк «полночный призрак».

– Это про «полночный призрак» в Калифорнии, – сказал Джефи, – но знаешь, Смит, о чем я подумал? Представь: жара страшная, заросли бамбука под сорок футов, в них посвистывает бриз, жара, где-то монахи играют на флейтах, а когда читают сутры под мерный бой барабанов – это как танец Квакиутля, под звон колокольчиков, под перестук палочек, по звуку похоже на первобытную песнь койота… В вас, ребята, так как-то всего понапихано, возвращаешься в прежние времена, когда люди женились на медведях и говорили с буйволами, ей-Богу. Дайте-ка мне еще выпить. Главное, мужики, штопать носки и чистить башмаки.

И, словно этого недостаточно, Кофлин спокойно продолжает:

– Утереть носы и разуть глаза, пригладить усы, расчесать волоса, погладить трусы, застегнуть штаны, не есть блины, есть лимоны, растить пионы…

– Есть шпионов, вот это правильно, – замечает Альва, задумчиво теребя губу.




Дата добавления: 2015-09-09; просмотров: 23 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав

1 | 2 | 3 | 4 | <== 5 ==> | 6 | 7 | 8 | 9 | 10 | 11 | 12 | 13 |


lektsii.net - Лекции.Нет - 2014-2024 год. (0.018 сек.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав