|
Читайте также: |
Зелёный туман
Цени своё время. Смысл этой фразы я понял совсем недавно, ознакомившись с историей Владимира Сергеевича Емельянова, такого же заядлого любителя порыбачить, как и я. Если коротко, то акцент нужно ставить на втором слове, а если читатель хочет узнать почему, то не сочтёт за труд прочитать записанную мною за Владимиром Сергеевичем историю его более чем странной жизни.
ДОНЩИКИ В ФИЛЁВСКОМ ПАРКЕ
После выхода на пенсию в июле 2007 года (как военный в пятьдесят пять лет, подполковником), я от нечего делать пристрастился к рыбалке, к которой в служилую бытность был равнодушен, и уже второе лето просиживал с донками-закидушками на берегу рукава Москва-реки в Филёвском парке, прямо под высящейся над обрывом реставрируемой усадьбой боярина Нарышкина. А что, живу я от речки недалеко, на улице Полосухина, и летом всё лучше спокойно сидеть на берегу достаточно чистой для Москвы речки, исправно таская рыжему соседскому коту бычков и себе – иногда на живца – более-менее приличных окуней и судаков, чем смотреть по ящику бездарные сериалы и бесконечные повторы зимних передач.
После развода я уже двенадцать лет жил в своей двушке один. Моя бывшая, найдя себе мужика под себя, переехала к нему "в аппендикс", на глухой и малодоступный Филёвский бульвар. Дочка сразу после окончания института выскочила замуж и сейчас жила от меня далеко, аж в Измайловском районе, на 4-й Парковой, изредка, понятно, навещая старика. Так что ничто, кроме воспоминаний, не мешало мне наслаждаться заслуженным холостяцким покоем.
И вот в начале августа 2009 года я, придя на своё "законное место", обнаружил его занятым: там уже разложил свои донки, вернее полудонки, худощавый мужичок лет под шестьдесят, – седеющий блондин с измождённым сухим лицом и светлыми серыми глазами под широким, с залысинами, лбом. Ну, что делать – берег общий, и я расположился слева от него, благо места было достаточно.
Но мужичок, видимо, был человек проницательный. Дождавшись, когда я закончу ритуальную магию снаряжения донок, он подошёл ко мне.
– Извините, я, наверное, занял ваше место? – спросил он глуховатым тенором.
– Да ладно, – отмахнулся я, – река большая.
– В следующий раз учту, – спокойно произнёс сосед по берегу и отошёл к своим снастям. (И правда, в следующие разы он всегда оккупировал другую часть берега, правее "моего" места.)
Не клевало. Я решил познакомиться с невольным соседом.
– Извините, впервые вас здесь вижу, – подойдя к нему, начал я. – Лету скоро конец, а вы только рыбачить начали.
– В отпуске, – невозмутимо ответил он, – я ведь ещё работаю. Вот отмотал-отбегал, теперь месячишко можно и посидеть.
– А я на пенсии, третий год.
– Офицер в отставке? – не спросил, а констатировал факт незнакомец.
– Так точно. – Я ещё раз оценил его проницательность. Протянул руку: – Сергей Степаныч, подполковник ракетных войск в отставке.
– Владимир Сергеевич. – Он пожал руку. – Банкир. В армии никогда не служил.
– Бывает, – протянул я. – На что ловите?
И завязался обычный рыбацкий разговор о наживках, преимуществах одних снастей перед другими и о том, что раньше рыбы было не в пример больше.
Разговор, впрочем, долго не продлился: Владимир Сергеевич внезапно замолчал, задумался и, отрешённо закурив "Мальборо", увлёкся созерцанием противоположного берега. Было как-то неловко продолжать в такой атмосфере в общем-то достаточно пустой разговор, и я отошёл к своим снастям. В этот день мы больше не разговаривали, только, уходя по домам, кивнули на прощанье.
Так прошла неделя: мы приходили, – иногда почти одновременно, иногда порознь, – здоровались, вяло перебрасывались парой ничего не значащих фраз и занимались каждый своими удочками.
Владимир Сергеевич вообще, наверное, был неразговорчив от природы и часто, замерев, не шевелясь, с тоской вглядывался в противоположный берег, словно высматривал там что-то.
– А почему вы на лето не поехали куда-нибудь за город? – спросил я однажды. – Что тут, в Москве, бычков дёргать?
– Не хочется, – как всегда спокойно ответил он. – Наездился уже, хватит.
Что ж, хозяин барин, может, здоровье у человека уже не то. И правда – что пристал?
И вот ещё через три дня, уже под вечер, в день глухого бесклёвья, мой странный и, судя по всему, нелюдимый сосед вдруг, отвлекшись от получасового созерцания противоположного берега, подсел ко мне (вместо стульчика он использовал "задницу" – кусок "пенки") и спросил, внимательно всматриваясь своими светлыми проницательными глазами:
– Хотите знать почему?
– Что "почему"? – Я был удивлён внезапно проснувшейся во Владимире Сергеевиче тягой к общению.
– Почему мне ничего не хочется.
– Конечно. – Я немного смутился. – Очень интересно.
Мог ли я тогда подумать, что это будет длинная, очень длинная история?
ВЕЧЕР ПЕРВЫЙ
– Зимой 1997 года у меня всё было хорошо, – начал свой рассказ Владимир Сергеевич, – просто замечательно: я делал успешную карьеру в банке "Золотой самородок", что на Каширке, ездил на ещё крепкой "шестёрке", которую вскорости намеревался поменять на "бумер", даже ключи уже носил на брелке с логотипом БМВ. Чтобы не стеснять родителей, снимал однушку на улице Мусы Джалиля. Да и к офису ближе. – Владимир Сергеевич усмехнулся: – Да и баб водить. В общем, деньги были. Родители жили в старой квартире на Новосущёвской с младшей сестрёнкой, ещё работали. Но это не важно.
4 марта 1997 года, во вторник, – накануне смерти Сталина, однако, – я отправился в командировку в Петербург. Я, конечно, не поехал в командировочной плацкарте, а взял купейный, – к комфорту быстро привыкаешь, не так ли? И вот иду я от метро на поезд, и тут из грязной ниши здания вокзала бомж ко мне подкатывает. Ну, бомж как бомж: одет чёрти во что, трясётся весь и глаза – умоляющие. "Мужик, – говорит, – купи книжек. За сотку, а?" – И пакет мне пластиковый суёт. "Что, отец, – спрашиваю, – не догнался?" – "Ага, – говорит. – Мужик, сотку!"
А у меня, не смотря на сырую погоду, настроение радостное: по подковёрным слухам, которые, как известно, в отличие от прогнозов погоды, всегда сбываются, мне шло повышение по службе. Короче, думал, последняя неделя в этой должности, а там – всё выше, и выше, и выше. Ага, губу раскатал.
Владимир Сергеевич замолчал и глубоко затянулся "Мальборо", тоскливым взглядом всматриваясь в противоположный берег протока. А я отправился проверять свои закидушки, готовясь выслушать после паузы печальную историю о том, как стареющий банкир провалил подписание договора и вместо обещанного повышения очутился в дерьме по маковку. Ну что ж, история как история, можно и послушать, раз всё равно почти не клюёт.
Владимир Сергеевич терпеливо дождался, пока я очищу от водорослей леску, поменяю наживку и перезакину донки. Потом продолжил:
– Извините, тут я вперёд забежал, об этом после.
Ну так вот: настроение у меня приподнятое, дел в Питере не ахти сколько – короче, вся жизнь впереди. "Бери, – говорю, – так, нафига мне твоя макулатура? Небось, на вокзале у лоха какого спёр?" – И протягиваю ему вместо сотки "пятихатку": "Выпей, мужик, за моё повышение". А он: "Нет, – говорит, – возьми книжки – пригодятся, почитаешь на досуге. Ты ведь в командировке. Ох, долгой командировке". Всунул мне пакет в руку и ушёл быстрым шагом.
"Эх, бомжи, бомжи, – думаю, – насквозь людей видят, щеглы!"
Так и залез в купейный вагон с бомжовым пакетом. А там как обычно всё: сел поехал, выпил коньячку – и утром в Питере. Погода, правда, мерзкая стояла – ну, весна-размазня.
В общем, быстро я все дела переделал, к обеду свободен как птица. Побродил по городу, забрёл в какой-то ресторанчик на Петроградской стороне, там и поужинал. В тот же день решил обратно ехать: а что, на купейный-то билеты всегда есть. И тут дёрнуло меня до вокзала пешком прогуляться, типа, когда ещё в Питере буду – повышение же ждёт, конец командировкам. А погода мерзейшая, туманная. "Чистый Питер, – думаю, – когда ещё такое увидишь?" И контраст прикольный: погода мразь, а на душе хорошо. Романтик, блин!
А дальше – совсем интересно: подхожу к Литейному мосту, а туман сгущается – Петропавловки не видно. И странный какой-то туман – зелёного цвета. Ну и пошёл я через Литейный мост в зелёный туман.
И вышел. И ничего не понял: кругом тьма и тишина. И пустота в голове. Странная какая-то пустота, как будто отняли у меня что-то, какие-то важные мысли отсекли.
Ну, головой потряс, осмотрелся – а Литейный пустой, представляете, ни одной машины. "Вот откуда тишина", – понял. А темнота – реклама на первых этажах не сверкает. Чудно, короче.
И вот стою я с тупой пустой башкой напротив Большого дома – и вдруг машина. Но какая машина! "Победа", блин! Бежевая.
Аж взмок я весь, пот холодный прошиб. Думаю: "Ну, всё, Володя; привет, "Канатка"". А тут другая машина идёт – "Москвич-401".
Из ног моих словно кости вынули. Об стену ближайшего дома опёрся, чтоб не упасть. Минут пять стоял, ртом воздух хватал. Вспомнил наставления, чтобы в обморок не грохнуться: глубоко дышать. И вот стою дышу, а мимо всё машины старые проезжают. И прохожих пара прошла: в чёрных пальто и шапках пирожком. Посмотрели на меня неприязненно: ну, фигли – алкаш за стену цепляется. Но ничего не сказали.
Ну, только они ушли – чёрный ЗИМ из тумана выезжает, с зелёным огоньком. Такси! Я от стены отлепился – и как в омут головой: руками замахал, торможу, одна мысль – не упасть, нафиг.
Остановилось такси, вплюхнулся я на сиденье. "На Московский", – говорю.
Водила – здоровенный мужик в кожаной куртке и фуражке – спокойно включил счётчик, и мы поехали. И тут я успокоился: может, думаю, кино снимают из советской жизни. Вот туману и напустили.
Ага, раскатал губу на кино, размечтался. Короче, когда подкатили мы наконец к вокзалу, я уже понял, что это не кино: никакому Михалкову денег не хватит такое проплатить – десятки старых машин, сотни людей в соответствующей эпохе одежде и всего такого антуража. Короче, осенило меня сквозь тупость в голове: это прошлое! Не то чтобы от этой мысли легче стало, но хоть какую-то точку опору в мозгах нашёл, на неё и встал пока, до полного прояснения. Во всём главное точку опору найти, рычаг на ней укрепить и действовать. А иначе – хана.
Кстати, действовать мне скоро понадобилось: подъехали мы наконец к вокзалу, остановились. На счётчике – пятнадцать рублей. А мне хоть пятнадцать копеек – всё одно нету, не бумажки же наши давать. Всё, думаю, добродился ёжик в тумане.
И тут осенило меня. По карманам похлопал, рожу трагическую скорчил (хотя, наверное, и корчить-то особо не надо было) и говорю упавшим голосом: "Мужик, бумажник в гостинице забыл, а ехать надо край. Возьми часы!" – И снимаю свои золотые.
Ничего не ответил таксист, только посмотрел мне в глаза внимательно и часы в руке подкинул. Удивился:
– Рыжьё? И сколько ты за них хочешь?
– В "пятихатку" ставлю, – ляпнул я и сам испугался.
– Во что? – неприветливо глянул таксист. – Совсем косой?! Какую ещё хатку-манатку? Цену говори!
– Пятьсот рублей.
Таксист кивнул, положил часы в карман и отсчитал пять здоровенных бумаженций.
– И бутылку водки.
Снова прощупал меня взглядом таксист. Потом молча достал из-под сиденья бутылку. Сунул её мне: "Иди".
Ну, я и пошёл с пустотой в голове, вздрагивая, озираясь и оглядываясь. Короче, на автопилоте. И вошёл наконец в здорово изменившийся с моего сегодняшнего утра Московский вокзал.
Вот так так… А собеседник-то мой, оказывается, завёрнутый.
Я не знал, как на его рассказ реагировать, единственное что вспомнилось из советов по общению с сумасшедшими – во всём с ними соглашаться, тогда, может, и прокатит.
– А какая разница, – вдруг сказал банкир, – сумасшедший я или нет, если от моего рассказа сегодняшняя рыбалка становится менее скучной? Не веришь – прими за сказку!
Н-да, Владимир Сергеевич снова прочитал мои мысли как открытые. Я, понятно, не знал что сказать.
– Знаете что, – продолжил этот странный человек, – я пойду проверю свои снасти, хотя, я думаю, сегодня это бестолку, а вы пока подумайте. Если боитесь, что я на вас брошусь и покусаю, то так и скажите, и я пойду домой, без обид: всё равно сегодня не клюёт. А если хотите скоротать вечерок за фантазией экспромтом, оставайтесь.
И он, поднявшись, действительно, занялся своими полудонками.
Из задумчивости меня вывел резкий звон колокольчика: клевало! Я вытащил обычного для Москва-реки окунька грамм на пятьдесят, отправил его в садок, перезакинул снасть.
– С почином! – поздравил меня Владимир Сергеевич. – Ну так как?
Я пожал плечами и сел на свой стульчик.
– Продолжайте.
– Ну и хорошо, – кивнул банкир и, закурив очередную сигарету, продолжил.
– В общем, вошёл я в такой знакомый и такой новый для меня Московский вокзал. Странный, надо признаться, был вид вокзала, не окружённого бесчисленными ныне ларьками.
Несмотря на эту странную пустоту в голове – незаполненность мыслями, кое-что в ней всё же думалось, а одна мысль доминировала, как будто в ней было спасение: обратно в Москву! Человека вообще тянет в тяжёлый момент в привычные места, он думает, что там легче ситуацию разрулить будет. И часто бывает прав. Самовнушение, что ли, не знаю.
Когда подходил к кассам, ещё одна мысль пронзила: а как я билет по своему паспорту из будущего буду брать? Но тут же отошла: я вдруг вспомнил из будущего ("вспомнил будущее" – какая фраза, а?), что в прошлом, то есть моём теперешнем настоящем, никаких паспортов для покупки билетов не требовалось и, осмелев, спокойно взял на ближайший поезд купейный билет до столицы. На маленьком коричневом картонном билете (последний раз я видел такие глубоко в детстве) стояла дата: 5 марта 1957 года. Ну, теперь я точно знал, где нахожусь, и не скажу, чтобы это знание меня сильно обрадовало: оставались ещё ровно пятнадцать лет и два месяца до моего рождения.
Да, уважаемый Сергей Степанович, считающий меня за психа, я приехал в Петербург 1997 года в неполных двадцать пять лет, а уезжал обратно в том же возрасте, но только – вот беда – за пятнадцать лет до того, как родился. Как там в песне поётся? "Я стремился, я стремился в Петербург, а приехал, а приехал в Ленинград". А вы, наверное, думали, с какого перепугу этот старый крендель водит баб на съёмную квартиру и, как молодой, по командировкам шпарит. А я и был тогда молодой.
Всё оставшееся до отправления поезда время я, стиснув голову и стараясь стиснуть ещё и пустоту, которой она была наполнена, сидел в зале ожидания (залы ожидания тогда, кстати, были бесплатными, – помните?) с единственной мыслью, бродящей в этом вакууме: не сойти с ума. Хотя, мне казалось, сходить пока было не с чего. Наконец, собрав всю силу воли в кулак, я погрузился в поезд.
Сосед мой по купе – типичный питерский интеллигент – по доброй пассажирской привычке, несмотря на поздноту, выложил на столик газетный свёрток с едой. Я выставил свою водку, благо выпить мне было за что – за прошлое своё, точнее, за будущее. Водка, кстати, была "Столичная" – хоть что-то в прошлом знакомое из… прошлого. Моего прошлого.
Вошли ещё две женщины, судя по всему, мама лет сорока пяти с дочерью.
– Не откажитесь? – спросил я у всех.
– Да что вы, – сказал сосед, – с удовольствием. Ваша водка – моя закуска.
Женщины от водки отказались, ограничились чаем, который проводница в строгой синей форме принесла в изящных светлых подстаканниках, в середине каждого из которых в белом пластмассовом овале красовался серебристый крейсер "Аврора".
Интеллигент развернул газетный свёрток, и уголок газеты услужливо вполз в поле моего зрения, ещё раз напомнив, где я нахожусь: "Ленинградская правда", 4 марта, понедельник, 1957 год. А сегодня, значит, вторник, 5 марта 1957 года, годовщина смерти Сталина и моего нового дня рождения. Романтика!
Мы выпили с соседом по чайному стакану под стук колёс медленно набиравшего ход поезда.
Н-да, вот так вот, в первый раз в жизни я ехал в поезде, влекомом настоящим паровозом, – с ума сойти! В Москву. Только весь вопрос – к кому?
Темнело. Сосед замолчал, мрачно и грустно всматриваясь в противоположный берег.
– Пора сматывать удочки, – сказал наконец он и, поднявшись, кивнул: – До встречи!
После чего, не глядя друг на друга, мы собрали снасти. Я долго провозился с последней закидушкой, снимая с неё малявку-бычка, умудрившегося втихаря заглотать крючок до самого хвоста, и когда наконец, покончив с этим отвратительным занятием, обернулся, мой странный сосед по рыбалке уже растворился в темноте.
Придя домой и ужиная в привычном одиночестве, я, понятно, долго размышлял об этом чудаке. Странно: он мне не показался сумасшедшим – психи навязчивы, а Владимир Сергеевич – на редкость тактичен, хотя и с напором, но это – специфика работы банкира, по службе вынужденного вести зачастую тяжёлые переговоры.
В общем, закончив вечер бутылкой пива "Охота", я понял одно: этот человек почему-то очень хочет, чтобы его выслушали. А поскольку он, действительно, кусаться на меня не кидается и рассказ его – псих он или не псих – весьма интересен, то почему бы и не послушать? "Не веришь – прими за сказку".
С этими мыслями я и уснул.
ВЕЧЕР ВТОРОЙ
Когда, переждав дневной зной, я к шести часам вечера пришёл на своё место, Владимир Сергеевич меня уже ждал, расставив четыре свои полудонки. Я понял: он проверяет, подойду я к нему или испугаюсь. Но я для себя всё уже решил и спокойно пристроил свои снасти слева от его.
Банкир спокойно дождался завершения всех ритуально-магических действий рыбака-донщика и, улыбнувшись, пересел поближе ко мне.
– Клевать сегодня, скорее всего, как и вчера, не будет, так, может, послушаете продолжение моей сказки?
– А почему нет? – Я тоже улыбнулся. – С удовольствием.
Улыбка моя не была ни презрительной, ни снисходительной, и Владимир Сергеевич, видимо, оценил это и, кивнув одними веками, продолжил.
– Итак, восстановив силы тяжёлым провальным сном без сновидений, я вышел на площадь перед Ярославским вокзалом. Как же не похожа она была на ту, что я оставил сорок часов назад! Ларёк с мороженым, ларёк "Союзпечати". Всё!
Прохожие, не один так другой, бросали косые взгляды на мою явно не советскую кожанку. Да, среди драповых пальто, плащей и телогреек я явно выделялся, а простая проверка документов бдительным милиционером кончилась бы для меня в лучшем случае дурдомом. Я, конечно, слышал всякое про то, что при КГБ был какой-то отдел по работе с экстрасенсами, типа помогавшими следствию в розысках преступников, в политических прогнозах и всё такое, но начал он свою работу после участившихся инцидентов с НЛО. А в марте 1957 года, когда ещё и спутник-то не запустили… Короче, первым делом надо было избавиться от документов, российских денег и всего с иностранными наклейками.
Странная у меня мелькнула мысль: а может, они мне ещё пригодятся? Почему-то рвать их на части и выбрасывать в урну не хотелось, хотелось спрятать. И подстраховка, думал, на всякий пожарный: ну, прицепятся ко мне, повяжут – тогда пропадай всё! Отвезу чекистов к тайнику, а там пускай пытают, как подопытного кролика, профессоров и академиков подключают: плевать, двум смертям не бывать. Хусим!
Ага, я тогда ещё надеялся вернуться обратно.
Тут мне страшно захотелось пройтись тем же маршрутом, каким я прошёл позавчера вечером: от метро до входа на вокзал. Вот здесь я вышел из метро, здесь повстречался с бомжом, здесь вошёл в здание вокзала… К пустоте в голове внезапно добавилось какое-то давящее безумие, казалось, нереальность ситуации мнёт своими беспощадными руками мозги, как тесто. Мне стало плохо, и я быстро дошёл до своеобразного скверика возле платформы "Каланчёвская", где, давясь и обжигаясь, вылил в рот остатки водки.
Полегчало, знаете; недаром ведь умные люди говорят: без водки мы бы все давно сдохли. Истинная правда!
Однако надо было действовать дальше: долго на мёрзлом пеньке под пронизывающим мартовским ветром не просидишь. Итак, что было первое? Прятать документы! Где? Земля ещё мёрзлая, в неё не закопаешь. И тут тупой туман в мозгах – хорошо, что не зелёный! – прояснило: да поехать на окраину Москвы да спрятать всё на какой-нибудь заброшенной стройке. А дальше посмотрим.
На площадь трёх вокзалов возвращаться не хотелось, и я, вовремя заметив приближающуюся с Курского электричку, успел в неё сесть (через "Каланчёвскую", если вы не знаете, электрички и ходили и ходят с Курского вокзала до Рижского, Савёловского и Белорусского).
Поехали. Я, понятно, во все глаза всматривался в панораму города, который таким видел впервые: ни тебе высоток из стекла и бетона, ни тебе пластиковых ларьков, утыкавших нынче все станции, даже Останкинской башни тогда, между прочим, ещё не было, – другой город!
В общем, пока я озирался, Москва в районе Филей как-то быстро кончилась, и я вышел Кунцево. Сегодняшний почти что центр города был тогда застроен ветхими деревянными домиками, даже не верилось, что пройдёт пятнадцать-двадцать лет – и всё это будет залито асфальтом и бетоном. Поблуждав по глухим деревенским переулкам, я наконец набрёл на какие-то краснокирпичные развалины, припорошенные снегом, и, найдя в них уголок посуше, начал складывать в выемку в стене свои опасные вещи. Так, сначала деньги, все бумаги, визитки, бирки с датами… Но бумаги надо было как-то упаковать, хотя бы в целлофановый пакет. Тут и попалась мне на глаза пластиковая сумка, купленная вчера у бомжа. Отлично, думаю, полиэтилен; сгодится! И вытряхнул я на грязный битый кирпич содержимое пакета.
Владимир Сергеевич тяжело вздохнул:
– Это было второе потрясение за последние сутки, а в моём новом мире – первое. Короче, на снег высыпались вырванные из какой-то крупноформатной книги страницы и зелёная книжица. Я посмотрел: большие страницы – таблицы всех чемпионатов СССР по хоккею, а в книжке – по футболу. Вот так.
В общем, это было второе схождение с ума: бомж знал, что поможет мне выжить сорок лет назад. И тут же вспыхнула, осветив мои страдающие пустотой мозги, фраза про долгую командировку. Бомж всё знал!
Владимир Сергеевич знакомым грустным взглядом впился в противоположный берег. После долгого перекура продолжил.
– Дальше всё просто: пошёл обратно, ближе к цивилизации, пообедал в столовке и, побродив по закоулкам, в конце концов нашёл то, что искал – котельную с истопником-алкоголиком. Тогда времена были попроще – ни охраны, ни КПП, ни видеонаблюдений. В общем, знание людей и проницательность опять мне помогли: я сходу вычислил, что этот алкаш – бывший. Попросил разрешения посидеть погреться.
– Садись, коль замёрз, – хрипловато произнёс поддатый котельщик – высокий сутулый старик с седой лысеющей головой и изборождёнными морщинами лицом. – Чифирнёшь?
Я улыбнулся:
– Если только по-колымски.
– Ты там сидел? – иронично хмыкнул котельщик. – Не похоже.
– Где сидел, там уж нету, – ответил я и выставил на замызганный деревянный столик бутылку с остатками коньяка. – Может, Иосифа Виссарионовича помянём?
– Четыре года без Хозяина, – кивнул котельщик. – Наливай.
Мы выпили не чокаясь. Разговорились. Котельщика звали Гена-Ворон. В прошлом он был классическим форточником, но, отсидев четыре срока, в том числе всю Великую Отечественную, под старость лет наконец ушёл в завязку. Кличку Ворон получил за когда-то иссиня-чёрные патлы, уже наполовину вылезшие и поседевшие, и за способность "залетать" в любую, даже самую маленькую форточку. Повезло: устроился котельщиком возле самой Москвы, ведь, поскольку он не был в законе, работа ему была не в падло.
Пока мы разговаривали, Ворон сварил чифир и, завернув стеклянную банку из-под огурцов в вафельное полотенце, поставил её париться под грязную подушку. Всё по правилам! Потом мы разлили остатки коньяка.
– Ну, за Хозяина выпили, – провозгласил Ворон, – теперь за Лаврентия Палыча, царство ему небесное, по его амнистии вышел. Земля пухом! – И он опрокинул в себя коньяк.
Я не мог не оценить всего юмора ситуации: человек с мозгами, задолбанными пропагандой историков-демократов, пил за помин Берии с бывшим зэком, казалось, сошедшим со страниц "Колымских рассказов" Варлама Шаламова. Смешная всё-таки штука – жизнь.
Чуть позже, за чифирём по-колымски (под воблу), мы, насколько это было возможно учитывая вменяемость Ворона, ещё немного поговорили за жизнь. Я попросился остаться на ночлег. Ворон разрешил. По-моему, он уже понял, что мне просто некуда идти, но с вопросами пока не лез: в тех местах, где он отмотал четыре срока, лишний вопрос мог сделать лишним его самого.
Тут Ворону, видимо от выпитого, стало душновато и он расстегнул телогрейку вместе с рубашкой. На впалой туберкулёзной груди, слева, под седеющими волосами, синел такой знакомый профиль – Сталин.
"А на левой груди – профиль Сталина,
А на правой – Маринка анфас", – бормотал я про себя ещё не написанную песню Высоцкого, всё больше и больше косея не от коньяка с чифирём, а от всей этой абсурдной ситуации: прокуренный, прочифиренный зэк с жёлтыми остатками зубов и татуировкой Хозяина под сердцем, вонь котельной, изгвазданная мебель, чужой и непонятный мир.
Наконец я уснул в углу на каких-то тряпках.
– Что это за фраер тут припух? – сквозь сон услышал я незнакомый голос. – Ты его знаешь?
Я открыл глаза: рядом с Вороном стоял незнакомый дед, пониже и пополнее, тоже в телогрейке, тоже седой. "Сменщик", – догадался я.
– Да попросил погреться, – оправдывался Ворон, – коньяком угостил. Посидели, Хозяина помянули.
Компания из двух бывших зэков сама подтолкнула меня к действиям, я понял, в чём мой шанс зацепиться.
Я встал, подошёл к обоим.
– Спокойно, разговор у меня к вам будет.
– А ты кто такой, чтобы с тобой разговаривать? – сердито спросил сменщик. – Откуда упал, фраер залётный?
Лицо у него было неприятное, опухшее, небритое. Глаза – красные. Тоже, видать, с похмелья.
– Спокуха, мужики… – начал было я.
– Мужики в колхозе пашут! – взревел толстый. – А мы люди.
Блин, сморозил я, что и говорить, ситуацию надо было срочно выруливать. Я решил держаться как можно спокойнее.
– Остынь, ты, человек, – стараясь ровно дышать, сказал я. – Говорят, тебе – разговор есть.
– Пускай толкует, – поддержал меня Ворон. – Вчера с ним побазарили – нормальный, вроде.
– Нормальный, – проворчал толстый. – Олень он безрогий, а не нормальный! – Потом мотнул головой и грубо прохрипел:
– Ну, что тебе?
– Короче, хата мне нужна, чтобы упасть, и ксива с пропиской, – сказал я, придерживаясь старой формулы: проси больше, меньше всегда дадут.
– Ты ещё и без ксивы, – хмыкнул толстый. – Ты кто вообще?
– Финансовые афёры, – уже совершенно спокойно сказал я, если вдуматься, чистую правду. – Случайно кинул не тех, пришлось рвать когти.
– Ты откуда? – Вопросы задавал только толстый.
– Из Питера. Так получилось, что валить пришлось без документов, хорошо, что не без башки. Упасть мне надо, сховаться на время. Поможете с хатой и ксивой – по две косых на брата. Вот, для начала, за беспокойство. – И я выложил на грязный стол сотку.
Толстый задумчиво почесал грязный, небритый подбородок:
– Чифирнёшь?
– Кого из людей в Москве знаешь? – спросил он за утренним чифиром.
Я презрительно усмехнулся:
– Знал бы – к ним бы пошёл, а не к вам, завязанным.
– А в Питере? – недовольно спросил толстый.
– А ты что, прокурор, вопросы задавать? – как можно более презрительно процедил я (такая манера общения действовала на толстого очень хорошо). – Кого знаю, тот знает.
Мы молча чифирнули, заварили вторяка. Пока вторяк парился, толстый с Вороном, переглянувшись, отошли в дальний угол котельной, пошептались.
– Ладно, фраер, – вернувшись к столу прогундосил толстый, – ты иди погуляй пока, а вечером, часам к семи, подойдёшь. А мы тут померкуем пока, что ты за птица и откуда упал.
Ну, что ж, уже хорошо. Я – намеренно медленно – допил вторяк, собрался и потопал по ещё не растаявшей снежной тропинке к станции Кунцево, борясь с подступающей от чифира тошнотой.
Доехал до Белорусского, съездил на "Динамо", потом на Ширяевку (в хоккей, как вы, наверное, помните, тогда играли на открытых площадках). Переписал расписания всех оставшихся матчей. До конца чемпионата, в котором должны были победить "Крылышки", оставалось ещё полтора месяца. Немного подосадовал, что чемпионат мира в Москве только что закончился: можно было на нём неплохо подняться. Побродил по заснеженной Москве, с трудом узнавая знакомые улицы, пообедал в общепите. Короче, намёрзся. Денег после продажи часов оставалось ещё рублей двести – пока хватало. Закупился водкой и продуктами и отправился в свой новый дом – котельную, прикидывая, что там меня ждёт.
Колокольчик моей донки резко зазвонил. Я вскочил и снял со снасти, снаряжённой живцом, порядочного по московским меркам судака – грамм на триста.
Владимир Сергеевич искренне поздравил меня и, когда улеглась праздничная суматоха по поводу редкой добычи (судак – это рыба!), продолжил.
– В общем, когда в наступающих сумерках я подходил к "своей" котельной, меня окликнули: "Эй, залётный!"
Недалеко от открытого входа в котельную, освещённого тусклым электрическим светом, под замёрзшими тополями стояли двое: здоровенный рыжий парень в бушлате и кепке и суховатый мужик лет за сорок – в хорошем драповом пальто, с внимательным, ощупывающим взглядом.
Я сразу понял: сухопарый – авторитет, рыжий – шестёрка.
– Эй, фраерок, ты, что ли, тут людей беспокоишь, а? – подойдя вплотную, нагло спросил рыжий верзила. Сухопарый стоял чуть поодаль, смотрел оценивающе, настороженно курил.
Тут всё ясно: проверка на вшивость, типа, есть у меня дух или я так, не пришей ****е рукав. Ну что ж, бродя сегодня по Москве, я готовился и к такой встрече. Ну, ладно!
Я сделал паузу, мысленно поблагодарил и Варлама Шаламова, и Льва Разгона, и самого себя – за то, что в конце восьмидесятых удосужился прочитал море книг по лагерной тематике. К бою я был готов.
– А ты что, прокурор – вопросы задавать? – взяв самый что ни на есть наглый тон, огрызнулся я. – Ты, вообще, кто?
– Ты что грубишь, фраер залётный? Говори, когда люди спрашивают! – взревел рыжий.
Всё это был концерт.
– Закрой хавальник и не отсвечивай, босота! (Ох спасибо, "Место встречи изменить нельзя"!) Шестёрке – место под шконкой, а разговор будет – с людями.
– Да ты права качать, фраерюга! – зарычал парень (дурак, видимо, редкостный). – Сука-падла!..
– Отвянь, конопатый, – вдруг раздался властный хрипловатый тенорок, – засохни.
Ко мне подошёл главный.
– Так ты кто, залётный, откуда упал?
Я, как положено, смерил взглядом его фигуру – сверху вниз и снизу вверх. После паузы ответил:
– Я банкир. Работал по финансам. А ты кто?
– Банкир, – скривил губы авторитет. – Банки, значит, брал. Хорошо. Я Седой. Так что тебе надо?
– Хата мне нужна, чтобы упасть, и ксива с пропиской. Меркуешь?
– А от кого прячешься? – усмехнулся Седой. – Неужто с зоны откинулся? Сдаётся мне, фраерок, что ты ни разу там и не был. За версту видать, что ты лось. Ты кого обмануть решил, олень безмозглый?
Н-да, Седой, видимо, не напрасно курил в сторонке, раскусил он меня сходу. В общем, не прокатило закосить под блатного. "Но, – я подумал, – может оно и к лучшему?" Короче, решил я как в омут головой – рубить правду-матку, всё равно деваться мне было уже некуда: шансы не закончить мои странные приключения в топке котельной были невелики. Что ж, сам напросился.
– Проницательный ты, папаша, – протянул я как можно циничнее и спокойнее, – угадал: и банков я не брал и зону не топтал. Но разговор у меня к тебе есть. И разговор деньгами пахнет.
Седой оценивающе прощупывал меня взглядом, думал, ничего не говорил. Стоило ему кивнуть – и рыжий свернул бы мне шею.
– Может, посидим в тепле, поговорим? – Я решился его подтолкнуть. – Намёрзся я сегодня – спасу нет. – И добавил шёпотом, показав глазами на рыжего: – Не хочу, чтобы нас слышали.
Седой ещё выдержал паузу, кивнул:
– Пойдём.
В котельной мы с Седым сели за столик, толстого и рыжего он отослал подальше, к топкам.
– Рассказывай.
– Кто выиграет чемпионат Союза по хоккею? – стараясь быть спокойным, спросил я.
Тут я впервые увидел Седого несколько сбитым с толку.
– Что? Какой хоккей? – Он посмотрел на меня недобрым взглядом. – Что ты мелешь?
– Хоккей с шайбой, – терпеливо объяснил я. – Ты знаешь, кто в этом году станет чемпионом? Нет? А я знаю: "Крылья Советов".
Седой буравил меня взглядом. Он, конечно, думал, что я над ним издеваюсь. Но – сдержанный был мужик! – всё же спросил:
– А почему не ЦСК МО?
– Потому что ЦСК МО "Крылышкам" проиграет и отстанет на одно очко.
– Откуда ты это знаешь? – недоверчиво спросил Седой. Он, наверное, всё решал: псих я или издеваюсь.
– Ты фантастику читаешь? – опять спросил я. Спрашивал, хоть это и было опасно; но нельзя было слабину давать, никак.
– Читаю иногда, – процедил Седой, – от скуки.
– "Машину времени" Герберта Уэллса читал?
– Не тяни кота за хвост, фраер путаный! – начал сердиться Седой. – Ну читал. И что?
– А то, что я вот не сказка. – Я набрал в грудь воздуха и выпалил решающую фразу: – Я из будущего.
Седой, откинувшись на стуле, долго сверлил меня взглядом. Наконец, усмехнувшись, процедил:
– А ты, фраерок, оказывается, псих. Ты просто, – он покрутил пальцем у виска, – того.
Он смотрел на меня уже с некоторой опаской. Ну… как на психа.
– А какая разница, – спросил я, – псих я или не псих? Не веришь – прими за сказку. В общем, я тебе говорю – ты слушаешь. Веришь, не веришь – пофигу. А там – думай и решай. Лады?
– Ну, говори, – без энтузиазма произнёс Седой, – а я послушаю.
– Короче, упал я к вам из будущего, из далёкого будущего, аж из 1997 года. И вот сижу тут, в вонючей котельной, почти без денег, без документов и без жилья. Как бы в гостях.
– Почти без денег, – хмыкнул Седой, – а по две косых Ворону и Футляру обещал. Ответить придётся.
– Я за базар пишусь, – как можно жестче сказал я. – А знаешь почему?
– Ну?
– А потому что будущее – это деньги, а знание будущего – это власть. Будущее можно продать. Меркуешь или ещё объяснить?
Философская, между прочим, Сергей Владимирович, мысль: "будущее можно продать". Сильно я тогда загнул, вы согласны?
Я подумал, что вся коммерческая жизнь – по сути продажа будущего ради благ настоящего, но промолчал, и Владимир Сергеевич продолжил.
– Седой наконец-то стёр ироничную усмешку с лица, задумался. Потом снова хмыкнул:
– И ты думаешь, я тебе поверил? Иди-ка в дурку, дурилка. Пока жив.
Я – в тон ему – тоже усмехнулся и достал из внутреннего кармана расписания хоккейных матчей в Москве (греясь в столовке, я уже проставил напротив матчей результаты). Положил на стол перед Седым:
– Проверишь.
Тот взял бумажку, хмыкнул, спрятал в карман:
– Проверю.
– А теперь прикинь: игры Союза по хоккею, по футболу, матчи сборной, чемпионаты мира… Деньгами пахнет! Ежели грамотно забиваться на пари, а? Да и в будущем много чего интересного будет происходить, что полезно заранее знать. Пятьдесят девятый год будет весёлым, и шестьдесят первый, и шестьдесят четвёртый. Знание будущего, ещё раз тебе говорю, это деньги, большие деньги и к тому же – средство избежать неприятностей, которые – поверь мне – скоро, очень скоро нагрянут. А я их знаю. Что скажешь?
Седой на этот раз задумался надолго, выкурил ещё папиросу, хлебнул чифиря и наконец, ещё раз пробуравив меня взглядом, принял решение.
– Конопатый! Иди сюда!
Рыжий быстро подошёл к столу.
– Короче, берёшь этого фраера, ведёшь на хату к Ворону. Скажешь, я велел.
А ты, как тебя… А, Банкир! Сидишь на хате Ворона тише воды, ниже травы. И не дай боже, соседи тебя усекут. В субботу посмотрим, что ты за пророк, что за Вольф Мессинг в натуре. Всё ясно?
Мне было ясно абсолютно всё.
На хате у Ворона – в небольшом деревянном домике – мы раздавили пузырь, и я осторожно расспросил его про всю эту странную компанию. В общем, Витька-Футляр тоже был из бывших, тоже в завязке. Завязать решил после последней отсидки, с которой откинулся в пятьдесят пятом, оттрубив от звонка до звонка. По специальности был медвежатником, а кличку свою получил после того, как, будучи ещё совсем молодым вором, разбомбил сейф ювелирного магазина, битком набитый футлярами с брюликами и прочими камешками. И последний свой срок он тоже мотал за брюлики: сгорел на сбыте.
Седой был в законе, работал по-крупному; в подробности Ворон, даже очень пьяный, не вдавался. Ну и ладно: чем меньше знаешь – тем крепче спишь. А спать мне с уставшей от пустоты головой хотелось страшно: хоть какое-то занятие – несвязные сны.
Остальные истопники были не из их компании – стареющие мужики-работяги, никак не связанные с блатным миром. Работа, понятно, шла сутки-трое.
В общем, до субботы я был устроен, сыт-пьян и нос в табаке. Засыпая, я всё думал: вот попал в кабалу к Седому, а может быть, проще было паспорт у какого-нибудь пьянчуги тиснуть? Но паспорт тиснуть я мог завтра, а спать в тепле мне хотелось сегодня. Это, наверное, всё и решило. Да и документы подделывать – тоже целая наука, которой я пока не владею. Да и где подделывать – в подъезде?
Терзаясь обычными интеллигентскими сомнениями: "правильно я поступил – неправильно", я наконец заснул беспокойным сном, в котором Варлам Шаламов рубил кайлом дверь мавзолея с надписью "ЛЕНИН СТАЛИН". Седой с Футляром грузили совковыми лопатами прах вождя в деревянную лагерную тачку, за которой стоял Никита Хрущёв, а Ворон, распахнув на груди телогрейку, орал на него благим матом: "Не трожь Хозяина, падла! Не трожь!". Мокрый мартовский снег засыпал и мавзолей, и Шаламова, и тачку с прахом Сталина, и синюю татуировку на груди Ворона.
В воскресенье, 10 марта, была смена Ворона, и я сидел в доме один, понятно, не зажигая свет и не выходя на улицу. Около девяти часов вечера входная дверь открылась.
– Эй, Банкир, – раздался голос Рыжего, – выходи, Седой зовёт.
Я собрался.
– В котельную, – скомандовал Рыжий. – А ну подожди…
Он вышел первым, осмотрелся по сторонам. На глухой и заснеженной улице никого не было.
– Пошли, Банкир, быстро! Дорогу помнишь?
Конечно, дорогу я помнил и помнил также, что раньше Рыжий называл меня фраером, а теперь – Банкиром. Что ж, видимо, все прогнозы оправдались, и общаться со мной стали повежливее.
В котельной меня уже ждали: Седой, как и в прошлый раз, сидел за столом, Ворон – возле топки. Я сел за столик, и Седой, дождавшись, пока Рыжий уйдёт составить Ворону компанию, начал:
– Молодец, Банкир, всё верно. Итак, ты из будущего?
– Из будущего. Или всё ещё не веришь?
– Верю. Ну и как там, в будущем?
Я усмехнулся:
– В будущем будет много чего, даже советская власть в конце концов рухнет, но в чём мой интерес тебе рассказывать?
Ворон хлебнул чифиря и спросил, глядя прямо в глаза:
– А что ты хочешь?
– Так я ж уже говорил: ксиву с пропиской и хату надёжную, чтобы упасть. Плюс десять кусков, за которые я продаю тебе этот чемпионат по футболу, все матчи. Плюс сам капусту на закладах стричь буду, а ты мне не будешь в этом мешать. Идёт?
Седой закурил, недобро прищурился:
– А почему бы мне не кликнуть Конопатого и не вытрясти из тебя всё бесплатно?
Я, как мог беззаботнее, рассмеялся:
– Чтобы вытрясти, надо знать, что вытрясываешь. А что ты знаешь, как поймёшь, что не вру? И потом, кроме футбола с хоккеем, в мире будет много чего ещё. Будет, например, весёлый пятьдесят девятый год, будет денежная реформа 1961 года.
– И что денежная реформа? – заинтересовался Седой. – И что ещё за новости в 59-м году?
– Ксива, хата, десять штук, – отрезал я и как можно спокойнее закурил. – Аванс я тебе уже проплатил – этим чемпионатом по хоккею. Что ещё? Будет это – будет тебе рассказ про 59-й год, который, не предупреди я тебя, ты можешь и не пережить, будет много чего интересного про денежную реформу в 61-м. И всё – деньгами пахнет. А у меня ещё в запасе – сорок лет будущего. Так что?
Седой надолго задумался. Минут десять он курил, чифирил, прикидывал. Наконец сказал:
– Завтра с утра делаешь фотки на паспорт, в срочном фото. Отдашь их Футляру. Хочешь – ночуй сегодня здесь. О том, что знаешь будущее, – ни Ворону, никому ни слова. Всё!
Он встал и, кликнув Конопатого, ушёл.
Владимир Сергеевич надолго замолчал, привычным тоскливым взглядом всматриваясь в темнеющий противоположный берег. Потом, докурив очередную "Мальборо", продолжил:
– В общем, через неделю, в воскресенье, Седой навестил нас с Вороном. Отослав хозяина квартиры на кухню, положил передо мной зелёный советский паспорт:
– Держи, Банкир!
Я посмотрел: был я теперь Коротковым Виктором Николаевичем, 1931 года рождения. Нормуль!
– Поедешь в посёлок Одинцово, что к западу отсюда, жить будешь там, на Советской улице, дом 8, у старушки божьего одуванчика Пелагеи Степановны. Она тебя пропишет как своего внучатого племянника. От вокзала первая улица направо. В общем, захочешь – найдёшь. Там тебя никто не тронет – участковый наш. Можешь даже на работу устроиться, если не впадло. А вот – десять штук. – И Седой выложил огромные советские дореформенные банкноты. – Сто листов.
Я, не дожидаясь, когда он спросит сам, положил на стол полностью заполненную – два круга – таблицу первенства СССР по футболу.
Седой посмотрел и хмыкнул:
– Опять "мусора"? Ну ладно… Ворон! Подвари нам чифиря. – Спрятал таблицу в карман, закурил папиросу и спросил: – Так что ты там болтал про 59-й год и денежную реформу?
Признаться, я был поражён с того момента, как только Седой поверил в мою инобытийность: он был чистым прагматиком и странное появление человека из будущего не задевало в нём никаких романтических струн: он принял это как должное, как факт, который несёт прибыль. И всё. Ни вздохов, ни охов. Возможно, это было именно то, что мне нужно.
Я совершенно успокоился и, тоже закурив, спросил:
– Седой, у тебя среди валютчиков интерес есть?
– Ну, допустим, – настороженно сказал Седой. – И что?
– Надо тебе потихоньку завязывать с этим бизнесом: статьи по нему ужесточат.
– Когда, – спросил Седой, – и насколько?
– В 59-м валютчиков начнут расстреливать. Опасным станет это занятие. Так что смотри.
– Расстреливать? – не поверил Седой. – Это что, вместо пятерика вышка?
– Угу. Причём вышку Никитка нарисует даже тем, кого повяжут в 58-м. Задним числом к стенке поставит, личным указом.
– Падла! – прохрипел Седой. – Вот сука, блядь!
Он, откинувшись на стуле, долго скрипел зубами. Потом, овладев собой, спросил:
– Хорошо. Ну, гад Никита! А что там денежная реформа?
– Так ведь обмен денег намечается, однако.
– Знаю. И что?
– А то, что бумажки менять будут, а монеты нет, – с удовольствием произнёс я, вспомнив художественный фильм "Менялы".
– Ну? – Седой, видимо от раздражения, пока ничего не понимал.
– А ты подумай: обмен-то один к десяти, а монеты менять не будут. – И я закурил, предоставив ему возможность догадаться самому.
Седой – умный всё-таки был мужик! – наклонил голову, задумался и вдруг, пристально глянув на меня, кивнул: понял.
– Вот такие пироги, – закончил я. – Да ты не переживай, недолго Никитке царствовать: в октябре 64-го его (я сделал жест "пером по горлу") попрут, на заслуженный, так сказать, отдых.
– Попрут? С поста генсека? За что? – Седой снова был ошарашен. – Кто? Это тогда советская власть кончится?
– Нет, советская власть ещё долго будет мозги парить. А Хруща сместят товарищи по партии, которых он к тому времени достанет хуже горькой редьки. – Я снова закурил. – А в основном – за развал сельского хозяйства. Рассказать про сельхозреформу 1959 года или хватит пока новостей из будущего?
Седой потёр шею, мотнул головой:
– Хорош пока, успеется, – и, сплюнув на пол, крикнул: – Ворон! Чифир запарился?.. Так тащи!
Пока мы втроём чифирили, Седой был мрачен и неразговорчив. От вторяка отказался и, сказав на прощанье: "Надо будет, держи связь через Ворона или Футляра", ушёл.
А я, выпив с Вороном на прощанье, на следующее утро переехал в посёлок Одинцово. Я пару раз бывал в этом городе по службе, и контраст с тем, что я видел раньше, меня потряс: в 57-м Одинцово было большой дремучей деревней, заросшей клёнами и дубами. Невозможно было представить, что ровно через четыре месяца этому посёлку будет присвоен статус города, а чуть позже – районного центра.
Я не без труда нашёл среди множества деревянных домиков свой. Меня уже ждали. Я без проблем подружился с хозяйкой дома – действительно, хрупкой старушкой далеко за семьдесят, – во многом благодаря тому, что без лишних просьб делал мелкий ремонт по дому и отстёгивал Пелагее Степановне по двести рублей в месяц "на лекарства". В общем, худо-бедно прожил я в этой гниющей развалюхе неподалёку от разбитой трассы – Можайского шоссе – восемь лет. И это были насыщенные восемь лет.
Владимир Сергеевич вздохнул, замолчал и больше ничего в этот вечер не рассказывал, только смотрел на противоположный берег и курил, забыв про свои донки. Я понял, что его гложут воспоминания, и на этот раз ушёл первым, бросив ему на прощание: "До встречи!" Банкир ответил взмахом руки и, потерев лоб, закурил новую сигарету.
Запекая вечером свежепойманного судака в фольге (больше в тот вечер я ничего не поймал; у банкира, впрочем, вообще не было ни одной поклёвки), я вдруг подумал: интересно, ему ведь должно сейчас быть (25+52) семьдесят семь лет, а на вид – не больше шестидесяти. Странно это. Сомнения в его правдивости и нормальности вновь залезли мне в душу, я не знал, что думать, но вкуснейший судак под белое вино как-то отвлекли от непонятных рассказов непонятного человека, и, сытый и пьяный, я уснул мгновенно.
ВЕЧЕР ТРЕТИЙ
Ночью жара наконец разрешилась грозой и ливнем, который к утру перешёл в моросящий дождь, но поскольку, как я уже говорил, сидеть, пусть и в такую погоду, дома и смотреть телевизор мне не по нутру, я, надев плащ, пошёл на речку.
Владимир Сергеевич уже был на своём излюбленном месте и, когда я подходил, увлечённо тянул леску. Он вытащил обычного для Москва-реки окунька, уже третьего за сегодня. Видя такой клёв, разазартился и я, и ближайшие два часа нам было не до разговоров: как всегда после грозы, рыба брала отлично. Но часа в два дня клёв как отрезало, я достал термос и бутерброды, а Владимир Сергеевич свои неизменные "Мальборо". Закурив, он продолжил рассказ о своих приключениях.
– Итак, легализовался я в том мире, в приснопамятном 57-м году, и стал постепенно в него втягиваться. Пустота и тяжесть в голове поначалу страшно мучили. Я вспомнил статьи и телепередачи наших космистов, экстрасенсов, телепатов и кто там ещё про ментальное поле Земли, ноосферу, коллективное бессознательное и всё такое. Что, типа, у Земли есть ноосферное поле, в котором обитают все в совокупности мысли людей, знания, идеи из прошлого и настоящего и даже проецируемые из будущего.
Знаете, – Владимир Сергеевич потёр лоб, – а в этом, как я понял на практике, что-то есть. Я ведь оказался выдернут из ноосферы своего времени и попал в ноосферу прошлого, в котором многих мыслей и идей моего времени ещё не было, а если они и были, то не под тем соусом, в котором существовали в моём прошлом настоящем. Отсюда, наверное, такая пустота в голове, тупость от отсутствия идей, которым нечем было в этом времени питаться. И самое страшное – такое же отсутствие чувств и такое же отсутствие любви. Видимо, чувства и любовь тоже имеют в своём времени свою ноосферу, – чувствосферу, любвисферу и что там ещё. Короче, выпал я в пустоту, и воспоминания о прошлом будущем были наибольшей пыткой, потому как отсутствие наполнения воспоминаний прошлыми чувствами превращало их в двумерные картонные декорации того, чего на самом деле нет.
Владимир Сергеевич снова закурил и мрачно уставился на противоположный берег.
Я уже достаточно понял собеседника, чтобы не задавать дурацких вопросов, и пошёл проверять свои донки. Наживка была не тронута, рыба вообще перестала клевать. Заменив всё же червяков и уснувших живцов на свежих, я вернулся на своё место, и Владимир Сергеевич продолжил.
– Но недаром говорится, что человек ко всему привыкает, начал привыкать и я к своему столь нелепому положению. На работу, понятно, не устраивался, просто бродил по тогдашней Москве, так не похожей на нынешнюю. На ещё не снесённое Зарядье любовался, на уже не существующие церкви, дома и скверы. В мавзолей даже ради прикола отстоял – на Сталина посмотреть. Он аж розовый лежал, голубчик! Н-да… Народ тогда попроще, пооптимистичнее и повеселее был: спортсмены в парках бегали, детишек – целые стаи. А женщины… Блин, никогда не видел столько женщин в юбках и платьях, в брюках ведь ещё ни одна не ходила. Жаль только, магазинов круглосуточных тогда не было, тяжело было отвыкнуть от привычки покупать водку, когда захочешь. Хм… Да что я вам говорю – вы и без меня всё это помните, зарапортовался.
В общем, денег накопил – купил фотик, "ФЭД-3", всё дома и церкви, ныне разрушенные, фоткал. Монеты начал собирать – чтобы по годам, значит, купюры старые, дореформенные. Даже вырезки из газет. В общем, я думаю, любой, попавший из будущего в прошлое и желающий вернуться обратно, занялся бы на моём месте тем же самым: люди такие предсказуемые. А вернуться обратно я желал, только не знал как. Естественным способом – мог бы и не дожить.
Владимир Сергеевич грустно закурил, и я решился задать вопрос:
– А с Седым как, с Вороном и Футляром, общались?
– А-а-а… – протянул банкир. – Общались, конечно, только редко. С Седым я встречался за лето несколько раз, ещё разок предупредил его, чтобы с валютой поосторожнее был, что к цеховикам прибиваться надо, типа, в цеховиках в ближайшие тридцать лет будет вся сила. Ну, и предупредил, конечно, что в 1959 году Россия без мяса, молока и хлеба останется, – спасибо Никитке. Седой – умный мужик, хотя, судя по всему, жестокий, зараза, – кажется, меня понял, по крайней мере, слушал внимательно и вопросы задавал по делу. Но о нём я потом хотел рассказать, ладно?
– Конечно, – ответил я, – как вам удобнее.
– Спасибо, – сказал Владимир Сергеевич и продолжил: – В общем, если хотите поподробнее, то, как только потеплело, как земля отошла, перепрятал я свой тайник из разрушенного дома – как вы думаете, куда? – сюда, в Филёвский парк! Да, не смейтесь: недалеко от родника, что под усадьбой Румянцева, под приметной берёзой клад свой оставил, до лучших, так сказать, дней. Ради прикола одну "пятихатку" в пятьсот тысяч хотел Седому подарить. Его чуть кондратий не хватил: "Неужели, – говорит, – такое будет?" Будет, куда денется. Но он её не взял, отшатнулся.
С общительным Вороном и – реже – с нелюдимым и раздражительным Футляром чифирили иногда, когда надо было передать сообщение Седому или было ещё дело какое.
А вообще, начало 57-го у меня было забойным: я, как вынужденный психолог по долгу бывшей работы переговорщиком, быстро освоился с умением разводить людей на деньги (впрочем, я и раньше только этим и занимался). Вот, например, матч ЦСК МО – "Крылья Советов", решающий в том сезоне. Подошёл к группе военных, раззадорил их глупыми предположениями, что "Крылышки" непременно выиграют – и ушёл после матча с двумя лишними сотнями в кармане. В общем, и на футболе и на хоккее излишне азартные соседи по трибуне как бы доплачивали мне за билет. Правда, совесть скоро начала мучить: деньги-то наверняка у людей отбираю, без шансов. Так что чуть позже, кладя в карман очередной полтинник или сотку, я, типа предполагая, сообщал проигравшему результат очередного матча его любимой команды. Верил он мне или нет – не моё дело. Но так было легче.
А к середине жаркого лета я к футболу как-то охладел: да и что мне деньги, солить их, что ли? Думал, думал, чем заняться, да и рыбалкой увлёкся: хорошее занятие для одиночки. Да и клевало тогда не так, как сейчас. В общем, бывало, сниму денег, возьму запас еды, удочки, палатку – и на природу, – на неделю, на две. Всё Подмосковье объездил, а с Валдая так вообще до августа, пока ночами холодать не начало, уехать не мог, так что бушующий в то время в Москве Фестиваль молодёжи и студентов я не застал. Да и не хотел: у меня ведь благоприобретённая привычка, что любой праздник – это куча ментов, а от них мне, как вы понимаете, хотелось держаться подальше.
В общем, как вернулся, пятнадцать тысяч с Седого за чемпионат по хоккею снял и сменил обстановку: укатил в сентябре в сравнительно пустынную тогда Анапу. В общем, жил как надо.
И знаете, привыкать начал к тому времени, всасываться в него, а после запуска спутника в октябре 57-го вообще в голове что-то щёлкнуло, и уже эту жизнь начал воспринимать как первичную, а прошлую в будущем – как сон.
Владимир Сергеевич снова замолчал, и я спросил:
– А как вы на родителей своих, бабушек-дедушек в их молодости хотели посмотреть?
– А то, – усмехнулся Владимир Сергеевич, – конечно. Каждый бы на моём месте хотел.
Только мама моя была лимитчицей, и ехать в Кострому искать девочку Надю Иванову было бессмысленно, а вот отца я нашёл. Отец мой сорок второго года, февральский. Так что было ему в 57-м уже пятнадцать – здоровый парень, в сером пиджаке и кепке, как положено тогда. Жил он с матерью и бабушкой (отец его, то есть мой дед, погиб на фронте) на Новосущёвской; теперь уже почти центр города, а тогда – окраина. Впрочем, на лето его в деревню спроваживали, к родственникам деда (его деда), так что будущего отца я практически только зимой и видел.
Ладно, всё это личное. Учиться ещё было Сережё Емельянову и учиться: десять классов, потом юрфак МГУ. А мне – всё это наблюдать. Бред какой-то…
Ну вот, перезимовал я, нигде не работая и время от времени снимая деньги на хоккейных матчах, и 5 марта 1958 года, в пятилетний юбилей смерти Сталина, отметил первый год своей новой жизни. День рождения, типа, хех!
Владимир Сергеевич снова потянулся за сигаретами, но в этот момент жутко громыхнуло, и с неба обрушился водопад: скрытая до самого последнего момента обрывом, чёрная туча, неожиданно явив себя нам, начала свою работу.
Так вот почему как отрезало клёв! Снова гроза. А поскольку сидеть под молниями возле воды – не самое умное занятие, мы, наскоро смотав удочки, разбежались по домам.
Дома, обсохнув и положив в засолку пойманных окуньков, чтобы потом их завялить, я, конечно, опять погрузился в размышления о странных рассказах странного собеседника. Ни в одной мелочи он пока не ошибся: действительно, знать о хрущёвском "мясном изобилии" в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов мог только тот, кто действительно в те годы жил. Больно уж осветлили никиткин образ демократы 90-х, чтобы лишний раз напоминать современникам о жутких экономических и политических провалах "первого советского демократа".
В общем, я всё решил как и раньше: почему бы не послушать интересные байки тихого сумасшедшего, если на рыбалке, честно говоря признаться, делать всё равно особо нечего?
Приняв решение завтра днём зайти в библиотеку и набрать книг о путешествиях во времени, я отправился спать.
ВЕЧЕР ЧЕТВЁРТЫЙ
Дата добавления: 2015-09-09; просмотров: 106 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |