Читайте также:
|
В течение 1904–1905 гг. Волошин публикует в «Весах» и «Руси» обзоры парижских Салонов, рецензии на новые книги, отклики на театральные постановки. Статьи в «Весах» – обстоятельнее, глубже, тщательнее отделаны, чем газетные, но и последние написаны довольно ярко. Редактор-издатель «Руси» А. А. Суворин писал Волошину 29 октября 1904 г.: «...я думаю, что Вы можете быть хорошим журналистом именно потому, что так ищете точного соответствия между словом и мыслью. Хороший журналист не тот, что дает тысячи строк в два-три часа, но тот, у которого есть свой фонтан в мозгу, к пению которого он прислушивается и пение которого есть для него голос истины».
Нельзя, однако, не упомянуть, что при таком, казалось бы, полном понимании «Русь» часто манкировала своим корреспондентом. Летом 1906 г. Волошин писал А. А. Суворину: «... я совершенно потерял ориентацию в том, чего от меня ждут <...> Столько моих статей, написанных с любовью и уверенностью, что они будут интересны в данный момент, было не напечатано, – и в то же время бывали напечатаны заметки, совершенно незначащие <...> Это ужасно плохо действует на работу. Нельзя писать со старанием и прилагать все свое искусство, зная почти наверное, что статья не будет напечатана». Забегая вперед, можно сказать, что столь же необязательны бывали и редактор «Аполлона» С. К. Маковский, и некоторые другие редакторы и издатели, с которыми имел дело Волошин.
Абсолютное большинство статей и заметок Волошина середины 1900-х гг. посвящено изобразительному искусству и театру. Среди них выделяются глубиной и насыщенностью «Скелет живописи», «Вопросы современной эстетики», «Творчество М. Якунчиковой». Среди статей на литературные темы особо отметим рецензию на сборник «Кренкебиль, Пютуа, Рике и много других полезных рассказов» А. Франса, опубликованную в 1904 г. в газете «Русь» (25 мая), на книгу Дж. Лондона «Зов предков» и на «Литературные прогулки» Реми де Гурмона, появившиеся в «Весах» (1904, № 11): в них впервые затронуты идеи, которые будут сопровождать Волошина многие годы и получат свое развитие в последующих статьях.
В первой рецензии, причисляя себя к «ценителям утонченного и редкого» (характерная самоаттестация!), Волошин останавливается на рассказе А. Франса «Пютуа», пытаясь проследить истоки современного мифотворчества. Всегда будет волновать пантеистическое сознание поэта судьба античных богов и полубогов, фавнов, кентавров, – к которой обращались Г. Гейне, Реми де Гурмон, Анри де Ренье. Еще не раз в творчестве Волошина будет повторена и эта парадоксальная мысль: «Все прошлое человечества, вся история животного мира записана в свитках мозговых извилин». Рецензия на повесть Джека Лондона «Зов предков» по-видимому, первый на русском языке отзыв о крупнейшем американском писателе. Повесть Лондона Волошин считал «открытием совершенно новой сферы духа в области литературной», поскольку это «первый опыт представить мир, целиком претворенный в душе животного». «Душа животного» и впоследствии неизменно будет интересовать Волошина (можно вспомнить его неоконченную рецензию на «Трагический зверинец» Л. Д. Зиновьевой-Аннибал), равно как и вообще любые попытки истолкования «чужой» психологии и мировосприятия, отличных от психологии и мировосприятия взрослого человека. В частности, пристальное внимание к внутреннему миру ребенка отразилось в статье Волошина «Откровения детских игр». Рецензия на «Литературные прогулки» Реми де Гурмона представляет собой краткий пересказ некоторых литературных характеристик французского эссеиста. Волошин особенно ценит в нем, как и в Анатоле Франсе, остроту ума и тонкость суждений. И выписывает отдельные слова, ставшие для него в определенном смысле программными: «Критика – это самый субъективный род искусства. Это непрерывная исповедь. Намереваясь анализировать произведения других, раскрываешь сам себя». Эта характеристика творческого метода Гурмона, так же как и заключение Волошина: «Каждая книга служит Реми де Гурмону только предлогом для своих собственных построений», – во многом применимы и к нему самому, заключают в себе волошинское понимание задач критики.
Особняком в творчестве Волошина стоит статья «Магия творчества. О реализме русской литературы». Перед нами самое парадоксальное из всех выступлений Волошина, переходящее уже (по замечанию А. В. Голь-штейн) в бутаду. В самом начале статьи появляется мотив бунта вещей против человека – прообраз тех «демонов машин», о которых Волошин писал впоследствии не раз, в прозе и в стихах. Налицо также протест против войны с ее ужасами. Но наряду с этим Волошин развивает фантастический тезис о том. что «будущая действительность может быть выявлена мечтой» и что можно избежать войны, восстаний, террора, воплотив их в художественном слове («выявив мечтой»). Реалистический метод, господствовавший в русской литературе на протяжении XIX в., оказывается в парадоксальных «жизненных» проекциях Волошина косвенной причиной того, что действительность рубежа веков аккумулировала в себе запасы катастрофической энергии, не нашедшей выхода в художественных дерзаниях: «Русская литература в течение целого столетия вытравляла мечту и требовала изображения действительности, простой действительности, как она есть. На протяжении целого столетия Гоголь и Достоевский одни входили в область мечты». В результате – «поднимается иная действительность – чудовищная, небывалая, фантастическая, которой не место в реальной жизни потому, что ее место в искусстве».
Исток основной мысли этой статьи мы находим в дневнике Волошина от августа 1904 г. В это время он встречается в Женеве с Вячеславом Ивановым – поэтом, ученым-филологом, теоретиком символизма. Волошин много слышал об Иванове и уже был знаком тогда с книгой его стихов «Кормчие звезды». Женевские беседы с Ивановым стали значительным событием в духовной жизни Волошина. Об этих днях он вскоре писал Брюсову в Москву: «Для меня Женева была наполнена, конечно, разговорами с Вячеславом Ивановым. Ведь я только теперь лично с ним познакомился. Он обогатил меня мыслями, горизонтами и безднами на несколько лет». В разговорах с Ивановым впервые возникают многие важные для Волошина темы, кристаллизуются его собственные мысли. Именно в дни напряженного общения с Ивановым у Волошина возникают представления о действенности мечты. «Мечта есть активное действие высшего порядка <...> Желание – это предчувствие, это наше зрение в будущее <...> Лучи достигают к нам из будущего, и это ощущение мы называем желанием...». Потрясенный ужасами русско-японской войны, Волошин проецирует эти «странные мысли» на невероятную действительность. «Этого бы не было, если бы люди раньше „мечтали" об этом», – пишет он М. В. Сабашниковой 18 сентября 1904 г. Ведь «эпохи ужасов и зверств всегда следуют за эпохами упадка фантазии, бессилия мечты <...> Действительность мстит за себя, если ее считают слишком простой». Подкрепив это положение двумя-тремя примерами, Волошин все больше верит в его возможность. «Эта связь только в первый момент кажется странной. Потом это становится так логично, так неизбежно...». Для символиста с его идеалистическим подходом к миру такая «догадка», действительно, вполне допустима: почему бы и нет? Недаром В. Брюсов не только, принял статью Волошина в «Весы», но и считал ее удачной.
При всей своей причудливости и «фантастичности» эти идейные построения Волошина помогали ему постичь катастрофизм переживаемой реальности, внутренне подготавливали его к осмыслению одной из важнейших проблем времени – проблемы революции и революционного возмездия. Затрагивая насущно и остро поставленные эпохой социальные вопросы в специфически иррациональном, отвлеченно-метафизическом преломлении, Волошин тем не менее сумел почувствовать закономерность революции 1905 г. и ее историческую правоту.
Приехав в Петербург 9 января 1905 г., Волошин дает во французскую газету «L'Européen» (1905, 11 февр.,№ 167) взволнованный очерк о Кровавом воскресенье, придавая трагическому дню громадное историческое значение. Характерная особенность многих статей Волошина в том, что они часто предвосхищают или развивают его стихотворные произведения. Статья заканчивается утверждением, что «этот день является мистическим прологом к большой народной трагедии, которая пока еще не началась». Та же мысль пронизывает стихотворение Волошина «Предвестия» (датированное автором 9 января 1905 г., хотя и написанное после выступления в «L'Européen»): «Уж занавес дрожит перед началом драмы...».
По возвращении в Париж вдали от России Волошин думает о движущих силах революции и ее дальнейших судьбах. «Вполне принимая общепринятое изложение экономических, социальных и психологических причин» («Пророки и мстители»), он обращается к характерному для него методу исторических аналогий, пытаясь разгадать скрытые связи между далекими по времени, но, как ему кажется, внутренне связанными событиями. В этом кругу размышлений естественно было обратиться к глубокому изучению истории французской буржуазной революции 1789–1793 гг. «Дневник Людовика XVI», «Гильотина как филантропическое движение», «Революционный Париж», «Во времена революции» – все эти статьи Волошина, появившиеся в печати в 1906 г., звучали актуально для русского читателя.
Имея в виду статьи этого периода, Е. К. Герцык впоследствии вспоминала: «Исторический анекдот, остроумное сопоставление, оккультная догадка – так всегда строила мысль Волошина и в те давние годы, и позже, в зрелые. Что ж – и на этом пути случаются находки. Вся эта французская пестрядь, рухнувшая на нас, только на первый взгляд мозаична – угадывался за ней свой, ничем не подсказанный Волошину опыт».
В революционных событиях Волошин не столько распознает их социальный смысл, сколько находит благодарный материал для осмысления «психологической истории человечества» «в тревожные времена» его духа. Как философ и гуманист он предостерегает: идея справедливости влечет за собой идею мести – и любовь к людям часто оборачивается кровопролитием. Мысли М. Метерлинка, À. Кабанеса и А. Франса, повлиявшие здесь на Волошина, были особенно подробно изложены им в статье «Пророки и мстители», напечатанной в московском символистском журнале «Перевал» (1906, № 2). Говоря в ней о «надвигающемся ужасе» грядущих общественных катаклизмов, Волошин трактует предстоящие испытания в апокалипсическом аспекте: при всем страхе за судьбы культуры, с которой он живейшим образом связан, поэт и критик воспринимает ожидаемую «Великую Революцию» как «очистительный огонь», видит в ней «меч Справедливости – провидящий и мстящий». Статья заканчивается стихотворением «Ангел мщения», в котором отчетливо проступали впечатления от событий Кровавого воскресенья. Ангел мщения говорит русскому народу:
...Прошли века терпенья,
И голос мой – набат. Хоругвь моя, как кровь...
И далее:
О, камни мостовых, которых лишь однажды
Коснулась кровь! Я ведаю ваш счет...
Я камни закляну заклятьем вечной жажды,
И кровь за кровь без меры потечет.
Такое противоречивое, анархически-двойственное отношение к революции наблюдается у многих современников Волошина, близких ему по идейно-эстетическим симпатиям. Достаточно вспомнить знаменитое стихотворение Брюсова «Грядущие гунны» (1905), в котором революция воспета как разрушительная варварская стихия, несущая гибель культуре, старому миру, но вместе с тем и обновление человечеству. С идеями «Пророков и мстителей» обнаруживают родство некоторые мысли Блока – о чреватом катастрофой конфликте между народом и интеллигенцией (статья «Народ и интеллигенция», 1908), о неизбежной «мести стихийной и земной», угрожающей современной культуре (статья «Стихия и культура», 1908), наконец, идея «крушения гуманизма», представляющая собой «попытку обоснования правды массового революционного движения, несовместимой, по Блоку, с гуманизмом прошлого, который был связан главным образом с идеей индивидуальной обособленной личности и с моралью в традиционном смысле». Поэтические произведения Волошина, созданные позднее, в эпоху гражданской войны, также во многом наследуют идейный пафос «Пророков и мстителей»: абстрактно-гуманистическое неприятие насилия сочетается в них с идеей сопричастности судьбе родины и с осознанием революции как порыва к высокому идеалу, к гармоническому мироустройству, к «праведной Руси».
В подходе к историческим событиям для Волошина на первом плане всегда оказывались не социально-политические, а отвлеченно-нравственные, духовные проблемы. Это характерно и для его журнальных и газетных выступлений в 1905–1906 гг. В частности, о необходимости найти выход не из политического, а из психологического состояния страны – духовный выход, – Волошин говорил в статье «Разговор». Сам он предлагал вариант наивный и вполне фантастический: хороводные танцы, которые будто бы могут дать выход «избытку звериного и стихийного чувства» людей. Неясно, в каких формах Волошин представлял реальное осуществление своего утопического проекта. Но для нас важно другое: с этого времени из-под пера Волошина одна за другой выходят статьи, посвященные России – ее искусству, театру, литературе. Сам Волошин считал, что первая русская революция прошла мимо него. Однако фактически революция повернула поэта лицом к России. «Она всколыхнула его сознание, проникла в самые сокровенные тайники творчества», – пишет современный исследователь.
Определенную роль в этом тяготении к России и русской проблематике сыграла и М. В. Сабашникова, в апреле 1906 г. ставшая женой Волошина: Маргарита Васильевна хотела жить в России. В октябре 1906 г. Волошины поселяются в Петербурге на Таврической улице, в доме, где жил Вяч. Иванов (сначала этажом ниже, а затем на «башне», в квартире Ивановых). Постоянный участник ивановских сред, Волошин знакомится с С. Городецким, М. Кузминым, А. Ремизовым, Ф. Сологубом, Г. Чулковым и другими представителями «нового» искусства.
В декабре 1906 г. в газете «Русь» начинает печататься цикл статей Волошина под рубрикой «Лики творчества»: отзывы на книгу стихотворений Сергея Городецкого «Ярь», на «Александрийские песни» Михаила Куз-мина, на книгу стихов Вячеслава Иванова «Эрос». В начале 1906 г. появляются новые статьи Волошина из этого же цикла: о «Стихотворениях» Ивана Бунина, о рассказе Леонида Андреева «Елеазар», о книге Алексея Ремизова «Посолонь», о втором сборнике стихов Александра Блока «Нечаянная радость». Одно перечисление этих выступлений в столичной газете свидетельствует о широком кругозоре профессионального критика, о деятельном участии его в литературной жизни. Известность Волошина-критика в это время опережала его известность как поэта, хотя и стихи его нередко появлялись в печати. И, конечно, мастерство поэта, его работа со стихом не могли не сказаться на его статьях о русской поэзии. Все они в совокупности дают достаточно полное представление о тональности и разнообразии красок художественной палитры Волошина-критика.
Первый фельетон из цикла «Лики творчества» – о книге С. Городецкого «Ярь» – уже несет в себе все отличительные черты эссеистской манеры Волошина, изобилует красочными метафорическими образами. Городецкий для Волошина – «молодой фавн, прибежавший из скифских лесов». И далее следует меткая зарисовка лика молодого поэта и его внутреннего мира, дается неожиданное сопоставление его с недавно умершим французским художником Эженом Карьером. Волошина пленяет стихийная чувственность мироощущения, уводящая в глубины древнего мифотворчества, к дохристианскому славянскому фольклору с его лукавой чертовщиной и неуемной ярью нерастраченных сил. Волошин первым отметил в произведениях нового автора те основные черты, которые затем были признаны большей частью критиков: связь с «самыми недрами народного духа, дар мифотворчества», чувственную, языческую природу поэзии Городецкого. Необычным и запоминающимся был четко очерченный Волошиным портрет молодого поэта.
Статья об «Александрийских песнях» М. Кузмина, так же как и рецензия на книгу С. Городецкого, совсем не похожа на обычные журнальные или газетные отзывы. Если статья о «Яри» создавала легендарный, почти фантастический образ автора книги, «молодого фавна», то в лирическом герое «Александрийских песен», неотделимом от поэта, Волошин увидел современника древнего утонченного сирийца Мелеагра, известного лирика позднеэллинистического периода (конец II–начало I в. до н. э.). Это не столько пристрастный критический отзыв о стихах нового, пришедшего в литературу автора, сколько игра поэтического воображения, включающая в себя мозаику из отдельных эпизодов и стихов «Александрийских песен», которые складываются в вымышленную биографию поэта, пришедшего к нам через века из эллинистической Александрии. В статье о Кузмине в полной мере нашла свое воплощение присущая Волошину непринужденная эссеистская манера, генетически связанная с современной ему школой французской художественной критики.
Конечно, созданный Волошиным поэтический портрет автора «Александрийских песен» ни в какой степени не совпадает с реальным и повседневным обликом Кузмина и мало соответствует представлениям об авторе его позднейших стихотворных книг. Но вычитанный из «Александрийских песен» фантастический образ создавшего их поэта был сотворен с учетом одного из основных положений символистской эстетики, предполагавшего мифологизацию действительности, и возник, несомненно, с ведома Кузмина. Это явствует из наличия в статье Волошина стихотворений, не вошедших в публикацию «Весов», полученных непосредственно от Кузмина и опубликованных лишь позднее. Волошин не только располагал рукописным текстом «Александрийских песен» до полной их публикации, но и показывал Кузмину свою статью, и Кузмин вполне оценил оригинальность и грациозность этого первого отклика на его поэтическое выступление в «Весах». На другой лад, в пародийно-мистификационном ключе, преломляется литературная реальность в статье Волошина «Гороскоп Черубины де Габриак», появившейся во втором номере «Аполлона» в конце 1909 г. Эта статья имеет прямое отношение к нашумевшей в то время литературной мистификации, разыгранной Волошиным и Е. И. Дмитриевой на страницах «Аполлона». Перед нами причудливый и нарочито серьезный авторский комментарий к собственному вымыслу. В статье о гороскопе вымышленной поэтессы в неожиданных метафорических преломлениях сочетаются астрологические, геральдические, библейские мотивы. В этой игре, насыщенной романско-католической экзотикой, в несколько приподнятой торжественности речений мнимого астролога раскрываются поэтический характер и судьба Черубины с ее аскетическими порывами в борьбе с чувственными соблазнами, и читателю иногда трудно различить под маской доброжелательной озабоченности автора озорную улыбку.
Вместе с тем Волошин имел все основания подчеркнуть оригинальность и поэтическое мастерство таинственной Черубины, формальную безупречность ее стихов. Он понимал, что к этому времени эстетика и поэтика русского символизма уже сложились в определенную систему. Эта завершенность открывала возможности для пародирования хорошо знакомых мотивов и приемов, даже некоторых лексических оборотов, ставших штампами. Создание образа Черубины с ее поэтическим репертуаром, несмотря на камерность этого литературно-бытового эксперимента и замаскированную пародийность, обогатило литературу яркой и неповторимой экзотической личностью нового поэта, более яркой, чем ее истинный автор Е. И. Дмитриева.
В иной тональности написаны статьи Волошина о В. Я. Брюсове – отклики на переводы стихов Эмиля Верхарна и собрание стихотворений Брюсова «Пути и перепутья». Для Волошина в его работе было очень существенно, что он знал лично и Верхарна и Брюсова. Это личное знакомство с переводчиком и переводимым поэтом открывало дополнительную возможность поделиться с читателем своими впечатлениями и воспоминаниями о Верхарне и Брюсове и вместе с тем вступить с Брюсовым в принципиальный спор об искусстве перевода, о правах и обязанностях переводчика. Статья «Эмиль Верхарн и Валерий Брюсов» была ответом на критику Брюсовым волошинских переводов того же Верхарна. Волошин противопоставлял брюсовским требованиям безусловной точности перевода творческую свободу во имя воссоздания духа и стиля оригинала. Спор, завязавшийся между Брюсовым и Волошиным, получил затем развитие в теории и практике перевода. Подлинное мастерство перевода, по общепризнанному мнению, – в сочетании смысловой точности с духом и стилем подлинника. В таком синтетическом решении вопроса позиция Волошина не забыта.
Брюсов, вероятно, не был бы задет критическим отзывом Волошина на переводы из Верхарна, если бы в этом отзыве, в общем вполне корректном, Волошин не позволил себе некоторых смелых характеристик и портретных зарисовок. Вряд ли Брюсову мог нравиться такой абзац: «На лбу Валерия Брюсова нет глубокой морщины, подобной распростертым крылам летящей птицы. Лоб Валерия Брюсова гладкий, стремительный– хищный лоб египетской кошки». Впрочем, в своем сдержанном, но непререкаемом ответе Волошину Брюсов ни словом не обмолвился о не совсем «учтивом» сравнении с хищной египетской кошкой. Однако он не смог скрыть своего раздражения, когда в газете «Русь» 29 декабря 1907 г. появилась большая статья Волошина о его только что вышедшей книге «Пути и перепутья».
В этой статье Волошин говорил о Брюсове не только как о поэте, но и как о человеке, по личным впечатлениям и свежим воспоминаниям, передавая откровенные дружеские разговоры. 1 января 1908 г. Брюсов обратился к Волошину с письмом, в котором решительно протестовал против вторжения критика в его частную жизнь.
Волошин прислушался к требованиям Брюсова и больше никогда не касался в своих статьях обстоятельств его частной жизни. Но в ответе Брюсову он аргументированно объяснил свою позицию в этом вопросе, которая непосредственным и необходимым образом была связана с его представлениями о задачах критика. Для Волошина поэт, художник и человек с его характером, привычками, образом жизни всегда представлялись в неразрывном единстве. Скромный и предупредительный в отношениях с людьми, Волошин меньше всего был повинен в стремлении вторгаться в интимную жизнь кого бы то ни было. Но проникновение в творческий мир художника он не представлял себе без конкретного понимания и восприятия человеческого облика, характера и мировоззрения этого художника в определенной исторической и даже бытовой обстановке. Именно с этих позиций он писал статьи и заметки о французских писателях и художниках, так же подходил он впоследствии и к характеристике жизни и творчества В. И. Сурикова в своей монографии об этом великом русском живописце.
Третья статья Волошина о Брюсове «Город в поэзии Валерия Брюсова» была посвящена трактовке урбанистической темы в творчестве этого поэта.
В отличие от современных исследователей Волошин отказывался признать верным определение Брюсова как «певца города», поскольку Брюсов, по его убеждению, в своих стихах не столько «воспевал город», сколько обнажал в этом порождении капитализма его хищную бесчеловечную сущность. Волошин решительно заявил, что Брюсов по существу не поэт города, а поэт улицы, улицы современного города, что прошлое в этом аспекте ему чуждо и он не чувствует жизни старого города. Это обедненное, неполноценное восприятие старинных городов, лишенное духа времени и постижения лица каждого из них, не могло удовлетворить Волошина – ведь он знал наизусть средневековые кварталы Парижа, во всей неповторимости и разнообразии открылись ему города древнего Средиземноморья. Поэзия Брюсова в данном случае оказалась для Волошина прежде всего удобным поводом для изложения собственных концепций.
Размышляя об исторических судьбах города, ранее представлявшего собой некий цельный жизненный организм, Волошин высказал интереснейшие соображения о возникновении улицы. Это новое явление в планировке возникло из дороги, соединявшей города. О «рабстве путей», о том, что дорога стала временем, скоростью, позволяющей преодолевать расстояние, впоследствии, в 1923 г., в цикле поэм «Путями Каина» Волошин сказал еще более точно и кратко:
Дорога, ставшая
Грузоподъемностью,
Пробегом, напряженьем,
Кратчайшим расстояньем между точек,
Ворвалась в город, проломила бреши
И просеки в священных лабиринтах,
Рассекла толщи камня, превратила
Проулок, площадь, улицу – в канавы
Для стока одичалых скоростей,
Вверх на мосты загнала пешеходов,
Прорыла крысьи ходы под рекою
И вздернула подвесные пути.
(«Пар»)
Именно эту стремительно и неудержимо несущуюся улицу, как полагает Волошин, «Брюсов глубоко любит и понимает». По мнению Волошина, Брюсов не может разрушить противоречий между идеальным представлением о грядущем городе, охватившем всю планету, и неизбежной катастрофой, разные варианты которой возникают в творческом воображении поэта.
В статье о поэтическом сборнике «Эрос» Вяч. Иванова, другого «мэтра» русского символизма, мы не найдем обычного для Волошина стремления раскрыть личность поэта в ее внутреннем содержании и внешнем лике, что так важно было для авторского замысла статей о Брюсове. Не без воздействия личного общения с Вячеславом Ивановым в этом отзыве Волошин поставил перед собой задачу посвятить читателя в круг идей и философских разысканий Вячеслава Иванова о древнегреческом культе Диониса и о прадионисийстве и связать с этим культом представление об Эросе, восходящее к диалогу Платона «Пир». Однако в целом Волошин остается верен своему излюбленному приему, с помощью которого он постигает чужую творческую индивидуальность: в статье о второй книге Александра Блока «Нечаянная Радость» Волошин предпослал словесному портрету Блока четыре метких портретных зарисовки (К. Бальмонта, Вяч. Иванова, Брюсова и Андрея Белого). Среди четырех лиц современников, по наблюдению Волошина, лицо Александра Блока выделяется своим ясным и холодным спокойствием, как мраморная греческая маска, более всего приближаясь к «традиционно-романтическому типу поэта».
В живописных подробностях охарактеризовав «лик» Блока, Волошин лишь затем переходит к характеристике «гибкого и задумчивого стиха», в котором слышится его поэтический голос. Предвосхищая свою статью «Голоса поэтов» (1917), в которой упоминается «отрешенный, прислушивающийся и молитвенный голос А. Блока», Волошин в отзыве о «Нечаянной Радости» дает более подробную, но, пожалуй, менее выразительную характеристику его манеры читать стихи. Только после такого пространного и совсем необычного для газетных и журнальных рецензий вступления Волошин переходит к разбору книги и к ее основным мотивам Вечной Женственности (Прекрасная Дама, Незнакомка) и благоговейного преклонения перед вечерней прелестью тихой русской природы с населяющими ее призрачными существами. От внешнего облика к характеристике звучащего голоса и лишь затем к анализу поэтического творчества – таков привычный ход мысли Волошина-критика; при этом все компоненты – «внешние» и «внутренние», зрительные наблюдения, слуховые ощущения и эстетические эмоции – оказываются взаимосвязанными и взаимообусловленными.
Критические портреты Волошина не ограничивались кругом писателей-символистов. Так, в самом начале 1907 г. в «Руси» был напечатан его отзыв о третьей книге пятитомного собрания сочинений И. А. Бунина, издававшегося товариществом «Знание». Волошин, как и Брюсов, уверенно определил поэтическую генеалогию Бунина, связав его пластическую, живописную манеру письма со стилевыми традициями французских «парнасцев». Вместе с тем, как бы угадывая дальнейший путь Бунина – мастера русской прозы, Волошин в заключительном абзаце статьи прозорливо указал на связь прозы и поэзии Бунина с пейзажными зарисовками Тургенева и с описаниями Чехова. Отмечая обособленность Бунина, игнорирование им «громадной работы музыкальных завоеваний в области русской поэзии» – завоеваний символистской поэтической школы, – Волошин определенно признал, что Бунин истинный и крупный поэт; тем самым критик подчеркивал свою независимость от «партийных», полемических установок символистской журналистики, предполагавших неприятие Бунина как «знаньевца», представителя враждебной литературной группировки.
До 1907 г. Волошин почти не обращался к критике современной ему русской художественной прозы. Преобладание поэтических жанров в творчестве символистов, вероятно, сказывалось на тематике его литературно-критических работ. Да и сам он, с юных лет осознавший свое поэтическое призвание, пробовал свои силы в области художественной прозы только в ранних очерках о странствиях по Западной и Южной Европе. И вот одна за другой появляются его статьи о прозе Л. Андреева, Ф. Сологуба, А. Ремизова, затем – в 1908 г. – снова статьи об Андрееве, о «Сорочьих сказках» А. Н. Толстого, о романе А. Каменского «Люди».
О произведениях Л. Андреева и об их авторе Волошин говорит в трех статьях. Ни в одной из них критик не ставит своей задачей определить место очередного произведения писателя в его творческой эволюции или в литературном процессе того времени. Каждая новая вещь Андреева интересует Волошина как возможность открыть заново уже знакомый мир этого оригинального художника слова, как повод для разгадки его философских умонастроений, механики его художественного мышления, характера его творческого метода. В каждой статье Волошин воссоздает портрет («лик») Андреева, используя приемы светотени, контраста или аналогий, которые автор находит в разных сферах искусства разных времен и народов. Волошину принадлежат острые, точные наблюдения над художественной фактурой произведений Андреева: он разгадывает потаенный смысл главных образов, характеров, символов, умело проводит читателя по словесному и интонационному лабиринту его повествования, помогает всмотреться в движение, жест, освещение, обнаруживая их характерность для художественного видения Андреева. По глубокому постижению важных сторон творчества Андреева статьи Волошина могут быть поставлены в ряд с самыми значительными отзывами современников об этом знаменитом писателе. Статья об «Елеазаре» Андреева относится к тем многочисленным критическим работам Волошина, в которых критика граничит с художественной литературой. Искусно сочетая целые фразы из рассказа Андреева, как бы создавая мозаическую миниатюру, Волошин дает представление не только о содержании, но и о манере повествования у писателя.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 103 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |