Мне страшно, нечем дышать, в горло забился сухой колючий песок. Знойно-желтое палящее солнце сушит кожу, глаза, вытягивает остатки влаги из моего тела. Я засыхаю. Вокруг лишь пустыня, ядовито-золотые пески раскинулись на сотни километров вокруг.
Заставляю себя куда-то идти и нахожу ИХ... Десятки и сотни высушенных солнцем трупов. Некоторые из них опалены огнем, некоторые умерли от голода, некоторые погибли от пуль. Жуткий смрад поднимается над этой безымянной могилой.
Я скован ужасом, но не могу уйти. Я ищу кого-то нужного в этой горе трупов. И нахожу ее. Ее иссохшие останки… Я не чувствую печали, боли, только ощущение чего-то неизбежного, страшного, пульсирует в жилах. Солнце доходит до зенита, тела оживают… Теперь я знаю, зачем я здесь. Осознаю, зачем я ей – худшему переродку Капитолия. Я пища. Как муха в лапах паука, я не могу пошевелиться, я парализован… Ее царапающие прикосновения доставляют мне какое-то жестокое удовольствие. Беззвучно кричу – от боли, от наслаждения – пока она разрывает мое тело на тысячи маленьких кусочков.
Просыпаюсь от сильного толчка. Резко поднимаюсь. Оглядываюсь. Я на полу. Похоже, именно боль от падения помогла мне вырваться из оков ядовитого сна. Я нахожу воду, пью большими глотками. Колючая жажда стихает. Я должен вспомнить истину, выкинуть из разума остатки жутких видений. Я должен увидеть ее.
Китнисс спит за горой подушек спиной ко мне и беспокойно вздрагивает во сне. Осторожно обхожу кровать, мне нужно видеть ее лицо. Тихо сажусь на пол, вглядываюсь в ее черты. Она выглядит усталой и больной, кожа покрыта мелкими бисеринками пота. Длинные темные ресницы дрожат, лишь немного закрывая синеватые тени под глазами, ее тонкие пальцы судорожно сжимают простынь. Ей тоже страшно. Почему мы спим на разных концах кровати? Почему мы не можем просто быть вместе, охранять сны друг друга? Неужели я во всем виноват?
События последних недель яркими картинками всплывают в памяти… Лес, залитый дождем, теплый домик только для нас двоих, наши сплетенные в страстном порыве тела, разделенные лишь тонкой влажной тканью, и тихая ночь без сновидений…
На следующий день перестал дуть холодный ветер, хотя теплые вечерние дожди шли еще целую неделю. Мы с Китнисс, казалось, немного оттаяли в этом влажном летнем воздухе. Мы чувствовали себя почти нормальными, почти целыми, почти счастливыми… Утром по-прежнему порознь занимались привычными делами. Я перестраивал свой дом, пытаясь сделать из него пекарню. Теперь я взял на себя обязанность выпекать третью часть хлеба, который раздавался немногочисленным жителям Двенадцатого в качестве дневного пайка. Временная мера, введенная в каждом дистрикте Панема.
Все свободное от работы время мы с Китнисс проводили вместе. Держась за руки, гуляли на Луговине, дарили друг другу нежные теплые поцелуи, вместе радовались тому, как растет сад, вместе качались в гамаке, вместе писали книгу памяти. И если прежде каждая новая страница накрывала нас болью, печалью, горечью, то сейчас многие из них были о живых… О новой жизни, жизни, за которую было заплачено так дорого.
Панем пережил страшный урок, Панем не хотел забывать. Мы строили новый мир, мир без Голодных Игр. Мир, где каждый потерял кого-то. Мир, в котором нужно было найти силы простить себя, простить ошибки многих других людей и продолжать жить, бороться за будущее. И люди хотели запомнить своих погибших близких, своих трибутов, своих героев.
Они помнили о Сойке, об Огненной Китнисс. Но никто больше не смел называть ее так, поэтому они помнили Китнисс Эвердин и Пита Мелларка, трибутов Двенадцатого дистрикта. Двух странных искалеченных подростков, навсегда изменивших их жизни. Они больше не звали нас в Капитолий, не снимали роликов, не обсуждали наши удачи и падения. Они просто помнили о нас. И когда мы послали в Одиннадцатый дистрикт картину нашего молодого сада, посаженного в память о Руте, мы знали, что поступаем правильно. Как эта картина попала в Капитолий, никто не знает, но Хеймитч видел, как в одной из новостных передач, вспоминая историю Руты и ее семьи, показали этот рисунок и рассказали о нашей книге.
Через два дня после передачи почтальон принес нам четыре посылки. Совсем небольшие свертки, в двух были вложены фотографии улыбающихся детей лет десяти и несколько слов от их родителей о том, что их дети больше не видят кошмаров по ночам, и о том, что они помнят нас. В каждом письме были подарки. Странные, трогательные, сделанные своими руками, они вызывали у нас грустные улыбки. Теплые вязаные носки и пушистое полотенце, улучшенные семена каких-то овощей для сада, две красивые чашки для чая.
В одной из посылок была коробка с подозрительными мелкими рыбешками, которые оказались сушеными. Увидев наши презрительно сморщенные от запаха носы, коробку сразу же утащил явно довольный Хеймитч. Он заявил, что мы деревенщина, и абсолютно ничего не понимаем в закусках.
С этого дня посылки и письма из разных дистриктов приходили ежедневно. Иногда мы садились и разбирали их. Что-то оставляли себе, но большую часть раздавали посетителям пекарни.
Прохладными дождливыми вечерами, сидя у камина, мы думали о том, что, возможно, ужасы прошлого больше никогда не вернутся. И когда я обнимал Китнисс за плечи, встречал ее теплый доверчивый взгляд, во мне зарождалась надежда, что ей стало лучше, и она сможет полюбить меня. Что мы будем вместе… больше, чем друзья, больше, чем союзники, больше, чем соседи в кровати, которую мы каждую ночь делим на двоих. Я понимал, что люблю ее каждой клеточкой своего существа. Целуя ее бережно и страстно, верил, чувствовал, что она отвечает мне. Она никогда не умела говорить о своих чувствах, и больше всего я боялся испугать ее своими признаниями, своей тщательно скрываемой страстью.
Я стал более осторожным. Не позволял больше физическим ощущениям управлять мною. Не доверял себе, понимая, что в следующий раз могу не остановиться вовремя. Ошибиться, принять ее осторожные ласки за ответное желание... Ведь мое желание обладать ею с каждой минутой, проведенной вместе, все сильнее захватывало меня.
И я планировал, я создавал в своей голове сотни планов, мысленно писал десятки текстов, как я скажу ей о своих чувствах… снова. Каждую ночь, слушая шум дождя, она засыпала, привычно обвивая меня прохладными руками. И каждую ночь я прижимал ее к себе, отгоняя кошмары прошлого, тихо шептал, как сильно я люблю ее. Неужели должно пройти еще одиннадцать лет, чтобы я смог признаться ей? Неужели я не достаточно долго ждал ее? И так, постепенно, слушая мерный перестук капель по крыше дома, ощущая кожей ее ровное согревающее дыхание, я принимал решение.
В тот яркий солнечный день мы вышли на Луговину и сидели, обнявшись, в тени раскидистого дерева. Ее пальцы нежно скользили по моей ладони, и я в ответ легонько сжал и поцеловал ее руку. Сейчас или никогда…
- Я люблю тебя, - тихим вздохом вырвалось у меня, и я замер, ожидая ее испуга или хоть какой-то реакции. Но она просто продолжала гладить пальцами мои ладони… И тогда я позволил так давно сдерживаемым словам вырваться наружу.
- Китнисс, я люблю тебя нежно, страстно. Нуждаюсь в тебе, как в воздухе, как в дыхании. Я люблю твои прозрачные глаза, люблю твои тонкие и сильные руки. Люблю твою улыбку и твой смех, восхищаюсь твоей смелостью, твоим отзывчивым добрым сердцем, люблю твои слезы и тихую грусть. Не могу больше терять тебя, не хочу расставаться с тобой…, - я говорил долго, красноречиво, мягко убеждал ее, что вдвоем нам лучше, чем порознь, что нам суждено быть вместе, всегда. Я не придал значения тому, что она уже убрала свою руку, приписав это смущению – действительно, ее щеки были залиты ярким румянцем.
- Я помню, ты не собиралась выходить замуж, иметь детей. Но я должен спросить, Китнисс, когда-нибудь, через год, через два, может, через пять лет, ты согласилась бы связать свою жизнь с моей, согласилась бы стать моей женой? – ее глаза опущены, ресницы предательски дрожали, она молчала долго… слишком долго. – Посмотри на меня, прошу тебя, – шепотом умолял я.
- Прости меня, Пит, прости меня, – она подняла взгляд, и из широко распахнутых глаз покатились тихие слезинки. – Я не могу, мне страшно… прости меня, - теперь она протянула руку, пытаясь утешить, пожалеть меня.
Изо всех сил я впился пальцами в свои колени и задрожал от нахлынувшей боли, пока мое сердце рвалось вновь по чуть зажившим рубцам на миллионы крохотных кусочков… Зачем, зачем я снова заставил себя проходить через это?
- Давай оставим все, как было вчера, сегодня. Только не уходи, не оставляй меня одну, Пит, я не смогу без тебя, - шептала она, снова осторожно касаясь моих пожелтевших от напряжения костяшек пальцев.
Я до крови прикусил губу и медленно кивнул головой. Я не уйду. Мне некуда идти. Пока я еще нужен ей. Я не уйду. Может быть, потом, когда она научится справляться сама… Я исчезну из ее жизни. Но не сейчас. Не сегодня.
- Я не уйду.
Мы вернулись домой вместе, молча, и ночью первый раз я заснул на другой стороне кровати. Всю ночь я проваливался в неглубокий беспокойный сон, полный тревожных блестящих видений.
На следующее утро на небе не было ни облака, ветер поменялся и стал настолько горячим, что стало тяжело дышать – в Двенадцатом наступил беспощадный зной.
В тот день, заканчивая приготовление хлеба на раздачу, я услышал голос Хеймитча, яростно зовущий меня. Бросив все, я побежал на крик, к дому Китнисс. Она сидела, сжатая в комок, монотонно раскачиваясь на крыльце рядом с распакованным ящиком, по-видимому, подарком присланным из какого-то дистрикта. Из посылки доносился голодный писк птенцов. В ее судорожно скрюченных пальцах виднелся ярко-желтый пушок грусенка. Один за другим я осторожно разжал ее пальцы и, освободив птицу, посадил ее в коробку.
- Забери их отсюда, Хеймитч, пожалуйста, - он не сопротивлялся и только, заворчав под нос что-то о бесполезности птиц, потащил ящик к своему дому.
Я пытался прижать Китнисс к себе, но она резко отшатнулась. Решительно подняв на руки, я понес ее в дом, на диван. Но она не позволила отпустить ее, только крепко вцепилась руками в мою шею и отчаянно зашептала:
- Это был утенок… Прим. Она была утенком, - ее голос дрожал, руки слабели, - у нее блузка постоянно выбивалась из юбочки, и я…, - слезы хлынули у нее из глаз, но она продолжала говорить. - Я звала ее уточкой, и она всегда поправляла этот хвостик. В тот день, когда на Жатве вытащили ее имя… она тоже поправила его…
- Тшш, не нужно, не говори, - я пытался успокоить ее, горячие слезы капали на мою рубашку.
- На площади, когда я увидела ее в огне, и кофточка… выбилась..., - безудержные рыдания с воем и хрипом вырвались из ее груди, и она схватилась за меня, как за последнюю надежду. А я качал ее на коленях и осторожно гладил ее волосы. Минуты, часы ускользали в вечность, а я все качал ее и снова ждал... Снова ждал.
Когда слезы немного высохли, Китнисс пересела на диван и отпустила меня приготовить чай. А потом следила за каждым моим шагом. Как будто я сорвусь с цепи и убегу, если она хоть на секунду перестанет смотреть на меня. Было странно и больно видеть, насколько она зависела от меня сейчас – такая сильная, превыше всего ценящая свободу Китнисс.
Она пошла со мной закрывать пекарню, а ночью мы вновь засыпали, крепко держа друг друга в объятиях. Нам обоим снились бесконечные кошмары, огненные, красно-желтые, блестящие, обжигающие грезы. Казалось, жара растопила остатки яда в моем организме, а духота летней жаркой ночи давила, высушивала горло, сжимала сердце. Соленые капли пота стекали по лицу и груди, пробуждая желание сбросить надоевшую липкую одежду. Блестящие образы, поднятые со дна сознания обжигающим дыханием июльской ночи, разжигали самую низменную грубую страсть, похоть. Я боялся проснуться, боялся увидеть хрупкую, болезненную красоту Китнисс в солнечном свете… Ядовито-сверкающие образы желанного женского тела все сильнее заполняли мой разум.
Полночи я проворочался без сна, а к утру почувствовал себя настолько омерзительно плохо, что сбежал при первых же признаках утра. Я знал, что будет приступ, и хотел быть в это время как можно дальше от Китнисс. У себя дома я надеялся принять холодный душ, но из крана капала такая же горячая, как воздух, желтовато-грязная вода.
Я как раз заканчивал замешивать тесто, когда в окне заметил Китнисс, идущую к моему дому. Припухшие после истерики глаза, немного растрепанные волосы, легкий, золотисто-желтый, почти не запахнутый халатик… Она вошла в дверь… Улыбнулась…
Я увидел ее оскал. Огненная волна ярости накатила на меня. Как она смеет появляться здесь после того, что сделала с моей жизнью? В таком виде… Как она смеет терзать мое тело, мое чувства и предавать меня снова и снова? Пользоваться мной, как тряпкой… Ненавистный… Переродок…
Я уже не пытался контролировать поток беспощадных, грязных слов, выползающих из ядовитой вязкой тьмы внутри меня. Я только помнил – мне нельзя, никак нельзя отпускать этот огромный дубовый стол. И я держался, почти ломая пальцы, и рычал проклятия, и орал, чтобы она убиралась, и кричал о своей боли и ненависти... ее уже не было в доме, я слышал только мужской голос, гневно объясняющий что-то… и через несколько мгновений потерял сознание.
Я пришел в себя на своей кровати. Рядом сидел Хеймитч. Заметив мое движение, он протянул мне стакан воды и несколько таблеток. Я безропотно проглотил таблетки и запил несколькими стаканами воды.
- Тебе придется поговорить с доктором Аврелием. Обо всем. Если не хочешь вернуться назад в Капитолий, – с горькой грустью произнес Хеймитч. – Я предупреждал тебя, помнишь, ее всегда было тяжело убедить.
Я послушно киваю. Я буду говорить. Снова проваливаюсь в глубокий сон.
Проснулся от телефонного звонка. Снял трубку. Я устал. Или это действовали таблетки? Но мне не разрешили уснуть, пока я не отвечу на все вопросы. После того, как я рассказал доктору Аврелию о ночи в лесу, вопросы резко закончились.
- Ты же знаешь, Пит, что тела мужчины и женщины сильно отличаются. Когда подростки проходят процесс взросления в экстремальных обстоятельствах, как это было у тебя и Китнисс, активность половых функций несколько…
Я резко перебил его.
- Мы не будем говорить об этом! – в трубке опять тишина. Спустя почти минуту доктор сообщил решение.
- Хорошо. Но тебе придется прочитать книгу, которую я пришлю тебе.
- Книга сойдет. Только можно я прочту ее, когда хоть немного спадет жара.
- Жара? Почему Хеймитч ничего не сказал? – возмутился доктор. – Сколько градусов?
- Больше сорока по Цельсию, – устало ответил я. Доктор гневно засопел в трубку, затем велел мне принять тройную дозу снотворного и релаксанта и отправил спать.
Почти не было снов, мне было душно, жарко… и немного страшно. Я проснулся зверски голодным. Распахнул глаза, в оконный просвет увидел звезды. Сколько же времени я был в отключке? Спать еще хотелось, но мешало чувство голода. Я поднялся, чтобы пройти на кухню, споткнулся и упал на пол, точнее, на что-то мягкое, лежащее на полу… на кого-то… через секунду у меня перехватило дыхание от ее близости.
- Китнисс, ты что здесь делаешь? – поспешно поднимаясь, я продолжал задавать вопросы. – Почему ты на полу? Я сильно ударил тебя?
- Нет, - она усиленно растирала руками явно ушибленные плечи, бедро.
Я включил свет. Китнисс сидела, скрестив ноги, на старом бежевом покрывале возле моей кровати, под голову она подкладывала свернутое в рулон полотенце.
- Я боялась, что тебя заберут обратно в Капитолий… боялась спать без тебя, - немного вызывающим тоном сообщила Китнисс.
- Не заберут. Мы с доктором договорились об условиях досрочного освобождения… то есть лечения. Но я скоро умру от голода, так что все остальное неважно. Я шел ужинать или завтракать. Ты со мной?
Китнисс не сводила с меня внимательного взгляда, потом склонила голову на бок и заглянула мне в глаза. Не знаю, что она увидела в них, но в ответ только коротко кивнула, и мы вместе потопали на кухню, чтобы в три часа ночи выпить на кухне горячего шоколада, обмакивая в него вчерашний хлеб. Я думал, как же все-таки рад видеть ее на стуле в моей кухне – испуганную, уютную, сжавшуюся, как тот крошечный грусенок. Как ей может быть спокойнее со мной? Я же полный псих.
- Не боишься, что у меня опять будет приступ? – я поймал ее пристальный изучающий взгляд.
- Боюсь немного. А ты?
- Я тоже боюсь… за тебя. Почему не уходишь, если боишься?
- Страх бывает разный, – спокойно ответила она.
Я кивнул с пониманием.
- Ты будешь ночевать у меня? - спросил я как можно более равнодушным тоном.
- Если ты не против… Я бы хотела…
- Я не против, - на пару минут повисает неловкая тишина. – Расскажи, как прошел день, похоже, я проспал самое интересное.
- Ничего особенного. Было невыносимо жарко, и все ругались. Сначала меня за что-то отчитывал Хеймитч, а потом его битый час отчитывал по телефону доктор Аврелий… после чего доктор устроил мне допрос.
- Ты же могла не отвечать?
- Он сказал, если я не буду отвечать, он заберет тебя в Капитолий на пару месяцев…, - она умолкла, как будто что-то вспомнила. – И еще сказал, что завтра будет срочная доставка для каждого из нас. Вот, наверное, и все интересное.
-Ты ходила на охоту?
- Нет, возилась в саду, - и, как доказательство, показала мне две стертые до мозолей ладони.
Я уставился на эти красные пятнышки, отчаянно борясь лишь с одним желанием – поцеловать каждую ее ладошку, каждый натруженный тонкий пальчик – но вместо этого поднялся, достал из холодильника капитолийскую желтоватую мазь от ожогов и протянул ей пузырек.
- Намажь, станет легче.
Она послушно смазала руки, и мы гуськом направились в спальню, чтобы, немного поворочавшись, уснуть на разных концах кровати.
На следующее утро пришла специальная доставка от доктора Аврелия. Мне и Китнисс доктор передал личные посылки. Какие-то новые таблетки для Китнисс и книга для меня. Неожиданно приятным сюрпризом оказались два охлаждающих воздух механизма – кулера. Довольно крупные коробки размером с тумбочку после включения в сеть отлично остужали воздух в комнатах. Мы поставили по одному в каждом доме – у меня на кухне и у Китнисс в гостиной. Сальная Сэй приготовила завтрак. Заглянул нас проведать и Хеймитч, по-видимому, подействовала взбучка доктора Аврелия. И все мы вчетвером сидели в гостиной, перед равномерно гудящим кулером, выпускающем на нас струю свежего холодного воздуха, и пили прохладный мятный чай. И даже Сальная Сэй признала, что от Капитолия бывает некоторая польза.
После доставки кулеров жизнь немного изменилась. Хеймитч почти прописался у меня на диване; по его словам, пить на жаре – занятие, опасное для жизни. А Сальная Сэй была настолько впечатлена прибором, что рассказала о нем всем знакомым в Дистрикте. Вечером, после работы, люди, забирая хлебный паек, пытались поговорить со мной или даже купить что-то еще, лишь бы найти повод побыть немного в прохладном помещении. На следующий день я попросил Китнисс собрать в лесу мяты и трав и испек тройную порцию сдобы, чтобы каждый заходящий имел вескую причину задержаться, выпить холодного травяного чаю с булочками и пообщаться с друзьями. Почти постоянное присутствие усталых, но полных надежды земляков подбадривало меня. Как дети, они радовались капитолийскому кулеру, диковинным лимонам, добавленных в чай. Глядя на их простую безыскусную радость, я начинал улыбаться, и они улыбались мне в ответ. Со временем даже Хеймитч оживился, начал рассказывать гостям забавные истории из жизни Капитолия и смешил посетителей подробностями столичной моды и обычаев.
Китнисс теперь охотилась лишь рано утром и старалась вернуться до полуденного зноя. Остальное время она чаще всего проводила, сидя в уголке на кухне и тайком наблюдая за моей работой. Когда наши глаза встречались, она подхватывалась и начинала суетиться – помогала заваривать чай, резать теплый хлеб, убирать рассыпанную муку или убегала поговорить с Хеймитчем.
Приступы насколько раз возвращались, но совсем не такие сильные. Я больше не кричал, но, стиснув зубы и крепко схватившись за любую, достаточно массивную мебель, боролся с блестящими кошмарами иногда пять, иногда десять минут. Иногда, придя в себя, я встречал обеспокоенный взгляд Китнисс и протянутый мне стакан воды с лимоном.
По указанию доктора Аврелия я старался как можно больше занимать себя физическим трудом. Бегать, как в Тринадцатом, из-за жары я не мог. Но вечерами я вскапывал землю в саду, рубил дрова, таскал уголь или кирпичи для новой печи. Я почти привык чувствовать на себе взгляд Китнисс. Пока я был на улице – она поливала сад или просто сидела на крыльце. Когда заходил в дом, не проходило и получаса, как она находила повод присоединиться ко мне. Каждую ночь, тщательно одевшись в плотную пижаму, она приходила спать на краю моей кровати. Из-за тяжелой нагрузки я засыпал моментально и спал почти без сновидений. Но, несмотря на все предосторожности, все чаще мы просыпались, тесно прижавшись друг к другу в прохладной комнате.
Спустя десять дней в дистрикт привезли еще несколько кулеров. Довольный Хеймитч переселился обратно на свой диван и выходил на улицу только, чтобы накормить подрастающих грусей. Посетители в пекарне теперь почти не задерживались. И нам с Китнисс было намного сложнее находить занятия, не усиливавшие нарастающего между нами напряжения. Мы тщательно разбирали и сортировали письма и посылки из дистриктов. Думали, кому нужнее будет та или иная вещица. Упорно работали в саду и извели на двух грядках все, даже самые мельчайшие сорняки.
Этим вечером я с остервенением рубил дрова для растопки камина. Когда мышцы заполнила боль от усталости, я пошел искать воду, чтобы не нести грязь в дом. Китнисс совсем недалеко от меня стояла с садовым шлангом и до болотного состояния заливала очередное вымокшее деревце.
- Китнисс, ты решила утопить его? – окликнул я. От неожиданности она едва не подпрыгнула, резко обернулась и окатила меня струей теплой воды. – Вот я и нашел воду. Спасибо за душ! – улыбнулся я, заметив ее испуг.
Увидев мою улыбку, Китнисс замерла, а поливная вода так и продолжала звонкой струей бежать на дорожку. Продолжая улыбаться, я подошел к ней, забрал шланг, сделал шаг назад и, немного зажав большим пальцем струю, осыпал ее дождем золотистых брызг. Она заверещала и, смеясь, как самая обычная девчонка, бросилась наутек, пока я, как обычный мальчишка, догонял ее, брызгался и смеялся вместе с ней.
Вымокшие до нитки, мы быстро разошлись по своим домам, чтобы сменить одежду. Уже одеваясь, через открытую дверь ее дома я услышал телефонные звонки. Телефон буквально разрывался, а она все не брала трубку. Где-то на пятом звонке я не выдержал, вошел в ее дом и ответил вместо нее. Это была ее мама. Поскольку Китнисс уже две недели не отвечала на ее звонки, а миссис Эвердин собиралась на стажировку в Капитолий, она попросила меня пригласить к телефону ее дочь, чтобы сказать той хотя бы несколько слов. Я пару раз громко окликнул Китнисс, но не получил никакого ответа. Куда она запропастилась? Посоветовав миссис Эвердин подождать, я поднялся в спальню, чтобы позвать ее. Из-за закрытой двери ванной комнаты раздавался шум воды. Так вот почему она не слышала ни звонков, ни моего крика... Я уже занес руку, чтобы постучать, но дверь резко распахнулась и, не заметив меня из-за огромного полотенца на волосах, в комнату выпорхнула еще влажная после душа Китнисс. Я должен был отвернуться, но не смог... и теперь, затаив дыхание, наблюдал за порывистыми движениями ее полностью обнаженного тела - каждый изгиб, каждая линия его были совершенны, прекрасны, восхитительны…
- Пиииит! – я очнулся и еле увернулся от летящего в меня мокрого полотенца. Резко развернулся и для убедительности закрыл глаза рукой.
- Я не знал, что ты в душе... я заглянул только проверить... твоя мама уезжает... она уже неделю не может дозвониться до тебя, - скороговоркой затараторил я, чувствуя, что от стыда у меня покраснели даже пятки.
- Если ты заметил, я сейчас немного не одета, - язвительно сообщила Китнисс и уже мягче добавила. – Поговори с ней две минуты, я сейчас спущусь.
Я даже не помню, о чем говорил с ее матерью, но когда вечером мы разносили по Дистрикту подарки из посылок, я избегал встречаться глазами с Китнисс и старался всю дорогу соблюдать между нами безопасное расстояние, а вечером, до ее прихода, выстроил посредине кровати целую баррикаду из подушек. Увидев сооружение, Китнисс улыбнулась, но ничего не сказала, просто легла на свою половину и минут через десять спокойно заснула. А я лежал без сна - и злился на себя, злился, что веду себя, как мальчишка, как влюбленный идиот. Кем я, впрочем, и являлся. Я безнадежно, безумно, безответно влюбленный идиот. Мне нужен был план, тактика поведения, ухаживания, охоты. Потому что я чувствовал - если не сделаю хоть что-нибудь, чтобы завоевать ее любовь, то окончательно сойду с ума.
Сердце слишком громко стучало в груди и, чтобы немного поспать, я опять принял двойную дозу снотворного. Я знал, что в таком состоянии лекарство может породить сильные кошмары, но мне было уже все равно…
***
Я сижу на полу напротив нее. Вглядываюсь, впитываю, запоминаю каждую тень, каждую округлость ее сонного личика. Почему мы спим на разных концах кровати? Почему мы не можем просто быть вместе, охранять сны друг друга? Неужели я во всем виноват?
Я легко касаюсь ее спущенной с кровати кисти. Насколько она способна любить сейчас, когда она настолько разбита, искалечена? Насколько она способна признать свои чувства, когда она лишилась сестры - единственного человека, которого позволяла себе любить открыто? Возможно, это я слишком требователен?
Еще темно, но сна ни в одном глазу, и я тихо спускаюсь вниз. Мне нужен план. Первым делом я решаю занять руки. Несколько дней назад мы с Китнисс решили ответить тем, кто присылал фотографии, открытки, посылки. Единственное, что доступно для нас и может быть приятно другим – это маленькие записки с благодарностью и сладкая выпечка. И я решаю, что сегодня - день печенья. В течение часа я полностью поглощен перетаскиванием гигантского количества компонентов из погреба на кухню, замешиванием любимого песочного теста моего отца – с ароматной лимонной цедрой и корицей. Когда все формы заполнены и остается только следить за духовкой, я нахожу книгу доктора Аврелия. На прочтение он дал мне месяц, а я так ни разу и не открыл ее.
По привычке просматриваю картинки и пытаюсь прочесть выделенные в рамочки цитаты. Как я и опасался, книга написана в лучших традициях Капитолия и посвящена ублажению физических потребностей человека. Мне сразу же вспоминаются рвотные рюмочки на праздничном пире. Большая часть картинок мне знакома из школьного учебника анатомии. Но текст заставляет меня покрываться потом, краснеть, снова потеть. Прежде чем окончательно покрыться пятнами и захлопнуть книгу, я успеваю прочесть пару незабываемых глав… Черт... Печенье, наверное, сгорело…
Я переключаюсь на выпечку и пытаюсь понять, зачем после такого жестокого приступа доктор прислал мне именно эту книгу. Возможно, он прав, и нам не нужно ни древних обрядов, ни взаимной любви? Возможно, достаточно удовлетворить наши бунтующие молодые тела?
Возможно, проще переступить через себя еще раз, наплевать на собственные мечты, забыть вечные ссоры родителей, отбросить традиции? Возможно, я справлюсь… Молчал же одиннадцать лет, смогу молчать и дальше. По крайней мере, внешне, я, похоже, ей нравлюсь...
Я осушаю графин мятного чая. Нужно успокоить упорно рвущееся из грудной клетки сердце. Замешиваю тесто для хлеба, булочек, меняю противни. Педантично раскладываю на кондитерских листах горячее лимонно-желтое печенье. Вот и первый золотистый солнечный луч проник на кухню. Я сильный. Я победитель. Я смогу. Простой план. Никаких эмоций…
На лестнице еле скрипнула доска под ее бесшумными шагами. Никаких эмоций. Нельзя оглядываться. Нельзя радоваться ее пробуждению. Нельзя гадать, во что она одета. И категорически нельзя вспоминать ее без одежды… Идиот… Как я смогу?
- Привет.
- Привет.
- Когда ты встал?
- До рассвета…
- Кошмар?
Киваю. Встречаю взгляд. Тону. Сдаюсь. Я побежден. Спасаюсь позорным бегством.
- Я в душ. Последи, пожалуйста, за печеньем, - Китнисс сонно потягивается и соглашается.
Прежде, чем попасть в душ, отжимаюсь от пола и приседаю, пока не заболят руки и ноги.
Физическая боль всегда помогала мне с самоконтролем. Теплые струи воды почти не освежают, но хотя бы дают время прийти в себя. Принимаю решение сосредоточиться на работе. Нужно напечь печенья на весь Панем. Деловито вхожу на кухню и вижу, что Китнисс уже достала готовое печенье и заполнила новые формы.
- Можно, я сегодня помогу тебе, - то ли спрашивает, то ли утверждает она. – Это ведь будут приветы от нас двоих.
Только этого мне не хватало. Целый день бок обок на кухне.
- Конечно, буду только рад, - вопреки моим мрачным мыслям на лице расцветает совершенно глупая, абсолютно неконтролируемая улыбка.
Я звоню в Капитолий Плутарху. Он рад меня слышать. Рассказываю о сотнях полученных писем и подарков и прошу помочь с доставкой печенья. Его голос уже начинает подрагивать от предвкушения душещипательных съемок. Но я заставляю его поклясться, что новостей о наших ответах в эфире не будет. Его настроение падает до нуля, но помощь с рассылкой он обещает. От нас нужно только упаковать посылки и подписать адреса. Новая служба доставки заберет их прямо из нашего дома.
Китнисс задумчиво смотрит в окно, вертит в руках какой-то затертый, сложенный вчетверо листок. При моем появлении вздрагивает и прячет его в карман. Мы завтракаем, по очереди следим за выпечкой. Я предлагаю покрыть печенье белой ванильной глазурью и нарисовать на каждом ярко-желтые примулы. Она соглашается.
Пока я готовлю глазурь, Китнисс пытается замесить новую порцию песочного теста. Она все делает немного неуклюже, рассеянно. Я удивленно наблюдаю за ней, ведь это мне сегодня положено быть растяпой. Но я точными движениями взбиваю яйца для помадки, растапливаю мед и патоку, мои руки делают все легко, почти автоматически. Два цвета глазури остывает, а Китнисс все еще возится с тестом.
- Я испорчу тебе все продукты, - обреченно вздыхает она.
- Откуда ты брала соль и сахар?
- Соль из зеленой банки. Сахар – из желтой. И не смотри на меня так подозрительно.
- Все правильно, - я ободряюще улыбаюсь. – Осталось хорошенько вымесить.
Подхожу к ней ближе. Показываю, как правильно вымешивать тесто. Она делает шаг вперед и касается пальцами моей руки. Сердце замирает и пропускает несколько ударов.
- Можно я попробую? - ее голос звучит издалека.
- Конечно, - я убираю руки, но остаюсь рядом. Не касаюсь ее. Смотрю за ее стараниями.
Вдыхаю ее запах. Чувствую тепло ее свежего тела. Когда она устает, помогаю закончить.
Мы заканчиваем выпечку, сначала обмакиваем каждое печенье в белую глазурь. После теплым солнечным цветом я рисую примулы. Китнисс утащила одну кисть и, высунув кончик языка, старательно выводит что-то желтое и лохматое на одной из печенюшек.
- Угадай, что это, - она смущенно показывает мне свое творение.
- Солнышко?
- Нет.
- Цыпленок?
- Нет, у него же глаз нет. Причем тут цыпленок? - Китнисс возмущается и забавно морщит нос.
- Желтый ежик?
- Ты издеваешься? - наконец улыбается она.
- Ладно. Не буду… Это… утренняя прическа Хеймитча? – в меня летит недоеденная булка. Я ловлю ее и с довольным видом засовываю в рот.
- Хорошо… последняя версия, - делаю вид, что внимательно рассматриваю ее рисунок и оценивающе сощуриваю глаза. Подхожу немного ближе, хмурю брови. Быстрым движением кисти рисую глазурью желтую полоску у нее на носу.
- Одуванчик, - произношу я и отшатываюсь, ожидая мести. Но Китнисс замерла, глядя на меня прямо, открыто... И я, наконец, вижу.
Это одуванчик, который она сорвала сотню лет назад на школьном дворе. Как и тогда, я смотрю в ее глаза, наивные и познавшие все скорби мира, грустные и нежные, светлые и теплые, как огонь в печи.
- Одуванчик, - шепчет она, поправляя прядь моих волос. Я делаю шаг ей навстречу и мягко целую ее сладкие от глазури губы. А потом, как счастливый щенок, слизываю глазурь с ее носа. Она тихо смеется. - Я боюсь щекотки.
Это хорошо, потому что меня изнутри щекочут маленькие пузырьки земного, человеческого счастья. Я вспоминаю план...
Не давать волю чувствам. Нехотя отступаю, но она тянется за мной, ожидая продолжения.
- Нужно закончить с глазурью, иначе она засохнет, - в ответ Китнисс показательно вздыхает, потом берет свой стул и садится как можно ближе ко мне.
- Можно, я буду рисовать одуванчики? – зачем-то спрашивает она. Одуванчик – это я. Китнисс будет рисовать меня. Как я могу ей отказать?
- Конечно...
И мы рисуем. Примулы. Одуванчики. Солнышки. Солнечные лучи путаются в ее волосах. Ее руки ежеминутно, словно случайно, касаются моих… Мое солнышко.
Часы перестают идти. И лишь где-то далеко слышен стук. И крик. Нет, оказывается, совсем не далеко - кто-то яростно стучит в мою дверь. Мы почти одновременно вздрагиваем и возвращаемся в реальность.
- Вы что, уснули? – сердито ворчит ментор, пока я придерживаю для него входную дверь. - К тебе пришли.
Он берет со стола буханку хлеба, пару печений и шумно топает восвояси. Следом за ним входит еще несколько человек за обычным дневным пайком. Остальной хлеб и немного печенья для детишек я отдаю Левану, который обычно разносит паек по соседям. Посетители ушли, на этом наши дневные дела почти закончены. Я вытираю кухонный стол, собираю крошки, зная, что Китнисс, как обычно, пристально наблюдает за мной.
- Давай съедим хлеб, - тихо говорит она. От абсурдности фразы я начинаю смеяться и собираюсь сказать что-то о целом дне в пекарне и поедании хлеба, но что-то в ее взгляде останавливает меня. Сердце проваливается в пятки, потом снова взлетает наверх и начинает отчаянно колотиться. Остатки мыслей испаряются из разума. Я – безмозглый одуванчик. Задаю единственный вопрос, который приходит в голову.
- Почему?
Она молчит. Потом невпопад отвечает.
- Доктор Аврелий прислал таблетки, - теперь молчу я. Причем тут таблетки? Словно отвечая на мой незаданный вопрос, она продолжает: - Я не хочу детей. У нас не будет детей. Для этого я пью таблетки.
Я в тупике. Хлеб. Дети. Таблетки. У нас не будет детей? Но значит ли это, что будем МЫ? Чувствую, как меня начинает бить нервная дрожь.
Маленькими шагами, вспоминаю я старый совет. Откуда берутся дети?
- Нам не обязательно жениться для… этого. Китнисс, тебе не нужно выходить за меня ради… секса. Я останусь с тобой в любом случае. Мы будем вместе так, как ты захочешь.
Она кусает губы. Сердится. От обиды в ее глазах начинают блестеть слезы. Она решительно подходит ко мне, крепко берет за руку и тащит на стул, поближе к гудящему кулеру.
- Садись тут. Чтобы не перегрелся, - я покорно сажусь и смотрю на нее.
- Я много думала... и я не умею говорить. Поэтому я записала, - она протягивает тот самый желтоватый свернутый листок. - Читай.
Медленно разворачиваю лист, но слишком боюсь опять обмануться, боюсь поверить своим глазам. Строки расползаются по листку дождевыми червяками, скручиваются в клубочки. Начинает предательски дрожать рука.
- Я не могу... не вижу, - я возвращаю листок Китнисс и бессильно опускаю голову на сцепленные руки. Она садится напротив меня на колени, мягко поднимает мое лицо своими руками и просит.
- Послушай меня, прошу тебя. Или ты передумал? – я смотрю на нее, собираю силы. Яростно мотаю головой.
- Тогда слушай. Что мне нравится в Пите Мелларке, - она прокашливается, как будто собирается декламировать стихи. От ее торжественности я некстати начинаю улыбаться.
- Не смейся. А то будешь сам читать, - угрожает она, я делаю серьезное выражение лица, и Китнисс продолжает.
- Мне нравится засыпать и просыпаться рядом с ним. Когда он рядом, кошмаров почти не бывает…
- Ты мало с кем пробовала спать. Быть может, нужно проверить кого-то еще? Например, Хеймитч может одним запахом распугать полдеревни, уже не говоря о...
Она смеется и нетерпеливо закрывает мой рот рукой. От ее прикосновения я замираю, чувствуя разгорающееся внутри меня пламя.
- Мне нравятся его сильные теплые руки. Когда они месят тесто, рисуют. Когда они обнимают меня. Когда касаются моей кожи.
- Мне нравится его улыбка, когда он улыбается, мир становится светлее. Когда он улыбается мне, я немею и не могу отвести от него глаз, так много любви спрятано в этой улыбке.
- Мне нравится его глаза. В них небо и звезды. Глядя в его голубые добрые глаза, я знаю, что он опять не пожалеет своей жизни ради меня.
Не отрываясь, я смотрю на нее и не верю своим ушам, своим глазам. Ее голос мучает меня беспощадной нежностью. От ее признаний из моих глаз капают слезы… Это сон? Это плод моей больной фантазии? Пока она читает, до крови царапаю свою ладонь. Я не вынесу, если это всего лишь сон.
- Мне нравится его волосы, когда он ерошит их, он похож на одуванчик, тот цветок, который подарил мне надежду.
- Мне нравится, как он рассказывает истории, как он думает о людях, как он заботится о Хеймитче и о Лютике. Мне нравится, как он готовит… не только сырные булочки. Мне нравится его смех, его поцелуи. Мне нравится быть рядом с ним. Всегда. Вечно.
Она робко поднимает глаза, я опускаюсь рядом с ней на колени и ловлю губами ее дрожащие губы, целую, подхватываю, прижимаю ее к себе. Это не сон. Она будет моей. Нежно провожу пальцами по ее припухшему рту. У меня остался только один вопрос.
- Ты любишь меня. Правда или ложь? - все наши победы, все потери, наши жертвы, пытки и страдания, вся надежда, вера и тайны мироздания сокрыты в одном ее тихом слове…
- Правда.
Мы остаемся одни в бескрайней вселенной. Наши горящие губы, наши слезы, наша любовь...
Китнисс мягко разрывает поцелуй.
- Ты придешь ко мне? – она произносит эти слова в вечность, так же, как тысячи лет назад звали своих мужей миллионы женщин. Как могущественное заклинание, древнее, как мир, как земля, как гроза.
- Приду, - я отвечаю так же, как миллионы мужей за тысячелетия до меня. И она уходит. Так нужно. Так правильно.
Я достаю свой подарок, приготовленный много лет назад. Надеваю белые рубашку и брюки. Беру свежий хлеб… Иду за ней. Весь мир расступается передо мной, пропадает в теплом тумане. Заходящее солнце освещает мой путь. К ней.
В струящемся бледно-желтом платье Китнисс встречает меня у порога. Мы беремся за руки и вместе идем к горящему камину, растопленному ее руками. Рядом лежит книга памяти, чтобы каждый, кто умер за нас, кто спасал наши жизни, ради свободы, ради победы, ради несчастных влюбленных из самого бедного дистрикта - чтобы все они слышали наши клятвы. Преломляем хлеб, приготовленный моими руками. Обещаем ценить подаренное нам время, любить друг друга и жить хорошо. Обещаем заботиться, надеяться, верить, что мы сможем быть счастливы, что мир станет лучше, что их смерти были не напрасны.
Мы стоим на заре мира, в центре вселенной, кормим друг друга кусочками золотистого, слегка подгорелого на огне хлеба. Мы плачем и улыбаемся, вытираем слезы друг другу. Передо мной все та же худенькая поющая девочка с двумя косичками, сильная и независимая, отчаянно смелая и удивительно чистая… подруга, союзница, невеста, возлюбленная - моя Китнисс. Моя жена.
- Такой вкусный хлеб, - сквозь слезы шепчет Китнисс. - Я только однажды пробовала такой вкусный хлеб.
Я бережно целую ее заплаканные щеки, сильно, до боли прижимаюсь к ее губам. Моя жена. Моя Китнисс. Не выпуская ее руки, я дарю свой подарок. Картину, нарисованную несколько лет назад.
Двое... Юноша и девушка. Они стоят у зажженного камина, держась за руки. В их сомкнутых ладонях чуть подгорелый хлеб. Они смотрят в глаза друг другу и их лица озарены улыбками. И это – мы. Пит Мелларк и Китнисс Эвердин... В моей памяти всплывает другая картина. Мы так же стоим, держась за руки, сжимаем фиолетовый морник в ладонях и готовимся отдать жизнь друг за друга. Вместе. В жизни и смерти. Всегда.
Моя жена изумленно смотрит на меня.
- Когда ты успел? – выдыхает она, затем тихо добавляет. - Неужели это мы?
- Я нарисовал ее после того, как ты согласилась стать моей женой… для зрителей, перед Квартальной бойней. Я был уверен, что рисую невозможное, что мои мечты никогда не сбудутся. И я никогда не показал бы ее тебе… Но она уцелела, как и мы с тобой... Китнисс и Пит.
Наши губы снова встречаются, и уже никто из нас не в силах противостоять древней огненной страсти, которая от начала времен сочетала двоих, переплавляя в одну плоть.
Я подхватываю ее на руки и несу в спальню. Я осторожен и терпелив - я слишком долго ждал, чтобы спешить сейчас. У нас впереди вечность. Мы раздеваем друг друга, наслаждаемся каждым прикосновением, каждым открытием. Ее платье падает на пол, она стоит нагая, чуть порозовевшая, прекрасная. От навалившегося желания перестаю дышать. Осторожно обвожу пальцами каждый изгиб, рисую узоры на ее теле. Моя жена. Любимая. Китнисс. Ее ответные прикосновения разжигают огонь под моей кожей. Я теряю себя, забываю свое имя. Растворяюсь в ней. Нет прошлого. Нет будущего. Есть только наши обнаженные тела, сливающиеся в одно. Ее тихий крик. Сладкие пьянящие поцелуи. Вечный танец обжигающей страсти. Нежность.
Тихий шепот. Как заклинание. Как печать.
- Я люблю тебя.
Еще долго мы лежим, обнявшись. Я осторожно щекочу ее щеку. Она смеется. Мы вместе принимаем душ. Брызгаемся и обливаем друг друга. Мгновения. Ласкаю переливы ее влажной шелковистой кожи, чувствую ее каждой клеточкой своего тела. И снова огонь заполняет меня, и я покрываю ненасытными поцелуями каждую ее округлость, каждую манящую впадинку. Касаюсь губ, вижу отражение моей страсти в ее затуманенных глазах, слышу ее тихий умоляющий зов. Мы кружимся в вихре, взлетаем и падаем… Я и она. Одна плоть.
Засыпаем в объятиях друг друга. Только теперь я понимаю, насколько был ущербен без нее. И она, простая, земная, неидеальная девушка. Но сейчас нет на свете ничего более совершенного, чем наши сплетенные тела, любящие друг друга сердца.
Проснувшись с первыми лучами солнца, мы идем в пекарню. Мы еще не готовы поделиться нашей тайной с этим миром. Но через два дня наш свадебный торт – маленькие печенья с нежной примулой из золотисто-желтой глазури подарят частицу нашей радости сотням семей каждого дистрикта обновляющегося Панема.
Желтая. Примула. Надежда.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 21 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |