Читайте также:
|
— Ладно, ладно, ваше преподобие. Я буду лежать тихонько и беречь силы. Все-таки это очень странно… в общем-то… всем нам предстоит когда-то перейти эту черту… — бормоча, он опять погрузился в безотчетность.
Священник на коленях молился около его кровати. Он молил о помощи, о наитии, но в то же время был странно нем, будто охвачен каким-то оцепенением. Город за окном в своем безмолвии казался призрачным. Наступили сумерки. Мария-Вероника встала, чтобы зажечь лампу, потом снова вернулась в дальний угол комнаты, куда не падал свет. Ее губы не шевелились, но пальцы под халатом без остановки перебирали четки.
Таллоху становилось все хуже: язык у него почернел, горло так опухло, что нестерпимо было смотреть на него во время приступов тошноты. Но вдруг он словно бы оживился и приоткрыл глаза.
— Который час? — спросил он хриплым, лающим голосом. — Скоро пять… а дома… в это время там пьют чай… помнишь, Фрэнсис, сколько нас собиралось за большим круглым столом?.. — он надолго замолчал. — Ты напиши моему старику и скажи ему, что его сын умер, как мужчина. Забавно… я все еще не могу поверить в Бога.
— Какое это теперь имеет значение? — Фрэнсис сам не знал, что он говорит. Он плакал, чувствуя глупое унижение от своей слабости, оттого, что слова его были бессвязны и беспомощны. — Он верит в тебя…
— Не заблуждайся, я вовсе не каюсь.
— Всякое человеческое страдание является актом покаяния…
Наступило молчание. Священник больше ничего не говорил. Слабым движением Таллох протянул руку, и она упала на руку Фрэнсиса.
— Старина, я никогда еще не любил тебя так сильно, как сейчас… за то, что ты не стараешься запугать меня и затащить на небо… понимаешь… — его веки устало опустились. — У меня ужасно болит голова, — голос прервался. Он лежал на спине в полном изнеможении, быстро и неглубоко дыша, со взглядом устремленным вверх, будто он видел что-то там, за потолком. Горло его было совершенно сжато, он не мог даже кашлять. Конец был близок. Теперь Мария-Вероника стояла на коленях у окна, спиной к ним, неотрывно глядя в темноту. Шон стоял в ногах кровати со страдальчески застывшим лицом.
Вдруг Уилли повел глазами, в которых еще мерцала слабая искорка. Фрэнсис увидел, что он тщетно старается что-то прошептать. Он встал на колени, обвил руками умирающего, приблизил щеку к его губам. Сначала он ничего не мог расслышать. Потом до него дошли еле различимые слова:
— Наша борьба… Фрэнсис… пожалуй, за нее можно простить мне мои грехи.
Его глазницы заполнились тенями. Уилли охватила невыразимая усталость. Священник скорее почувствовал, чем услышал последний слабый вздох. В комнате словно стало еще тише. Все еще держа его тело, как мать могла бы держать своего ребенка, Фрэнсис начал тихим прерывающимся голосом, почти не сознавая, что он говорит, читать De profundis: "Из глубины пропасти взываю к Тебе, Господи. Господи, услышь голос мой… ибо Господь полон милосердия, и в Нем наше спасение…"
Наконец отец Чисхолм встал, закрыл покойному глаза, сложил безвольные руки. Выходя из комнаты, он увидел Марию-Веронику, все еще склоненную у окна. Как в полусне, посмотрел на Шона и краем сознания отметил со смутным удивлением, что плечи молодого офицера конвульсивно вздрагивали.
Чума прошла, но великая апатия охватила занесенную снегом страну. В деревне рисовые поля превратились в замерзшие озера. Немногие уцелевшие крестьяне не могли обрабатывать землю, наглухо погребенную под снегом. Нигде не было ни признака жизни. В городах оставшиеся в живых медленно пробуждались от мучительной спячки и вяло возвращались к повседневной жизни. Купцы и чиновники еще не вернулись. Говорили, что многие дальние дороги были совершенно непроходимы. Никто не помнил такой плохой погоды. Ходили слухи, что все горные переходы завалены снегом. Участились обвалы, с шумом проносящиеся в далеких горах Гуан, похожие на клубы чистого белого дыма.
Река в верховьях промерзла до дна и лежала гигантским серым пустырем, над которым ветер в слепом отчаянии нес снежную пыль. Ниже по реке был канал, громадные глыбы льда с грохотом сталкивались и разбивались под Маньчжурским мостом. В каждом доме была нужда, и голод притаился совсем рядом.
Одна лодка рискнула пробиться сквозь острые зубчатые плавучие льдины и поднялась от Сэньсяна вверх по реке. На ней было доставлено продовольствие и медикаменты из экспедиции Лейтона, а также сильно запоздавшая пачка писем. После короткой остановки, забрав остальных людей из группы доктора Таллоха, лодка отправилась обратно в Нанкин.
В полученной почте было одно сообщение более важное, чем все остальные, отец Чисхолм медленно шел из того конца сада, где маленький деревянный крест отмечал могилу доктора Таллоха, с письмом в руке, и мысли его были заняты приездом каноника Мили, о котором оно извещало. Он надеялся, что работа его была удовлетворительна — миссия, конечно, заслуживала того, чтобы он мог гордиться ею. Если бы только погода переменилась, если бы в ближайшие две
недели все растаяло! Когда Фрэнсис подошел к церкви, мать Мария-Вероника спускалась со ступенек. Он должен сказать ей… хотя он стал страшиться тех редких случаев, когда какое-нибудь дело заставляло его нарушать молчание между ними…
— Преподобная мать… представитель нашего Общества иностранных миссий, каноник Мили, совершает инспекционную поездку по китайским миссиям. Он отплыл пять недель тому назад и приедет к нам приблизительно через месяц, — он помолчал. — Я подумал, что следует вас предупредить… на тот случай, если вы захотите высказать ему свои пожелания…
Мать Мария-Вероника была закутана, морозный пар от ее дыхания почти скрывал лицо. Она подняла на него непроницаемый взгляд. Ей теперь редко приходилось видеть его вблизи, и перемена, происшедшая в нем за последние недели, поразила ее. Он был худ и совершенно изможден. Кожа плотно обтягивала выдающиеся скулы, щеки слегка ввалились и от этого глаза казались больше и как-то необыкновенно светились.
Неожиданное известие всколыхнуло запрятанную в глубине её души мысль. Повинуясь внезапному порыву, она сказала:
— Я хочу ему сказать только одно. Я попрошу, чтобы меня перевели в другую миссию.
Наступило долгое молчание. Хотя слова Марии-Вероники и не были для него совершенной неожиданностью, Фрэнсис почувствовал, что его охватывает уныние, ощущение своего поражения.
— Вы очень несчастливы здесь?
— Счастье не имеет к этому никакого отношения. Я уже говорила вам, что вступая в монашескую жизнь, я приготовилась вынести все.
— Даже вынужденное общение с человеком, которого вы презираете?
Она покраснела, но что-то сильнее ее, бьющееся где-то глубоко в груди, заставило ее ответить с гордым вызовом:
— Вы, очевидно, совершенно неправильно меня понимаете. Это что- то более глубокое… что-то духовное.
— Духовное? Может быть, вы попробуете сказать мне что именно.
— Я чувствую… — мать Мария-Вероника быстро перевела дыхание, — что вы нарушаете равновесие моей внутренней жизни… моих религиозных убеждений.
— Это очень серьезно, — он смотрел невидящими глазами на письмо, которое комкал своими костлявыми пальцами. — Мне очень больно это слышать… так же больно, как вам, я уверен, говорить это. Но может быть, вы меня неверно поняли… о чем вы говорите?
— Уж не думаете ли вы, что я заранее подготовила перечень всего? — несмотря на свое самообладание, она чувствовала все усиливающееся волнение. — Это вообще ваше… отношение… Ну, также, некоторые ваши слова, когда умирал доктор Таллох… и потом… когда он умер.
— Продолжайте, пожалуйста.
— Он был атеистом, а вы практически обещали ему вечную награду… ему… неверующему…
Фрэнсис быстро сказал:
— Бог судит нас не только по тому, во что мы верим, но и по тому, что мы делаем.
— Он не был католиком… он даже не был просто христианином.
— А как вы определяете христианина? Если один из семи дней он идет в церковь, а остальные шесть лжет, клевещет, обманывает своих близких? — он чуть улыбнулся. — Доктор Таллох жил иначе. И умер он… помогая другим… как и сам Христос.
Мария-Вероника упрямо повторила:
— Он был вольнодумцем.
— Дитя мое, современники Господа нашего считали его ужасным вольнодумцем… поэтому-то они и убили Его…
Она совершенно потеряла власть над собой.
— Это непростительно делать такие сравнения… это… это надругательство!
— Не знаю… Христос был очень терпимым человеком… и смиренным…
Краска снова прилила к ее щекам.
— Он установил определенные правила. Ваш доктор Тал-лох не подчинялся им. Вы это сами знаете. Почему, когда он под конец был уже без сознания, вы не совершили последнего помазания?
— Да, я не сделал этого! А может быть, должен был сделать.
Отец Чисхолм некоторое время стоял в мучительном раздумье, несколько подавленный. Затем, казалось, приободрился.
— Но милосердный Бог все равно может простить его, — он помолчал, а потом сказал открыто и просто:
— Разве вы не любили его тоже?
Мария-Вероника заколебалась, опустила глаза.
— Да… как можно было не любить его?
— Тогда давайте не будем делать память о нем поводом для ссоры. Есть одна истина, которую многие из нас забывают. Христос учил этому. Церковь учит этому… хотя, если послушать большинство из нас, нынешних, то так не подумаешь. Никто в доброй вере не может погибнуть. Ни один. Буддисты, магометане, даоисты, самые черные из каннибалов, пожиравших когда-либо миссионеров… Если они искренни в соответствии со своими понятиями, они будут спасены. Это — чудесное милосердие Божие. Так почему бы Богу не получить удовольствия от встречи с честным агностиком в Судный день? Бог подмигнул бы ему и сказал: "Видишь. Я здесь, несмотря на все то, чему тебя учили верить. Входи в Царство, которое ты честно отрицал", — отец Чисхолм хотел улыбнуться, но увидев выражение ее лица, вздохнул и покачал головой.
— Мне, право, очень жаль, что вы так это воспринимаете. Я знаю, что со мной трудно ужиться, и, может быть, я несколько странен в своих взглядах. Но вы так замечательно работали здесь… дети вас любят… и во время чумы… — он резко оборвал готовую сорваться похвалу. — Я знаю, мы не
очень-то хорошо ладили… но миссия очень пострадает, если вы уйдете…
Отец Чисхолм смотрел на нее со странной настойчивостью, с каким-то напряженным смирением. Он ждал, что она заговорит. Потом, когда она так и не заговорила, отец Чисхолм медленно ушел.
Она же направилась в столовую присмотреть за детским обедом. Позднее Мария-Вероника шагала взад и вперед по своей бедной комнате в каком-то непонятном незатихающем волнении. Вдруг, с чувством отчаяния, она села и принялась писать одно из тех бесконечных писем, в которых изо дня в день она рассказывала своему брату обо всех своих делах. Эти письма были для нее отдушиной, в них Мария-Вероника изливала свои чувства, они были для нее и наказанием и утешением.
Взяв перо, она, вздохнула с облегчением — казалось, сам процесс письма действует на нее успокаивающе.
"Я только что сказала ему, что должна просить о переводе. Это случилось совершенно внезапно, как будто прорвалось все, что я подавляла в себе, но отчасти это прозвучало и как угроза. Я сама удивлялась себе, поражалась словам, которые говорила. Но мне представился подобный случай, и я не могла устоять. Мне хотелось сейчас же, немедленно ошеломить его, сделать ему больно. Но, милый мой Эрнест, я не стала от этого счастливее… После момента триумфа, когда я увидела его опечаленное лицо, мне стало еще тягостнее и беспокойнее.
Я смотрю на безбрежные, пустынные серые пространства, так не похожие на наш уютный зимний пейзаж с его золотистым воздухом, бубенчиками санок, жмущимися друг к другу крышами домиков, — и мне хочется плакать… будто сердце мое разобьется.
Меня побеждает его молчание, его способность стоически все переносить, не говоря ни слова. Я уже рассказывала тебе о его работе во время чумы, когда он расхаживал среди заразы и внезапной омерзительной смерти так беззаботно, словно он прогуливался по главной улице своей ужасной шотландской деревни. И дело тут не только в его храбрости — именно простота этой храбрости и полное отсутствие малейшей мысли о себе — придавали ей такой невероятный героизм. Когда его друг доктор умер, он обнимал его, совершенно не думая о заразе, о том, что его щека забрызгана запекшейся кровью, которой кашлял под конец больной. А выражение его лица… Это сострадание и полнейшая самоотверженность… оно пронзило мне сердце. Только моя гордость спасла меня от унижения заплакать у него на глазах! А потом я разозлилась. Самое досадное то, что я однажды написала тебе, что я его презираю. Эрнест! Я была неправа — что за признание от твоей упрямой сестры! — я больше не могу презирать его. Я теперь презираю не его, а себя. Но его я ненавижу! И я не поддамся ему, не опущусь до его уровня, не покорюсь этой его простоте, которая действует мне на нервы.
Две другие сестры уже покорены им. Они любят его — и это еще одно унижение, которое мне приходится переносить. Марта, тупая, безмозглая крестьянка, готова обожать любую сутану. Но Клотильда, застенчивая и робкая, краснеющая по самому ничтожному поводу, очень деликатная, милая и тонко чувствующая, тоже совершенно предана ему. Во время своего вынужденного карантина она сделала ему толстое стеганое покрывало на постель, мягкое и теплое, просто великолепное. Она отнесла его Иосифу, его слуге, и попросила положить на постель отца — она так скромна, что в его присутствии не могла бы произнести слово "постель" даже шепотом. Иосиф улыбнулся: "Мне очень жаль, сестра, но у него нет постели".
По-видимому, он спит на голом полу, укрываясь только своим пальто — зеленоватым одеянием неопределенного возраста, которое он очень любит и о котором гордо говорит, поглаживая его протершиеся и обтрепавшиеся рукава: "Невероятно, но факт! Оно у меня с тех пор, когда я еще был студентом в Холиуэлле".
Марта и Клотильда провели на кухне настоящее дознание: они убеждены, что он не заботится о себе, и это их страшно нервирует и волнует. У них были такие лица, как у шокированных старых дев, и я чуть не расхохоталась, когда они мне сообщили (я и без них это отлично знала), что он ест только черный хлеб, картошку и соевый творог, "Иосифу приказано варить котелок картошки, — промяукала Клотильда, — и класть ее в плетеную корзинку, а когда он голоден, он ест холодную картошку, макая ее в соевый творог. И очень часто картошка прокисает, прежде чем он доест всю корзину". — "Ужасно, не правда ли? — ответила я резко. — Но некоторые желудки никогда не знали хорошей пиши, им вовсе нетрудно обходиться без нее". — "Да, преподобная мать", — пробормотала Клотильда, вспыхнув, и удалилась.
Она согласилась бы на целую неделю епитимьи, лишь бы увидеть, что он хоть раз съел хороший горячий обед. О, Эрнест, ты знаешь, как я ненавижу примерных, виляющих хвостами монахинь, которые в присутствии священника закатывают белки и тают в подобострастном экстазе. Никогда, никогда я не опущусь до этого. Я поклялась в этом в Кобленце, когда постригалась, потом в Ливерпуле, и я сдержу свою клятву… даже в Байтане. Но соевый творог! Ты никогда не столкнешься с ним. Это жидкая розоватая паста, отдающая застоявшейся водой и древесными опилками!"
Неожиданный звук заставил ее поднять голову.
— Эрнест… Это невероятно… дождь идет…
Она бросила писать, словно не в силах продолжать, и медленно положила перо. Потемневшими недоверчивыми глазами мать Мария- Вероника смотрела на дождь, стекавший по оконному стеклу, подобно тяжелым слезам.
Спустя две недели дождь все еще шел. Тусклые небеса были, как открытые шлюзы, из которых непрерывно лило. Крупные капли вырывали ямки в пожелтевшем снегу. Он казался вечным… этот снег. Громадные смерзшиеся пласты его, набирая непредвиденную скорость, соскальзывали с церковной крыши и шлепались, вздымая брызги, в талый снег. Ручейки дождя стремительно бежали по серовато-коричневому снежному месиву и прокладывали в нем канавки, при этом они подмывали снизу сугробы, которые медленно бултыхались в несущийся под ними поток. Вся миссия превратилась в слякотную трясину. Потом появился первый кусочек коричневой земли, — он был не менее значителен, чем вершина Арарата. Затем показались другие такие же кусочки, они росли, сливались вместе, образуя ландшафт из выцветшей травы и покрытой струпьями голой земли, изломанной и изрытой наводнением.
Крыши миссии, наконец, не выдержали и непрестанно протекали. С карнизов вода лила водопадами. Дети, зеленые и несчастные, сидели в классной комнате, а сестра Марта подставляла вёдра туда, где текло сильнее. Клотильда, совсем простуженная, во время уроков сидела под зонтом старшей сестры. Легкая почва сада не могла противостоять объединенной силе дождя и таяния снега. Ее смывало с холма в желтое неистовство, в котором плавали вырванные с корнем кусты олеандров. Испуганные карпы из рыбного садка устремились в поток. Деревья тоже медленно подмывало. Один тягостный день шелковицы и катальпы[47]стояли прямо на своих обнаженных корнях, словно на выпущенных мертвенно-бледных щупальцах, потом медленно свалились. За ними последовали белые шелковицы, затем прелестные цветущие сливы. В тот же день была смыта нижняя стена. Только закаленные кедры да громадная индийская смоковница стояли среди мутного грязного опустошения.
Накануне приезда каноника Мили отец Чисхолм, идя на вечернее богослужение для детей, с тяжелым сердцем осматривал мрачную картину разоренья. Он повернулся к Фу, садовнику, стоявшему рядом с ним.
— Я так хотел оттепели. Господь наказал меня, послав ее.
Фу, подобно большинству садовников, не отличался жизнерадостностью.
— Великий Шанфу, который приедет к нам из-за моря, очень плохо будет думать о нас. Ах! Если бы он видел, как цвели мои лилии прошлой весной!
— Ну, не будем унывать, Фу. Все это еще можно исправить.
— Все мои растения погибли, — хмуро сказал Фу, — нам придется все начинать сначала.
— Такова жизнь… начинать сначала, когда все погибло! Несмотря на свои увещевания, Фрэнсис, входя в церковь,
чувствовал глубокую угнетенность. Он опустился на колени перед освещенным алтарем. Ему казалось, что сквозь шум дождя, упорно барабанившего по крыше, сквозь детские дисканты, певшие Tantum ergo, он слышит бормотанье воды под собой. Но звук текущей воды уже давно стал привычным эхом в его ушах. Его страшно угнетал жалкий вид, в котором миссия предстанет завтра перед его гостем. Фрэнсис постарался отбросить эти мысли, как навязчивую идею.
Когда служба кончилась, и Иосиф задул свечи и ушел из ризницы, он медленно прошел в придел. Там висел влажный туман. Сестра Марта повела детей ужинать, но старшая сестра и Клотильда все еще молились, коленопреклоненные на сырых досках. Отец Чисхолм молча прошел мимо них, потом вдруг резко остановился. Насквозь простуженная Клотильда являла собой жалкое зрелище, а губы Марии- Вероники были сведены холодом. Он с какой-то необыкновенной внутренней убежденностью почувствовал, что ни одной из них нельзя позволить остаться здесь. Фрэнсис вернулся к ним и сказал:
— Простите, но я сейчас буду запирать церковь.
Обе в замешательстве молчали — это было совершенно не в его духе. Монахини казались удивленными, но, не говоря ни слова, послушно поднялись и пошли впереди него к выходу. Он запер двери и последовал за ними сквозь струящийся сумрак.
Мгновение спустя какой-то странный звук остановил их — низкий рокот, нарастающий, как раскат подземного грома. Сестра Клотильда вскрикнула. Фрэнсис повернулся и увидел, что стройное здание церкви движется. Блестя и отсвечивая от влаги, она грациозно покачнулась в угасающем свете, потом, подобно сопротивляющейся женщине, пала. От ужаса у него остановилось сердце. С раздирающим грохотом подмытый фундамент разрушился. Одна сторона осела внутрь, шпиль на крыше с треском отломился, все остальное превратилось в ужасающее зрелище разваливающихся бревен и бьющегося вдребезги стекла. И вот его церковь, его прелестная церковь, уже лежит, распавшаяся в ничто, у его ног.
Оглушенный болью, он с минуту стоял, как вкопанный, потом побежал к обломкам крушения. Но алтарь превратился в щепки, дарохранительница была раздавлена балкой. Отец Чисхолм не мог спасти Святые Дары. А его облачение, драгоценная память отца Рибьеру, было разодрано в клочья. Стоя с обнаженной головой под проливным дождем, он услышал сквозь испуганное перешёптывание монахинь причитания сестры Марты:
— Почему… почему… почему это свалилось на нас?! — стонала она, ломая руки. — Милостивый Господи! Какое худшее несчастье мог бы Ты послать нам?
Отец Чисхолм, не мог сдвинуться с места, ноги его как будто приросли к земле, он пробормотал, стараясь поддержать скорее свою веру, чем ее:
— Случись это на десять минут раньше… всех нас убило бы. Делать было нечего. Они покинули обломки, оставив их
темноте и дождю.
На следующий день ровно в три часа прибыл каноник Мили. Из-за бурливости вздувшейся от дождей реки его джонка встала на якорь в заводи, в пяти ли ниже Байтаня. Достать носилки было невозможно, было только несколько тачек с длинными, как у плуга, ручками и с цельными деревянными колесами; этими тачками со времени чумы пользовались немногие из уцелевших рикш для перевозки пассажиров.
Для Мили, как человека, облеченного высоким саном, создалось трудное положение. Но другого выбора не было. Каноник был весь забрызган грязью, ноги его свисали с тачки и болтались, так он и добрался до миссии.
Для встречи гостя сестра Клотильда, репетировала с детьми приветственную песню, дети должны были при этом махать маленькими флажками. Однако встречу пришлось отменить. Стоявший на наблюдательном посту на балконе отец Чисхолм поспешил к калитке, едва завидев Ансельма.
— Мой дорогой отец! — закричал Мили, разминая затекшие члены и сердечно сжимая обе руки Фрэнсиса. — Это мой счастливейший день за многие месяцы — снова увидеть тебя. Я говорил тебе, что непременно когда-нибудь проникну на Восток. А сейчас, когда весь мир интересуется страдающим Китаем, было просто необходимо претворить мою решимость в действие! — он резко оборвал разговор — глаза его через плечо Фрэнсиса увидели картину разрушения.
— Что такое… я не понимаю. Где же церковь?
— Ты видишь все, что от нее осталось.
— Но это же такая неприятность… ты же писал о прекрасном здании.
— Мы понесли некоторые потери, — спокойно сказал Фрэнсис.
— Ну, знаешь… это поистине непостижимо… это в высшей степени…
Фрэнсис перебил его с гостеприимной улыбкой:
— Когда ты примешь горячую ванну и переоденешься, я тебе все расскажу.
Часом позже, розовый после ванны, в новой шелковой сутане, Ансельм с обиженным выражением лица сидел, помешивая суп.
— Должен сознаться тебе, что это величайшее разочарование в моей жизни… приехать сюда, на самый край света…
Он отхлебнул суп, вытягивая к ложке пухлые поджатые губы. За эти годы Мили располнел. Теперь это был крупный, широкоплечий, преисполненный достоинства холеный мужчина, с большими подвижными руками, которые становились то дружескими, то величественно-важными, в зависимости от его желания. Кожа его по- прежнему была гладкой, а глаза по-детски ясными.
— А я так хотел отслужить торжественную мессу в твоей церкви, Фрэнсис. Должно быть, фундамент был плохо заложен.
— Вообще-то просто чудо, что он хоть как-то был заложен.
— Глупости! У тебя была уйма времени, чтобы устроиться здесь. Что я должен, скажи ради Бога, сказать им дома? — он издал короткий меланхолический смешок. — Я даже обещал прочесть им лекцию в Лондонском отделении Общества иностранных миссий — "Миссия святого Андрея, или Бог во тьме Китая". Я привез мой Цейс, чтобы сделать снимки для волшебного фонаря. Это ставит меня… всех нас… в неловкое положение…
Наступило молчание.
— Конечно, я знаю, что у тебя были трудности, — продолжал Мили, в котором досада боролась с раскаянием, — но у кого их нет? Уверяю тебя, что у нас их тоже хватает. Особенно в последнее время, когда мы разделились на два отделения… после смерти епископа Мак-Нэбба.
Отец Чисхолм замер от боли.
— Он умер?
— Да, да, старик скончался, наконец. Пневмония, в марте месяце. Но он уже сильно сдал, был страшным путаником и со странностями, для всех нас было просто облегчением, когда он скончался, очень тихо. Теперь епископом назначен отец Тэррент. Он пользуется большим успехом.
Снова возникло молчание. Отец Чисхолм поднял руку и прикрыл глаза. Рыжий Мак умер… Невыносимой болью воспоминания нахлынули на него: тот день на реке, великолепная семга: эти добрые, мудрые, проницательные глаза; теплота этих глаз, когда Фрэнсис так терзался в Холиуэлле; спокойный голос в кабинете в Тайнкасле перед его отъездом в Китай: "Не переставай бороться, Фрэнсис, за Бога и за добрую старую Шотландию".
Ансельм рассуждал, с дружеским великодушием не обращая внимания на состояние Фрэнсиса:
— Ну, полно, полно. Мы должны смотреть в лицо фактам, я полагаю. Теперь, когда я здесь, я сделаю все, что могу, чтобы облегчить твое положение. У меня большой организационный опыт. Тебе, может быть, будет небезынтересно послушать как-нибудь, как я поставил наше Общество на ноги. Своими личными просьбами в Лондоне, Ливерпуле и Тайнкасле я собрал тридцать тысяч фунтов — и это только начало.
Он улыбнулся, показывая здоровые зубы.
— Ну, не горюй так, мой дорогой друг. Я ведь не слишком строг и склонен к осуждению… Первым делом надо пригласить к обеду преподобную мать, она, кажется, толковая женщина, и устроить настоящую конференцию круглого стола.
Фрэнсис с трудом оторвался от воспоминаний о милых забытых днях.
— Преподобная мать предпочитает питаться в своем доме.
— Ты просто не приглашал ее как следует, — Мили посмотрел на худощавую фигуру Фрэнсиса с добрым дружеским сожалением. — Бедняга Фрэнсис! Не думаю, чтобы ты понимал женщин. Она придет, будь спокоен, предоставь это мне!
На следующий день Мария-Вероника действительно пришла к обеду. Ансельм был в прекрасном настроении — он великолепно отдохнул за ночь, а утро провел в деятельном осмотре миссии. После посещения школы Мили был настроен благосклонно и приветствовал преподобную мать (хотя расстался с ней пять минут назад) преувеличенно торжественно:
— Это поистине большая честь для нас, преподобная мать. Стаканчик хереса? Нет? А он отличный, уверяю вас… это амонтильядо, — он излучал улыбки. — Может быть, его немного растрясло в дороге, поскольку я привез его из дома… но аромат, подаренный ему Испанией, отрицать не приходится.
Они уселись за стол.
— Ну, Фрэнсис, чем ты нас угостишь? Надеюсь, что никаких тайн китайской кухни, вроде супа из птичьих гнезд или пюре из креветок не будет? Ха-ха-ха!.. — Мили весело расхохотался, беря себе цыпленка. — Хотя должен признаться, что я до некоторой степени увлекаюсь восточной кухней. Когда мы плыли на пароходе, — кстати, это было очень бурное плавание, четыре дня никто не являлся в кают-компанию, кроме вашего покорного слуги, — нам подавали совершенно восхитительное китайское кушанье chow-mein.
Мать Мария-Вероника подняла опущенные на скатерть глаза.
— Разве chow-mein — китайское кушанье? Это скорее американский вариант китайского обычая собирать все остатки и готовить из них.
Мили смотрел на нее, слегка приоткрыв рот.
— Моя дорогая преподобная мать! Chow-mein… Как… — он посмотрел на Фрэнсиса, ища поддержки, не нашел ее и снова рассмеялся.
— Во всяком случае, я сжевал[48]мою порцию, уверяю вас… Ха- ха!
Повернувшись, чтобы дотянуться до блюда с салатом, которое подносил ему Иосиф, он продолжал:
— Нет, оставив в стороне пищу, Восток влечет к себе и чарует непреодолимо. Мы, жители Запада, склонны считать китайцев низшей расой. Но я, например, готов пожать руку любому китайцу, лишь бы он верил в Бога и… карболовое мыло!
Отец Чисхолм бросил быстрый взгляд на Иосифа — его лицо было непроницаемо, только ноздри слегка раздулись.
— А теперь… — Мили вдруг замолчал, и его манеры стали величаво- торжественными. — У нас важные дела на повестке дня. Преподобная мать, наш отец-настоятель миссии, когда был мальчишкой, постоянно устраивал мне какие-нибудь каверзы, а теперь моя задача выручать его из этой переделки!
Никаких определенных результатов их конференция не дала, кроме скромного перечня достижений Ансельма на родине.
Освободившись от работы в приходе, он целиком отдался трудам, посвященным миссиям, помня, что папа Римский особенно предан распространению веры и всегда охотно поощряет самоотверженных работников, посвятивших себя его любимому делу.
Вскоре Мили завоевал признание. Он начал разъезжать по стране и произносить страстные, красноречивые проповеди в крупных английских городах. У него был настоящий талант приобретать друзей, он не пренебрегал ни одним знакомством, хоть сколько- нибудь ценным. По возвращении из Манчестера или Бирмингема Ансельм садился и писал множество очаровательных писем, благодаря одного за восхитительный обед, другого за щедрое пожертвование в Фонд иностранных миссий. Скоро его корреспонденция стала столь обширна, что пришлось брать секретаря.
Вскоре и в Лондоне Мили стали считать незаурядным гостем. Его дебют с кафедры Вестминстерского собора был эффектен. Он всегда был дамским кумиром, теперь же был принят в избранном кругу богатых старых дев, коллекционирующих в своих роскошных домах кошек и священников. У него всегда были обворожительные манеры. В том же году его приняли в члены клуба "Атенеум". А неожиданно быстро раздувшиеся мешки с деньгами Фонда иностранных миссий вызвали чрезвычайно милостивые знаки одобрения из самого Рима.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 52 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |