|
Читайте также: |
1.
Яков знал правду. Он больше не распоряжается собой. Сатана играет, а он, Яков, пляшет. Золотые слова сказаны в "Пиркей авот": один грех тянет за собой другой. За то, что Яков возжелал запрещенную ему женщину, ему пришлось обмануть целый город евреев, выдав свою жену за немую. И не только один город, а несколько еврейских общин. Теперь женщины, несущие на сердце горе, приходили к Сарре (которая была уже на восьмом месяце), чтобы она возложила руки им на голову и благословила их. Община в Пилице настояла на том, чтобы Яков перенял аренду, которую потерял Гершон. Пилицкий угрожал, что если Яков не станет его арендатором, он привезет кого-нибудь из другого города. Более того, если Яков не согласится, он выгонит всех евреев. Дошло до того, что хозяева города во главе с раввином пришли упрашивать Якова. Даже Гершон дал молчаливое согласие на то, чтобы Яков пока управлял поместьем. У него был свой расчет. Яков, этот меламед, наверное не отличает рожь от пшеницы. Он натворит помещику бед и тот увидит, что без Гершона не обойтись...
У всех этих событий была своя последовательность. Но построено все было на лжи. Горе тому зданию, у которого фальшивый фундамент! Что же ему делать? Если он расскажет правду, его и Сарру сожгут на костре. Как бы правда ни была свята, нельзя ради нее жертвовать собой. Еврейский закон считает, что жизнь человеческая важнее.
По ночам, когда сон не шел к Якову, он взывал к Всевышнему: - Я знаю, что потерял рай. Но Ты Бог, и я - Твое создание. Накажи меня, Отец, я все безропотно принимаю.
Возмездие могло нагрянуть каждый день. Известно, что женщины во время родов всегда кричат и взывают о помощи. И вообще невозможно же без конца всех морочить. Раньше или позже правда должна всплыть на поверхность.
Пока Яков был вынужден делать свое дело. Бог благословил поля, послав урожай. В нынешнем году не было ни шведских, ни польских солдат, вытаптывающих посевы. Поскольку Яков взял в аренду землю, ему приходилось стараться, чтобы помещик был в барыше. Ясно было, что из того, что останется, Якову придется потихоньку выплачивать Гершону. Пилицкий с Яковом даже контракта не заключил. Яков был просто посредником - между мужиками и помещиком, и между помещиком и торговцами хлебными злаками. Для себя он пока имел только на кусок хлеба.
Трудно было поверить, что снова находишься среди полей и лесов. Гершон построил дом невдалеке от помещичьего замка, и теперь Яков жил в нем вместе с Саррой. Дом, который Яков начал было строить для себя и под занятия в хедере, остался незаконченным. Община собиралась привезти другого меламеда. Шутники острили - раз Яков стал арендатором, Гершон должен стать меламедом.
Яков всегда помнил, что все на свете непостоянно. Ведь что такое, в сущности, человек? Сегодня он жив, а завтра лежит в гробу. Талмуд сравнивает жизнь со свадьбой. Поплясали, и хватит. Сегодняшний день тотчас же превращается во вчерашний. Поэт справедливо сравнивает человека с проносящимся облаком, с цветком, который увядает, со сновидением, которое исчезает. Но никогда еще Яков не постигал с такой силой этого непостоянства. Вот поле все в колосьях, а вот оно уже голое и покинутое. Вот дни светлые, ясные, но не успеешь оглянуться, как начнутся дожди, а потом выпадет снег. Вот Яков уважаемый в Пилице человек, признанный помещиком, мужики снимают перед ним шапку и величают паном Джеджичем, евреи считают его чудотворцем. Но вот его разорвут в клочья, потащат на виселицу...
А покуда что, Яков наблюдал, чтобы жали и молотили как полагается, чтобы ссылали зерно в амбары, чтобы вязали снопы и метали стога. Вскоре после жатвы надо начинать готовиться к вспашке полей для засева их озимью. Якову пригодились пять лет, прожитые в деревне. Теперь, когда он вечером ложился с Саррой спать, они говорили не только о божественных вещах, но и о хозяйстве. Несмотря на то, что Гершон не вел записей, Якову понемногу открывалось его мошенничество. Помещик грабил мужиков, а Гершон помещика. Получалось, что вор у вора крадет, и потому это не подлежит наказанию. Но все равно заповедь "Не кради" нарушалась, что являлось позором для евреев. Кроме того, это усиливало юдофобство.
Якову, конечно, повезло. Но при этом он знал, что взлет его - это взлет перед падением. Те же мужики, которые бунтовали против Гершона, делая ему всякие пакости, прислушивались к Якову и давали советы. Приближенные Пилицкого, от близких родственников до последнего слуги, смотрели на него с уважением. Даже псы, готовые разорвать человека на куски, которых Гершон до последнего дня боялся, каким-то чудом заключили с Яковом мир и виляли хвостами, когда он приближался к воротам. Зная, что Сарра нема и на последних месяцах, помещик послал ей для обслуживания человека. Якова необычайно приблизили ко двору. Помещик беседовал с ним, как с равным, снова и снова удивляясь его хорошему знанию польского языка. В свое время, когда Пилицкий спрашивал у Гершона о евреях и еврейских обычаях, тот не знал, что ответить. Даже помещик догадывался о его невежестве. Яков же на все давал исчерпывающие ответы. Он привык сложные вопросы излагать ясным языком, приводя при этом примеры, доступные каждому. А Пилицкого часто интересовали те же: вопросы, что и Сарру.
Однажды, когда помещик сидел с Яковом в библиотеке и показывал ему в Талмуде латинскую конкорданцию, где в примечаниях на полях встречались древнееврейские слова, растворилась дверь и вошла помещица. Яков поднялся со стула и низко поклонился. Помещица была невелика ростом, полновата, с круглым лицом, короткой шеей я высокой грудью. Золотисто-желтые волосы ее были зачесаны кверху и закручены наподобие новогоднего калача. Черное шелковое платье в складку было со шлейфом. На грудь свисал золотой крест, усыпанный драгоценными камнями. На коротких пальцах сверкали перстни. Несмотря на жирное тело, выглядела она молодо, была курноса, с полными губами, гладким лбом, темными блестящими глазами. Яков слышал, что она очень развратна, но у нее не исчезла девическая свежесть. Она улыбнулась, и на щеках ее появились ямочки. Пилицкий как будто подмигнул ей.
- Это Яков...
- Знаю, я много раз вас видела из окна.
И помещица протянула ему руку. Яков на мгновение заколебался, зная, что ему полагается сделать. Он низко поклонился и поднес ее пальцы к своим губам, покраснев при этом от каштановой бороды и до корней волос на голове. Все равно я уже опустился до преисподней, оправдывался он перед собой. Помещик усмехнулся.
- Коли так, не выпьете ли с нами бокал вина?
- Нет, ясновельможный пан, это запрещает мне моя религия...
Адам Пилицкий сразу рассердился.
- Запрещает, вот как! Воровать у христиан - это можно, а пить с ними вино - это запрещается. А кто это запретил? Талмуд, который велит обманывать христиан?
- Талмуд говорит не о христианах, а о язычниках.
- О язычниках? Для Талмуда все мы язычники. Вы дали миру Библию, но тут же свернули с Господнего пути и не признали Божьего сына. Поэтому на вас ниспосланы все беды. Сегодня карает вас гетман Хмельницкий, а завтра придет другой гетман. Вы никогда не обретете покоя, покуда не познаете истины и...
Панна Пилицка поморщилась.
- Адам, эти дискуссии бессмысленны.
- Надо же мне когда-нибудь сказать им правду. Этот еврей Гершон жулик и в придачу осел. Он ничего не знает, даже собственной Библии. Яков кажется мне человеком честным и понятливым. Поэтому я хочу задать ему несколько вопросов.
- Не теперь, Адам, он занят хозяйством.
- Хозяйство не убежит. Садись, еврей, и не бойся. Мы тебе не сделаем ничего худого. Сядь сюда. Вот так. Ни я, ни панна не собираемся обращать кого бы то ни было в нашу веру. Разве заставишь верить? У нас в Польше нет инквизиции, как в Испании. Польша свободная страна. Даже слишком свободная, потому мы и идем ко дну. Но это не твоя вина. Я хочу спросить вот о чем. Уже столько столетий, больше тысячи лет - что я говорю! - больше полутора тысяч лет вы надеетесь на своего мессию. Но он не является. Он не является потому, что он уже явился и провозгласил перед всеми народами истину Божию. Но вы упрямы. Вы отделяетесь от всех. Наше мясо для вас трефное. Наши вина вам запрещены. С нашими дочерьми сам нельзя сходиться. Вы вбили себе в голову, что Бог избрал вас. Но для чего Он вас избрал? Чтобы вы жили в темном гетто и носили желтые звезды? Я бывал за границей и видел, как там живут евреи... Правда, они богаты. Потому что ваши головы только и думают о прибыли. Но ненавидят вас, как пауков. Так почему же вы не задумаетесь над своим положением и не попытаетесь пересмотреть вашу веру и Талмуд? А вдруг все же христиане правы? Ведь в небо никто из вас не вознесся...
- Ей богу, эти теологические споры не имеют смысла! - воскликнула Тереза.
- Почему бы нет? Люди должны поговорить... Я говорю с ним без гнева, как равный с равным. Если он меня сможет убедить, что евреи правы, я стану евреем.
И помещик усмехнулся.
- Не могу я никого убеждать, Ваша милость, - стал отнекиваться Яков, я перенял веру от моих родителей и придерживаюсь... по мере сил...
- У язычников тоже были родители, и учили их, что камень - это бог. Но вы, евреи, велели разрушить их храмы и уничтожить их и детей их. Об этом есть в вашем писании. Не значит ли это, что не надо считаться с тем, что перенято от родителей?
- Библия священна также у христиан.
- Несомненно. Но ведь должна быть какая-то логика. Все народы, кроме вас и проклятых турок, приняли христианскую веру. А вы, евреи, считаете себя умнее всех на свете. Но раз Бог вас так уж любит, почему он вас в каждом поколении казнит? Почему он допускает, чтобы бесчестили ваших жен в живьем закапывали детей?
Яков поморщился, словно с трудом проглотил что-то.
- Это часто делают христиане...
- Неужто? Казаки такие же христиане, как я персиянин. Настоящие христиане это католики и больше никто. А православные такие же идолопоклонники, как и турки, с которыми они ведут дела. Протестанты и того хуже. Но это все не имеет ничего общего с вопросом, который я тебе задал.
- Нам неизвестны пути Господни, Ваша милость. Католики тоже страдают. И даже воюют между собой.
И Яков осекся.
Адам Пилицкий на мгновение задумался.
- Мы, конечно, страдаем. Человек рожден для того, чтобы страдать. Так сказано в Библии. Но наши страдания имеют смысл. Души наши очищаются в возносятся потом в небо. А у неверующих настоящие страдания начинаются лишь после смерти.
Тереза мотнула головой.
- Ей богу, Адам, эти споры бесцельны. Никому не дано знать истину. Это вопрос сердца, а не ума. И она показала рукой на грудь.
- Да, это правда, Ваша светлость, - заметил Яков.
- Допустим, что так. Но все же, что преследует эта еврейская косность? Вы служите Богу ложной верой. Ваши молельные дома всегда полны молящимися. Я был в Люблине и проходил мимо ваших синагог. Оттуда доносилось пение, словно оно исходило из тысячи уст. Неистовое пение. А несколькими годами позже там погибло десять тысяч евреев. Я говорил с помещиком, который при этом присутствовал. Евреи затоптали друг друга, затоптанных было больше чем убитых. При этом небо оставалось голубым, солнце сияло и Бог, в честь которого вы так кричите и поете и считаете себя его любимыми чадами, все это видел и не ниспослал никакой помощи. Как ты можешь смириться с этим, еврей? Как ты можешь спать по ночам, когда вспоминаешь все эти беды?
- Устаешь, Ваша милость, и веки смыкаются сами собой.
- Я вижу, что ты избегаешь ответа.
- Он прав, Адам, он прав. Что он может ответить? И, что можем мы ответить на беды, сыплющиеся на нас? Спрашивать - это уже святотатство. Ты это прекрасно знаешь...
Пилицкий как-то странно сдвинул глаза, устремив взор куда-то в сторону.
- Ничего не знаю, Тереза, ничего уже не знаю. Порой мне кажется, что правда на стороне эпикурейцев или циников. Слышал ли ты, Яков, о Лукреции?
- Нет, Ваша милость.
- Был такой Лукреций, который говорил, что все на свете - одна случайность. Иногда я почитываю его сочинения, хотя церковь их запрещает. Лукреций не верил ни в Бога ни в идолов. Он считал, что все есть игра слепых сил.
- Не следует тебе повторять этой ереси, - отозвалась Тереза.
- Возможно, он прав?
- Как ты можешь, Адам!...
- Пойду, прилягу. Это верно, Яков, веки смыкаются сами собой. Тереза, ты, кажется, хотела еще о чем-то поговорить с Яковом?
- Да, мне с ним надо поговорить.
- Ну, еврей, до свиданья. И не бойся. Так в самом деле, жена твоя немая?
- Да, немая.
- Значит, у вас тоже случаются чудеса?
- Да, ясновельможный.
- Ну, пойду вздремну.
2.
Помещик вышел. Прежде чем удалиться, он оглянулся. Яков низко поклонился. Помещица стала обмахиваться веером из павлиньих перьев.
- Садитесь. Вот так. Что пользы от этих разговоров? Надо верить, что Бог справедливо управляет миром. Все мы прошли сквозь испытания. Когда здесь хозяйничали шведы, меня высекли на моей собственном дворе. Я думала, пришел мне конец. Но всемогущий Бог хотел, чтобы я еще пожила.
Яков побледнел.
- Высекли? Вашу милость?
- Да, для розги, милый мой Яков, нет ни милости, ни даже королевского величества. Открывают, прошу прощения, что положено открыть, и розга сечет. Ей все равно, кого она сечет. А офицеров, которые там стояли и глазели, мое благородное происхождение лишь забавляло.
- Но почему, милостивая панна, они это сделали?
- Потому что я не хотела отдаться их генералу. Мой муж удрал, и они решили, что меня можно легко получить. Был бы генерал молодым, красивым, здоровым - изменила она тон - возможно, я бы не устояла перед искушением. Как это говорится? - На войне и в любви все дозволено... Но он был стар и уродлив, как обезьяна. Я посмотрела на него и сказала: "Ваше превосходительство, лучше уж умереть...".
- Я думал, так себя ведут только москали и казаки.
Помещица улыбнулась.
- А чем шведы лучше? Они что ангелы? В сущности, все мужчины одинаковы. Скажу вам правду, Яков, я их не виню. Для мужчины женщина - это создание, которое должно его обслуживать и удовлетворять. Мужчина словно ребенок. Он хочет груди, и ему безразлично, чья это грудь - прислуги или принцессы...
Говоря это, помещица улыбнулась не то заискивающе, не то лукаво. Она посмотрела Якову прямо в глаза и даже чуть подмигнула. Якову стало жарко в затылке.
- Для этого у мужчины есть жена.
- Жена?!. Во время войны у него нет жены. Это во-первых. Во-вторых, собственная жена приедается. Я заказываю себе самое дорогое платье, но надев его раза три, я не хочу на него больше смотреть и отдаю его одной из кузин моего мужа. Как для нас платье, так для мужчин женщина. Поскольку она уже твоя, и ты можешь придти к ней в постель, когда тебе вздумается, в этом уже нет соблазна, и потому желаешь новую. Я не должна вам об этом рассказывать. Вы сами мужчина и к тому же представительный, красивый, с голубыми глазами.
Якову хлынула кровь в лицо.
- У нас, евреев, не так.
Помещица нетерпеливо махнула веером.
- Что не так? Мужчина остается мужчиной. Нет разницы, еврей он или татарин. У вас ведь мужчина мог иметь несколько жен. Все ваши большие люди держали целые гаремы.
- Теперь это запрещено.
- Кто запретил?
- Это называется запретом раввина Гершона.
- У нас еще больше запретов, но человеческая природа сильнее всех запретов. Я не виню мужчину за чувство вожделения и даже не презираю женщину, которая нарушает закон. Я считаю, что все идет от Бога, даже вожделение. Не каждый имеет волю, которая есть у святых, чтобы обуздать брожение крови. Даже со святыми случалось, что они не могли побороть искушения. И чем Богу плохо, если человек получает удовольствие от жизни? Среди христиан есть мнение, что когда все остается втайне, и имя Божие не оскверняется, грех не так уж страшен. Муж мой несколько лет жил в Италии, где каждая женщина имеет мужа и любовника, который называется "амико". Если женщина идет в театр, она берет с собой мужа и амико. Муж ее, конечно, тоже чей-нибудь амико. А у амико есть жена. Не забудьте, что это происходит в Риме, под боком у Ватикана. Нередко роль амико играет кардинал или другое духовное лицо. Папа знает обо всем и не был бы столь терпим, если бы это было таким уж преступлением перед Богом.
Яков чуть подумал.
- У евреев такого быть не может. Даже смотреть нельзя на чужую жену.
- Но ведь смотрят, мой милый Яков. Смотрят и испытывают желание. Если мужчина скажет мне, что желает лишь свою жену, я назову его кретином... Я хочу вас кое о чем спросить.
- Слушаю, Ваша милость.
- Откуда вы родом? Как вы попали в ваши края? Возможно, мне не следует интересоваться подобными вещами, но есть причина, почему я спрашиваю. Как получилось, что вы женились на немой? Мужчина с вашей внешностью - редкость у евреев. Кроме того у вас хорошие манеры, вы знаете польский язык, в несомненно могли взять в жены самую красивую еврейскую девушку.
Она у меня вторая. Яков кивнул.
- Что же случилось с первой?
- Ее погубили гайдамаки. Ее и детей.
- В каком городе?
- Я из Замосца.
- Это грустно. Что они хотят от женщин и детей?... А откуда родом ваша теперешняя жена?
- Из тех же краев.
- Почему вы избрали именно ее? Были ведь, конечно, в вашем городе и другие женщины?
- Мало кто остался. Большинство было уничтожено.
- Она вам, по-видимому, приглянулась? Что ж, она красивая. Этого у нее не отнимешь.
- Да.
Помещица выждала минутку. Веер покоился на ее груди.
- Я буду с вами откровенна, Яков. У вас есть среди евреев враги, и некоторые из них распространяют слухи, что жена ваша не немая, а притворяется. Когда муж мой это услышал, он был вне себя от гнева и хотел испытать вашу жену. Он собирался выстрелить у нее за спиной из пистолета и посмотреть, что будет. Но я его отговорила. Я сказала ему, что таких фокусов с беременной женщиной не устраивают. Муж меня слушается. Он делает все, о чем я его прошу. И в этом смысле он необыкновенно хороший муж... Вы сами понимаете, что если история с чудом - ложь, это может вызвать скверные последствия также и для остальных евреев. У священников в этих краях свои счеты и интересы. Особенно у иезуитов. Я хочу поэтому, чтобы вы знали, что в моем лице вы имеете близкого друга, и что вы можете мне доверять. Не будьте со мной так скрыты и застенчивы. Ведь, в конце концов все мы под платьем сотканы из плоти и крови. Я буду вам защитой, Яков. Сердце мое говорит мне, что вы нуждаетесь в ней... Яков медленно поднял голову.
- Кто же распространяет такие слухи?
- О, у людей есть языки. Этот самый Гершон - хитрая бестия, и он занимается подстрекательством даже против моего мужа. Он плохо кончит. Но до тех пор может навредить...
3.
Слова помещицы пробудили в Якове такой же страх, как в то утро в деревне, когда его пришел звать холоп Загаека. Но тогда он боялся за свою собственную жизнь. Теперь же и Сарра была в опасности. Уже собираются стрелять из пистолета за ее спиной... Я в западне! - говорил себе Яков. Убежать? Но не раньше, чем она родит... И как бежать с новорожденным? Дело к зиме...
Он не знал как быть. Признаться помещице, что Сарра притворяется немой? Отрицать? Он не мог решиться ни на что и безмолвно сидел с растерянностью человека, которого только что оглушили. Помимо того он испытывал перед помещицей что-то вроде неловкости за свою мужскую робость. Пилицка сверлила его опытным неприязненным взором, ехидно улыбаясь.
- Вам не следует так уж пугаться, Яков. Как говорит пословица великий гром и малый дождь, С вами ничего худого не произойдет.
- Надеюсь. Благодаря Вашей милости. Право уж не знаю, как благодарить.
- После поблагодарите. Вы уже видели замок?
- Нет, только эти покои.
- Идемте, я вам покажу замок. Многое попортил неприятель, но кое-что из бывшего богатства уцелело. Порой мне кажется, что муж прав. Все гибнет... Словно в тысячном году или во времена черной оспы. Мужики говорят, показалась комета с длинным хвостом от края и до края неба...
- Когда? Я не видел.
- Я тоже, но муж мой видел. Это всегда предзнаменование - войны, эпидемии, наводнения. Турок точит меч, москали вдруг стали угрожать, пруссаки же всегда не прочь пограбить. А раз так, надо жить пока живется. Завтра, возможно, будет уже поздно.
- Когда находишься в постоянном страхе, жизнь не идет впрок.
- А иногда наоборот. Во всех этих войнах и нашествиях моя жизнь не раз подвергалась опасности, и я научилась быть спокойной, когда другие трепещут, и смеяться, когда хочется плакать. Я ложусь в постель, велю горничной задернуть гардины и говорю себе, что мне осталось жить еще один час. Вы когда-нибудь пили в постели?
- Как это? Когда болеешь?
- Нет, в полном здравии. Спальня моего мужа на другом конце коридора, и я могу полностью отделяться. Горничная приносит мне вино, и я пью, облокотившись на подушки. Я люблю мед, хотя это считается мужицким напитком. За границей мед называют славянским нектаром. Мужчины любят напиваться допьяна, а я блаженствую, когда бываю слегка лишь под хмелем. Достаточно, чтобы мозг словно заволокло туманом. Тогда у меня нет больше никаких забот, а порой - и никакой ответственности, и я делаю лишь то, что доставляет мне удовольствие...
- Вот как.
- Пойдемте!
Помещица стала водить его по покоям. Яков не знал, на что ему раньше смотреть - на мебель, на ковры или на картины. То тут, то там со стен смотрели чучела оленьих голов, кабанов, множества птиц, казавшихся живыми. Одна зала была увешана всяким оружием: кинжалами, копьями, пистолетами, а также шлемами и латами. Помещица показывала портреты польских королей, разных близких и далеких родственников ее мужа. Все они были здесь развешаны, эти Казимиры, Владиславы, Ягелло, Стефан Баторий, красовались древние представители Радзивиллов - Чартористские, Замойские. Куда бы Яков ни кинул взор, он натыкался на шпаги, кресты, на обнаженных женщин, на изображение баталий, дуэлей, охоты.
Яков прекрасно знал, что смотреть на все это - тоже грех. Здесь сам воздух был пропитан разбоем, идолопоклонством и развратом. Потом помещица отворила двери спальни. Там находился широкий альков и висело зеркало. Яков увидел свое отражение, как в глубокой воде, и не сразу узнал себя. Он был красный, без шапки, с всклокоченной головой и бородой, чуть ли не такой же, как эти дикие изображения в залах. Помещица сказала:
- Это дурной тон - показывать гостю спальню, но евреи ведь не считаются с этикетом. При дворе моего отца был еврей, и мы все его любили. Он был веселый и, когда у нас устраивали балы, изображал медведя и плясал, как настоящий медведь. У нас была даже специальная шкура, которую он надевал. Но пить он не хотел, плясал и веселил всех, оставаясь трезвым. Мой досточтимый отец говорил, что на такое способен только еврей...
- Он был вынужден.
- Он умел рифмовать, мешая польский с еврейским, а также с разными мужицкими словами. Среди евреев в местечке он считался ученым. Он выдал дочь за сына раввина, тот все время раскачивался над молитвенными книгами, а тесть содержал его.
- Что с ним стало потом?
- Со стариком? Грабители убили его...
Яков каким-то непостижимым образом предчувствовал этот ответ. Ему стало не по себе. Как бы почувствовав, что ее слова огорчили Якова, помещица продолжала:
- Ну, он свои годы прожил. Не все ли равно, как умереть? Одно несомненно - смерть неизбежна. Порой я не могу себе представить, что мир будет продолжать существовать без меня. Солнце будет светить, небо будет ясным, деревья в саду зацветут в свое время, а меня не будет. Мне кажется, это невозможно. Но вот я разговариваю с пожилыми людьми, в они рассказывают о разных событиях до моего рождения. Ведь и тогда цвели деревья, пели птицы, а меня на свете не было. Разве это не то же самое? А между тем, милый мой Яков, душа жаждет наслаждений. Особенно по ночам. Я лежу одна, вокруг мрак... Вы когда-нибудь видели вурдалака?
- Вурдалака? Нет, высокочтимая панна.
- И я нет. Но вурдалаки существуют. Бывает, я сама готова среди ночи вылезти на четвереньках и завыть...
- Но почему?
- О, просто так. Я могу еще ненароком прийти к вам, Яков, тогда берегитесь! Потому что я страшная волчица...
Вдруг помещица схватила Якова за руку и воскликнула:
- Я еще не так стара. Поцелуй меня!...
Яков окаменел.
- Нельзя мне, любезная панна, моя вера запрещает мне это. Приношу свои извинения...
- Нечего вам извиняться. Я дура, а вы еврей. В ваших жилах течет не кровь, а борщ!...
- Милостивая панна, я боюсь Бога.
- Так иди к нему!...
4.
Сентябрьский вечер был по-летнему теплым. Поля лежали сжатые. От земли подымалось испарение. Стрекотали кузнечики. Квакали лягушки. В небе поблескивал серп луны, а над ним - яркая звезда, светившая особенным, синевато-зеленым светом. Она мерцала из какого-то другого мира. Было ясно, что точка эта где-то светит необъятным небесным сиянием. Яков шел и все смотрел вверх. Здесь на земле, он может считать себя конченным. Тиски все сжимались, со всех сторон подстерегали его опасности, чтобы погубить. Возможно, что он потерял уже и небесный рай. Но все же утешительно сознавать, что есть Бог, ангелы, серафимы, светлые миры. В местечке Якову приходилось избегать заглядывать в книги. Он не хотел, чтобы его считали образованным, опасался подозрений и преследований. Особенно надо было остерегаться каббалистических книг. Здесь же под открытым небом он мог каждую свободную минуту учиться без книг.
У него были Книга Бытия, Книга Разиэля и Зогар (Книга сияния). Он повсюду возил их с собой, как защиту от всякого зла и еще для того, чтобы подложить их Сарре под подушку, когда придет ей время рожать. Он их просматривал, разобраться в них пока было ему не под силу, но сами слова, буквы были для него святы. Когда глядишь на них, просветляется в мозгу. Даже чести быть грешным перед ликом стольких миров надо удостоиться. Яков помнил еще со времен, когда отдавался учению "Древа жизни" святого Ари, что раскаяние может превратить грехи в благодеяния, а закон в милость. Порой даже грех - путь к исправлению. Вот так он согрешил, возжелав Ванду, дочь Яна Бжика. Тогда он себя сравнивал с Зимри бен Салу. Но теперь она - Сарра, дочь Авраама и собирается родить еврейского ребенка, принести с Божьего престола еврейскую душу. То, что Яков не поддался искушению помещицы панны Пилицкой, он считал своей заслугой. Но убережет ли его эта заслуга от западни, перед ним расставленной? Как суждено, так и будет...
Яков шагал дорожкой среди полей, и из-под его ног выпрыгивали разные созданьица. Одним суждено было быть растоптанными, другие успевали исчезнуть. Создатель вложил в каждую мушку, в каждого комарика немало мудрости, но он не щадил их тельца. У кого только были ноги, тот топтал их. Они поедали друг друга. Все же Яков нигде, хроме своей собственной души, не находил и следа печали. Летняя ночь была полна радости, пения, шелеста. Теплые ветерки приносили ароматы злаков, садовых плодов, леса. Сама ночь была подобна каббалистической книге, полна загадочных знаков и величайших тайн. Земля и небо слились воедино. Где-то вдалеке трепетали зарницы. Но грома не было. Звезды были словно священные письмена. Над сжатыми полями вспыхивали огоньки. Все вокруг дышало, бормотало, перекликалось. Время от времени Яков улавливал шорох, словно кто-то невидимый нашептывал ему что-то на ухо. Он шел, окруженный силами - добрыми и злыми, милосердными и жестокими, каждая имела свое особое предназначение. Тут он улавливал вздох, а там смех. То его нога спотыкалась, и он уже готов был упасть, но тут же кто-то возвращал ему равновесие. Борьба происходила и в нем и вокруг него. Он снова и снова благодарил Бога за то, что ушел от помещицы незапятнанный, но он страшился ее гнева. Он тосковал по Сарре и хотел как можно скорее уже быть дома. Кто знает? Может быть, у нее начались родовые схватки? Правда, в доме есть служанка, и, в крайнем случае, можно позвать из села акушерку, но Яков хотел, чтобы ребенка приняла еврейка. Он не собирался оставаться здесь один в Дни всепрощения. Как только он немного освободится от дел в именин, он вернется в Пилицу - если его оставят в живых... Не бойся! - сам себя успокаивал Яков. Он вспомнил, как когда-то меламед повторял с ним благословение Иакова: "...И Иегуда забился в уголок, он боялся, что ему напомнят грех с Тамар. Но Иаков молвил: Иегуда, не бойся, не дрожи и не трепещи... Будут восхвалять тебя братья твои, потому что от тебя произойдет царь Давид..."
Давно ли Яков ходил в хедер? Мелодия, с которой произносились эти слова, еще звучала в его ушах. Меламед погиб смертью мученика. Теперь он предстал пред взором Якова, словно изображение на холсте, со всеми морщинками, черточками. Яков вспомнил также мальчишек из хедера, каждого со своими привычками и ужимками: Мойшеле, Копеле, Хаим-Берла, Товье-Меира... Где они все? Наверное, не осталось ни одного. Они уже постигли те тайны, которые Якову еще неведомы. Каждый из них уже в другом мире.
Яков шел, а сбоку за ним бежала тень - не одна, а две тени: одна плотная, другая - еле заметная. Но вот почва вдруг стала зыбкой. Ноги его увязли. Он испугался, что его засосет в этой топи. Он еле вырвался из нее, сделав большой круг. Луна расстилала перед ним сеть. Порой Якову казалось, что от него, шипя, уползает змея. Ночь была полна колдовства. Яков плохо еще зная дорогу. Он всегда немного плутал, когда возвращался из имения домой. Как из-под земли вынырнул замок и снова исчез. Но вот он появился с другой стороны. В одном из окон был свет, и Якову казалось, что он там видит силуэт помещицы...
Он пришел домой и, слава Богу, застал Сарру здоровой. Она стояла у печки и готовила на треноге ужин. Сосновые ветки пылали, пахло дымом, смолой, парным молоком. Живот у Сарры сильно выпирал, но лицо оставалось девичьим. Яков хотел заговорить с ней, но она сделала предостерегающий жест. У них были гости. Они сидели во дворе на стульях и чурбачках. Трое женщин и один мужчина. Они прослышали об этом чуде с вдруг заговорившей немой и прошли пешком много миль, чтобы Сарра их благословила...
Яков на мгновение спрятал лицо в ладони. Вот до чего довела ложь! Он, Яков, обманывает евреев. Люди из-за него скитаются по дорогам, тратят деньги, мучаются. Разве возможно более страшное надувательство? Яков вышел, чтобы приветствовать пришельцев. На стуле сидел широкоплечий еврей с неопрятной бородой, густыми щетками бровей и красным рябым носом. Распахнутый ворот открывал волосатую грудь и талес-котн, который носят религиозные евреи. Возле него на земле лежала нищенская сума. При появлении Якова он встал. Все три еврейки были малорослы, носили косынки и передники. Одна держала на коленях узелок, другая - корзинку, а третья жевала брюкву. Они тоже повскакали со своих мест.
- Добрый вечер, добро пожаловать! - сказал Яков.
- Добрый вам вечер, рабби! - отозвался гость сиплым голосом.
- Я не рабби, а обыкновенный еврей, - сказал Яков.
- Раз Бог наградил вас праведницей, значит вы сами тоже праведник ответила одна из женщин.
5.
Гости остались на ночь. Сарра сварила для всех ужин. После еды она молча благословила пришельцев. Женщинам положила руки на головы, мужчине пробормотала благословение с полузамкнутыми устами, каждому указала пальцем на небо. Тут же она почувствовала усталость и сделала знак, что идет ложиться.
Эта ночь была для Сарры потеряна. Она не могла говорить с Яковом о Торе. Но она знала, что гостеприимство - это очень доброе дело. Яков постлал женщинам в передней комнате, а мужчине в боковушке. Но гости не хотели еще спать. Они вышли во двор побеседовать. Яков тоже подсел. Он чувствовал, что все равно не сомкнет глаз. История с помещицей снова выбила почву у него из-под ног. С минуты на минуту могла нагрянуть беда, можно было ожидать любую напасть.
Вечер, как и прошедший день, был теплый. Как обычно, говорили о погроме. Мужчина, которого звали Мойше-Бер, рассказал, каким образом он удрал от гайдамаков Хмельницкого. Голос его звучал тоскливо.
- Да, я бежал. Разве это человек бежит? Ноги его бегут сами по себе. Я хотел остаться с ними, с моей семьей, но когда охватывает страх, ты сам не
знаешь, что делаешь. Точно так же, как теперь я сделался бродягой, я прежде никогда не трогался с места. Сидел себе на сапожной скамеечке и забивал гвоздики в подошвы. Зачем сапожнику разъезжать?... Знал я, что невдалеке от города имеются два села - Липцы и Майданы. В Липцах у меня был гой, который готов был за меня в огонь и в воду. Простой мужик, был он строителем и также резчиком по дереву. Помещик потакал ему во всем. Он одевался как дворянин. Я тачал ему сапоги, каких не сыщешь вод всем мире. Даже у короля нет таких сапог... А про Майданы шла дурная слава. Там все мужики колдуны. Они помогали гайдамакам грабить... Так вот, стою я на распутье и не знаю, куда податься, налево или направо. Вдруг, откуда ни возьмись, собака. Как будто из-под земли. Она поворачивает ко мне свою морду и виляет хвостом. И у меня такое чувство, будто это бессловесное создание хочет сказать: иди за мной. И верно, собака медленно пошла, то и дело оглядываясь. Одним словом, я пошел за ней, и она меня; привела прямо в Липцы. Захотел я собаку приласкать, бросить ей кусочек хлеба, но она исчезла. Растаяла прямо на моих глазах. Тогда я смекнул, что это был не пес, а посланец небесный.
- Тот мужик действительно спрятал вас?
- Долгие недели я просидел в его овине. И чего только он мне не носил!
- А что стало с семьей?
- Никто не уцелел.
Женщина с корзинкой стала трясти головой.
- Когда на небе желают, чтобы кто-либо остался здесь, он остается. Зачем мне, например, надо было остаться? На моих глазах они убили моего мужа и моих птенцов, на горе матери, которая должна была это видеть! Я умоляла: убейте раньше меня! Пусть я хотя бы не увижу, что с ними сделают, о горе мне! Но Бандиты издевались. Двое казаков держали меня, а другие делали свое черное дело. Между собой они говорили, что после того, как управятся со всем, вспорят мне живот и сунут в него кошку. Один них уже держал нашу кошку, которая пронзительно мяукала. Вдруг поднялась суматоха, и все побежали, как ненормальные. До сих пор не знаю, кто устроил эту суматоху и почему они вдруг так испугались Одно знаю - крики раздались адские. Даже сейчас, когда я вспоминаю этот вопль, мурашки начинают бегать по телу.
- Они, вероятно, подумали, что это кричат их солдаты.
- Чьи солдаты?
Женщина, которая жевала брюкву, откусила кусочек и выплюнула. Она обратилась к женщине с узелком:
- Трайне, расскажите им про казака.
Та не ответила.
- Вы сердитесь, что ли?
- О чем тут рассказывать?
- Она три года была женой казака.
- Не надо говорить об этом! Зачем эти разговоры? Погром был страшный, хуже разрушения Храма Господня. Я выгляжу старой, но мне в тамузе минуло только тридцать четыре. Муж мой был богослов. Слава о нем шла по всему польскому королевству. Когда раввин не мог ответить на вопрос, приходили спрашивать моего мужа. Он открывал книгу сразу на нужном месте и давал ответ. Его хотели сделать судьей, но он не хотел, и я не хотела быть женой судьи. К чему это нам было!? Когда община дает кому-нибудь кусок хлеба, он становится поперек горла. А так муж сидел себе над книгами, а я держала мануфактурную лавку, ездила со своим товаром на ярмарки, и Бог миловал меня. У нас не было детей, - это было мое горе. Когда прошло десять лет, и я не родила, свекровь моя, да не помянется ей это на том свете, стала жучить сына, чтобы он развелся со мной. А поженились мы рано. Мне было одиннадцать лет, а ему двенадцать. Он начал совершать обряд с тфилин, когда столовался у моего отца, царствие ему небесное! Да, свекровь требовала развода, и закон говорит также. Но муж мой сказал в рифму: "Трайне, Трайне, люблю тебя крайне". Вот как он говорил. Он мог бы быть бадхеном. Вдруг напали злодеи. Мы все побежали прятаться, а он надел на себя талес в тфилин и вышел навстречу Бандитам. Они приказали ему выкопать для себя могилу. Он копал и молился. Я лежала в погребе и с голоду почти потеряла сознание. Другие вышли ночью искать пищу, а у меня не было сил встать. Я была уже на том свете и видела там мою маму. Играли клезмеры, и я не шла, а порхала птицей. Моя мама летела рядом со мной. Мы подлетели к месту, где встречаются две горы, а посередине был какой-то проход. Внутри - багровый свет, как при заходе солнца, и благоухало ароматными травами рая. Мама проскользнула, а когда я хотела последовать за ней, кто-то дернул меня назад.
- Кто это был? Ангел? - спросил сапожник.
- Не знаю.
- Ну а дальше?
- Я горько заплакала. "Мама, почему ты меня покидаешь?". Она что-то ответила, но я не могла разобрать, что. Звуки в ушах отдавались эхом. Открываю глаза - кто-то тянет меня. Это было ночью. Казак - его звали Василем - вытащил меня из подвала и привязал к лошади. Я умоляла его, чтобы он убил меня. Но тех, кто хочет умереть, оставляют в живых...
- И он стал вашим мужем?
- Мужем-смужем...
- Куда он вас тащил?
- Кто знает? В степь. Он скакал со мной день и ночь. Прошла то ли неделя, то ли месяц. Я даже не знала, когда на свете суббота.
- Ну и дальше?
- Прошу вас, оставьте меня!
- Он продержал ее там три года, - сказала женщина с корзинкой.
- И, наверное, вы имели с ним детей? - спросил сапожник.
Никто не ответил.
Наступила тишина. Все почему-то устремили взор вверх на луну и на звезды. Мойше-Бер спросил:
- У казаков также, как здесь?
- Там красиво. Птицы там щебечут - словно разговаривают. Трава высокая, и когда идешь, надо остерегаться змей. У них маленькие лошадки, но бегут они резвее больших. Верхом там ездят без седла. Они смеются над теми, кто ездит с седлом. Женщины также ездят верхом. У мужчин в одно ухо продета серьга, у каждого нагайка. Когда они разозлятся, то лупят направо и налево. Они способны бить собственную мать, Когда сын вырастает, он выходит на поединок с отцом, а вся станица стоит и смотрит. Сын сбрасывает отца наземь, и все радуются. Даже собственная жена. У нас доят коров, а они доят кобыл. Туда, где я была, приходили и татары... Мужчины бреют головы и оставляют косицу. Есть у них такой праздник, когда играют с крутыми яйцами. У нас все делают дома, у них - на дворе. Стирают и готовят пищу во дворе. Разводят в яме огонь, и если нет дров, жгут навоз. Царя у них нет. Когда надо что-нибудь решать, все казаки собираются вместе и, что хотят, то и делают. У каждого казака две сабли - прямая и кривая. Когда муж подозревает жену, что она путается с другим, он убивает ее или любовника. Ему за это не полагается никакого наказания. Но они умеют петь. Этого у них не отнимешь. Даже женщины. Под вечер все рассаживаются на земле в круг и поют. Один из старших запевает, и все подхватывают. Они умеют также плясать и играть. Он скакал со мной дни и ночи. Нечего было есть. Мы собирали в лесу грибы. Однажды он привязал коня к дереву, меня - к коню, а сам отправился искать пищу. Стали сверкать молнии. Загремело. Я пыталась освободиться, но когда они привязывают - это намертво. Лошадь тоже испугалась, стала брыкаться и ржать. Он вернулся с кабаном. Я не хотела есть. Он его жарил, но мясо осталось полусырым. У них едят мясо жесткое, как камень, и полное крови. Мне душу выворачивало от рвоты, а он совал мне в рот эту мерзость. Там мужья добры к своим женам, но все равно колотят их. Когда казак перестает бить жену, это значит, что больше не любит ее. Колотит он ее не в доме, а на улице. Лупит ее и переговаривается с соседями. Там все мужчины с бородами, как евреи, да не будет это сравнимо!
Так на чем я остановилась? Привозит, значит, он меня в станицу, а я не умею по-ихнему разговаривать. У меня уже отросли волосы, но не такие длинные, как у них... Все собрались и смотрят, как он меня отвязывает от лошади. Подходит старуха в штанах, страшная - настоящая ведьма, и давай реветь и плеваться. Это его мать. Она машет на него кулаком, а он отгоняет ее нагайкой. Прибегает молодая, его жена. Все кричат, все бранятся, а я стою, как истукан, оборванная и босая, отощавшая - полумертвая. Не понимаю их языка, но они тычут в меня пальцами и выражение их лиц такое, как будто они говорят: "зачем тебе эта дохлятина?". Приходят смотреть на меня, как на диковину. Я стала шептать предсмертную молитву. Что помнит баба? "Шма Исраэль", "Перстами Твоими" - одну две молитвы, и обчелся. Обращаюсь к Всевышнему на идиш. - Он понимает любой язык. - "Отец в небесах, возьми меня! Чем такая жизнь, уж лучше смерть". Но когда хочешь умереть, не умрешь. И вот меня взяли в дом и послали пасти гусей. А над ним они устроили суд. Молодые хотели отрубить ему голову, но старые заступились.
Что?.. Нет, у меня не было детей. Еще этого мне не хватало! Другая - у той были мальчишки, и они любили меня больше своей матери. Когда она впадала в ярость, и его при этом не было, то колотила меня до крови. Потом добрела и подносила мне миску с варевом. Я не хотела есть трефного, но что поделаешь! Меня то и дело рвало. Что такое еврей, там вообще не знают. Они ведут себя, как дикари. Когда хотят купаться, идут во двор. Он льет из шайки воду на нее, а она - на него. При этом переговариваются с соседями. Когда закалывают свинью, это у них целый праздник. Не отрубают голову, а колют штыком. Это делают мужчины, женщины, дети. Мать подставляет горшок и собирает кровь...
Со временем они ко мне подобрели. Все подобрели. Даже старая ведьма. Я научилась немного их языку, а они - еврейскому. Она поссорилась с невесткой и стала подъезжать ко мне. Понимала я одно слово из десяти, но она хныкала и тараторила. Все уши мне прожужжала. Жаловалась, что ей не дают есть. Она лежала на охапке соломы, и черви ели ее заживо. Зубов, чтобы жевать у нее не было. Сын совсем забыл о ней. Я приносила ей, что могла. Перед смертью она подозвала меня и подарила браслет. Я его хорошенько спрятала. Узнай об этом невестка, она бы меня загрызла.
С тех пор как я попала туда, у меня было лишь одно желание - убежать. Но как из степи убежишь? Повсюду рыскают дикие звери. И потом откуда мне знать дорогу? Летом так жарко, что земля под ногами горит, а зимой снег лежит толстенным слоем. У меня не было ни одежды, ни денег. Были бы даже деньги, за них там много не купишь. Но все же я не забыла, что я еврейка. Как только открывала глаза, тут же говорила "Мойдэ ани". Он спрашивал: что ты бормочешь? А я отвечала: не твое дело! Знала бы я их язык, могла бы уговорить их стать евреями. Они откровенно заявляли: мы хотим стать евреями! Будь я мужчиной, получилось бы что-нибудь. Но какое значение имеет женщина? Ведь сама я толком не знаю, что и как. Они справляют свои праздники, но все у них шиворот навыворот. Когда у священника умирает жена, он тут же должен взять другую. Иначе он не имеет права проповедовать. Когда у них пост, нельзя есть молочного, - только одну капусту да кипяток. У них есть все, кроме соли и вина, которые ценятся наравне с золотом. Все было бы еще терпимо, если бы не мухи да саранча, которые налетают, как когда-то в Египте, и от них получают разные болезни...
- И как же вы ушли от них?
- Ушла, и все. Какая разница? Мне приснилась моя мама. Она велела мне бежать. Явился туда татарин, и я потихоньку дала ему старухин браслет. Он отдал мне, что имел - бешмет, чувяки - так называются их башмаки. Я пустилась в путь, положась на Бога, и добрые ангелы вели меня. Огонек маячил впереди и указывал мне дорогу, не то не дожила бы я до нынешнего Судного дня. Дикие звери гнались за мной. Огромная птица налетела на меня и хотела унести. Я закричала, и она улетела. Милые вы мои, если бы я вам все стала рассказывать, мы бы просидели с вами три дня и три ночи. Мне помогали. Многие помогали. Но зачем и к кому я бежала? Даже могилы родной не нашла. Я совсем одна на Божьем свете, опозоренная и затравленная. Когда я вспоминаю все, через что прошла, то готова плевать на собственное тело...
- Что же вы пришли за благословением? - спросил Мойше-Бер.
- Я хожу, скитаюсь, лишь бы не сидеть на месте. А вдруг все же на Божьем свете есть и для меня утешение? Когда эта праведница возложила на меня свои руки, у меня камень с души свалился.
Мойше-Бер указал на небо.
- Смотрите, падает звезда!...
6.
В спальне помещицы среди ночи отворилась дверь, Тереза уже было задремала, но сразу открыла глаза. Между гардинами светила луна. Она проговорила вкрадчиво;
- Это ты, Адам?
- Да, Тереза. Я разбудил тебя?
- Нет, я только задремала.
- Я не могу спать. Что мне делать с этим евреем? Как мне вообще быть с евреями? Они поселились здесь, и вот уже - целый город! Савицкий кипит от злости. Он мне пригрозил вечным адом. Соседи также подсиживают. Каждый имеет своего еврейчика, но когда дело доходит до меня, все они святые. История с глухонемой - это гнусная комедия. Евреи смеются надо мной. Они меня разыграли...
Тереза выждала.
- Что ты стоишь? Садись или иди в постель.
- Я сяду. Мне жарко. Почему это среди ночи так жарко. Конец света, что ли? Не желаю больше иметь здесь евреев. Этот Гершон вор, а Яков дурачит меня. Зачем бабе притворяться глухонемой? Мне непонятна вся эта история.
- Возможно, она не притворяется?
- Ты ведь сказала, что он согласился с тем, что она притворяется.
- Я этого не сказала. Я только заметила, что он молчал и не отрицал. Кто знает этих людей? Совсем особое племя. Самое лучшее - не замечать их.
- Как я могу их не замечать? Все уже в их руках.
- Твои польские экономы не лучше.
- Все плохо. Польша разваливается. Вспомнишь еще мои слова; нас разорвут на куски. Сначала евреи сожрут нас, как вши, потом придет москаль или пруссак, или и тот и другой, и нас прикончат. Наши помещики сами себя губят. Каждое очередное поражение Польши - для них личная победа. Но как такое возможно? Разве что изменила нам сама природа человека? Все народы хотят жить, а мы вот желаем протянуть ноги...
- Не знаю, Адам, ничего уже не знаю.
- Не надо было тебе связываться с этим евреем. Это плевок мне в лицо.
После некоторой паузы Тереза отозвалась:
- Ты ведь не раз испытывал от плевков удовольствие.
- Но не еврей. Этого ты не должна была делать. До сих пор я спал по ночам. Теперь я и спать уже не могу. Я ежеминутно вздрагиваю и уже начинаю думать, что в меня вселился бес. Тереза! Я хочу покончить с этим! - изменил тон Пилицкий.
- С чем покончить? О чем ты говоришь?
- Я просто напросто возьму несколько холопов и брошусь на эту банду евреев, мы отрубим несколько голов, а остальные сами разбегутся.
- Что ты говоришь? Какие головы? Мы окружены врагами. Попробуй что-нибудь сделать, и над тобой устроят суд.
- Из-за евреев!?
- Твои враги ждут только повода. Они сами презирают евреев, но когда им выгодно, они за них заступаются. Ты это прекрасно знаешь.
- Что-то надо делать.
- Ничего не делай, Адам, ложись спать и спи. Когда лежишь без малейшего движения с закрытыми глазами, в конце концов засыпаешь. Мы должны подождать, дорогой Адам, мы должны ждать. А что такое вся жизнь? Ждешь, и дни проходят. Потом наступает смерть, и все кончено.
- Я не могу лежать и ждать смерти. Эти старые девы для меня обуза. Они сидят у меня на шее и смотрят так, будто я их злейший враг. Они буквально перестали со мной разговаривать. Все шепчутся и шепчутся. Весь двор наполнен шипением. Получается, словно они у меня в неволе. Но если им здесь так плохо, почему они не уходят куда-нибудь? Я не обязан содержать всех моих дальних родственников. Не моя вина в том, что мои досточтимые дяди и тетки наплодили целую ораву старых дев...
- А что я тебе говорила?
- Ты так долго восстанавливала меня против них, покуда не добилась своего. Теперь я уже сам ненавижу их. Трагедия в том, что ты говоришь, а твои слова входят в меня. Ты меня понемногу отравляешь, а потом удивляешься, почему я отравлен. Теперь ты улыбаешься им, прикидываешься добрым ангелом, а я страдаю от этих паразитов...
- Я так и знала, что раньше или позже ты все выместишь на мне.
- Это правда. Ты виновата во всех моих муках. Из-за тебя я со всеми в ссоре. Из-за тебя я изолирован. Я должен положить этому конец! - возвысил Пилицкий голос.
- Что ты кричишь? Ты всех перебудишь. И так стоят за дверьми и слушают каждое наше слово.
- Им нечего подслушивать. Они все равно знают все наши тайны. Я это вижу по их лицам. Мне смеются в глаза. Да, да!... Ты слишком далеко зашла, Тереза, слишком далеко!
- Толкал меня на это ты, ты и никто другой. Если бы мне пришлось сейчас умереть, я бы все равно повторила эти слова. Я скажу их перед самим Богом. Я пришла к тебе невинной девочкой, а ты...
- Знаю, знаю. Старая песня. Ты была невинна, белая роза и прочее, и прочее... Что прикажешь мне делать теперь? Я не а силах вернуть тебе твою невинность.
- Единственное чего я хочу - чтобы ты оставил меня в покое.
- Я не могу так дальше жить. Этот Яков способен все разболтать грязным евреям. Мне еще не хватает, чтобы они указывали на меня пальцами.
- Он не скажет, он будет молчать. У него свои заботы. Мне только невдомек загадка с его женой, но какая-то тайна здесь кроется. Весь он такой большой и нелепый - во власти страха. Возможно, он убежал из неволи или Бог знает что еще. Раньше или позже все выплывает наружу...
- Еще бы! Всем известен мой позор...
- Ты этого хотел, Адам, хотел! Долгие годы ты навязывал мне свои причуды, покуда и меня втянул в это... Как я сопротивлялась и через что прошла - одному Богу известно.
- Не поминай Бога.
- Кого же мне поминать? У меня нет никого кроме Него. Ты довел наших детей до смерти. Ты, и никто другой. Все равно, как если бы ты убил их своими собственными руками. Меня ты превратил в... не хочу сказать во что, чтобы не оскорблять память моих родителей. Какие же претензии у тебя теперь? Того, что было, уже не исправишь...
Некоторое время супруги молчали. Потом Пилицкий заговорил вновь.
- Я велел Антонию зарезать Вепюша. Он это сделает завтра после обеда.
- Что? Мне уже этого не надо. Не хочу. Пусть живет.
- Я уже приказал.
- Зачем? Я это тогда сказала просто так, не серьезно... Это уже и не действует... Ох, мама родная, во что я превратилась! Бог в небесах, забери меня! Прямо сейчас! Не желаю наступления нового дня!...... Не желаю!...
Тереза издала нечеловеческий стон, полный боли и отвращения. И заметалась будто в судорогах.
- О, смерть, приди скорее...
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 69 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |