Читайте также:
|
— Ах, старый Медведь! — вскричал Куртуа. — Видно, он вас совсем не любил, господин Сешар, и вот что приберег для вас, притворщик…Э‑ге! Я теперь понимаю, что он думал, когда говорил: «Дайте только мне лечь в землю, еще не то увидите!..»
— Не беспокойтесь, сударь, — сказал Корантен Сешару, искоса поглядывая на Еву.
— Брата! — вскричал доктор. — Вот ваше наследство и раскололось надвое!..
Дервиль делал вид, что рассматривает прекрасные гравюры без подписей, вправленные в деревянную обшивку стен гостиной.
— Не беспокойтесь, сударыня, — сказал Корантен, заметив встревоженное выражение красивого лица г‑жи Сешар. — Речь идет только о побочном сыне. Права незаконнорожденного отнюдь не равны правам законного наследника. Этот сын господина Сешара находится в крайней нищете, он имеет право на некоторую сумму, ввиду солидности наследства…Миллионы, оставленные вашим отцом…
При слове миллионы в гостиной все так и ахнули. Теперь Дервиль уже не занимался гравюрами.
— Папаша Сешар? Миллионы? — вскрикнул толстяк Куртуа. — Кто вам это сказал? Какой‑нибудь крестьянин?
— Сударь, — сказал Кашан, — вы не чиновник казначейства, стало быть, с вами можно говорить откровенно…
— Будьте покойны, — сказал Корантен, — даю вам честное слово, что я не чиновник Палаты государственных имуществ.
Кашан, подав знак, призывающий общество к молчанию, не мог скрыть своего удовлетворения.
— Сударь, — продолжал Корантен, — пусть даже речь идет только об одном миллионе, но и тогда доля, причитающаяся внебрачному ребенку, достаточно велика. Мы приехали не затем, чтобы затевать процесс; напротив, мы хотим покончить дело миром: дайте нам сто тысяч франков — мы этим удовлетворимся…
— Сто тысяч франков! — вскричал Кашан, не дав Корантену договорить. — Ну, сударь, папаша Сешар оставил двадцать арпанов виноградника, пять маленьких ферм, десять арпанов под лугами в Марсаке и ни сантима сверх этого…
— Господин Кашан! — воскликнул Давид Сешар, вмешиваясь в их разговор. — Ни за что на свете я не допущу обмана, и меньше всего в денежных делах…Господа, — сказал он, обращаясь к Корантену и Дервилю, — мой отец, кроме недвижимости, нам оставил…(Куртуа и Кашан, подавая знаки Сешару, трудились напрасно, он их не слушал) триста тысяч франков, что увеличивает наше наследство примерно до пятисот тысяч франков.
— Господин Кашан, — сказала Ева Сешар, — какую часть закон уделяет побочному ребенку?
— Сударыня, — сказал Корантен, — мы не дикари. Единственная наша просьба к вам: поклянитесь в присутствии этих господ в том, что вы не получили более ста тысяч экю серебром по наследству от вашего свекра, и мы отлично сговоримся.
— Дайте прежде честное слово, — сказал бывший ангулемский адвокат Дервилю, — что вы действительно адвокат.
— Вот мое удостоверение, — сказал Дервиль Кашану, протягивая ему сложенную вчетверо бумагу, — а этот господин отнюдь не главный инспектор Палаты государственных имуществ, как вы могли бы подумать. Не беспокойтесь, — прибавил Дервиль, — для нас было чрезвычайно важно узнать правду о наследстве Сешара, и только. Теперь мы ее знаем… — Дервиль весьма учтиво взял Еву под руку и отвел ее в глубину гостиной. — Сударыня, — сказал он ей вполголоса. — ежели бы честь и будущее семьи де Гранлье не имели касательства к этому вопросу, я не пустился бы на подобную хитрость, придуманную вот этим господином с орденом; но вы должны простить его, ведь надобно было открыть обман, при помощи которого ваш брат ввел в заблуждение эту благородную семью. И остерегайтесь впредь давать повод думать, что вы ссудили миллион двести тысяч франков вашему брату для покупки поместья Рюбампре…
— Миллион двести тысяч франков! — воскликнула г‑жа Сешар, побледнев. — Но где он их взял, злосчастный?..
— То‑то и есть! — сказал Дервиль. — Боюсь, что источник этого состояния весьма нечист.
У Евы на глаза навернулись слезы, замеченные соседями.
— Возможно, мы оказали вам большую услугу, — сказал Дервиль. — помешав принять участие в обмане, чреватом гибельными последствиями.
Дервиль оставил г‑жу Сешар в креслах, бледную, всю в слезах, и откланялся обществу.
— В Манль! — сказал Корантен мальчику, сидевшему на козлах кабриолета.
В дилижансе, который шел из Бордо в Париж и проходил через Манль ночью, нашлось только одно свободное место. Дервиль попросил Корантена уступить его, сославшись на дела, но в душе он не доверял своему спутнику, и дипломатическая изворотливость и хладнокровие Корантена казались ему просто навыками проходимца. Корантен пробыл три дня в Манле, а оказии уехать все не представлялась: ему пришлось написать в Бордо и там заказать место в дилижансе, так что в Париж он вернулся только через девять дней, считая со дня отъезда.
Все это время Перад ежедневно ездил то в Пасси, то на парижскую квартиру Корантена, чтобы узнать, не воротился ли он. На восьмой день он и там и тут оставил письма, написанные личным шифром, в которых извещал Корантена о том, какого рода смерть угрожала его другу, о похищении Лидии и об ужасной участи, уготованной ей его врагами. Попав в такую же ловушку, какие он прежде ставил другим, Перад, хотя и лишившись Корантена, но пользуясь помощью Контансона, по‑прежнему разыгрывал из себя набоба. Пусть невидимые враги изобличили его, но он все же решил, и достаточно мудро, не покидать поле сражения, чтобы попытаться уловить луч света в этой тьме.
Контансон пустил в ход по следам Лидии все свои знакомства, надеясь обнаружить место, где она спрятана; но невозможность узнать что‑либо становилась с каждым днем все более явной, увеличивая с каждым часом отчаяние Перада. Старый шпион окружил себя охраной из двенадцати‑пятнадцати самых искусных агентов. Велось наблюдение за окресностями улицы Муано и улицы Тетбу, где он жил под видом набоба у г‑жи дю Валь‑Нобль. В продолжение трех последних дней роковой отсрочки, дарованной Азией, чтобы восстановить прежнее положение Люсьена в доме де Гранлье, Контансон не покидал ветерана бывшего главного управления полиции. Так поэзия ужаса, порожденная военной хитростью враждующих племен в глубине лесов Америки, которой столь удачно воспользовался Купер, овеяла мельчайшие подробности парижской жизни. Прохожие, лавки, фиакры, человек, стоящий у окна, — буквально все для человека‑номера, обязанного охранять жизнь Перада, было так же полно значения, как ствол дерева, домик, скала, шкура бизона, брошенная лодка, листва на поверхности реки в романах Купера.
— Если испанец уехал, вам нечего опасаться, — сказал Контансон, обращая внимание Перада на то, каким полным покоем они наслаждаются.
— А если он не уехал? — спрашивал Перад.
— Он увез одного из моих людей на запятках своей кареты; но в Блуа мой человек был принужден слезть и не мог догнать экипаж.
Однажды утром, дней через пять после возвращения Дервиля в Париж, Люсьена посетил Растиньяк.
— Дорогой мой, я в отчаянии, что должен вести переговоры, порученные мне как твоему короткому знакомому. Твоя женитьба расстроилась, и нет никакой надежды на то, что она когда‑либо состоится. Ты должен забыть о доме де Гранлье. Чтобы жениться на Клотильде, надо ждать смерти ее отца, а он стал слишком большим себялюбцем, чтобы умереть так рано. Старые игроки в вист долго держатся…на борту своего…стола. Клотильда скоро уедет в Италию с Мадленой де Ленонкур‑Шолье. Бедная девушка так тебя любит, что пришлось за ней присматривать; она хотела прийти к тебе, она составила какой‑то план побега… Да послужит это тебе утешением в твоем несчастье.
Люсьен молча глядел на Растиньяка.
— К тому же, и впрям ли это несчастье?.. — продолжал его земляк. — Ты без труда найдешь другую девушку, такую же знатную и красивее Клотильды!.. Госпожа де Серизи женит тебя из чувства мести, она не выносит де Гранлье, которые ни разу не пожелали принять ее у себя; у нее есть племянница, молоденькая Клеманс дю Рувр…
— Дорогой друг, со времени нашего последнего ужина у нас размолвка с госпожой де Серизи; она видела меня в ложе Эстер, сделала мне сцену, а я не стал ее разуверять.
— Когда женщине за сорок лет, она не ссорится надолго с таким красивым молодым человеком, как ты, — сказал Растиньяк. — Я немного знаком с этими закатами…они длятся десять минут на горизонте и десять лет в сердце женщины.
— Вот уже неделя, как я жду от нее письма.
— Пойди к ней!
— Теперь, конечно, придется.
— Будешь ли ты по крайней мере у Валь‑Нобль? Ее набоб дает Нусингену ответный ужин.
— Я знаю и буду, — сказал Люсьен серьезно.
На другой день после того, как он убедился в своем несчастье, о чем было тотчас же доложено Карлосу, Люсьен появился с Растиньяком и Нусингеном у мнимого набоба.
В полночь бывшая столовая Эстер вместила почти всех действующих лиц этой драмы, смысл которой, скрытый в самом русле этих существований, подобных бурным потокам, был известен лишь Эстер, Люсьену, Пераду, мулату Контансону и Паккару, явившемуся прислуживать своей госпоже. Азия была призвана г‑жой дю Валь‑Нобль, без ведома Перада и Контансона, помогать ее кухарке. Садясь за стол, Перад, давший г‑же дю Валь‑Нобль пятьсот франков, чтобы ужин вышел на славу, нашел в своей салфетке клочок бумаги, на котором прочел написанные карандашом следующие слова: «Десять минут истекают в ту минуту, когда вы садитесь за стол». Он передал бумажку Контансону, стоявшему за его стулом, сказав по‑английски: «Не ты ли это всунул сюда?» Контансон прочел при свете свечей это Мане, Тэке, Фарес* и положил бумажку в карман, но он знал, как трудно установить автора по почерку, в особенности, если фраза написана карандашом и прописными буквами, то есть начертана, так сказать, геометрически, поскольку прописные буквы состоят лишь из кривых и прямых, по которым невозможно различить навыки руки, столь очевидные в так называемой скорописи.
Ужин проходил невесело. Перад был явно встревожен. Из молодых прожигателей жизни, умевших оживить трапезу, тут находились только Люсьен и Растиньяк. Люсьен был грустен и задумчив. Растиньяк проигравший перед ужином две тысячи франков, пил и ел, думая только о том, чтобы отыграться после ужина. Три женщины, удивленные их необычной сдержанностью, переглядывались. Скука лишила вкуса все яства. Ужины, как театральные пьесы и книги, имеют свои удачи и неудачи. В конце ужина подали мороженое, так называемый пломбир. Все знают, что этот сорт мороженого содержит мелкие, засахаренные плоды, чрезвычайно нежные, расположенные на поверхности мороженого, которое подается в бокале и не притязает на пирамидальную форму. Мороженое было заказано г‑жой дю Валь‑Нобль у Тортони, знаменитое заведение которого находится на углу улицы Тетбу и бульвара. Кухарка вызвала мулата, чтобы уплатить по счету кондитера. Контансон, которому требование посыльного показалось подозрительным, спустился и озадачил посыльного вопросом: «Вы стало быть, не от Тортони?..» — и тотчас же побежал наверх. Но Паккар уже воспользовался его отсутствием и успел обнести гостей мороженым. Мулат еще не дошел до двери квартиры, как один из агентов, наблюдавший за улицей Муано, крикнул ему снизу: «Номер двадцать семь!»
— Что случилось? — откликнулся Контансон, мигом оказавшийся на нижних ступенях лестницы.
— Скажите папаше, что дочь его вернулась. Но в каком состоянии, милостивый боже! Пусть он спешит, она при смерти.
В ту минуту, когда Контансон входил в столовую, старик Перад, сильно подвыпивший, как раз глотал маленькую вишняю из пломбира. Пили за здоровье г‑жи дю Валь‑Нобль. Набоб наполнил свой стакан вином, так называемым константским, и осушил его. Как ни был взволнован Контансон известием, которое он нес Пераду, все же, войдя в столовую, заметил, с каким глубоким вниманием Паккар глядел на набоба. Глаза лакея г‑жи де Шампи походили на два неподвижных огонька. Несмотря на всю важность наблюдения, сделанного мулатом, он не мог медлить и наклонился к своему господину в ту самую минуту, когда Перад ставил пустой стакан на стол.
— Лидия дома, — сказал Контансон, — и в очень тяжелом состоянии.
Перад отпустил самое французское из всех французских ругательств с таким резким южным акцентом, что на лицах гостей выразилось глубокое удивление. Заметив свой промах, Перад признался в своем переодевании, сказав Контансону на чистейшем французском языке: «Найди фиакр!.. Надо убираться отсюда!»
Все встали из‑за стола.
— Кто же вы такой? — вскричал Люсьен.
— Та, кто ви такой? — сказал барон.
— Бисиу уверял меня, что вы умеете изображать англичан лучше его, но я не хотел ему верить, — сказал Растиньяк.
— Ну, конечно, какой‑нибудь разоблаченный банкрот, — сказал дю Тийе громко, — я так и подозревал!..
— Какой удивительный город этот Париж!.. — сказала г‑жа дю Валь‑Нобль. — Объявив себя несостоятельным в своем квартале, торговец безнаказанно появляется, переряженный набобом или денди, в Елисейских полях!.. О, я злосчастная! Банкротство — вот мой червь!
— Говорят, у каждого цветка есть свой червь, — сказала Эстер спокойно. — А мой похож на червя Клеопатры, на аспида.
— Кто я такой?.. — сказал Перад у двери. — А‑а! Вы это узнаете: и если я умру, я буду каждую ночь выходитьб из могилы, чтобы стягивать вас за ноги с постели!..
Произнося эти последние слова, он смотрел на Эстер и Люсьена; потом воспользовавшись общим замешательством, поспешно скрылся; он решил бежать домой, не дожидаясь фиакра. На улице Азия, в черном капоре с длинной вуалью, остановила шпиона у самых ворот, схватив его за руку.
— Пошли за святыми дарами, папаша Перад, — сказала она; это был тот самый голос, который однажды уже напророчил ему несчастье.
Возле дома стояла карета, Азия села в нее, карета скрылась, будто ее унесло ветром. Тут было пять карет, и люди Перада ничего подозрительного не заметили.
Вернувшись в свой загородный дом, в одном из самых отдаленных и самых приветливых кварталов маленького предместья Пасси, на улице Винь, Корантен, который слыл там за негоциантом, снедаемым страстью к садоводству, нашел шифрованную записку своего друга Перада. Вместо того, чтобы отдохнуть, он опять сел в фиакр, в котором только что приехал, и приказала себя везти себя на улицу Муано, где застал одну Катт. Он узнал от фламандки об исчезновении Лидии и не мог понять, как Перад, да и он оказались столь непредусмотрительны.
«Обо мне они еще не знают, — сказал он про себя. — Эти люди способны на все; надо выждать, не убьют ли они Перад, ну, а тогда уже я скроюсь…»
Чем постыднее жизнь человека, тем он сильнее за нее цепляется; она становится постоянным протестом, непрерывным мщением. Корантен сошел вниз и, вернувшись к себе домой, преобразился в хилого старичка, надев травяной парик и зеленый сюртучок, затем пешком отправился к Пераду, движимый чувством дружбы. Он хотел отдать приказания своим наиболее испытанным и ловким номерам. Свернув на улицу Сент‑Оноре, чтобы от Вандомской площади попасть на улицу Сен‑Рох, он нагнал девушку в домашних туфлях, одетую так, словно она готовилась ко сну, — в белой ночной кофте и в ночном чепчике. Время от времени из груди ее вырывалось рыдание и сдержанный стон. Корантене опередил ее на несколько шагов и узнал в ней Лидию.
— Я друг вашего отца, господина Канкоэля, — сказал он, не меняя своего голоса.
— Ах! Наконец нашелся человек, которому я могу довериться!.. — воскликнула она.
— Не подавайте виду, что знаете меня, — продолжал Корантен. — Нас преследуют лютые враги, и мы принуждены скрываться. Но расскажите мне, что с вами случилось…
— О, сударь! Об этом можно сказать, но не рассказывать… — сказала бедная девушка. — Я обесчещена, я погибла, и сама не могу объяснить себе как!..
— Откуда вы идете?..
— Не знаю, сударь! Я так спешила спастись, пробежала столько улиц, столько переулков, боясь погони…И когда встречала человека приличного, спрашивала, как пройти на бульвары и добраться до улицы де ла Пэ! Наконец, пройдя уже…Который теперь час?
— Половина двенадцатого! — сказал Корантен.
— Я убежала с наступлением сумерек, значит, уже пять часов, как я иду! — вскричала Лидия.
— Полно, вы отдохнете, увидите вашу добрую Катт…
— О сударь! Для меня нет больше отдыха! Я не желаю иного отдыха, кроме как в могиле; а до тех пор я уйду в монастырь, если только меня примут туда…
— Бедняжка! Вы защищались?
— Да, сударь. Ах! Если бы вы знали, среди каких гнусных созданий мне пришлось быть…
— Вас верно, усыпили?
— Ах, вот как это было? — сказала бедная Лидия. — Мне только бы дойти до дому…У меня нет больше сил, и мысли мои путаются…Сейчас мне почудилось, что я в саду…
Корантен взял Лидию на руки, и, когда он поднимался с нею по лестнице, она потеряла сознание.
Катт появилась и радостно вскрикнула.
— Не спешите радоваться! — внушительно сказал Корантен. — Девушка очень больна.
Когда Лидию уложили в постель и она при свете двух свечей, зажженных Катт, узнала свою комнату, у нее начался бред. Она пела отрывки из прелестных арий и тут же выкрикивала гнусные слова, слышанные ею. Ее красивое лицо было все в фиолетовых пятнах. Воспоминания непорочной жизни перемежались с позорными сценами последних десяти дней. Катт плакала. Корантен ходил по комнате, останавливаясь по временам, чтобы взглянуть на Лидию.
— Она расплачивается за своего отца! — сказал он. — Как знать, нет ли в этом руки провидения? О, я был прав, что не имел семьи!.. Как говорит какой‑то философ, ребенок — это наш заложник в руках несчастья, честное мое слово!
— Ах, Катт! — сказала бедная девочка, приподнявшись с подушек и не оправляя своих прекрасных разметавшихся волос. — Чем лежать тут, лучше бы мне лежать на песчаном дне Сены…
— Катт, тем, что вы будете плакать и смотреть на вашу девочку, вы ее не исцелите, вместо этого лучше бы вам позвать врача — сперва из мэрии, а потом Деплена и Бьяншона…Надо спасти это невинное создание…
И Корантен написал адреса обоих знаменитых докторов. В это время по лестнице подымался человек, привыкший к ее ступеням; дверь отворилась. Весь в поту, с фиолетовым лицом, с налитыми кровью глазами, Перад, пыхтя, как дельфин, бросился от входной двери к комнате Лидии с воплем: «Где моя дочь?..»
Он заметил печальный жест Корантена; взгляд Перада остановился на Лидии. Сравнить ее можно было только с цветком, любовно взлелеянным ботаником; но вот обломился стебель, цветок раздавлен грубым башмаком крестьянина. Перенесите этот образ в отцовское сердце, и вы поймете, какой удар испытал Перад, из глаз которого полились слезы.
— Кто‑то плачет…Это мой отец… — сказала девочка.
Лидия еще могла узнать отца; она поднялась и припала к коленям старика в ту самую минуту, когда он тяжело опустился в кресла.
— Прости, папа!.. — сказала она. Ее голосок пронзил сердце Перада, и тут же он почувствовал точно удар дубиной по голове.
— Умираю…Ах, негодяи! — были его последние слова.
Корантен хотел помочь своему другу, но лишь принял его последний вздох.
«Умер от яда!..» — сказал про себя Корантен. — А вот и врач! — воскликнул он, услышав шум подъезжавшей кареты.
Вошел Контансон, успевший смыть с себя загар мулата, и, услышав голос Лидии, застыл, точно бронзовая статуя. «Ты все еще не прощаешь меня, отец?.. Я не виновата! (Она не замечала, что отец ее мертв.) Ах, какими глазами он глядит на меня!..» — говорила несчастная безумная.
— Надо ему их закрыть, — сказал Контансон, положив умершего на кровать.
— Мы делаем глупость, — сказал Корантен. — Перенесем его на другую половину; обезумевшая дочь совсем потеряет рассудок, когда поймет, что отец умер; она подумает, что убила его.
Лидия тупо смотрела, как уносят отца.
— Вот мой единственный друг!.. — не скрывая волнения, сказал Корантен, когда Перада положили на кровать в спальне. — За всю свою жизнь только однажды заговорила в нем алчность! И то ради дочери…Пусть это послужит тебе уроком, Контансон. В каждом звании есть своя честь. Перад напрасно впутался в частное дела, мы должны заниматься делами государственными. Но, что бы это ни повлекло за собой, — сказал он, и звук его голоса, взгляд и жест навели на Контансона ужас, — даю слово отомстить за моего бедного Перада! Я открою виновников его смерти и бесчестия его дочери!.. Клянусь самим собой и остатком дней моих, которые я ставлю на карту ради мести, что все эти люди, будучи в добром здравии, кончат свои дни наголо обритыми в четыре часа дня на Гревской площади!..
— А я вам в этом помогу, — сказал потрясенный Контансон.
И верно, нет более волнующего зрелища, чем вспышка страсти у человека холодного, сдержанного, точного, в котором за двадцать лет никто не мог заметить и признака чувствительности. Такая страсть — точно раскаленный добела брусок железа, расплавляющий все, что с ним соприкасается. Недаром у Контансона перевернулось все внутри.
— Бедный папаша Канкоэль, — продолжал он, глядя на Корантена. — Он меня частенько угощал…И видите ли…только беспутные люди знают толк в таких вещах…частенько давал мне десять франков на игру…
После такого надгробного слова мстители за Перада, услышав на лестнице голоса Катт и городского врача, пошли к Лидии.
— Ступай за полицейским приставом, — сказал Корантен. — Королевский прокурор не найдет, возможно, повода для следствия, но мы попробуем составить донесение в префектуру; при случае это сослужит нам службу. Вот в этой комнате, — сказал Корантен городскому врачу, — лежит мертвый человек. Я не верю, чтобы его смерть была естественна. Сделайте вскрытие в присутствии полицейского пристава, который сейчас должен прийти по моей просьбе. Попытайтесь обнаружить следы яда; вам помогут в этом Деплен и Бьяншон, мы их ожидаем с минуты на минуту; я их вызвал к дочери моего лучшего друга; она в худшем положении, чем отец, хотя он и умер…
— Мне в них нет нужды, — сказал городской врач, — чтобы выполнить свое дело…
«Ну и ладно!» — подумал Корантен. — Не будем спорить, — продолжал он. — В коротких словах, вот мое мнение: кто убил отца, те обесчестили и дочь.
Под утро Лидию наконец сломила усталость; когда знаменитый хирург и молодойф врач пришли, она спала. Тем временем врач, пришедший установить смертный случай, вскрыл тело Перада и искал причины смерти.
— Пока больную не разбудили, — сказал Корантен двум знаменитостям, — не пожелаете ли помочь вашему собрату определить причину гибели одного человека, что, несомненно, представит для вас некоторый интерес, а кроме того, ваше мнение не будет излишним в протоколе.
— Ваш родственник умер от апоплексического удара, — сказал врач, — есть признаки сильнейшего кровоизлияния в мозг…
— Прошу вас, господа, осмотреть труп, — сказал Корантен, — и вспомнить, не знает ли токсикология ядов, оказывающих такое действие.
— Желудок совершенно переполнен, — сказал врач, — но так, без химического анализа его содержимого, я не вижу никаких следов яда.
— Если признаки кровоизлияния в мозг имеются, то, принимая во внимание возраст, это уже достаточная причина для смерти, — сказал Деплен, указывая на чрезмерное количество пищи.
— Он ужинал дома? — спросил Бьяншон.
— Нет, — ответил Корантен. — Он прибежал с бульваров и нашел изнасилованной свою дочь.
— Вот истинный яд, если он любил ее, — сказал Бьяншон.
— Но все‑таки, какой же яд мог бы оказать подобное действие? — спросил Корантен, упорствуя в своей мысли.
— Существует только один, — сказал Деплен после внимательного осмотра. — Этот яд добывается на Явском архипелаге из ореха чилибухи, относящейся к малоизученной разновидности strychnos; им отравляют оружие чрезвычайно опасное…малайский крис…* Так по крайней мере говорят…
Пришел полицейский пристав. Корантен высказал ему свои подозрения, попросил его составить протокол, указав, в каком доме и с какими людьми ужинал Перад; он также сообщил ему о заговоре, направленном против жизни Перада, и о причине болезни Лидии. Потом Корантен пошел в комнаты бедной девушки, где Деплен и Бьяншон осматривали больную, но встретился с ними уже в дверях.
— Ну что, господа? — спросил Корантен.
— Поместите эту девушку в дом для умалишенных, и если в случае беременности рассудок не вернется к ней после родов, она окончит свои дни тихим помешательством. Исцелить ее может только одно средство: чувство материнства, если оно в ней проснется…
Корантен дал врачам по сорок франков золотом и обернулся к приставу, потянувшему его за рукав.
— Врач уверяет, что смерть естественна, — сказал чиновник, — и я не могу составить протокол, тем более, что дело касается папаши Канкоэля; он вмешивался во многие дела, и как знать, на кого мы нападем…Эти люди частенько умирают по приказу…
— Я — Корантен, — сказал Корантен на ухо полицейскому приставу.
Тот не мог скрыть своего удивления.
— Итак, составьте докладную записку, — продолжал Корантен, — позже она нам очень пригодится, но только пошлите ее в качестве секретной справки. Отравления нельзя доказать, и я знаю, что следствие было бы прекращено сразу…Но, рано или поздно, я найду виновных, я их выслежу и схвачу на месте преступления.
Полицейский пристав поклонился Корантену и вышел.
— Сударь, — сказала Катт, — девочка все поет и танцует. Как мне быть?
— А что на нее так повлияло?
— Она узнала, что умер ее отец…
— Посадите ее в фиакр и отвезите прямо в Шарантон*; я напишу несколько строк главному начальнику королевской полиции, чтобы она была прилично помещена. Дочь в Шарантоне, отец в общей могиле! — сказал Корантен. — Контансон, ступай, закажи похоронные дроги. Теперь мы с вами один на один, дон Карлос Эррера…
— Карлос! — воскликнул Контансон. — Да ведь он в Испании.
— Он в Париже! — твердо сказал Корантен. — От всего этого веет духом эпохи Филиппа Второго испанского, но у меня найдется капканы для всех, даже для королей.
Пять дней спустя после исчезновения набоба г‑жа дю Валь‑Нобль сидела в девять часов утра у изголовья кровати Эстер и плакала, ибо она чувствовала, что ступила на наклонную плоскость нищеты.
— Будь у меня хотя бы сто луидоров ренты! Тогда, моя дорогая, можно было бы уехать в какой‑нибудь маленький городок и там найти случай выйти замуж…
— О, совсем просто! Слушай. Ты будто бы захочешь покончить с собой; сыграй хорошенько эту комедию! Пошлешь за Азией и предложишь ей десять тысяч франков за две черные жемчужины из тонкого стекла, наполненные ядом, который убивает за одну секунду; ты мне их принесешь, и я тебе дам пятьдесять тысяч франков…
— Почему ты не попросишь их сама? — сказала г‑жа дю Валь‑Нобль.
— Азия мне их не продала бы.
— Неужто это для тебя?.. — сказала г‑жа дю Валь‑Нобль.
— Для тебя! Да ведь ты живешь среди роскоши, веселья, в собственном доме! И накануне празднества, о котором будут толковать целых десять лет! Ведь Нусингену этот день обойдется тысяч в двадцать франков. Говорят, будто в феврале к столу подадут клубнику, спаржу, виноград…дыни…Одних цветов в комнатах будет на тысячу экю!
— Ну что ты болтаешь! На тысячу экю одних только роз на лестнице.
— Говорят, твой наряд стоит десять тысяч франков?
— Да, у меня платье из брюссельских кружев, и Дельфина, его жена, в бешенстве. Но мне хотелось быть одетой, как невеста.
— А где эти десять тысяч франков? — спросила г‑жа дю Валь‑Нобль.
— Это все мои карманные деньги, — сказала Эстер, улыбнувшись. — Открой туалетный столик, деньги под бумагой для папильоток…
— Кто говорит о самоубийстве, тот не кончает с собой, — сказала г‑жа дю Валь‑Нобль. — Ну, а если яд нужен для того, чтобы совершить…
— Преступление, хочешь ты сказать? — докончила Эстер мысль своей нерешительной подруги. — Можешь быть спокойна, — продолжала Эстер, — я никого не хочу убивать. У меня была подруга, очень счастливая женщина, она умерла, я последую за ней…вот и все…
— Ну и глупа же ты!..
— Что прикажешь делать? Мы дали обещание друг другу.
— Дай опротестовать этот вексель, — сказала подруга, смеясь.
— Делай, что я тебе говорю, и убирайся. Я слышу, подъезжает экипаж. Это Нусинген, человек, который сойдет с ума от счастья! Он то меня любит…Почему мы не любим тех, кто нас любит, ведь они в конце концов делают все, чтобы вам понравиться?..
— Вот именно! — сказала г‑жа дю Валь‑Нобль. — Это вроде истории с селедкой, самой злокозненной из рыб.
— Почему она злокозненная?
— Ну, этого никому так и не удалось узнать.
— Ступай, душенька! Надо выпросить для тебя пятьдесят тысяч франков.
— Ну, прощай…
Вот уже три дня, как обращение Эстер с бароном Нусингеном резко переменилось. Обезьянка стала кошечкой, а кошечка становилась женщиной. Эстер одаряла старика сокровищами нежности, она была само очарование. Ее вкрадчиво‑нежные речи, лишенные обычной ядовитости и насмешки, вселили уверенность в неповоротливый ум банкира; она называла его Фрицем; он думал, что любим.
— Мой бедный Фриц, я тебя достаточно испытывала, — сказала она, — я тебя достаточно мучила; в твоем терпении было высочайшее благородство, ты любишь меня, я вижу и вознагражу тебя. Ты мне нравишься, и я не знаю, как это случилось, но теперь я предпочла бы тебя молодому человеку. Возможно, опытность тому причина. Со временем замечаешь, что любовь — это дар души, и быть любимым, ради наслаждения ли, ради денег ли, одинаково лестно. Притом молодые люди чересчур большие эгоисты, они думают больше о себе, чем о нас; ты же думаешь только обо мне. Поэтому и я ничего больше не требую от тебя, я хочу доказать тебе, до какой же степени я бескорыстна.
Дата добавления: 2015-09-09; просмотров: 82 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |