Читайте также:
|
Начальник Консьержери пошел сразу же в канцелярию генерального прокурора и застал там товарища прокурора, который беседовал с г‑ном де Гранвилем, держа в руках приказ о казни. Г‑н де Гранвиль провел ночь в особняке де Серизи, но хотя его одолевали усталость и тревога, ибо врачи не ручались еще за рассудок графини, он принужден был по случаю столь важной казни посвятить несколько часов делам прокуратуры. После краткого разговора с начальником тюрьмы г‑н де Гранвиль взял у товарища прокурора приказ и передал его г‑ну Го.
— Приговор привести в исполнение, — сказал он, — если не возникнет каких‑либо чрезвычайных обстоятельств: надеюсь на вашу осмотрительность. Эшафот можно установить позже, в половине одиннадцатого; итак, в вашем распоряжении целый час. В такое утро час равен столетию, а в столетии мало ли может произойти событий! Не подавайте повода надеяться на отсрочку. Пускай совершают туалет приговоренного, если нужно; и, если ничего нового не обнаружится, передайте приказ Сансону в половине девятого. Пусть подождет!
Выходя из кабины генерального прокурора, начальник тюрьмы встретил в сводчатом проходе, ведущем в галерею, г‑на Камюзо, направлявшегося к генеральному прокурору. Тут у г‑на Го состоялся короткий разговор со следователем; сообщив ему о том, как обстояло дело с Жаком Колленом в Консьержери, начальник тюрьмы сошел вниз, чтобы устроить очную ставку Обмани‑Смерть и Мадлены; но мнимого священнослужителя он впустил в камеру осужденного лишь после того, как Биби‑Люпен, искусно переряженный жандармом, сменил там наседку, наблюдавшую за молодым корсиканцем.
Невозможно изобразить удивление трех каторжников, когда они увидели, что надзиратель пришел за Жаком Колленом и собирается отвести его в камеру смертника. Одним прыжком они очутились около стула, на котором сидел Жак Коллен.
— Стало быть, нынче ему амба, господин Жюльен? — обратился Шелковинка к надзирателю.
— Ну, конечно, ведь Шарло уже тут, — отвечал равнодушно надзиратель.
В народе и в уголовном мие так называют парижского палача. Это прозвище ведет свое происхождение со времен революции 1789 года. Имя это произвело глубокое впечатление. Заключенные переглянулись.
— Конечно! — сказал надзиратель. — Приказ о казни в руках у господина Го, и приговор только что прочитан.
— Выходит, — заметил Чистюлька, — что красотка Мадлена приобщился святых тайн?.. Напоследок дыхалом (ртом) дохнул воздуха.
— Бедненький Теодор! — вскричал Паучиха. — А какой он пригожий! Обидно в его‑то годы протянуть ноги…
Смотритель направился к калитке, думая, что Жак Коллен идет за ним; но испанец двигался медленно, а когда оказался в десяти шагах от Жюльена, он вдруг как бы ослабел и знаком попросил Чистюльку поддержать его.
— Это убийца! — сказал Наполитас священнику, указывая на Чистюльку и предлагая ему опереться на свою руку.
— Нет, для меня это несчастный!.. — отвечал Обмани‑Смерть, сохраняя присутствие духа и христианскую кротость архиепископа Камбрэйского.
И он отошел от Наполитаса, ибо этот юнец с первого взгляда показался ему чрезвычайно подозрительным.
— Он уже поднялся на первую ступеньку Обители «Утоли мои печали», но я ее игумен! — сказал он тихо каторжникам. — Вы увидите, как я раздербеню этого Аиста! Я выужу эту сорбонну из его лап.
— Из‑за его подымалки? — сказал, смеясь, Шелковинка.
— Я хочу даровать эту душу небу! — отвечал сокрушенно Жак Коллен, заметив, что вокруг них собираются заключенные.
И он нагнал смотрителя, подошедшего к калитке.
— Он пришел спасти Мадлену, — сказал Шелковинка. — Мы верно отгадали, в чем тут дело. Каков даб!
— Ты шутишь?.. Гусары гильотины уже тут! Он его даже не увидит, — возразил Паучиха.
— Пекарь за него! — вскричал Чистюлька. — Неужто он мог бы прилобанить наши лобанчики?.. Он крепко любит своих дружков! Он крепко в нас нуждается! Думали, шут их дери, заставить нас засыпать даба! Мы не какие‑нибудь язычники (доносчики)! Пусть только выудит свою Мадлену, я скажу ему, где мой слам (краденое добро)!
Последние слова еще усилили преданностьб трех каторжников их божеству, ибо с этой минуты знаменитый даб стал для них воплощением всех их надежд.
Жак Коллен, несмотря на опасность, угрожавшую Мадлене, не изменил своей роли. Этот человек, знавший Консьержери так же хорошо, как он знал три каторги, ошибался столь натурально, что надзиратель должен был поминутно указывать ему: «Сюда! Туда!» — покуда они не пришли в канцелярию. Тут же Жак Коллена сразу заметил прислонившегося к печи высокого и толстого мужчину, с длинным красным лицом, не лишенным, однако ж благородства, и узнал в нем Сансона.
— Сударь, вы духовник? — сказал он, подойдя к нему с самым простодушным видом.
Недоразумение было так ужасно, что присутствующие похолодели.
— Нет, сударь, — отвечал Сансон, — у меня другие обязанности.
Сансон, отец последнего палача, носившего это имя и недавно отрешенного от должности, был сыном палача, казнившего Людовика XIV.
Четыреста лет несли Сансоны эту обязанность, и вот наследник стольких палачей попытался избавиться от бремени своего наследства. Сансоны, руанские палачи, в продолжение двух столетий, до того еще, как заняли эту высокую должность в королевстве, исполняли, начиная с XIII века, от отца к сыну, приговоры судебной власти. Многие ли семейства могут явить пример верной службы или знатности, передававшейся от отца к сыну в течение шести столетий? Молодым человеком достигнув чина капитана кавалерии, Сансон мечтал уже о блестящих успехах на военном поприще, и вдруг отец приказывает ему явиться, чтобы принять участие в казни короля. Позже он сделал сына своим бессменным помощником, когда в 1793 году были установлены два постоянных эшафота: у Тронной заставы и на Гревской площади. Теперь этому страшному должностному лицу было около шестидесяти лет; он отличался превосходной выправкой, мягкостью и степенностью в обращении с людьми и великим презрением к Биби‑Люпену и его приспешникам, поставщикам гильотины. Единственно, что выдавало этого человека, в жилах которого текла кровь средневековых палачей, его чудовищно толстые и широкие в кистях руки. Он был достаточно образован, дорожил званием гражданина и избирателя, увлекался, как говорили, сдоводством — короче говоря, этот крупный и толстый человек с тихим голосом, спокойными манерами, чрезвычайно молчаливый, с большим облысевшим лбом, походил гораздо больше на онглийского аристократа, нежели на заплечных дел мастера. Поэтому испанский священник мог бы вполне впасть в заблуждение, что умышленно и сделал Жак Коллен.
— Нет, это не каторжник, — сказал старший смотритель начальнику тюрьмы.
«Начинаю верить этому», — подумал г‑н Го, кивнув головой подчиненному.
Жака Коллена ввели в камеру, напоминавшую склеп, где юный Теодор в смирительной рубашке сидел на краю жалкой тюремный койки. При свете, проникшем на минуту из коридора, Обмани‑Смерть сразу признал в жандарме, опершемся на саблю, Биби‑Люпена.
— Io sono Gada‑Morto! Parla nostro itaiano, — живо сказал Жак Коллен. — Venda ti salvar. (Я Обмани‑Смерть, будем говорить по‑итальянски, я пришел тебя спасти.)
Все, о чем беседовали два друга, осталось тайной для мнимого жандарма, а так как Биби‑Люпен должен был охранять заключенного, то он и не мог покинуть свой пост. Возможно ли описать ярость начальника тайной полиции?
Теодор Кальви, молодой человек с бледным лицом оливкового цвета, белокурыми волосами, мутно‑голубыми и глубоко запавшими глазами, впрочем, отлично сложенный, с чрезвычайно развитой мускулатурой, не бросающейся в глаза благодаря вялому его виду, что нередко встречается у южан, был бы очень хорош собою, если бы дугообразные брови и низкий лоб не сообщали его лицу зловещего выражения, а красные, лютой жестокости губы и игра лицевых мускулов не выдавали повышенной возбудимости истого корсиканца, столь скорого на руку в минуту гнева.
Пораженный звуком этого голоса, Теодор резким движением вскинул голову и подумал, что у него начинается галлюцинация; но, разглядев лжесвященника, так как глаза его за два месяца приспособились к мраку каменной клетки, он глубоко вздохнул. Он не узнал Жака Коллена, ибо эта рябая, изъеденная кислотами физиономия отнюдь не походила на лицо его даба.
— Да, это я твой Жак; под видом священника я пришел тебя спасти. Смотри, не будь глуп, не выдай меня, притворись, что исповедуешься.
Все это было сказано скороговоркой.
— Молодой человек совсем подавлен, смерть пугает его, он во всем сознается, — сказал Жак Коллен, обращаясь к жандармам.
— Скажи мне что‑нибудь такое, чтобы я знал, что ты — он, ведь у тебя только голос его, — сказал Теодор.
— Видите ли, несчастный говорит мне, что он невиновен, — продолжал Жак Коллен, обращаясь к жандарму.
Биби‑Люпен не отвечал, боясь быть узнанным.
— Sempre mi![22]— сказал Жак Коллен, подойдя к Теодору и шепнув это условное выражение ему на ухо.
— Sempre ti![23]— ответил юноша на пароль. — Да, ты мой даб.
— Дело твоих рук?
— Да.
— Расскажи мне все без утайки. Я должен сообразить, как мне действовать, чтобы тебя спасти; время на исходе, Шарло здесь.
Корсиканец тотчас опустился на колени, как бы желая исповедаться. Биби‑Люпен не знал, что ему делать, ибо разговор занял меньше времени, нежели чтение этой сцены. Теодор в кратких словах рассказал, при каких обстоятельствах было совершено преступление, о чем не знал Жак Коллен.
— Меня осудили, не имея улик, — сказал он в заключение.
— Дитя, ты занимаешься разговорами, когда тебе собираются снять голову…
— Обвинить меня можно было только в закладе ценностей. Вот как судят, да еще в Париже!
— Но все же как было дело? — спросил Обмани‑Смерть.
— А вот как! За то время, что я тебя не видел, я свел знакомство с одной девчонкой, корсиканкой; я встретил ее, как приехал в Пантен (Париж).
— Глупцы, любящие женщин, вечно из‑за них погибают!.. — вскричал Жак Коллен. — Это тигрицы на воле, тигрицы, которые болтают да глядятся в зеркала!.. Ты был неблагоразумен.
— Но…
— Поглядим, на что она тебе пригодилась, твоя проклятая маруха!..
— Вот эта красотка! Тонка, как прут, увертлива, как уж, ловка, как обязьяна! Она пролезла в трубу и отперла мне дверь. Собаки, нажравшись шариков, издохли. Я накрыл втемную обеих женщин. Когда деньги были взяты, Джинета опять заперла дверь и вылезла в трубу.
— Выдумка хороша! Стоит жизни… — сказал Жак Коллен, восхищаясь выполнением злодеяния, как чеканщик восхищается моделью статуэтки.
— Я сглупил, развернув весь свой талант ради тысячи экю!..
— Нет, ради женщины! — возразил Жак Коллен. — Я всегда говорил тебе, что мы из‑за них теряем голову!..
Жак Коллен бросил на Теодора взгляд, полный презрения.
— Тебя ведь не было! — отвечал корсиканец. — Я был одинок.
— Ты любишь эту девчонку? — спросил Жак Коллен, почувствовав скрытый упрек.
— Ах, если я хочу жить, то теперь больше ради тебя, чем ради нее.
— Будь спокоен! Недаром я зовусь Обмани‑Смерть! Я позабочусь о тебе!
— Неужто жизнь? — вскричал молодой корсиканец, поднимая связанные руки к сырому своду каземата.
— Моя Маделеночка, готовься воротиться на лужок, — продолжал Жак Коллен. — Ты должен этого ожидать, хотя тебя и не увенчают розами, как пасхального барашка!.. Уж если они нас однажды подковали для Рошфора, стало быть, хотят от нас избавиться! Но я сделаю так, что тебя пошлют в Тулон, ты сбежишь оттуда, воротишься в Пантен, а тут уж я устрою тебе жизнь поприятнее.
Вздох, который редко можно было услышать под этими несокрушимыми сводами, вздох, вызванный радостью избавления, звук, которому нет равного в музыке, отраженный камнем, отдался в ушах изумленного Биби‑Люпена.
— Вот что значит отпущение грехов, обещанное мною в награду за чистосердечное признание! — сказал Жак Коллен начальнику тайной полиции. — Эти корсиканцы, видите ли, господин жандарм, люди глубоко верующие! Но он невиновен, как младенец Иисус, и я попытаюсь его спасти…
— Да благословит вас бог, господин аббат!.. — сказал Теодор по‑французски.
Обмани‑Смерть, чувствуя себя больше чем когда‑либо каноником Карлосом Эррера, вышел из каземата, быстро прошел по коридору и, явившись к г‑ну Го, разыграл душераздирающую сцену.
— Господин начальник, этот юноша невиновен, он указал мне виновного!.. Он едва не умер из‑за ложно понятого чувства чести… Ведь он корсиканец! Сделайте одолжение, попросите генерального прокурора принять меня, я не задержу его более пяти минут. Господин де Гранвиль не откажется выслушать испанского священника, столь пострадавшего по вине французского правосудия!
— Иду к нему! — отвечал г‑н Го, к великому удивлению зрителей этой необычной сцены.
— А покуда, — продолжал Жак Коллен, — прикажите вывести меня во двор, ибо я хочу закончить обращение одного преступника, которого уже коснулась благодать…О‑о! У этих людей есть сердце!
Это краткое слово вызвало движение среди присутствующих. Жандармы, тюремный писарь, Сансон, смотрители, помощник палача, ожидавшие приказа «закладывать машину», выражаясь тюремным языком, — весь этот мирок, не так легко поддающийся волнению, загорелся вполне понятным любопытством.
В эту минуту с набережной послышался грохот, и экипаж в щегольской упряжке остановился у наружной решетки Консьержери, что явно было неспроста. Дверца открылась, быстро откинулась подножка; все подумали, что приехала важная особа. Вскоре у решетки появилась, размахивая синей бумагой, дама, сопутствуемая выездным лакеем и гайдуком. Богато одетая, вся в черном, в шляпе с опущенной вуалью, она утирала слезы большим вышитым платком.
Жак Коллен сразу узнал Азию, или, возвращая этой женщине ее настоящее имя, Жакелину Коллен, свою тетку. Свирепая старуха, достойная своего плямянника, сосредоточившего все помыслы на узнике, которого он защищал с умом и проницательностью, по меньшей мере равными уму и проницательности судейских властей, получила разрешение, с отметкой начальника всех парижских тюрем, выданное накануне по совету г‑на де Серизи на имя горничной герцогини де Монфриньез, увидеться с Люсьеном и аббатом Карлосом Эррера, как только последнего переведут из секретной. Самый цвет бумаги уже говорил о влиятельной рекомендации, так как эти разрешения, подобно пригласительным билетам на спектакль, отличаются особой формой и видом.
Поэтому привратник отворил калитку, тем более узрев гайдука с плюмажем, в зеленом, шитом золотом камзоле, сиявшем, точно мундир русского генерала, — все это возвещало аристократическую посетительницу, чуть ли не королевского происхождения.
— Ах, дорогой аббат! — вскричала, увидя священника, мнимая аристократка, проливая потоки слез. — Как можно было заключить сюда хотя бы на минуту этого святого человека!
Начальник взял разрешение и прочел: «По рекомендации его сиятельства графа де Серизи».
— Ах, госпожа де Сен‑Эстебан, госпожа маркиза! — сказал Карлос Эррера. — Какая высокая самоотверженность!
— Сударыня, здесь не разрешается разговаривать, — сказал старый добряк Го.
И он собственной особой преградил путь этой груде черного шелка и кружев.
— Но на таком расстоянии! — возразил Жак Коллен. — И при вас?.. — прибавил он, обводя взглядом окружающих.
От тетки, наряд которой должен был ошеломить писаря, начальника, смотрителей и жандармов, разило мускусом. Кроме кружев, стоимостью в тысячу экю, на ней была черная кашемировая шаль в шесть тысяч франков. Наконец, гайдук ее важно расхаживал по двору Консьержери с наглостью лакея, который знает, что он необходим взыскательной принцессе. Он не снисходил до беседы с выездным слугой, стоявшим у наружной решетки, которую днем всегда держали открытой.
— Что тебе надобно? Что я должна сделать? — сказала г‑жа де Сен‑Эстебан на условном языке, принятом между теткой и племянником.
Секрет этого условного языка заключался в том, чтобы удлиняя слова окончаниями на ар и ор, на аль или и, таким образом искажать их, будь то слова чисто французского или из воровского жаргона. То был своего рода дипломатический шифр, применяемый в разговорном языке.
— Спрячь все письма этих дам в надежное место, возьми самые опорочивающие каждую из них, возвращайся под видом торговки в залу Потерянных шагов и жди там моих приказаний.
Азия или Жакелина, преклонила колени, как бы ожидая благословления, и мнимый аббат благословил свою тетку с чисто евангельской проникновенностью.
— Addio! Marchesa![24]— сказал он громко. И на условном языке прибавил: — Разыщи Европу и Паккара и украденные семьсот пятьдесят тысяч франков, они нам будут нужны.
— Паккар здесь, — отвечала благочестивая маркиза, со слезами на глазах указывая на гайдука.
Столь быстрая сообразительность вызвала не только улыбку, но и удивление этого человека, что удавалось разве только его тетке. Мнимая маркиза обратилась к свидетелям этой сцены, как женщина, привыкшая свободно себя чувствовать в обществе.
— Он в отчаянии, что не может быть на погребении своего сына, — сказала она на дурном французском языке. — Ужасная ошибка судебных властей открыла тайну этого святого человека!.. Я буду присутствовать на заупокойной мессе. Вот сударь, — сказала она г‑ну Го, протягивая ему кошелек, набитый золотом, — подаяние для бедных узников…
— Какой шик‑мар! — сказал ей на ухо удовлетворенный племянник.
Жак Коллен последовал за смотрителем, который повел его в тюремный двор.
Биби‑Люпен, доведенный до отчаяния, в конце концов привлек к себе внимание настоящего жандарма, поглядывая на него после ухода Жака Коллена и многозначительно произнося: «Гм!.. Гм!», — пока тот не сменил его на посту в камере смертника. Но этот враг Обмани‑Смерть не успел прийти вовремя и не увидел знатной дамы, скрывшейся в своем щегольском экипаже; до него донеслись лишь сиплые звуки ее голоса, который, как она ни старалась, совсем изменить не могла.
— Триста паховирок для арестантов!.. — сказал старший смотритель, показывая Биби‑Люпену кошелек, который г‑н Го передал писарю.
— Покажите‑ка, господин Жакомети, — сказал Биби‑Люпен.
Начальник тайной полиции взял кошелек, высыпал золото в ладонь и внимательно осмотрел его.
— Настоящее золото!.. — сказал он. — И кошелек с гербом! Ах, и умен же каналья!.. Ну и мошенник! Он всех нас дурачит на каждом шагу. Пристрелить бы его как собаку!..
— Что ж тут такого? — спросил писарь, взяв обратно кошелек.
— А то что эта краля, конечно, шильница!.. — вскричал Биби‑Люпен в бешенстве, топнув ногой о каменный порог выходной двери.
Слова его произвели живейшее впечатление на зрителей, столпившихся на почтительном расстоянии от г‑на Сансона, который по‑прежнему стоял, прислонившись к печи, посреди обширной сводчатой залы, в ожидании приказа приступить к туалету преступника и установить эшафот на Гревской площади.
Очутившись опять на дворе, Жак Коллена направился к своим дружкам походкою завсегдатая каторги.
— На каком деле ты зашухеровался? — спросил он Чистюльку.
— Мое дело кончено, — отвечал убийца, когда Жак Коллен отошел с ним в сторону. — Теперь мне нужен верный дружок.
— На что он тебе?
Чистюлька на воровском жаргоне рассказал коноводу о своих преступлениях, подробно описав историю убийства и кражи, совершенных им в доме супругов Кротта.
— Уважаю тебя, — сказал ему Жак Коллен. — Чисто сработано; но ты, по‑моему, сплоховал в одном.
— В чем?
— Как только ты закончил дело, сразу должен был добыть русский паспорт, преобразиться в русского князя, купить щегольскую карету с гербами, смело поместить свое золото у какого‑нибудь банкира, взять аккредитив на Гамбург, сесть в почтовую карету вместе со своей свитой: лакеем, горничной и любовницей, разряженной, как принцесса, а потом, в Гамбурге, погрузиться на корабль, идущий в Мексику. Когда в кармане двести восемьдесят тысяч франков золотом, толковый парень может делать все, что ему вздумается, и ехать, куда ему вздумается, проздок ты этакий!
— Ты ладно шевелишь мозгами, на то ты и даб!.. У тебя‑то на плечах сорбонна!.. А у меня…
— Короче, добрый совет в твоем положении, что крепкий бульон для мертвеца, — продолжал Жак Коллен, бросая на каторжника гипнотизирующий взгляд.
— И то правда! — сказал Чистюлька с недоверчивым видом. — Все равно, угости меня твоим бульоном; если он меня не насытит, я сделаю себе ножную ванну…
— Ты в граблюхах у Аиста, у тебя пять квалифицированных краж, три убийства… Последнее — убийство двух богатых буржуа. Судьи не любят, чтобы убивали буржуа… Тебя свяжут для лузки, и нет тебе никакой надежды!
— Все это я уже от них слышал, — отвечал жалобно Чистюлька.
— Ты знаешь мою тетку Жакелину, ведь она настоящая мать нашей братии!.. Так вот, я только что с ней побеседовал на глазах у всей канцелярии, и она сказал мне, что Аист хочет от тебя отделаться, так он тебя боится.
— Но, — сказал Чистюлька, и наивность его вопроса свидетельствовала о том, как сильно развито у воров чувство естественного права воровать, — теперь я богат, чего ж им бояться?
— Нам недосуг разводить философию, — сказал Жак Коллен, — Лучше поговорим о тебе.
— Что ты хочешь со мной сделать? — спросил Чистюлька, перебивая своего даба.
— Увидишь! И дохлый пес может на что‑то пригодиться.
— Для других! — сказал Чистюлька.
— Я ввожу тебя в свою игру! — возразил Жак Коллен.
— Это уже кое‑что! — сказал убийца. — Ну, а дальше?
— Я не спрашиваю, где твои деньги, я хочу знать, что ты думаешь с ними делать…
Чистюлька следил за непроницаемым взглядом своего даба; тот холодно продолжал:
— Есть у тебя какая‑нибудь маруха, которую ты любишь, ребенок или дружок, нуждающийся в помощи? Я буду на воле через час, я могу помочь, если ты кому‑нибудь хочешь добра.
Чистюлька колебался, им владела нерешительность. Тогда Жак Коллен выдвинул последний довод.
— Твоя доля в нашей кассе тридцать тысяч франков; оставляешь ты ее товарищам или отдаешь кому другому? Твоя доля в сохранности, могу ее передать нынче же вечером тому, кому ты захочешь ее отказать.
Лицо убийцы выдало его удовлетворение.
«Он в моих руках!» — сказал про себя Жак Коллен.
— Но не зевай, решай скорее!.. — шепнул он на ухо Чистюльке. — Старина, у нас нет и десяти минут… Генеральный прокурор вызовет меня, и у нас с ним будет деловой разговор. Он у меня в руках, этот человек. Я могу свернуть шею Аисту! Уверен, что я спасу Мадлену.
— Если ты спасешь Мадлену, добрый мой даб, то ты можешь и меня…
— Полно распускать нюни, — отрывисто сказал Жак Коллен. — Делай завещание.
— Ну, так и быть! Я хотел бы деньги отдать Гоноре, — отвечал Чистюлька жалобным голосом.
— Вот оно что!.. Ты живешь с вдовой Моисея, того самого еврея, что хороводился с южными Тряпичниками? — спросил Жак Коллен.
Подобно великим полководцам, Обмани‑Смерть превосходно знал личный состав всех шаек.
— С той самой! — сказал Чистюлька, чрезвычайно польщенный.
— Красивая женщина! — сказал Жак Коллен, умевший отлично управлять этими страшными человекоподобными машинами. — Маруха ладная! У нее большие знакомства и отменная честность! Настоящая шильница. А‑а! Ты все таки спутался с Гонорой! Разве не стыдно было тебе угробить себя с какой‑то марухой? Малява. Зачем не завел честную торговлишку, мог бы перебиваться!.. А она работает?
— Она устроилась, у нее заведение на улице Сент‑Барб…
— Стало быть, ты делаешь ее твоей наследницей? Вот до чего доводят нас эти негодницы, когда мы, по глупости, любим их…
— Да, но не давай ей ни каньки (ни гроша), покуда я не сковырнусь!
— Твоя воля священна, — сказал Жак Коллен серьезным тоном. — А дружкам ни гроша?
— Ни гроша! Они меня продали, — отвечал Чистюлька злобно.
— Кто тебя выдал? Хочешь, я отомщу за тебя? — с живостью сказал Жак Коллен, пытаясь вызвать в нем чувство, способное еще взволновать такие сердца в подобные минуты. — Кто знает, старый мой друг, не удастся ли мне ценою этой мести помирить тебя с Аистом?
Тут убийца, ошалевший от счастья, бессмысленно уставился на своего даба.
— Но, — сказал даб в ответ на это красноречивое выражение, которое приняла физиономия каторжника, — я теперь ломаю комедию только ради Теодора. Ежели водевиль увенчается успехом, старина, то для одного из моих дружков, а ты из их числа, я способен на многое…
— Если ты только расстроишь сегодняшнюю церемонию с бедняжкой Теодором, я сделаю все, что ты захочешь.
— Да она уже расстроена. Уверен, что выужу его сорбонну из когтей Аиста. Видишь ли, Чистюлька, коли ты не хочешь сгореть, надо протянуть друг дружке руку…Один ни черта не сделаешь…
— Твоя правда! — вскричал убийца.
Согласие между ними так прочно восстановилось и вера его в даба была столь фанатична, что Чистюлька не колебался больше.
Он открыл тайну своих сообщников, тайну, так крепко хранимую до сих пор. А Жак Коллен этого только и желал.
— Так вот! В мокром деле Рюфар, агент Биби‑Люпена, был в одной трети со мной и с Годе…
— Вырви‑Шерсть?.. — вскричал Жак Коллен, называя Рюфара его воровской кличкой.
— Он самый! Канальи продали меня, потому что я знаю их тайник, а они моего не знают…
— Э! Да это мне на руку, ангел мой! — сказал Жак Коллен.
— Как это так?
— Да ты погляди, — отвечал даб, — как выгодно человеку довериться мне безоговорочно! Ведь теперь твоя месть — козырь в моей игре! Я не спрашиваю тебя, где твой тайник. Ты скажешь мне о нем в последнюю минуту; но сейчас скажи мне все, что касается Рюфара и Годе.
— Ты был нашим дабом, ты им навсегда и останешься! У меня не будет тайн от тебя, — отвечал Чистюлька. — Мое золото в погребе у Гоноры.
— А не продаст тебя твоя маруха?
— Дудки! Она и знать не знает о моем рукоделии! — продолжал Чистюлька. — Я напоил Гонору, хотя эта женщина и на духу у кармана ничего не вызвонит (и на допросе у полицейского комиссара не проболтается). Только уж очень много золота!
— Да, тут может скиснуть самая чистая совесть! — заметил Жак Коллен.
— Стало быть, зеньки пялить на меня было некому… Вся живность спала в курятнике. Золото на три фута под землей, за бутылями с вином. А сверху я насыпал щебня и известки.
— Ладно! — сказал Жак Коллен. — А другие тайники?
— Рюфар пристроил свой слам у Гоноры, в комнате бедняжки…Она у него в руках, — боится, чтобы ее не обвинили как сообщницу в укрывательстве краденого и чтобы не пришлось ей кончить дни в Сен‑Лазаре.
— Ах, ракалья! Вот как фараоново племя (полиция) заканчивает воспитание воров! — сказал Коллен.
— Годе стащил свой слам к сестре, прачке, честной девушке. А девчонка и не подозревает, что может заработать пять лет голодной! Парень поднял половицы, положил их обратно и задал винта!
— Знаешь, на что ты мне нужен? — сказал тогда Жак Коллен, вперив в Чистюльку свой властный взгляд.
— На что?
— Чтобы ты взял на себя дело Мадлены…
Чистюлька отпрянул было назад, но под пристальным взглядом даба тут же снова принял позу, выражающую покорность.
— Э‑ге! Ты уже отлыниваешь! Путаешь мне карты! Да ты пойми, четыре убийства или три, не все ли равно?
— Может и так…
— Клянусь мегом Великого братства, нет у тебя сиропа в вермишелях (крови в жилах). А я‑то думал тебя спасти!..
— А как?
— Малява! Обещай вернуть золото семье, вот ты и в расчете! И закатишься на лужок пожизненно. Я ни гроша не дал бы за твою сорбонну, будь у них деньги в кармане, но сейчас ты стоишь семьсот тысяч, дурень!
— Даб! Даб! — вскричал Чистюлька на верху блаженства.
— И кроме того, — продолжал Жак Коллен, — мы свалим убийство на Рюфара…Тут‑то Биби‑Люпену конец…Он у меня в руках!
Чистюлька остолбенел, пораженный этой мыслью, глаза его расширились, он стоял точно изваяние. После трех месяцев тюрьмы и долгих совещаний с дружками, которым он не назвал своих сообщников, готовясь предстать перед судом присяжных и осознав содеянные им преступления, он впал в крайнее отчаяние, потеряв всякую надежду, так как подобный план не пришел никому в голову из его погоревших советчиков. Поэтому, увидев проблеск такой надежды, он просто поглупел от счастья.
— Неужто Рюфар и Годе успели вспрыснуть свой слам (добычу)? — спросил Жак Коллен.
— Разве они осмелятся? — отвечал Чистюлька. — Канальи ждут, когда меня скосят. Так приказала сказать мне моя маруха через Паука, когда та приходила на свиданье с Паучихой.
— Ладно! Мы приберем к рукам их слам в двадцать четыре часа! — вскричал Жак Коллен. — Канальи уже не оправятся, как, например, ты! Тебя обелят начисто, а молодчики выкрасятся в крови! Дельце твое я оборудую так, что ты выйдешь из него чистым, как младенец. А они окажутся кругом виноватыми. Я пущу твои деньги на то, чтобы установить твою невиновность в других делах. Ну, а раз ты попадешь на лужок, — ведь тебя этого не миновать, — ты оттуда постараешься сбежать… Дрянцо жизнь, но как‑никак жизнь!
Глаза Чистюльки сияли от восторга.
— Эх, старина, на семьсот тысяч франков не одну судейскую шляпу купишь! — говорил Жак Коллен, обольщая надеждой каторжника.
Дата добавления: 2015-09-09; просмотров: 66 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |