Читайте также:
|
Непосредственное действие воли другого может пониматься только как данное в настоящем, прошлое же дано мне неизменно, поскольку действие воли другого в прошлом открыто лишь как свершившийся факт. Направляя действие своей воли в прошлое, например в моменты раскаяния, я не могу изменить само это прошлое, поскольку другой воспринимает его содержание тоже как свершившийся факт, и мое действие воли в прошлом является для него также свершившимся, а значит и неизменным. Из сказанного следует, что прошлое может стать для меня настоящим только в том случае, если я обнаружу желание другого изменить это прошлое.
Внутреннее желание другого я не могу воспринять непосредственно, ибо другой в своей телесной явленности для меня уже выразился определенным образом, и это для меня уже нечто свершившееся. Его желание изменить уже ставшее может открыться мне только во внутревидении — через видение другого изнутри, то что современные люди назвали бы эмпатией или сопереживанием, а джайны называли манах-парьяя. Внутревидение как непосредственное восприятие внутреннего жизненного мира другого является неотъемлемым условием перехода в вечную жизнь, в которой каждый прошлый момент воспринимался бы как настоящий.
Условием внутревидения является наиболее полное и совершенное выражение внутренней жизни во внешней чувственно данной явленности. А поскольку внешней явленностью внутренней жизни является тело, то и наиболее полное выражение человека возможно лишь в теле совершенном, то есть нетленном. Поэтому полный переход в вечную жизнь возможен лишь по всеобщему воскресению в нетленных телах.
Однако поскольку мы можем воспринимать будущее нетленное тело человека в отдельные моменты жизни (например, во влюбленности), то можем говорить и о частичном отражении вечной жизни в нынешнем состоянии бытия. Главным же препятствием для этого является самозамкнутость в себе человека, который в силу внутренней гордыни не способен принимать то, как его воспринимают другие, а вместе с этим неспособен внутревидеть другого, неспособен непосредственно воспринимать его желание изменить прошлое. В силу этого человек оказывается замкнут в строгую временную последовательность, воспринимая действие воли другого лишь в исчезающем миге настоящего и будучи неспособным изменить прошлое.
Бог содержит в своей мудрости все возможные варианты мира. Это содержание мудрости мы могли бы назвать воображением, но, в отличие от человека, Бог способен наделять воображаемое реальностью, творить в воображаемом фантазме иную свободную волю, которая начинает собственное самостоятельное существование. Бог в своей мудрости содержит другие варианты мира и Он хочет полноты существования человека во всех иных вариантах мира.
Человек же, в своей гордыне противопоставивший себя Богу, не хочет участвовать в желании Бога открывать другое содержание прошлого. Именно пассивность человека, отказывающегося отвечать на волю Бога, направленную на содержание прошлого, делает для человека это прошлое неизменным. В этой пассивности человек ограничивает лишь себя, свое восприятие и не умаляет совершенное видение Богом полноты мира, в котором человек в данный момент отказывается принимать участие, ибо Бог воспринимает все возможные воплощения мира сразу, в том числе и мир по воскресению, где этот человек пребывает уже спасенным. Тем, что мы отказываемся от общения с Богом, мы обедняем себя, а не Бога, который имеет общение с нами, но не с точки зрения данного момента времени, а с точки зрения вечной жизни.
Исходя из сформулированной позиции становление в вечной жизни можно описать следующим образом. Я воспринимаю в прошлом один из моментов взаимообщения с другим. И для меня и для другого он является уже свершившимся. Но я могу желать чтобы этот момент был изменен, раскаиваясь в содеянном или наоборот, коря себя за несделанное. Помимо фантазма, в котором открывается картина уже свершившегося, я формирую новый гипотетический фантазм того, каким бы я желал видеть прошлое. Изменение прошлого произойдет только в том случае, если в этом гипотетическом фантазме я реально обнаружу волю другого, направленную на взаимообщение со мной. Однако этот гипотетический фантазм сопряжен с моментом уже свершившимся, который для другого является неизменным прошлым. Кроме того, вспоминая это прошлое, он может и не подозревать о моем нынешнем намерении изменить его, не подозревать о существовании сформированного мной и соотнесенного с этим прошлым нового гипотетического фантазма.
Чтобы осуществилось реальное взаимодействие в прошлом с другим, он должен непосредственно внутревидеть меня через свое вспоминание этого прошлого момента, внутревидеть через него мое желание изменить этот вспоминаемый момент, которое изнутри его восприятия будет открываться как обнаруживающееся в настоящем из будущего мое новое желание, отличное от того, которое было первоначально явлено. Он должен воспринимать как настоящее в моменте прошлого сформированный мной гипотетический фантазм, который откроется по отношению к тому моменту из будущего.
Лишь через внутревидение меня он может открывать в том моменте прошлого сформированный мной гипотетический фантазм и направить на него ответное действие своей воли. Из взаимодействия наших воль формируется новое содержание жизни, которое в момент взаимодействия мы будем воспринимать как момент настоящего, хотя связанное непосредственно с давно прошедшим моментом. Причем это новое содержание будет открываться не как следующий за этим прошлым моментом новый момент (в соответствии с линейной последовательностью времени), а как новый момент, раскрывающийся в глубине уже свершившегося момента времени, открывая тем самым как бы новое измерение течения времени вглубь уже прошедшего момента.
Такое становление вглубь каждого из моментов прошлого разрывает линейное восприятие времени, превращая его в многомерное. В каждом моменте прошлого мы можем открыть новое измерение времени, которое также ясно будем воспринимать в становлении настоящего, как воспринимаем сейчас становление настоящего при нашем нынешнем линейном восприятии времени.
В соответствии с этим восприятием вечной жизни, я для другого должен быть открыт во всех своих прошлых моментах. Любая моя неприязнь способна разрушить внутревидение другим меня и тем самым - саму возможность изменения прошлого. Также и я должен внутревидеть другого, видеть его желание изменить прошлое. Но чтобы иметь возможность воспринять гипотетический фантазм другого об уже свершившемся прошлом, чтобы реально вступить в этом гипотетическом фантазме во взаимообщение с волей другого и раскрыть прошлое в новом становлении, я должен воспринимать действие другого на себя не только так, как он непосредственно направлен на меня, но и так, как он мог бы быть направлен. Видеть не только непосредственно явленную в настоящем его интенцию, но видеть и интенцию, действующую на настоящее из будущего.
В этом и заключается смысл христианской заповеди всепрощения. Если я вижу, например, оскорбляющие себя действия подлеца, то я должен видеть и возможные его действия, когда бы он раскаялся в своем подлом поступке, то есть в уже свершившемся безнравственном действии другого я должен уметь простить его, увидеть его раскаявшимся, даже если этого еще и нет в настоящем моменте.
Обнаруживая через непосредственное действие другого на себя его возможное действие, идущее из будущего, когда он уже раскаялся, но обнаруживая это будущее именно как настоящее, как сейчас свершающееся, я тем самым уже открываю возможность для своего взаимодействия с ним. Это взаимодействие не будет ограничено тем, что уже свершилось в прошлом, являясь через гипотетический фантазм другого, в котором открывается раскаяние другого и его желание изменить это прошлое. Иными словами заповедь христианского всепрощения есть ничто иное, как образ вечной жизни, в которой мы сможем изменить уже свершившееся, открыть прошлое в новом становлении настоящего.
Также и таинства покаяния служит не только условием моего спасения в жизни будущей, но и прямо сейчас реально открывает для другого возможность изменения прошлого, в котором я уже раскаиваюсь. Таинство покаяния служит первым шагом преодоления ограниченности временем в нашем нынешнем состоянии.
Теперь следует сказать о самом характере восприятия прошлого в вечной жизни. Естественно, что освобождение от ограниченности нашей тленной природой приведет и к освобождению от силы забвения - того свойства нашего сознания, в силу которого мы воспринимаем прошлое как беспорядочный набор смутных воспоминаний. Мы будем воспринимать прошлое также ярко и полно как и настоящее. Именно такое восприятие прошлого многие принимают за восприятие вечности. Однако это неправильно. Не в том дело, ярко или слабо мы воспринимаем прошлое, сравнимо ли прошлое по силе восприятия с переживанием настоящего или слабее его, прошлое все равно остается прошлым — той самой неизменной картиной свершившегося, в которой уже ничего нельзя исправить. Только обнаруживая в этом прошлом волю другого, непосредственно идущую из будущего, и вступая в реальное взаимообщение с ней через этот момент прошлого, мы превращаем этот прошлый момент в наличествующий в настоящем, воспринимаем новое становление времени, берущее свое начало в том, что мы ранее считали неизменной картиной.
Вечность — это становление, которое вбирает в себя все моменты времени, открывая в них новое содержание. Природа становления времени определяется исключительно через взаимообщение разных воль. Лишь мое реальное взаимообщение с другими, которое будет открываться не только в одном моменте, зажатом между прошлым и будущем, но в любом моменте моей прожитой временной жизни, открывает эту временную жизнь в становлении вечности.
М.С. Каган Воображение как онтологическая категория /Виртуальное пространство культуры. Материалы научной конференции 11-13 апреля 2000 г. СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2000. С.71-74
1. Классическая онтология конституировалась в философии как теория бытия — {nl}ибо, согласно известному тезису Парменида, «бытие есть, а небытия нет».{nl}Религиозная философия разделяла данную позицию, имея, однако, в виду,{nl}не бытие природы, к...
1. Классическая онтология конституировалась в философии как теория бытия —
ибо, согласно известному тезису Парменида, «бытие есть, а небытия нет».
Религиозная философия разделяла данную позицию, имея, однако, в виду,
не бытие природы, космоса, а бытие Бога. Однако в обоих случаях работа
человеческой психики, и познавательная, и ценностно-осмысляющая мир, и
проектирующая то, что еще не существует, выносилась за пределы онтологии,
в другие разделы философского дискурса — в гносеологию,
аксиологию, эстетику, философию культуры, философию изобретения (по
И.И. Лапшину).
2. В ХХ веке диалектически конструируемая онтология стала рассматривать взаимоотношение бытия и его иного — небытия или ничто
(М. Хайдеггер, Н. Гартман, П. Тиллих, Ж.-П. Сартр,
Ю. Банька, А.Н. Чанышев, В.Б. Кучевский,
В.А. Конев). Однако при этом не учитывалось, что соотношение
данных категорий зависит от особенностей различных сфер бытия: так, в
природе уничтожение бытия и его превращение в небытие справедливо лишь
по отношению к конкретным формам бытия, в соответствии с
неуничтожимостью материи, способной лишь изменять формы своего
существования, тогда как во «второй природе» — рукотворной,
творимой людьми, бытие опосредуется «идеальным» проектом
(К. Маркс), «моделью потребного будущего» (Н.А. Бернштейн),
«опережающим отражением» (П.К. Анохин), то есть творимым
воображением представлением о том, что должно быть создано практической
деятельностью человека, но остается небытием до тех пор, пока
не опредмечено — то есть не извлечено из психической сферы
фантазии, в которой оно не обладает бытийной реальностью даже для
самого творца, не говоря уже о других людях, об обществе, о культуре,
пока не обрело самостоятельного и вневременного существования, отчужденного от его временно существующего создателя.
3. Отсюда следует, что включение культуры в сферу онтологического умозрения делает необходимым придание воображению статуса онтологической категории, ибо «продуктивное воображение» (И. Кант) является той творческой силой, которая превращает реальное бытие в идеальное небытие,
[72]
для того чтобы это последнее, воплотившись, вернуло себе реально-бытийный статус. В этой творческой способности — специфическая функция воображения, его отличие и от мышления, и от эмоций, и от памяти, и от интуиции, и от воли и от всех других «механизмов» психики.
4. Исследование воображения как специфического вида активности человеческой психики показало, что следует различать его произвольную форму (художественно-творческую, технико-изобретательскую, социально-реформаторскую, педагогическую) и непроизвольную (сновидение, галлюцинации, бред); продуктивную (создающую нечто новое) и репродуктивную (воспроизводящую элементы былого опыта); реализуемую в принципе, раньше или позже (проектирующую практические действия), принципиально нереализуемую (фантазирование), реализуемую с той или иной степенью вероятности (мечта) и реализуемую опосредованно (вовлекая людей, обладающих воображением, в сотворенную фантазией писателя, живописца, актеров «художественную реальность»); нормальную (воображение художника, инженера, социального реформатора, полководца, хирурга, шахматиста, воспитателя) и патологическую (шизофренический бред, галлюцинации, мистические видения); контролируемую знаниями и опытом (в деятельности инженера-изобретателя и рационализатора) и неконтролируемую (создание утопий, прожектерство); индивидуальную и коллективную (мифотворчески-фольклорную). Такое многообразие конкретных разновидностей воображения говорит о культурном значении его инвариантной функции — создании небытия как условия рождения новых форм бытия. Следовательно, можно с полным правом перефразировать Р. Декарта:» Воображаю, поэтому существую «.
Если все же великий философ видел основание бытия человека в его
мышлении, то только потому, что он выразил потребность его эпохи в познании мира, что породило и классическую формулировку К. Линнея «Человек разумный», и гносеологический пафос эпохи, точно названной эпохой Просвещения. Если же И. Кант сумел преодолеть такой односторонний взгляд на человека и оценил наряду с деятельностью его «чистого разума» и действия «практического разума» и «продуктивного воображения», то это означало наступление новой эпохи в истории европейской культуры.
5. Действительно, судьба воображения в истории философии определялась изменениями ценностных ориентаций культуры:
ее религиозная ориентация не способствовала признанию ценности
воображения, ибо создававшийся творческой мощью фантазии потусторонний
мир — мифическое квазибытие — воспринимался как подлинное
бытие; воображение было «обнаружено» сциентистски ориентированной
европейской философией Нового времени, но, отождествленное
Ф. Бэконом с фантазией, пренебрежительно третировалось как
противостоящее научному познанию бытия конструирование небытия;
закономерно, что такое отношение к фантазии было сохранено
просветительской философией XVIII века, равно как и то, что культура
Романтизма радикально изменила отношение к фантазии,
[73]
как способности созидания превосходящей вульгарно-прозаическую, пошлую, низменную реальность поэтической «художественной реальности» —
способности, позволявшей считать не науку, а искусство и
искусствоподобную философию высшими формами активности человеческого
духа, сопоставимыми с творческой мощью Бога. И далее, в истории
европейской и подключенной Петром и Екатериной еще в ХУШ веке к
направлению ее развития русской культуры отношение к воображению и
фантазии менялось в зависимости от изменений иерархии ценностей в
культуре:: для потребительски-гедонистического сознания буржуазного
общества, удовлетворенного настоящим, воображение кажется чем-то
излишним, ибо оно нарушает возможность бездумного наслаждения
обладаемыми благами бытия, а в тоталитарном квазисоциалистическом
обществе сознание «строителей коммунизма», для которых высшей ценностью
обладало не настоящее, а будущее — «светлое будущее всего
человечества» — оно рассматривалось не как плод продуктивного
воображения, каким оно было у социалистов-утопистов, не как творимая
фантазией утопия, а как выявляемый научным познанием вектор
движения общества (потому так редки были в этой культуре произведения
научно-фантастического жанра — романы А. Богданова,
А. Толстого, И. Ефремова оказывались редкими исключениями,
особенно на фоне мощного потока произведений этого жанра, включавшего и
так наз. «антиутопии», в литературе и кинематографе
буржуазного общества, а подчас — как, например, романы братьев
Стругацких или фильмы А. Тарковского, расценивавшиеся как
диссидентские произведения). А ориентация советского общества на
научно-технический прогресс — сохраняющаяся у нас, кстати, и по
сей день — определяла ценностный приоритет науки: «Что-то физики в
почете, / Что-то лирики в загоне» — справедливо утверждал
поэт, и это афористическое суждение имело самый широкий смысл: «физика»
представляла здесь вообще познавательную деятельность, науку, абстрактное мышление, а «лирика» — искусство и творческую мощь воображения.
Неудивительно, что не только в философии советского времени, но и в
психологии, проблема воображения рассматривалась лишь в редких
случаях — после ее включения в вышедшую в 1922 г. работу весьма
далекого от официальной философии (и в том же году высланного из
страны) И.И. Лапшина «Философия изобретения и изобретение в
философии» тема эта подымалась в исключительных случаях и либо в
применении к психике ребенка (в известной монографии
Л.С. Выгодского), либо в контекста анализа идей И. Канта (в
не менее известном исследовании Ю.М. Бородая). Не приходится
удивляться, что в конечном счете «дискриминационное» отношение к этой
форме психической деятельности привело к ее полной теоретической
«аннигиляции» — к заключению А.В. Брушлинского, что
воображение есть всего лишь особая форма мышления…
6. Фрейдистская психология, структуралистская этнология и
экзистенциалистская философия не случайно сделали разные формы
активности воображения — от сновидения и бреда до мифотворчества и
творчества художественного —
[74]
предметом специального онтологического, или
квазионтологического, анализа: перенос центра тяжести в эпоху
Модернизма с объективного мира на мир субъективный, с общества на
личность, с практики на подсознание, и разочарование в познавательном
могуществе разума, привели к превознесению творческой силы субъекта,
освобождающей его от подчинения объекту, а тем самым к превознесению
искусства, свидетельствующего о безграничной свободе фантазии, над
наукой, неспособной преодолеть подчиненность мышления объективной
«логике вещей», непреложности всеобщих форм бытия — пространству и
времени. В противоположность этому модернистскому,
«неклассическому» культу субъектности открытия синергетики,
обосновывающие принципы «пост-неклассического» мышления и
нарождающегося «постмодернистского» типа культуры, показывают
возможность и необходимость взаимосвязи рационального познания,
ценностного сознания и творческого проектирования будущего.
Соответственно воображение должно в новой философии занять место в системе онтологических категорий,
как звено связи между разными уровнями творимого людьми предметного
бытия — силы, творящей небытие, опосредующее переход от одного
бытийного уровня к другому.
Веккер Л.М. Воображение
воображение и психическое время
Предшествующий анализ выявил органическую связь психического уровня процессов памяти со спецификой психического времени, в особенности с его обратимостью. Однако, как показал тот же анализ, память содержит в себе только один из аспектов этой обратимости, а именно тот, который обращен к прошлому и который на оси времени располагается, условно говоря, налево от точки, соответствующей настоящему моменту. Однако, как было показано, обратимость психического времени органически включает в себя движение по его оси в обоих направлениях от настоящего момента. Исходя из этого, естественно предположить, что существует психический процесс, симметричный процессу памяти, но обращенный не назад, а вперед, т.е. не налево, а направо по оси времени от точки, отвечающей настоящему моменту. Это теоретическое ожидание эмпирически подкрепляется отмеченными уже экспериментальными фактами связи параметров непосредственной памяти с характеристиками сенсорно-перцептивной экстраполяции, антиципации и вероятностного прогнозирования (см. Фейгенберг, 1977).
Отсюда возникает естественный вопрос: имеется ли в арсенале эмпирических обобщений экспериментальной, прикладной и теоретической психологии какое-либо интегральное психическое явление, которое по своим эмпирическим параметрам и общей сути отвечает различным уровням движения по оси времени в направлении от настоящего к будущему? Выдвигаемое здесь теоретическое положение состоит в том, что психическая реальность, скрывающаяся за разными уровнями экстраполяции, антиципации или вероятностного прогнозирования, т.е. за разными формами продвижения по оси психического времени от настоящего к будущему и обратно, соответствует природе воображения, понятого как сквозной психический процесс, симметричный памяти, но противоположно направленный.
Поскольку предметом данного раздела монографии являются общие механизмы психической интеграции, а ее основы коренятся в организации психического времени, здесь мы кратко рассмотрим только те аспекты воображения, которые органически связаны с психическим временем и, соответственно, с интегративными механизмами психики. Выше было показано, что специфика организации психического времени, состоящая в парадоксальном сочетании последовательности и одновременности, коренится в исходных, т.е. сенсорных, формах психического отображения движения. Образ движения и возникающий на его основе образ времени в отличие от объективного движения и объективного времени по необходимости включает в себя единство последовательности и одновременности в рамках определенного интервала длительности, ибо без этого сочетания возможен лишь образ совокупности статических состояний, но нет образа самого перемещения, движения или течения времени. Сочетание последовательности, одновременности и длительности в структуре образа движения и обусловленная им обратимость психического времени органически включают в себя четыре направления на его оси от точки, соответствующей настоящему моменту, а именно: движение от настоящего момента к прошлому и обратно, от прошлого к настоящему, и движение от настоящего момента к будущему и от будущего обратно к настоящему. Первые два из указанных направлений соотносятся с обратимостью психического вре мени внутри структуры памяти, а вторые — с теми компонентами непрерывного временно-пространственного ряда, составляющего образ движения, которые по самому их существу воспроизводят часть траектории последующего, будущего движения.
Этот непосредственный образ будущего движения и его траектории, строящийся на основе инерционности анализаторного механизма и включающий, по-видимому, учет вероятности последующего отрезка траектории, и составляет суть сенсорно-перцептивной экстраполяции или антиципации. Поскольку, однако, раздражающее воздействие части траектории будущего движения на соответствующий рецептор еще не осуществилось, непосредственное ее отражение воплощает в себе не что иное, как воображение той части движения и его траектории, которая станет кинематической реальностью лишь в следующий момент. Тем самым сенсорно-перцептивная экстраполяция по своему психологическому существу есть не что иное, как сенсорно-перцептивное воображение. Здесь мы имеем дело с воображением воспроизводящим в собственном смысле этого понятия. В отличие от воображения творческого эта форма воображения не создает образа нового объекта, а включается вместе с памятью в качестве необходимого компонента сенсорно-перцептивного отображения реального движения, независимого от психической активности субъекта и лишь инвариантно воспроизводимого средствами сенсорно-перцептивной психики. Здесь сенсорно-перцептивное воображение, как и непосредственная иконическая память, является необходимым компонентом формирования первичного образа реального движения. Выше было показано, что обратимость движения по траекториям сенсорно-перцептивного психического пространства органически связана с одновременной целостностью последнего, а эта пространственная одновременность органически включает в себя и опирается на симультанность психического времени. Поскольку же временная симультанность и следующая из нее обратимость психического времени уходят своими корнями в организацию психических образов движения, которые имеют своей предпосылкой не только непосредственную иконическую память, но и сенсорно-перцептивное воображение, можно сделать вывод, что эта форма воображения включается в качестве необходимого компонента в структуру инвариантно воспроизводимого сенсорно-перцептивного пространства. Из всего этого с логической необходимостью следует, что интегративная функция сенсорно-перцептивного воображения, как и исходных форм памяти, проявляется уже внутри структуры сенсорно-перцептивных образов, а не где-то после них или над ними. Без этой интегративной функции элементарных форм воображения описанные инвариантные структуры психического пространства и психического времени так же невозможны в своем полном объеме, как и без интегративной функции элементарных форм памяти.
Многочисленные фактические данные эксперименталь-ной и прикладной психологии свидетельствуют о включенности вероятностного прогнозирования в форме сенсорно-перцептивного воображения в такие сенсорно-перцептивные и сенсомоторные акты, как реакция выбора, реакция на движущийся объект, зрительно-моторное слежение, глазомерные акты определения расстояний, скоростей и ускорений движущегося объекта, выбор наикратчайшего маршрута движений в лабиринте путей (см.: Водлозеров, Су-ходольский, Сурков, 1972). В контексте настоящего анализа связей сенсорно-перцептивной экстраполяции и отвечающей ей формы воображения с закономерностями организации психического времени существенно подчеркнуть два эмпирических факта, полученных в ряде экспериментальных исследований. Первый из этих фактов и соответствующий ему эмпирический вывод состоят в том, что время простой зрительно-моторной реакции на стимул существенно зависит от регулярности, ритмичности предъявляемой последовательности стимулов. При нерегулярной или случайной последовательности интервалов опора на вероятностный прогноз исключается. Реагирование на последующий ожидаемый (т.е. воображаемый) стимул становится невозможным. Экспериментальное исследование показало, что в этих условиях время реакции не зависит от временной структуры предъяв ляемой последовательности стимулов, если она случайна, нерегулярна или неритмизована. Если же предъявляется ритмичная последовательность сигналов, то у здоровых испытуемых наблюдается много опережающих реакций, т.е. реакций на воображаемый стимул. При определенных интервалах между воздействующими сигналами число этих реакций становится примерно таким же, как и число реакций, наступающих вслед за воздействием сигнала. Очень существенно, что когда экспериментатор умышленно пропускает воздействие какого-либо сигнала в регулярной последовательности, у испытуемого все же возникает реакция на отсутствующий, но воображаемый в этот момент стимул (см.: Фейгенберг, 1977; см. также работы Н.Н.Корж, Е.Н.Соколова и др.).
Вероятностный прогноз, реализуемый здесь в форме сенсорно-перцептивного воображения, осуществляется в этих условиях в опоре на отображение ритмичности воздействующей последовательности сигналов.
Отображение ритма в структуре предъявляемой последовательности представляет собой важнейший и очень специфичный компонент организации психического времени. Дело в том, что ритмичность является выражением частотной структуры временного ряда, а частота, в свою очередь, воплощает в себе его вероятностную структуру. Тем самым отображаемая ритмичность временной последовательности предъявляемых стимулов создает возможности для вероятностного прогноза, для сенсорно-перцептивной экстраполяции, иными словами, — возможности для реакции на стимул воображаемый, но реально не воздействовавший.
Второй экспериментальный факт, связанный с первым и имеющий важное значение для контекста настоящего анализа, состоит в том, что число таких реакций существенно зависит от длительности интервалов между стимулами в предъявляемой их последовательности. Так, при интервалах в одну секунду число реакций на воображаемый, но еще не воздействовавший стимул достигает максимума. При увеличении же интервала между стимулами число опережающих реакций уменьшается, а если он превышает пять секунд, реакции на воображаемый стимул становятся невозможными.
Этот вывод принципиально существен для настоящего контекста потому, что в нем прозрачно проступает выявленная уже при анализе процессов памяти важная закономерность организации психического времени: речь идет опять-таки о проанализированном выше сочетании последовательности, длительности и одновременности. Вероятностный прогноз или, соответственно, реакция на воображаемый стимул возможны, по-видимому, именно и только тогда, когда ритмизованная последовательность элементов временного ряда находится еще в рамках относительной одновременности, где последний, промежуточные и начальный элементы ряда еще удерживаются в совместной, непрерывно-целостной структуре. Такое сочетание последовательности и одновременности существенно зависит от величины интервала длительности, за пределами которого удержать элементы ряда в непрерывно-целостной структуре уже невозможно, аналогично тому, как это было выявлено и в отношении процессов памяти.
Рассмотренный уровень воображения воплощает в себе по самому своему существу форму воображения воспроизводящего, поскольку здесь отображаются характеристики реально существующих объектов или стимулов, воздействующих на субъекта и не зависимых от его собственной активности. Элементы преобразующей активности воображения, хотя бы даже в конечном счете направленной на отображение объективно существующей реальности, здесь еще не представлены. Поэтому говорить о творческом характере воображения на этом уровне еще нет достаточных оснований. Что же касается творческого воображения, то его активность, направленная на необходимые преобразования структуры, без которых нельзя раскрыть природу отображаемых отношений, является существенным условием и вместе с тем небходимым компонентом мыслительных процессов. В их состав образы воображения входят наряду с образами памяти как часть языка предметных пространственно-временных гештальтов.
В контексте настоящего анализа существенно, однако, рассмотреть вопрос о связи также и этой формы воображения прежде всего именно с организацией психического времени, на основе и через посредство которого осуществляется интегративная функция воображения. В предшествующем разделе было показано, что операционно-операндная обратимость мыслительных процессов необходимым образом опирается на обратимость психического времени, без которой сама фазовая динамика мыслительных процессов вообще невозможна. Действительно, без возможности возвратов от данной фазы мыслительного процесса к его исходному пункту нельзя оценить вероятности рассматриваемых гипотез, осуществить их перебор и адекватный выбор наиболее вероятной из них. Однако такое движение от настоящей фазы мыслительного процесса к его исходной фазе и обратно соответствует лишь тем двум из четырех направлений движения по оси времени, которые обращены к прошлому и поэтому воплощают в себе включенность оперативной памяти в структуру мыслительных процессов.
Однако без соотнесения содержания данной фазы мышления не только с исходным вопросом, но и с ожидаемым искомым ответом оценка вероятности гипотезы, рассматриваемой на данной фазе мыслительного процесса, также невозможна. Это движение вперед по оси психического времени, иначе, эта антиципирующая или воображаемая мыслительная схема (Selz, 1913) представляет собой соотнесение данной фазы мышления как перевода с языка символов на язык образов со следующими за ней не только логически, но и хронологически фазами межъязыкового перевода, приводящего к искомому ответу или решению как к заключительной фазе динамики мыслительного процесса. Но такое антиципирующее соотнесение текущей фазы мыслительного процесса с фазами последующими невозможно не только без движения от настоящего момента к будущему, но и обратно — от последующих фаз к текущей фазе, а через нее к фазе исходной. Эта вторая пара из четверки направлений движения по оси мыслительного времени и есть вероятностное прогнозирование или воображение как компонент мышления, симметричный памяти, но противоположно направленный. Только обе пары направлений движения по оси мыслительного времени, первая из которых включает в себя оперативную память, а вторая — воображение как компоненты мышления, могут обеспечить временную обратимость мыслительного процесса, а на ее основе — его операционную обратимость.
Рассмотренная форма взаимосвязи операциональной и временной обратимости мыслительного процесса относится к общемыслительным закономерностям, т.е. закономерностям движения мысли в самых общих условиях, которые еще не требуют соотнесения уровней обобщенности и сохранения родо-видовых инвариантов. Для сохранения инвариантности родо-видовых отношений, без которого собственно понятийное мышление вообще невозможно, движение от текущей фазы мыслительного процесса к следующей и обратно, т.е. вторая пара из четверки направлений движения по оси времени, является столь же необходимым условием полноты операционной обратимости, как и первая пара. Иными словами, концептуальное воображение, включающее в себя вторую пару направлений движения, является столь же необходимым компонентом понятийного мышления, как и концептуальная память, т.е. оперативная память внутри понятийного мышления. Из вышесказанного следует, что интегративная функция творческого воображения, осуществляемая на основе его связи с закономерностями организации психического временно-пространственного континуума, является таким же необходимым условием целостной структуры мыслительных процессов, как и симметричная этой интегративной функции воображения интегративная функция оперативной памяти.
Что касается других видов воображения, т.е. проявлений воображения и его связей с психическим временем в структуре эмоциональных и регуляционно-волевых процессов, то здесь мы можем ограничиться лишь самыми краткими обобщенно-схематическими указаниями. Такая схематичность рассмотрения этого чрезвычайно принципиального вопроса определяется очень малой разработанностью этой проблемы — здесь пока больше вопросов, чем ответов на них.
Как было показано, связь эмоциональных процессов со структурой психического времени настолько тесна, что при составлении перечня эмпирических характеристик эмоций это дало основание поставить временные, а не пространственные характеристики на первое место. Напомним, что уже в первых вундтовских исследованиях простейших эмоций была показана особая роль ритмической организации временного ряда в возникновении элементарных чувств удовольствия и неудовольствия. Эта роль длительности и ритмичности временных интервалов в организации эмоциональных процессов была затем многократно подтверждена последующими экспериментальными исследованиями, в частности работами А. Блюменталя и А. Берзницкаса. Эта роль ритмической временной организации принципиально существенна для понимания основ взаимодействия обоих компонентов структуры эмоционального гештальта. Ритмически-периодическая временная организация субъектного компонента эмоционального гештальта обусловлена общими принципами психофизиологии носителя психики, общими закономерностями биологической ритмологии, частным случаем которых является временная организация процессов психических. Ритмическая организация когнитивного компонента эмоционального гештальта, вступая на основе такой общности в тесное взаимодействие с ритмической же организацией субъектного компонента, обретает, естественно, особую эмоциоген-ную силу.
Но именно ритмическая организация эмоционального процесса особенно тесно связана с эмоциональным же вероятностным прогнозированием. Еще В.Вундт проницательно указал на органическую связь элементарных форм удовольствия и неудовольствия с чувством ожидания следующего элемента ритмической временной последовательности. Такое ожидаемое чувство удовольствия или неудовольствия, связанное со следующим (будущим) элементом ритмической временной последовательности, явным образом представляет собой простейшую форму эмоционального воображения. Психологическая специфичность чувства ожидания, его радостно напряженный характер в одних случаях и мучительный — в других не могут быть поняты безотносительно к продвижению по оси психического времени от настоящего момента к будущему и обратно. Это и создает на данном простейшем уровне психическое отражение отношения субъекта к будущему, т.е. еще воображаемому событию, что и составляет сущность простейшей формы эмоционального воображения.
В чувствах, относящихся к более высоким уровням эмоциональной иерархии, такая непосредственная связь эмоционального воображения с ритмической организацией эмоциональных процессов так прямо и непосредственно уже не прослеживается. Но связь с движением по оси времени в обоих направлениях, соединяющих настоящее с будущим, остается вполне отчетливой. Чувство страха, тревоги, надежды, завтрашней радости — все эти, как и многие другие формы и оттенки эмоций, представляют собой модификации чувства ожидания, психологическое существо напряженности которого состоит именно в непрерывном, часто мучительном соотнесении будущего с настоящим. Такое эмоциональное переживание, а не просто индифферентное когнитивное отображение отношения субъекта к этому будущему по психологической сути своей есть не что иное, как эмоциональное воображение.
Есть, по-видимому, эмпирические и теоретические основания предполагать, что особая эмоциогенность музыки связана в такой же мере с эмоциональным воображением, как и с эмоциональной памятью, т.е. что она так же связана с продвижением по оси эмоционального времени вперед и обратно к точке настоящего, как и с продвижением по этой же оси от точки, воплощающей настоящее, назад и обратно.
С аналогичными этому, но специфическими проявлениями эмоционального воображения, представленными уже в материалах экспериментальных исследований, мы встречаемся и в области интеллектуальных эмоций. Чувство близости решения, эмоциональные эвристики в ходе мыслительной деятельности, эмоциональный прогноз следующих фаз решения мыслительной задачи (см. Кулют-кин, 1970; Тихомиров, 1969) — все это формы эмоционального воображения, функционирующего здесь внутри интеллектуальной деятельности.
Формы воображения в его связях со структурой психического времени, функционирующие внутри процессов психической регуляции деятельности, хотя они в специальном контексте общих закономерностей психического времени почти не изучались, представлены все же достаточно определенно в фактических материалах эспериментальных исследований и в их теоретических обобщениях. В актах психической регуляции когнитивные и эмоциональные процессы, как было показано, функционируют в качестве программ деятельности. Но по прямому смыслу этого понятия и даже по этимологии выражающего его слова программа воплощает в себе психическое отражение процесса и результатов последующего действия. Лишь мотивационные компоненты программы актуально функционируют в рамках непсихического настоящего времени, а ее объектно-целевые и собственно операционные компоненты явным образом обращены к будущему (см. Миллер, Галантер, Прибрам, 1965). В них представлены воображаемые объекты, которые должны стать результатами действия, и воображаемые операции, ведущие к этим результатам. Используемое Н.А.Бернштейном понятие soil wert, т.е. то, что должно быть и чего еще пока нет, явным образом имеет своим содержанием эталонный проект всей последовательности будущих действий, ведущих к программируемому результату, т.е. тем самым эталонный проект воображаемых действий.
Необходимость удержать этот эталонный проект в оперативной памяти для сопоставления с ним текущей фазы действия относится к функционированию памяти внутри воображения, поскольку речь идет об удержании в памяти проекта будущих, т.е. воображаемых, действий. Это аналогично тому, как процесс воображения может функционировать и фактически функционирует внутри памяти при формировании (по описаниям) образов, относящихся к прошлому, но не входивших в состав индивидуального опыта данного субъекта. Регулирующая функция программы, т.е. соотнесение цели действия с наличной фазой ее реализации и действующим мотивом, по самому своему психологическому существу предполагает непрерывное соотнесение психического будущего с психическим настоящим, т.е. непрерывное обратимое продвижение по тому отрезку оси психического времени, который располагается, условно говоря, справа от точки, воплощающей настоящий момент, т.е. по отрезку этой оси, уходящему от данной точки не назад, а вперед. В структуре этого отрезка оси "раньше" и "позже" отображают отношения не прошлого к настоящему, а настоящего к будущему. По отношению же к будущему настоящее выступает как прошлое. Это означает, что данный отрезок оси психического времени воплощает в себе не память, а симметричный ей, но противоположно направленный и относящийся к будущему процесс — воображение.
Однако для того, чтобы реальная регуляция как непрерывное соотнесение психического будущего с психическим настоящим была возможной, соотношения "раньше" и "позже" должны быть здесь, как и в структуре оперативной памяти, представлены в сочетании последовательности, одновременности и длительности в рамках непрерывной целостности временного ряда. Без этого обратимость на данном отрезке психического времени, как и на симметричном ему отрезке, относящемся к памяти, невозможна. Без обратимости же, в свою очередь, невозможно непрерывное сопоставление будущего с настоящим, которое и составляет самую суть психической регуляции деятельности. Базирующаяся на обратимости психического времени форма воображения, без которой реальное регулирование хода деятельности невозможно, представляет собой аналог оперативной памяти, который естественно назвать оперативным воображением. Последнее не совпадает с теми формами когнитивного и эмоционального воображения, которые не включены в реальное регулирование и тем самым могут не носить характера фактически функционирующих программ, реализация которых требует обратимого движения по оси психического времени. Актуальное же функционирование образов воображения именно в качестве программ деятельности сопряжено, по-видимому, именно с формой оперативного воображения. Последнее связано не с абстрактно-логическим интеллектуальным отображением времени путем соответствующих умозаключений о временной последовательности событий, а с исходными формами психического времени, непосредственно воспроизводящими его течение от прошлого через настоящее к будущему. Такая свойственная именно оперативному воображению форма воспроизведения времени, которая включает в себя парадоксальное сочетание последовательности и одновременности, создавая тем самым возможность обратимых ходов по его оси, обеспечивает реальный механизм и фактический ход процессов психического регулирования деятельности.
внимание и психическое время
На том участке исследовательского маршрута, который ведет от анализа памяти и воображения к целостной структуре сознания как более интегрального образования, объединяющего когнитивные, эмоциональные и регуля-ционно-волевые компоненты человеческой психики, располагается еще одна существенная психологическая проблема — проблема внимания, его природы и закономерностей его организации.
Несмотря на чрезвычайно высокую концептуальную неопределенность самого понятия "внимание", через всю экспериментальную психологию, начиная с В.Вундта и кончая современными исследованиями, прошло его соотнесение с понятием "сознание". Вместе с тем внимание исследуется в теснейшей связи с самыми исходными сенсорно-перцептивными уровнями организации псй^ичес-ких процессов. В не меньшей степени внимание органически взаимосвязано и со всеми промежуточными уровнями организации психических явлений, располагающимися между исходными сенсорно-перцептивными процессами и сознанием как интегральной психической структурой. Таким образом, внимание действительно является сквозным психическим процессом наряду с памятью и воображением — сквозным в самом прямом смысле этого понятия.
Вообще проблема внимания занимает чрезвычайно своеобразное и очень противоречивое положение в общей системе психологических знаний. С одной стороны, то, что мы интуитивно, практически и даже теоретически понимаем под процессом внимания, достаточно явно и, казалось бы, совершенно несомненно относится к специфически психологическому уровню свойств и процессов в организме и в нервной системе. И если в современной науке обсуждается проблема об эквивалентах сенсорики, перцепции, мышления и с некоторыми оговорками даже эмоций человека в машинных системах, то о внимании машин можно говорить лишь в гораздо более метафорическом смысле. В этом находит свое выражение явная психологическая специфичность внимания.
С другой стороны, можно без преувеличения сказать, что концептуально-теоретическая неопределенность, связанная с природой внимания, превышает степень неопределенности даже проблемы эмоций. Существование эмоций как безусловной психической реальности по крайней мере никогда не подвергалось сколько-нибудь серьезному сомнению, чего никак нельзя сказать о внимании. Начиная со знаменитой работы Э.Рубина "О несуществовании внимания", через всю историю экспериментально-теоретической психологии до настоящего момента проходит мысль о том, что существование внимания как особой психической реальности далеко не доказано, и нет почти ни одного автора, экспериментально или теоретически занимавшегося природой внимания, который не высказывал бы своих сомнений на сей счет.
Мы не ставим своей задачей снять эту сложившуюся и стойкую теоретическую неопределенность, а имеем в виду осветить один из возможных подходов к решению этой проблемы, подсказанный и в известной мере навязываемый всем ходом предшествующего экспериментально-теоретического анализа психических процессов.
Ильенков О воображении
На вопрос «Что на свете всего труднее?» поэт-мыслитель Гете отвечал в стихах так: «Видеть своими глазами то, что лежит перед ними». Эти строки могут показаться странными: со способностью видеть мы свыкаемся настолько, что она кажется нам прирожденной. Между тем видеть приходится учиться, только обучение происходит в том возрасте, события которого не сохраняются в нашей сознательной памяти.
Способность видеть реальные вещи в пространстве возникает и развивается прижизненно, по мере накопления «жизненного опыта». Новорожденный, как и внезапно прозревший слепой, не видит ничего: он лишь испытывает непонятное, болезненно-мучительное раздражение внутри плач, вызванное ворвавшимся туда сквозь отверстие зрачка световым потоком. И лишь позже — на основе опыта обращения с вещами — он начинает видеть, то есть воспринимать образы вещей вне глаза, он обретает ту удивительную, во многом еще очень загадочную способность, благодаря которой «световое воздействие вещи на зрительный нерв воспринимается не как субъективное раздражение самого зрительного нерва, а как объективная форма вещи, находящейся вне глаз» (К. Маркс).
Как же осуществляется эта загадочная проекция внутренних состояний вовне, этот психический «вынос» на экран реального пространства, который мы совершаем каждый раз, когда что-то видим, воспринимаем? Теоретическая психология установила, что интересующая нас проекция производится силой воображения, которая превращает, преобразует оптическое явление на поверхности сетчатки в образ внешней вещи — во образ (откуда и самое слово «воображение»).
Обычно под воображением понимают способность выдумывать то, чего на самом деле нет,— способность сочинять сказки или фантастические романы, способность творить причудливые образы, между теУ1 это —• лишь частная, я притом вторичная, производная функция воображения. А главная его функция позволяет нам видеть то, что есть, то, что лежит перед глазами,— делать то, что «труднее всего на свете», по словам Гете.
В"дит не глаз и не мозг, а человек, находящийся в реальном контакте с внешним миром. Таково коренное отличие подлинно материалистического понимания человеческого зрения как психической деятельности от вульгарно-механистического его толкования. Только материализм Маркса—Энгельса—Ленина смог объяснить, как и почему человек видит. Принципиальное решение этой загадки стало возможным только тогда, когда Маркс и Энгельс поняли процесс чувственного восприятия вещей не как простой зеркальный отпечаток одного тела в другом теле, а как акт психической деятельности.
Деятельность воображения соотносит зрительные впечатления с реальными формами вещей, с которыми человек имеет дело прежде всего в реальной предметной жизнедеятельности. Соотнося зрительные впечатления с формами движения нашего собственного тела (в частности, руки по реальным контурам вещей), мы научаемся видеть реальные контуры, выделять их. Каждый из нас школу такого соотнесения прошел в раннем детстве, и для каждого акт воображения при «смотрении» является автоматическим, непроизвольным.
Воображение как всеобщая человеческая способность, без которой мы вообще были бы н,е в состоянии видеть окружающий мир, в ее низших, элементарных формах, соспитывается самыми обычными условиями жизни. В элементарных формах эта способность ничэго специфически человеческого в себе не заключает: собака тоже видит вещи, но видит она в окружающем мире именно то, и только то, что важно с ее «собачьей точки зрения»,— то, что ей нужно видеть, чтобы биологически приспособиться к условиям, ее взор управляется чисто биологическими потребностями, и «ухватывает» (замечает) только то, что находится в связи с ними. Поэтому, хотя собака способна различать такие тончайшие оттенки запахов, которые человек просто не в состоянии почувствовать, она воспринимает в окружающем мире бесконечно меньше, чем человек, взором которого управляет не органическая потребность его тела, а усвоенные им потребности развития общественно-человеческой культуры.
Животное видит мир глазами того вида, к которому оно принадлежит, человек —• глазами рода человеческого, значит, он видит и то, что никакого отношения к непосредственно физическим потребностям его тела (желудка, в частности) не имеет. «На животное производят впечатление только непосредственно для жизни необходимые лучи солнца, на человека — равнодушное сияние отдаленнейших звезд. Только человеку доступны чистые интеллектуальные радости и аффекты; только человеческие глаза знают духовные пиршества»,— сказал философ Фейербах.
Да, человеческий взор действительно свободен от диктата физиологической потребности. Точнее говоря, он и становится впервые подлинно человеческим только тогда, когда органические потребности тела удовлетворены, когда человек перестает быть их рабом. Глаза голодного человека будут искать хлеба,— на сияние отдаленнейших звезд он просто не обратит внимания. Этот оттенок мысли Фейербаха Маркс углубил: «Удрученный за ботами, нуждающийся человек невосприимчив даже к самому прекрасному зрелищу. Чувство, находящееся в плену у грубой практической потребности, обладает лишь ограниченным смыслом».
Когда физиологические потребности животного удовлетворены, его взор становится равнодушным и сонным. Чем же руководствуется взор человека, освобожденного от давления «грубых практических потребностей», что заставляет человека бодрствовать по ночам, обращать взор к звездному небу и наслаждаться сиянием безвредных и бесполезных отдаленнейших светил?
Идеалистическая философия и психология с подобным вопросом справлялись легко: в игру, де, вступает высшая духовная природа человека и ее бескорыстные потребности, не имеющие никакого отношения к материальному миру. Но здесь лишь констатация факта, выданная за его объяснение. Одно, по крайней мере, ясно: действующая в данном случае потребность не является с рождения свойственной телу человека, она «вселяется» в его тело откуда-то извне. Откуда?
Если верно то, что первые философы были астрономами, а теория начиналась с созерцания небес, как сказал Л. Фейербах, то такой факт с точки зрения марксизма-ленинизма объясняется ясно. Энгельс писал об истории науки: «Сперва астрономия, уже из-за времен года абсолютно необходимая для пастушеских и земледельческих народов...». Обратить взор к небу человека заставила земля с ее земными, материальными потребностями. Но потребности, направившие взор человека к объективному, лишенному личной корысти, созерцанию окружающего мира, не были потребностями тела отдельного индивидуума, тут была властная потребность совсем другого организма — человеческого коллектива, производящего свою материальную жизнь коллективным трудом. Психика человека и была продуктом и следствием жизнедеятельности этого организма, он создал человечески мыслящий мозг и человечески видящий глаз.
Человеческий глаз учится видеть по-человечески там, где человек имеет дело с предметами, вовлеченными в процесс общественного труда и в нем функционирующими. Звездное небо стало предметом внимания людей тогда, когда оно превратилось в орудие жизнедеятельности пастушеских и земледельческих народов, в их естественные часы, в их календарь, в их компас.
В качестве общественного существа, в качестве представителя людей, народа, коллектива отдельный индивид оказывается вынужденным рассматривать вещи глазами человеческого рода. Уметь видеть мир по-человечески и значит уметь видеть его глазами другого человека, глазами всех других людей, с точки зрения их общих, коллективных потребностей, а, значит, и в самом акте созерцания действовать в качестве полномочного представителя рода человеческого, его исторически сложившейся культуры.
Отсюда и вырастает та самая психическая способность, которая называется человеческим воображением (иногда, фантазией, интуицией). Она и позволяет индивиду видеть мир глазами другого человека, реально _в него не превращаясь.
Способность "в6обраЖенйя~й~по происхождению своему, и по существу есть исторический продукт. Именно она позволяет видеть, то есть выделять и оформлять в образ те черты, те свойства вещей окружающего мира, которые интересны, важны, существенны с точки зрения подлинных интересов общечеловеческого развития, общественной чело веческоа культуры, а не с точки зрения узко личных потребностей тела отдельного человека.
ЖГ ели говорить о воспитании воображения, то ог-"•ромную и не всегда учитываемую роль здесь играет искусство.
Искусство есть продукт развитой, профессионально отработанной силы воображения, фантазии. Произведения искусства выступают как реализованная в словах, в звуках, в красках, в камне или в движении человеческого тела сила воображения. Та самая сила, о которой говорилось выше, преобразующая разрозненные впечатления в целостный образ внешнего мира. Естественно, что художник развивает в себе способность воображения до таких высот, до которых обычно не поднимается не художник. И создает художник «продукт» особого рода: произведения искусства в потреблении не уничтожаются, их потребление не только удовлетворяет, не только утоляет соответствующую потребность в искусстве, но и развивает ее, усиливает. Потребление плодов искусства развивает в человеке ту самую силу, способность воображения, которая в искусстве реализована. Сила воображения, развитая созерцанием, потреблением предметов искусства, обращается затем не только и даже не столько на следующие предметы искусства, например, картины, сколько на весь остальной, еще не обработанный ею мир. Человек, воображение которого развито искусством, начинает реальный мир видеть полнее, ярче, вернее,— начинает его видеть как бы с высоты определенного уровня человеческой культуры. При развитом воображении вещи выглядят не так, как в глазах человека, чуждого искусству,— они предстают в их полном значении для развития культуры, светом которой они освещаются.
К. Маркс, объясняя существо диалектического мышления, писал, что то целое, которое отражается (воспроизводится) мышлением в виде системы понятий, «должно постоянно витать в нашем представлении как предпосылка»,— следовательно, прежде чем рассуждать, размышлять о том или ином предмете, нужно удерживать его в представлении как некоторое целое, как образ! Легко удержать в представлении такое «целое», как спичечный коробок или образ хорошего знакомого, особой силы воображения тут не потребуется, но попробуйте проделать то же самое, когда речь идет о таком целом, как общественный организм, как общество на определенной ступени его исторического развития,— то, о чем идет речь в «Капитале» Маркса. Для решения такой задачи требуется сила воображения гораздо более развитая, тут необходимо воображение более культурное, нежели то, которое воспитано на созерцании спичечных коробков, улиц, внешности людей и тому подобных предметов. Совсем не случаен тот факт, что автор «Капитала» с юности питал особые симпатии к таким художникам, как Эсхил, Данте, Мильтон, Шекспир, Гете, Сервантес,— величайшим представителям эпической поэзии, которая видит и изображает свою эпоху в предельно типических образах, в которой эпоха предстает как единый целостный образ.
Чрезвычайно важно и показательно, что у колыбели теоретической культуры коммунизма стояли не только теоретики философии, политэкономии и утопического социализма, но и величайшие гении художественной культуры, гений «мышления в образах», как называл искусство Белинский.
Именно искусство помогло сложиться марксовой способности охватывать единым взором колоссально сложные комплексы переплетающихся событий, видеть их как целое, схватывать целое в четком образе, который можно удерживать в представлении как предпосылку чисто теоретиче- > ских операций.
На эту колоссально важную функцию вообра-ния мы часто не обращаем внимания. Мы не воспитываем, не развиваем по-настоящему воображения у детей или развиваем его от случая к случаю, непродуманно, несистематично. Иные уроки литературы превращаются в нудный, псевдонаучный, педантический «анализ» образов, при котором живой образ рассекается на части, препарируется, превращается в сухую рассудочную схему. Таким «потреблением» плодов искусства сила воображения не только не воспитывается, но прямо умерщвляется.
Нам кажутся весьма интересными поиски профессора Занкова, использующего уроки литературы именно для того, чтобы воспитывать в детях живую силу воображения, ориентированную к тому же на красоту. Связь воображения с чувством красоты, с умением видеть ее и наслаждаться ею глубока и неразрывна; там, где такого умения нет, нет и живого, подлинно свободного воображения, и наоборот.
Там, где созерцание мира — на уровне достижений культуры, обязательно присутствует и чувство красоты. Восприятие, не развитое в эстетическом отношении, вообще не отзывается на красоту. И, наоборот, если в поле зрения человека с развитым воображением, с развитым чувством красоты попадает некрасивая вещь, она вызывает острую реакцию — чувство отвращения, гнев, иронию, скорбь и т. д. Развитое чувство красоты выступает как внутренний критерий отношения к вещи, явлению, событию, человеку. Оно позволяет сразу, без долгих рассуждений, верно ориентироваться в мире человеческой культуры, человеческих отношений. Человек, лишенный такого критерия, оказывается в известной мере слэпым, незрячим, гораздо чаще попадает впросак: он просто не видит тех знаков, которые легко читает на лицах людей и в облике событий человек с развитым воображением, с развитым чувством красоты, не слышит тех предостерегающих сигналов, на которые быстро и безошибочно реагирует развитое эстетическое созерцание.
Эстетически-психическая слепота, с одной стороны, и острота эстетического взора — с другой, сказываются не только в плане нравственно-личностных отношений, но и в любой сфере человеческой жизни. Умение зорко замечать малозаметную, но на самом деле очень важную деталь и судить по ней о целом, то умение, которое чаще всего называют интуицией, важно в любом деле, в любой профессии, и в науке, и в жизни,— и в математике, и в расследовании преступлений. Нет такой области, где оно было бы излишней роскошью.
Это, пожалуй, не надо доказывать. Доказывать приходится другое: что так называемая интуиция органически, неразрывно связана с чувством красоты, которое только и развивается в людях большим, настоящим искусством.
От крупных математиков нередко приходится слышать, что чувство красоты как раз и управляет специально математической интуицией, то есть вступает в действие там, где речь идет не о педантически строгом построении доказательства, а о догадке насчет общей идеи доказательства, не о деталях решения, а об общем его плане, о ги-готече, которую только еще предстоит доказать Само собой понятно, что чеповек с развитым воображением, с живой фантазией оказывается и в математике гораздо более продуктивным, чем человек с формально вышколенным, но педантичным, машинообразным интелпектом.
Попытка дать развернутое объяснение таких фактов увела бы нас очень далеко в тайны психологии Поэтому вернемся к непосредственно знакомым фактам и попробуем на них раскрыть связ* чувства красоты и воображения. Она тут может быть прослежена достаточно ясно.
Несколько лет назад на одном совещании писатель Л. Кассиль рассказал весьма прискорбный, хотя и забавный, случай. Некий директор школы получил из районо указание надо, де, отвлекать внимание старшеклассников от такой деликатной темы, как любовь. Насколько ценным было указание— вопрос особый; нас интересует, как поступил директор. Прежде всего, он довел указание до сведения учителей. Подумав, решил его конкретизировать, конкретно применить к условиям вверенной ему школы Он приказал преподавательнице Любови Ивановне сменить имя, называться в школе, при учениках, как нибудь иначе, ибо имя ее может возбудить в них ненужные ассоциации. Любовь Ивановна в смятении написала письмо Кассилю.
Случай предельный, карикатурный, но здесь наглядно видна связь между формально бюрокра тнческим отношением к жизни, с одной стороны, и отсутствием живого воображения, соединенного с чувством красоты, с другой. Разве усомнится кто-нибудь в том, что, попади наш директор в Третьяковскую галерею, он там наверняка уви дит лишь огромную выставку дорогостоящих учеб ных пособий, большинство которых не следовало бы показывать детям; отберет десяток, другой картин, полезных при изучении русской истории, а остальные запрет в запасник. Самого главного — красоты — он не усмотрит, ибо эстетическое содержание художественных творений вовсе не связано с реальной жизнью так прямо, как он привык понимать. Он видит лишь ту прямую связь между явлениями, которая описана в формулах, в ин струкциях, в учебниках. Именно поэтому не видит он красоты. Он с радостью переименует Любовь Ивановну в Хавронью Ивановну, а представления старшеклассников о любви предоставит формиро вать улице. Потом он первым будет возмущаться, когда эти представления окажутся свинскими.
Формально-бюрократический, лишенный вооо ражения тип интеллекта как раз отличается тем, что реальной жизни
Дата добавления: 2015-01-12; просмотров: 127 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |