Главная страница | Контакты | Случайная страница Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Из записей 1970—1971 годов

Рукою дряхлой дряблое оружье,

Изгрызенное ржавчиной болезней,

С тем, чтоб унять проснувшееся чувство, -

Дерзай, дерзи, тянись за каждой юбкой

И без сомнений уступай желаньям!

О н а (протягивает пятирублевку). Возьмите за билет.

О н. А помельче у Вас не найдется?

О н а. Нет

О н. Ну, ладно, разменяем наверху.

О н и О н а идут по длинному туннелю перехода, в котором размещаются предварительные кассы.

О н. Все у нас наоборот. Нет чтоб машины загонять под землю, - сами спускаемся в андеграунд. Скоро и жить будем - под землей.

(Х о р у.) Пробный шар. Может, на этом уровне она почувствует себя уверенней. Улыбается - значит, мы на верном пути.

(Е й.) Я не покажусь Вам слишком назойливым, если спрошу, как Вас зовут?

О н а. А Вы спросите, и мы посмотрим.

О н (Х о р у). Ого! Она не такая уж и бука, это начинает мне нравиться.

(Е й.) И как же Вас величать?

О н а. Юля.

О н. Очень приятно. А я - Роман. И раз мы уже знакомы...

Навстречу спускаются О н и и разлучают Е г о и Е е.

Х о р (п р о ч и м)

Процесс пошел, как говорил О.Бендер,

Лед тронулся, а дальше - что случится,

Случится ли, случатся ли – кто знает!

Но оставляю их сейчас – на свет

я выходить боюсь. А вы за ними

последуйте, как будто невзначай.

СЦЕНА 2.

Выход из метро. Слева – Дом офицеров, справа – сквер.

Из метро выходят О н и О н а. Направляются к скверу.

О н

… и заставляет нас переходить

На тон, доселе вряд ли нам известный.

О н а. Как здесь серо и пыльно! Совсем как осенью.

О н

А я, признаться, думал

Что всю дорогу нам молчать придется –

Аж до Ошмян. Не знаю, как Вы, Юля,

А я физически молчать не в силах

Минуты больше или двух – тотчас же

Я засыпаю…

(П р о ч и м.) «Аж до Ошмян» – неплохо получилось. Аж да Аш. Заметьте, что она, когда улыбается, о-ччень даже ничего. Надо почаще называть ее по имени - это внушает доверие, сближает. И пора уже идти на Ты - только осторожненько, чтобы не спугнуть.

(Е й.)

А знаешь, Юля,

что Ленинский проспект – почти как Невский.

А может, даже больше. Кстати, Невский.

Не о проспекте я – об Александре.

На Ленинском зачете сослуживца

Спросил наш замполит, в какой реке

Чапаев утонул, а тот и ляпнул:

в Неве. Другой поднял его на смех:

«Да не в Неве, невежа, а в Урале.

В Неве же утонул, известно, Невский».

Идут через скверик - островок сомнительной тишины посреди суеты и спешки. На скамейках сидит молодежь - смеются, потягивают пиво. Прямо по курсу бронзовый мальчик обнимается с огромным лебедем.

О н

Сквер носит имя скверного героя –

Сей уголок зовется Паниковкой.

Но не об этом я сейчас. Ты знаешь,

На самом деле этот вот ансамбль

Скульптурный не гуся изображает,

Конечно же, не старца на охоте,

А схватку ангела с зеленым змием.

О н а (п р о ч и м). И, действительно, с этой точки кажется, будто крылья за спиной у мальчика – не лебединые, а его собственные, а длинную шея лебедя - что ж, ее можно принять и за змея. Время и сырость придали скульптуре зеленоватый оттенок, так что и правда, - зеленый змей. Это, конечно, совсем не то, что у Дюка видно с люка, но …

О н

Мне очень нравится твоя улыбка.

Я многое готов отдать за то, чтоб

Ее увидеть еще раз, и снова…

О н а

Нет, погоди, Роман, могу я тоже

Хоть что-то рассказать?

О н

Весь во вниманьи.

О н а (показывает на небольшое каменное четырехугольное сооружение, достаточно приличное, к слову)

Ты видишь туалет с театром рядом?

О н (п р о ч и м). Ясно, о чем речь пойдет, слышали, слышали. Но - ни намека. Полная заинтересованность и искренний смех в конце.

(Е й.)

Конечно вижу. Ты еще могла бы

Сказать, что он как раз ЦэКа напротив.

Нужник, театр, Центральный Комитет –

Есть многое, на свете, друг Горацио…

О н а

Послушай же, несносный! По легенде

Один богатый человек построил

Претенциозный дом такой - античный,

с излишествами всякими - не знаю,

как называются они. Другой же

уменьшенную копию строенья

отгрохал тут же - туалет позорный.

Не смейся – рано. Главное – не в этом,

А в том, что дома нет давно в помине,

А туалет – стоит на радость людям,

Что пиво пьют под окнами ЦэКа.

О н (п р о ч и м). Тут можно было бы завернуть что-нибудь насчет эффекта зеркал: Творец создает мир, творец поменьше - произведение искусства, бледное подобие замысла Создателя, следующий творец копирует это произведение в меньших, разумеется, масштабах, потом мастер делает макет, дилетант - рисунок, действительность множится, мельчает, рассыпается - и совсем исчезает. Но раньше, раньше надо было философствовать, уже поздно. Впрочем, лучше поздно, чем никогда. Но, заметьте, какова девочка! Как она рассказывает! «Богатый человек...» Аленький цветочек! Даже срывать жалко.

(Е й.)

О копиях… Кругами по воде

Расходятся – вот кто-то что-то с о здал,

Другой скопировал, в десятки раз уменьшив,

А третий - сделал с копии макет,

С макета схему срисовал четвертый,

О схеме пятый написал, шестой - забыл.

Кругами по воде - пока все не исчезнет -

Дома, их копии, творцы... Но что же

Стоим? Пойдем в кафе. Мы разменять

Должны твою «пятерку», если помнишь.

СЦЕНА 3

Кафе «Театральный разъезд».

Б а р м е н. О н и. Входят О н и О н а.

Свободных столиков нет.

Выходят.

СЦЕНА 4

Сквер. Молодежь на скамейках.

По парапету пересохшего бассейна, хранимого ангелом Паниковским, бегает девчушка лет пяти. Рядом – молодой папаша.

Д е в ч у ш к а. Хочу проверить, как здесь глубоко. Чтоб если летом свалюсь...

М о л о д о й п а п а ш а (с газетой). Я тебе свалюсь. Только попробуй.

Появляются О н и О н а.

О н

…Зашли сюда с приятелем однажды.

Я в туалет свернул известный, ну а он,

С трехлетним сыном на плече, бармену

Сказал: нам водки два по сто.

И, - к сыну наклоняясь, – запивку будешь?

Бармен, хоть удивился, но исполнил

Заказ, а сам посматривал, как друг

С сынишкою трехлетним будут водку

Вливать в свои озябшие желудки.

Тут я вернулся и испортил все.

О н а не реагирует. Смотрит на девчушку. О н а и О н огибают фонтан, статуя в центре его снова распадается на мальчика и лебедя. Идут молча.

О н (п р о ч и м)

Фонтан иссяк, а в горле пересохло.

Вроде, все так хорошо складывалось, так шло… Но… Сбился с ритма. Надеялся, что опрокину сейчас стаканчик, приободрюсь, а – не вышло. И Юля почему-то отстранилась. Не знаю, может, что-то ляпнул?

Сквер заканчивается. Впереди с постамента целится пушкой в небо мирный советский танк. За ним стынет в официальной торжественности окружной Дом офицеров.

О н а (указывает на многоэтажное здание справа, по ступеням спускающееся вслед за мостовой туда, к парку, к реке). А это - мой дом,

О н. Может, еще погуляем немного? В парк сходим?

О н а. Нет, нет, мне пора. Уже опаздываю.

О н (п р о ч и м). Это называется - облом. Картина Репина «Приплыли».

(Е й.) Ну что ж... Если ты торопишься... А в каком подъезде ты живешь?

О н а. В первом. Видишь на четвертом этаже угловое окно? Это мое.

О н. А я-то думал: куда мы идем?..

О н а. Ой! А деньги-то мы так и не разменяли.

О н (голос звучит вяло). Да ладно! В автобусе отдашь.

О н а (сует в его упирающуюся руку купюру. Будто хочет загладить какую-то свою вину). Нет, возьми, пожалуйста. Лучше ты мне будешь должен два рубля, чем я тебе три.

(Он, помедлив, берет деньги.)

О н а (п р о ч и м). Опять переминаться с ноги на ногу и не знать, что сказать?

(Е м у, - как можно беззаботнее махнув рукой.) Ну, до встречи в автобусе!

О н а бежит к подъезду. У двери оборачивается. О н стоит на том же месте и понуро смотрит Е й вслед.

О н (п р о ч и м). Ох-хотник. Один ох и остался. Ох и тяжкая это охота... Все меняется, не заметишь, как и когда. Ведешь свою игру вроде, без ошибок, тонко, точно, и вдруг - ничего не понимаешь. Стоишь, как будто пыльным мешком ударили. «И печаль в час расставания подсказала ему, что он любит». Тут еще надо разобраться, кто охотник, кто зверь. Да, первое правило - не увлекаться. Чтоб не запутаться в своих же силках. Будешь потом смотреть в зеркало остановившимся взглядом, а оттуда: попался, приятель? Хуже всего, что очень хочется - попасться. И никуда, никуда нам не деться от этого. Как тогда Андрюха выдал спьяну? – «Влюбиться бы... Хотя бы на год...» - если б это можно было по заказу: на полгода, на год!

СЦЕНА 5

Темный лифт.

В лифте - Х о р. Входит О н а.

О н а (рассеянно улыбаясь). Вспоминаю, каким понурым взглядом провожал меня Рома. Может, надо было пригласить его? Но… В первый раз, едва познакомившись...

(Достает из сумочки билет, вертит его в руке).

Восьмого. Нет, все правильно. Все правильно. Конечно, Рому немного жаль, но... Не надо спешить. Через три дня мы увидимся. Всего через три дня.

Х о р. О н а ошибается.

СЦЕНА 6

Частный дом в районе Червенского рынка.

На крыльце - импровизированная сцена. Во дворе дома на деревянных и проволочных – из-под бутылок - ящиках сидит молодежь - смеются, потягивают пиво. Темнеет.

На дощатую сцену подымается О н. С гитарой. Изрядно пьяный. Подходит к микрофону.

О н. Чуваки индейцы, вы меня слышите?

Ч у в а к и и н д е й ц ы. Слышим, слышим!

О н (п р о ч и м). За этот вечер чуваки индейцы подходили ко мне два раза. Сначала «стреляли» семечки, потом – пиво. И, заметьте, я оба раза дал.

(Берет невнятный аккорд и начинает, мотая головой, что должно означать искренность и самозабвение, нервно речитативить и бить по струнам).

Только лишь погасят свет –

Начинается игра,

И уже различья нет

Между выдумкой и ложью,

Но вплетаются в сюжет

Два случайнейших прохожих.

В полутьме моя ладонь

Ищет близкое тепло,

Разгорается огонь,

Освещает наши лица,

Но проходят через скронь

Два случайных проходимца

Розенкранц и Гильденстерн,

Хочется – не хочется,

В каждом действии на сцену

(в о п и т)

ВХОДЯТ!

Гильденстерн и Розенкранц,

Бобчинский и Добчинский,

Скажут пару фраз и - раз –

ВЫХОДЯТ!

Ч у в а к и и н д е й ц ы. У-у-у-у!!!

О д и н о к и й п р ы щ а в ы й г о л о с

Нет повести печальнее на свете,

Чем повесть о минете в туалете!

О н

Со словом можно делать, что угодно.

Но и оно с тобой поступит так же.

А вообще – за бородатые шутки морды бить надо. Прыщавые.

О д и н о к и й п р ы щ а в ы й г о л о с. Что ты сказал?! Па-автари!

О н. Специально для глухих. Па-автаряю…

Дерутся. Чуваки индейцы пытаются разнять.

Г о л о с. У него нож! Брось нож, придурок!

Сумятица в темноте. Кто-то истошно кричит.

СЦЕНА 7

Е е квартира.

Раннее утро. Полумрак.

Звонок в дверь. Еще один звонок.

О н а (щурясь спросонья, смотрит в з е р к а л о). Наверное, родители вернулись. Рановато…

Набрасывает халат, подходит к двери, смотрит в дверной глазок и…

О н а. Ой, подождите секундочку!

(Бросается назад к з е р к а л у, спешно поправляет прическу. Открывает дверь).

Рома, пожалуйста, подожди. Я приведу себя в порядок. Ой, это мне? Спасибо. Какая роза! Где ты ее достал в такую рань? Надо ее быстрее в воду!

О н. Я... пришел вернуть долг.

О н а. Ой, да не надо было! Отдал бы в автобусе - такой смешной! А если бы родители были дома – чтобы они подумали?

О н (сипит – накануне сорвал голос). Я просто не мог дождаться автобуса, я хотел тебя увидеть.

О н а. Я сейчас, я быстро.

О н а бежит в спальню - убрать постель, потом в ванную – умыться. Смотрит на себя в з е р к а л о и счастливо смеется, растрепанная, раскрасневшаяся. Кричит Е м у, разувающемуся в прихожей.

О н а. Погоди еще чуть-чуть, хорошо?

Через минутку О н а выскальзывает из ванной комнаты в коридор и сталкивается с Н и м.

О н (хватает Е е в объятия, прижимает к себе, сопротивляющуюся). Я не могу больше ждать, не могу!

(З е р к а л у в прихожей.) Под халатом на ней ничего - ни лифчика, ни – (рука скользит ниже) - трусиков - гладкое-гладкое тело под тканью. Гладкое-гладкое! Изгиб бедра! Упругая попка!

(Е й.) Я думал о тебе весь день, всю ночь!

О н а. Рома! Рома!!!

О н. Я не могу больше ждать, Юля!

(Пытается поймать губами ее губы.)

О н а (упирается, отворачивается от поцелуев). Рома! Ну, зачем?! Не надо, не надо...

О н. Я люблю тебя, Юля! Люблю тебя!

О н а. Совсем с ума с-сошел! Рома! Ой...

Рука Е е срывается и попадает Е м у по лицу. О н как-то сразу ослабевает, отпускает Е е, сутулится, отворачивается к стене.

О н а. Ой, прости! (робко касается Е г о плеча.) Рома... Я не хотела...

О н (невнятный полустон-полумычание).

О н а. Рома...

О н (поворачивается и говорит очень спокойно, стараясь не смотреть на нее). Да нет, нет. Это ты меня прости, Юленька. Я совсем голову потерял. Просто я люблю тебя.

Люблю. Как странно и нелепо как.

К тебе стремиться и хотеть коснуться,

Мечтать о невозможном – после встречи

Единственной, случайной! Я - безумец.

Всего одна-то встреча…

Я пойду.

Прости меня еще раз.

(Нагибается, начинает обуваться, сосредоточенно возясь со шнурками).

О н а (з е р к а л у). Бедный мальчик!

(Е м у.)

Но почему – мечтать о невозможном?

И почему так быстро ты уходишь?

Тебя никто не гонит. Погоди!

О н осторожно глядит исподлобья, не понимая. Потом выпрямляется, не зная, куда деть свои руки. О н а приподнимается на цыпочках, неожиданным властным движением притягивает его голову к себе, целует в губы. О н стоит, замерев, - и вдруг вспыхивает.

АКТ 1

………………

О н а

О, милый мой Роман! Когда ты любишь,

Скажи мне честно. Если ты находишь,

Что слишком быстро победил меня…

Пойми меня, прошу, и не считай

За легкомыслие порыв мой страстный,

Который для тебя постель открыл…

О н

Любимая! Люблю ли я?.. А знаешь,

я ведь раньше не верил в любовь с первого взгляда. А тут... Будто Бог решил показать. Наказать.

О н а

Неужто наша встреча

такое наказание для тебя?

О н

Конечно, наказание!

Сейчас я буду думать о тебе лишь!

АКТ 2

……………………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………..

О н а

Мне кажется, что с первого лишь взгляда

Любовь возможна.

Он

Ну уж нет! Навряд ли

Хорошего ждать можно от нее.

О н а (игриво)

А вспомни о Ромео и Джульетте?

О н

Чем кончили они, ты вспомни лучше.

(З е р к а л у в трюмо.) Чем кончили они, чем кончили... Довольно двусмысленно, между прочим. Известно, чем кончают.

О н а

Но счастье было так возможно, правда?

Проснулась бы Джульетта часом раньше

Иль кто-то объяснил Ромео хитрость,

Сказал ему, чтоб бросил он кинжал…

Он

Парис бы жить остался, не Ромео -

тот отравился, славя фармацевтов.

О н а (не слушая)

Ромео и Джульетта – Рома, Юля…

Какое совпаденье, ты заметил!?

Невероятно…

О н

Почему невероятно?

Есть у меня один приятель старый,

Андрей. Всех девушек его, как вспомню,

Наташей звали. Это, между прочим,

Удобно – не обмолвишься случайно,

Назвав подругу именем другой.

О н а

Андрей, Наташа… Бондарчук их крестник

С Толстым на пару. После фильма в каждой

Второй семье детей так называли -

Болконского в честь князя и Ростовой.

А вот Роман и Юля... Даже странно.

О н

Что знаем мы об этом - о природе

Случайностей? Но будем добрым знаком

Мы это совпадение считать.

Я – твой Ромео, ты - моя Джульетта.

(З е р к а л у.) Прозвучало на редкость фальшиво. Ну да ладно.

О н а

Но что такое имя? Не рука,

И не лицо, и не нога, не член

Какой другой, и чтобы изменилось

Когда б ты звался именем другим?

Я все равно тебя любила б так же!

О н

К Ромео и Джульетте возвращаясь, –

А где родители твои?

О н а

В изгнанье.

Уехали из Минска. Лишь под вечер

Домой должны вернуться – вряд ли раньше.

О н

Но мира нет за кольцевою Минска!

Там ничего нет.

О н а

А Ошмяны как?

О н

Ах, да! Ошмяны, я успел забыть –

С тобою рядом все я забываю.

О н а

Ой, посмотри! Сопелка-ежик выполз!

Сейчас я молочка тебе налью!

О н (берет ежа)

Ах! бедный Йожик!

Весельчак и умник,

Не уколоться б о твои остроты!

О н а. Ой, а что это у тебя с рукою? Ты ударился?

О н (отпустив ежа, рассматривает костяшки пальцев).

Накинулся вчера один ценитель

Шекспира и своим лицом нетрезвым

Стал бить о мой кулак. С трудом я спасся.

О н а целует Е г о руку. О н нагибается, находит Е е губы своими. Халатик сам сползает с Е е тела.

АКТ 3

…………………………………………………………………………..

…………………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………..

……………………………………………………………………………..

О н идет в ванную комнату. Совершает обряд омовения.

О н (з е р к а л у). На сей раз ты был очень даже неплох, приятель. А О н а, между прочим, оказалась не таким уж и аленьким цветочком. Тем лучше, тем лучше. Интересно только, безопасный ли у нее сегодня день? Не спросил, а сейчас уже поздно. Впрочем, какое это имеет значение - сейчас?!

О н одевается, выходит в прихожую. Там его ждет О н а -, раскрасневшаяся, в халатике, по обыкновению, на голое тело. Обнимаются, долго-долго целуются.

О н. Хуже всего, что приходится куда-то спешить, от кого-то убегать – непонятно, почему.

Приоткрывает дверь. Слышатся чьи-то шаги на лестнице, ближе, ближе.

О н а. Ах!… Нет, пронесло, пошли наверх.

(Е е смешок, секундная заминка, прощальный поцелуй).

О н. Ну что, до послезавтра?

О н а. До послезавтра

Дверь захлопывается. О н а стоит в прихожей, задумавшись, потом подходит к окну.

О н а (себе). Хороший мальчик. Шалапут немного, но... Как он растерянно улыбался перед расставанием! Как был нервозен в первый раз!. Похоже, он ничего не заметил. (Трогает рукой живот.) Н-нет, все нормально. А вот и Рома! Пока-пока!.. Нет, он ничего не мог заметить. Всего-то два месяца сроку...

И все-таки бежит к трюмо. Сбрасывает халатик, вертится у з е р к а л а.

О н а (з е р к а л у.) Нет, ничего, ничего не видно. Но какое тело – молодое, упругое! Желанный подарок любому мужчине, не так ли? Правда, подарок с нагрузкой... Но что поделать? Что поделать, если так случилось? Избавиться от ребенка? От своего ребенка?! Убить его? Нет, нет, я так не хочу, не хочу, не могу! А моему ребенку нужен отец. Нормальный здоровый отец. И у него будет такой отец, будет. Тем более, что этот ребенок, и правда, мог бы быть - Е г о. Если бы чуть-чуть иначе все сложилось. Но это и будет - Е г о ребенок. Рома никогда ни о чем не узнает, и я постараюсь забыть. Буду образцовой женой, хорошей матерью. Жаль, конечно, что так вот вышло. Правда, очень, очень жаль! Но я постараюсь все исправить. У меня - получится.

СЦЕНА 8.

Подземелье.

О н и и Х о р. Входит О н.

О н (Х о р у). Знаешь, странные ощущения. С ног валюсь от усталости - и вместе с тем чувствую необыкновенную легкость. Кажется, стоит посильнее оттолкнуться - и взлечу.

(Помолчав несколько секунд.) Шел сейчас по скверу, вспоминал - как у фонтана бегала девочка, а усталый папаша-очкарик читал газету. Пузатый ангелок, лебедь. Осеняя большими крылами. Туалет возле Белорусского театра. Выложенная бетонными плитами дорожка. Скамейки. Копии, копии, копии. Неужели это было только вчера?! Неужели мы с Н е й только вчера познакомились?! Кажется, целая вечность прошла. Столько всего приключилось!

Х о р

Но все нормально, ты на высоте был?

О н. На высоте четвертого этажа. А сейчас - под землей. Как я не люблю этот вечный недострой: деревянные перекрытия, осколки камня, запах известки! Особенно не выношу этот запах. Он напоминает мне армию и болезнь. На первом году службы подхватил желтуху. Чуть ходил по казарме, шатался от слабости, во рту мерзко, ничего не мог есть, а в казарме шел ремонт. Эта обстановка, эти запахи - побелки, какой-то сухой сырости, неуюта - до сих пор вызывают тень тошноты. Круги по воде...

Х о р

Любая божья тварь после соитья

Усталость чувствует, а тварь мужского полу –

Опустошенность и – порой - унынье.

О н

Ну, ладно. Я пошел сдавать билет.

В Ошмянах мне делать нечего. Ты же знаешь, ни бабушки, ни картошки у меня там нет и отродясь не было. Никого и ничего. И ехать – незачем.

Х о р (п р о ч и м)

Да и зовут его не Ромой, а Сергеем.

Уходят.

2005 г.

Из записей 1970—1971 годов

Ирония вошла во все языки нового времени (осо­бенно французский), вошла во все слова и формы (особенно синтаксические, ирония, например, разрушила громоздкую «выспреннюю» периодичность речи). Ирония есть повсюду — от минимальной, неощущаемой, до гром­кой, граничащей со смехом. Человек нового времени не вещает, а говорит, то есть говорит оговорочно. Все ве­щающие жанры сохраняются главным образом как па­родийные или полупародийные конструктивные части ро­мана. Язык Пушкина — это именно такой, пронизанный иронией (в разной степени), оговорочный язык нового времени.

Речевые субъекты высоких, вещающих жанров — жрецы, пророки, проповедники, судьи, вожди, патриар­хальные отцы и т. п.— ушли из жизни. Всех их заменил писатель, просто писатель, который стал наследником их стилей. Он либо их стилизует (то есть становится в позу пророка, проповедника и т. п.), либо пародирует (в той или иной степени). Ему еще нужно выработать свой стиль, стиль писателя. Для аэда, рапсода, трагика (жреца Диониса), даже еще для придворного поэта ново­го времени эта проблема еще не существовала. Была им дана и ситуация: праздники разного рода, культы, пиры. Даже предроманное слово имело ситуацию — праздники карнавального типа. Писатель же лишен стиля и ситу­ации. Произошла полная секуляризация литературы. Ро­ман, лишенный стиля и ситуации, в сущности, не жанр; он должен имитировать (разыгрывать) какие-либо вне-художественные жанры: бытовой рассказ, письма, днев­ники и т. п.

Специфический изгиб трезвости, простоты, демокра­тичности, вольности, присущий всем новым языкам. С известными ограничениями можно сказать, что все они (особенно французский) вышли из народных и профа­нирующих жанров, все они в известной мере определя­лись длительным и сложным процессом выталкивания чужого священного слова и вообще священного и авто­ритарного слова с его непререкаемостью, безусловностью, безоговорочностью. Слово с освященными, неприступны­ми границами и потому инертное слово с ограниченными возможностями контактов и сочетаний. Слово, тормо­зящее и замораживающее мысль. Слово, требующее благоговейного повторения, а не дальнейшего развития, исправлений и дополнений. Слово, изъятое из диалога: оно может только цитироваться внутри реплик, но не может само стать репликой среди других, равноправных с ним реплик. Это слово было рассеяно повсюду, ог­раничивая, направляя и тормозя мысль и живой опыт. В процессе борьбы с этим словом и выталкивания его (с помощью пародийных антител) и формировались но­вые языки. Рубцы межей чужого слова. Следы в син­таксическом строе.

Характер священного (авторитарного) слова; особен­ности его поведения в контексте речевого общения, а также в контексте фольклорных (устных) и литературных жанров (его инертность, изъятость из диалога, его край­не ограниченная сочетаемость вообще, и особенно с профанными — не священными — словами и проч.), разу­меется, вовсе не являются его лингвистическими опре­делениями. Они металингвистичны. К области мета-лингвистики относятся и различные виды и степени чужести чужого слова и различные формы отношения к нему (стилизация, пародия, полемика и т. п.), различ­ные способы выталкивания его из речевой жизни. Но все эти явления и процессы, в частности и многовеко­вой процесс выталкивания чужого священного слова, находят свои отражения (отложения) и в лингвистичес­ком аспекте языка, в частности в синтаксическом и лексико-семантическом строе новых языков. Стилистика должна быть ориентирована на металингвистическом изучении больших событий (многовековых событии) ре­чевой жизни народов. Типы слов с учетом изменений по культурам и по эпохам (например, имен и про­звищ и т. п.).

Тишина и звук. Восприятие звука (на фоне тишины). Тишина и молчание (отсутствие слова). Пауза и начало слова. Нарушение тишины звуком механистично и физиологично (как условие восприятия); нарушение же молчания словом персоналистично и осмысленно: это совсем другой мир. В тишине ничто не звучит (или нечто не звучит) — в молчании никто не говорит (или некто не говорит). Молчание возможно только в челове­ческом мире (и только для человека). Конечно, и ти­шина и молчание всегда относительны.

Условия восприятия звука, условия понимания-узнания знака, условия осмысливающего понимания слова.

Молчание — осмысленный звук (слово) — пауза со­ставляют особую логосферу, единую и непрерывную структуру, открытую (незавершимую) целостность.

Понимание-узнание повторимых элементов речи (то есть языка) и осмысливающее понимание неповторимого высказывания. Каждый элемент речи воспринимается в двух планах: в плане повторимости языка и в плане неповторимого высказывания. Через высказывание язык приобщается к исторической неповторимости и незавер­шенной целостности логосферы.

Слово как средство (язык) и слово как осмысление. Осмысливающее слово принадлежит к царству целей. Слово как последняя (высшая) цель.

Хронотопичность художественного мышления (осо­бенно древнего). Точка зрения хронотопична, то есть включает в себя как пространственный, так и временной момент. С этим непосредственно связана и ценностная (иерархическая) точка зрения (отношение к верху и низу). Хронотоп изображенного события, хронотоп рас­сказчика и хронотоп автора (последней авторской ин­станции). Идеальное и реальное пространство в изоб­разительных искусствах. Станковая картина находится вне устроенного (иерархически) пространства, повисает в воздухе.

Недопустимость однотонности (серьезной). Культура многотонности. Сферы серьезного тона. Ирония как фор­ма молчания. Ирония (и смех) как преодоление ситуа­ции, возвышение над ней. Односторонне серьезны только Догматические и авторитарные культуры. Насилие не знает смеха. Анализ серьезного лица (страх или угроза). Анализ смеющегося лица. Место патетики. Переход па­тетики в истошность. Интонация анонимной угрозы в тоне диктора, передающего важные сообщения. Серьез­ность нагромождает безысходные ситуации, смех поды­мается над ними, освобождает от них. Смех не свя­зывает человека, он освобождает его.

Социальный, хоровой характер смеха, его стремление к всенародности и всемирности. Двери смеха открыты для всех и каждого. Возмущение, гнев, негодование всегда односторонни: они исключают того, на кого гне­ваются и т. п., вызывают ответный гнев. Они разде­ляют — смех только объединяет, он не может разделять. Смех может сочетаться с глубоко интимной эмоциональ­ностью (Стерн, Жан-Поль и другие). Смех и празднич­ность. Культура будней. Смех и царство целей (сред­ства же всегда серьезны). Все подлинно великое должно включать в себя смеховой элемент. В противном случае оно становится грозным, страшным или ходульным; во всяком случае — ограниченным. Смех подымает шлаг­баум, делает путь свободным.

Веселый, открытый, праздничный смех. Закрытый, чи­сто отрицательный сатирический смех. Это не смеющий­ся смех. Гоголевский смех весел. Смех и свобода. Смех и равенство. Смех сближает и фамильяризует. Нельзя насаждать смех, празднества. Праздник всегда изнача­лен или безначален.

В многотонной культуре и серьезные тона звучат по-другому: на них падают рефлексы смеховых тонов, они утрачивают свою исключительность и единственность, они дополняются смеховым аспектом.

Изучение культуры (и той или иной ее области) на уровне системы и на более высоком уровне органичес­кого единства: открытого, становящегося, нерешенного и не предрешенного, способного на гибель и обновление, трансцендирующего себя (то есть выходящего за свои пределы). Понимание многостильности «Евгения Онеги­на» (см. у Лотмана ') как перекодирования (романтиз­ма на реализм и др.) приводит к выпадению самого важного диалогического момента и к превращению диа­лога стилей в простое сосуществование разных версий одного и того же. За стилем цельная точка зрения цельной личности. Код предполагает какую-то готовость содержания и осуществленность выбора между данными кодами.

Высказывание (речевое произведение) как целое вхо­дит в совершенно новую сферу речевого общения (как единица этой новой сферы), которая не поддается опи­санию и определению в терминах и методах лингвис­тики и — шире — семиотики. Эта сфера управляется особой закономерностью и требует для своего изучения особой методологии и, можно прямо сказать, особой науки (научной дисциплины). Высказывание как целое не поддается определению в терминах лингвистики (и семиотики). Термин «текст» совершенно не отвечает су­ществу целого высказывания.

Не может быть изолированного высказывания. Оно всегда предполагает предшествующие ему и следующие за ним высказывания. Ни одно высказывание не может быть ни первым, ни последним. Оно только звено в цепи и вне этой цепи не может быть изучено. Между вы­сказываниями существуют отношения, которые не могут быть определены ни в механических, ни в лингвистичес­ких категориях. Они не имеют себе аналогий.

Отвлечение от внетекстовых моментов, но не от дру­гих текстов, связанных с данным в цепи речевого обще­ния. Внутренняя социальность. Встреча двух сознаний в процессе понимания и изучения высказывания. Персоналистичность отношений между высказываниями. Опре­деление высказывания и его границ.

Второе сознание и метаязык. Метаязык не просто код — он всегда диалогически относится к тому языку, который он описывает и анализирует. Позиция экспери­ментирующего и наблюдающего в квантовой теории. На­личие этой активной позиции меняет всю ситуацию и, следовательно, результаты эксперимента. Событие, ко­торое имеет наблюдателя, как бы он ни был далек, скрыт и пассивен, уже совершенно иное событие. (См. «таинственный посетитель» Зосимы.) Проблема второго сознания в гуманитарных науках. Вопросы (анкеты), меняющие сознание спрашиваемого.

Неисчерпаемость второго сознания, то есть сознания понимающего и отвечающего: в нем потенциальная бесконечность ответов, языков, кодов. Бесконечность против бесконечности.

Благожелательное размежевание, а затем коопериро­вание. Вместо раскрытия (положительного) относи­тельной (частичной) истинности своих положений и сво­ей точки зрения стремятся — и на это тратят все свои силы — к абсолютному опровержению и уничтожению своего противника, к тотальному уничтожению другой точки зрения.

Ни одно научное направление (не шарлатанское) не [нрзб.] тотально, и ни одно направление не сохранялось в своей первоначальной и неизменной форме. Не было ни одной эпохи в науке, когда существовало только одно-единственное направление (но господствующее на­правление почти всегда было). Не может быть и речи об эклектике: слияние всех направлений в одно-единствен­ное было бы смертельно науке (если бы наука была смертной). Чем больше размежевания, тем лучше, но размежевания благожелательного. Без драк на меже. Кооперирование. Наличие пограничных зон (на них обычно возникают новые направления и дисциплины).

Свидетель и судия. С появлением сознания в мире (в бытии), а может быть, и с появлением биологической жизни (может быть, не только звери, но и деревья и трава свидетельствуют и судят) мир (бытие) радикаль­но меняется. Камень остается каменным, солит* — сол­нечным, но событие бытия в его целом (незавершимое) становится совершенно другим, потому что на сцену зем­ного бытия впервые выходит новое и главное действую­щее лицо события — свидетель и судия. И солнце, оста­ваясь физически тем же самым, стало другим, потому что стало осознаваться свидетелем и судиею. Оно пе­рестало просто быть, а стало быть в себе и для себя (эти категории появились здесь впервые) и для другого, потому что оно отразилось в сознании другого (свидете­ля и судии): этим оно в корне изменилось, обогатилось, преобразилось. (Дело идет не об «инобытии».)

Этого нельзя понимать так, что бытие (природа) ста­ло осознавать себя в человеке, стало самоотражаться.

В этом случае бытие осталось бы с самим собою, стало бы только дублировать себя самого (осталось бы одино­ким, каким и был мир до появления сознания — свиде­теля и судии). Нет, появилось нечто абсолютно новое, появилось надбытие. В этом надбытии уже нет ни гра­на бытия, но все бытие существует в нем и для него.

Это аналогично проблеме самосознания человека. Совпадает ли сознающий с сознаваемым? Другими сло­вами, остается ли человек только с самим собою, то есть одиноким? Не меняется ли здесь в корне все событие бытия человека? Это действительно так. Здесь появляет­ся нечто абсолютно новое: надчеловек, над-я, то есть свидетель и судья всего человека (всего я), следователь­но, уже не человек, не я, а другой. Отражение себя в эмпирическом другом, через которого надо пройти, чтобы выйти к я-для-себя (может ли это я-для-себя быть одиноким?). Абсолютная свобода этого я. Но эта свобода не может изменить бытие, так сказать, мате­риально (да и не может этого хотеть) — она может изменить только смысл бытия (признать, оправдать и т. п.), это свобода свидетеля и судии. Она выражается в слове. Истина, правда присущи не самому бытию, а только бытию познанному и изреченному.

Проблема относительной свободы, то есть такой сво­боды, которая остается в бытии и меняет состав бытия, но не его смысл. Такая свобода меняет материальное бытие и может стать насилием, оторвавшись от смысла и став грубой и голой материальной силой. Творчество всегда связано с изменением смысла и не может стать голой материальной силой.

Пусть свидетель может видеть и знать лишь нич­тожный уголок бытия — все не познанное и не увиден­ное им бытие меняет свое качество (смысл), становясь непознанным и неувиденным бытием, а не просто бытием, каким оно было без отношения к свидетелю.

Все до меня касающееся приходит в мое сознание, начиная с моего имени, из внешнего мира через уста других (матери и т. п.), с их интонацией, в их эмо­ционально-ценностной тональности. Я осознаю себя пер­воначально через других: от них я получаю слова, фор­мы, тональность для формирования первоначального представления о себе самом. Элементы инфантилизма самосознания («Разве мама любила такого...»²) остаются иногда до конца жизни (восприятие и представление себя, своего тела, лица, прошлого в ласковых тонах³). Как тело формируется первоначально в материнском лоне (теле), так и сознание человека пробуждается окутанное чужим сознанием. Позже начинается подведе­ние себя под нейтральные слова и категории, то есть определение себя как человека безотносительно к я и другому.

Три типа отношений:

1. Отношения между объектами: между вещами, между физическими явлениями, химическими явлениями, причинные отношения, математические отношения, ло­гические отношения, лингвистические отношения и др.

2. Отношения между субъектом и объектом.

3. Отношения между субъектами — личностные, персоналистические отношения: диалогические отношения между высказываниями, этические отношения и др. Сюда относятся и всякие персонифицированные смысловые связи. Отношения между сознаниями, правдами, взаимо­влияния, ученичество, любовь, ненависть, ложь, дружба, уважение, благоговение, доверие, недоверие и т. п.

Но если отношения деперсонифицированы (между высказываниями и стилями при лингвистическом подхо­де и т. п.), то они переходят в первый тип. С другой стороны, возможна персонификация многих объектных отношений и переход их в третий тип. Овеществление и персонификация.

Определение субъекта (личности) в межсубъектных отношениях: конкретность (имя), целостность, ответ­ственность и т. п., неисчерпаемость, незавершенность, открытость.

Переходы и смешения трех типов отношений. Напри­мер, литературовед спорит (полемизирует) с автором или героем и одновременно объясняет его как сплошь каузально детерминированного (социально, психологи­чески, биологически). Обе точки зрения оправданны, но в определенных, методологически осознанных границах и без смешения. Нельзя запретить врачу работать над трупами на том основании, что он должен лечить не мертвых, а живых людей. Умерщвляющий анализ со­вершенно оправдан в своих границах. Чем лучше человек понимает свою детерминированность (свою вещность), тем ближе он к пониманию и осуществлению своей истин­ной свободы.

Печорин при всей своей сложности и противоречивости по сравнению со Ставрогиным представляется цельным и наивным. Он не вкусил от древа познания. Все герои русской литературы до Достоевского от древа познания добра и зла не вкушали. Поэтому в рамках романа воз­можны были наивная и целостная поэзия, лирика, поэти­ческий пейзаж. Им (героям до Достоевского) еще до­ступны кусочки (уголки) земного рая, из которого герои Достоевского изгнаны раз и навсегда.

Узость исторических горизонтов нашего литературове­дения. Замыкание в ближайшей эпохе. Неопределенность (методологическая) самой категории эпохи. Мы объяс­няем явление из его современности и ближайшего про­шлого (в пределах «эпохи»). На первом плане у нас го­товое и завершенное. Мы и в античности выделяем го­товое и завершенное, а не зародившееся, развивающееся. Мы не изучаем долитературные зародыши литературы (в языке и в обряде). Узкое («специализаторское») понима­ние специфики. Возможность и необходимость. Вряд ли можно говорить о необходимости в гуманитарных науках. Здесь научно можно только раскрыть возможности и реа­лизацию одной из них. Повторимое и неповторимость.

Вернадский о медленном историческом формирова­нии основных категорий (не только научных, но и худо­жественных). Литература на своем историческом этапе пришла на готовое: готовы были языки, готовы основные формы видения и мышления. Но они развиваются и дальше, но медленно (в пределах эпохи их не уследишь). Связь литературоведения с историей культуры (куль­туры не как суммы явлений, а как целостности). В этом сила Веселовского (семиотика). Литература — неотрыв­ная часть целостности культуры, ее нельзя изучать вне целостного контекста культуры. Ее нельзя отрывать от остальной культуры и непосредственно (через голову культуры) соотносить с социально-экономическими и иными факторами. Эти факторы воздействуют на куль­туру в ее целом и только через нее и вместе с нею на литературу. Литературный процесс есть неотторжимая часть культурного процесса.

Из необозримого мира литературы наука (и культур­ное сознание) XIX века выделила лишь маленький ми­рок (мы его еще сузили). Восток почти вовсе не был представлен в этом мирке. Мир культуры и литературы, в сущности, так же безграничен, как и вселенная. Мы говорим не о его географической широте (здесь он огра­ничен), но о его смысловых глубинах, которые так же бездонны, как и глубины материи. Бесконечное разно­образие осмыслений, образов, образных смысловых со­четаний, материалов и их осмыслений и т. п. Мы страш­но сузили его путем отбора и путем модернизации ото­бранного. Мы обедняем прошлое и не обогащаемся сами. Мы задыхаемся в плену узких и однотипных осмыслений.

Столбовые линии развития литературы, подготовляв­шие того или иного писателя, то или иное произведение в веках (и у разных народов). Мы же знаем только писателя, его мировоззрение и его современность. «Евге­ний Онегин» создавался в течение семи лет. Это так. Но его подготовили и сделали возможным столетия (а быть может, и тысячелетия). Совершенно недооцени­ваются такие великие реальности литературы, как жанр.

Проблема тона в литературе (смех и слезы и их дери­ваты). Проблема типологии (органическое единство мо­тивов и образов). Проблема сентиментального реализ­ма⁴ (в отличие от сентиментального романтизма; Весе-ловский⁵). Миросозерцательное значение слез и печали. Слезный аспект мира. Сострадание. Открытие этого ас­пекта у Шекспира (комплекс мотивов) Спиритуалы⁶. Стерн. Культ слабости, беззащитности, доброты и т. п.— животные, дети, слабые женщины, дураки и идиоты, цве­ток, все маленькое и т. п. Натуралистическое мировоз­зрение, прагматизм, утилитаризм, позитивизм создают однотонную серую серьезность. Обеднение тонов в ми­ровой литературе. Ницше и борьба с состраданием. Культ силы и торжества. Сострадание унижает челове­ка и т. п. Правда не может торжествовать и побеждать. Элементы сентиментализма у Ромена Роллана. Слезы (наряду со смехом) как пограничная ситуация (когда практическое действие исключено). Слезы антиофициальны (и сентиментализм). Казенная бодрость. Бравур­ность. Буржуазные оттенки сентиментализма. Интеллек­туальная слабость, глупость, пошлость (Эмма Бовари и сострадание к ней, животные). Вырождение в манер­ность. Сентиментализм в лирике и в лирических пар­тиях романа. Элементы сентиментализма в мелодраме. Сентиментальная идиллия. Гоголь и сентиментализм. Тургенев. Григорович. Сентиментальный бытовизм. Сен­тиментальная апология семейного быта. Чувствительный романс. Сострадание, жалость, умиленность. Фальшь. Сентиментальные палачи. Сложные сочетания карнаваль-ности с сентиментализмом (Стерн, Жан-Поль и другие). Есть определенные стороны жизни и человека, которые могут быть осмыслены и оправданы только в сентимен­тальном аспекте. Сентиментальный аспект не может быть универсальным и космическим. Он сужает мир, делает его маленьким и изолированным. Пафос малень­кого и частного. Комнатность сентиментализма. Альфонс Доде. Тема «бедного чиновника» в русской литературе. Отказ от больших пространственно-временных историче­ских охватов. Уход в микромир простых человеческих переживаний. Путешествие без путешествия (Стерн). Реакция на неоклассическую героику и на просветитель­ский рационализм. Культ чувства. Реакция на крити­ческий реализм больших масштабов. Руссо и вертеризм в русской литературе.

Ложная тенденция к сведению всего к одному созна­нию, к растворению в нем чужого (понимаемого) созна­ния. Принципиальные преимущества вненаходимости (пространственной, временной, национальной). Нельзя по­нимать понимание как вчувствование и становление себя на чужое место (потеря своего места). Это требуется только для периферийных моментов понимания. Нельзя понимать понимание как перевод с чужого языка на свой язык.

Понимать текст так, как его понимал сам автор дан­ного текста. Но понимание может быть и должно быть лучшим. Могучее и глубокое творчество во многом бы­вает бессознательным и многосмысленным. В понимании оно восполняется сознанием и раскрывается многообра­зие его смыслов. Таким образом, понимание восполняет текст: оно активно и носит творческий характер. Твор­ческое понимание продолжает творчество, умножает ху­дожественное богатство человечества. Сотворчество по­нимающих.

Понимание и оценка. Безоценочное понимание невоз­можно. Нельзя разделить понимание и оценку: они од­новременны и составляют единый целостный акт. Пони­мающий подходит к произведению со своим, уже сло­жившимся мировоззрением, со своей точки зрения, со своих позиций. Эти позиции в известной мере опреде­ляют его оценку, но сами они при этом не остаются не­изменными: они подвергаются воздействию произведе­ния, которое всегда вносит нечто новое. Только при догматической инертности позиции ничего нового в произ­ведении не раскрывается (догматик остается при том, что у него уже было, он не может обогатиться). Пони­мающий не должен исключать возможности изменения или даже отказа от своих уже готовых точек зрения и позиций. В акте понимания происходит борьба, в резуль­тате которой происходит взаимное изменение и обога­щение.

Встреча ⁷ с великим как с чем-то определяющим, обя­зывающим и связывающим — это высший момент пони­мания.

Встреча и коммуникация у К. Jaspers'a (Philosophic, 2 Bd. Berlin, 1932)⁸.

Активное согласие — несогласие (если оно не предре­шено догматически) стимулирует и углубляет понима­ние, делает чужое слово более упругим и самостным, не допускает взаимного растворения и смешения. Четкое разделение двух сознаний, их противостояние и их взаи­моотношения.

Понимание повторимых элементов и неповторимого целого. Узнавание и встреча с новым, незнакомым. Оба этих момента (узнавание повторимого и открытие ново­го) должны быть нераздельно слиты в живом акте по­нимания: ведь неповторимость целого отражена и в каж­дом повторимом элементе, причастном целому (он, так сказать, повторимо-неповторим). Исключительная уста­новка на узнание, поиски только знакомого (уже быв­шего) не позволяют раскрыться новому (то есть главному, неповторимой целостности). Очень часто методика объяснения и истолкования сводится к такому раскры­тию повторимого, к узнанию уже знакомого, а новое если и улавливается, то только в крайне обедненной и абст­рактной форме. При этом, конечно, совершенно исчезает индивидуальная личность творца (говорящего). Все повторимое и узнанное полностью растворяется и ассими­лируется сознанием одного понимающего: в чужом со­знании он способен увидеть и понять только свое собст­венное сознание. Он ничем не обогащается. В чужом он узнает только свое.

Под чужим словом⁹ (высказыванием, речевым произве­дением) я понимаю всякое слово всякого другого чело­века, сказанное или написанное на своем (то есть на моем родном) или на любом другом языке, то есть вся­кое не мое слово. В этом смысле все слова (высказы­вания, речевые и литературные произведения), кроме моих собственных слов, являются чужим словом. Я живу в мире чужих слов. И вся моя жизнь является ориен­тацией в этом мире, реакцией на чужие слова (беско­нечно разнообразной реакцией), начиная от их освое­ния (в процессе первоначального овладения речью) и кончая освоением богатств человеческой культуры (вы­раженных в слове или в других знаковых материалах). Чужое слово ставит перед человеком особую задачу по­нимания этого слова (такой задачи в отношении собст­венного слова не существует или существует в совсем другом смысле). Это распадение для каждого человека всего выраженного в слове на маленький мирок своих слов (ощущаемых как свои) и огромный, безграничный мир чужих слов — первичный факт человеческого созна­ния и человеческой жизни, который, как и все первич­ное и само собой разумеющееся, до сих пор мало изучал­ся (осознавался), во всяком случае, не осознавался в своем огромном принципиальном значении. Огромное значение этого для личности, для я человека (в его не­повторимости). Сложные взаимоотношения с чужим сло­вом во всех сферах культуры и деятельности наполняют всю жизнь человека. Но ни слово в разрезе этого взаимо­отношения, ни я говорящего в том же взаимоотношении не изучались.

Все слова для каждого человека делятся на свои и чужие, но границы между ними могут смещаться, и на этих границах происходит напряженная диалогическая борьба. Но при изучении языка и различных областей идеологического творчества от этого отвлекаются, аб­страгируются, ибо существует абстрактная позиция третьего, которая отождествляется с «объективной по­зицией» как таковой, с позицией всякого «научного по­знания». Позиция третьего совершенно оправданна там, где один человек может стать на место другого, где че­ловек вполне заменим, а это возможно и оправданно только в таких ситуациях и при решении таких вопросов, где целостная и неповторимая личность человека не тре­буется, то есть там, где человек, так сказать, специали­зируется, выражая лишь оторванную от целого часть своей личности, где он выступает не как я сам, а «как инженер», «как физик» и т. п. В области отвлеченного научного познания и отвлеченной мысли такая замена человека человеком, то есть отвлечение от я и ты, воз­можна (но и здесь, вероятно, только до известного пре­дела). В жизни как предмете мысли (отвлеченной) су­ществует человек вообще, существует третий, но в самой живой переживаемой жизни существуем только я, ты, он, и только в ней раскрываются (существуют) такие пер­вичные реальности, как мое слово и чужое слово, и во­обще те первичные реальности, которые пока еще не поддаются познанию (отвлеченному, обобщающему), а потому не замечаются им.

Сложное событие встречи и взаимодействия с чужим словом почти полностью игнорировалось соответствую­щими гуманитарными науками (и прежде всего литературоведением). Науки о духе; предмет их — не один, а два «духа» (изучаемый и изучающий, которые не долж­ны сливаться в один дух). Настоящим предметом являет­ся взаимоотношение и взаимодействие «духов».

Попытка понять взаимодействие с чужим словом пу­тем психоанализа и «коллективного бессознательного». То, что раскрывают психологи (преимущественно пси­хиатры), было когда-то; сохранилось оно не в бессозна­тельном (хотя бы и коллективном), а закреплено в памяти языков, жанров, обрядов; отсюда оно проникает в речи и сны (рассказанные, сознательно вспомненные) людей (обладающих определенной психической конституцией и находящихся в определенном состоянии). Роль психологии и так называемой психологии культуры.

Первая задача — понять произведение так, как по­нимал его сам автор, не выходя за пределы его пони­мания. Решение этой задачи очень трудно и требует обычно привлечения огромного материала.

Вторая задача — использовать свою временную и культурную вненаходимость. Включение в наш (чужой для автора) контекст.

Первая стадия — понимание (здесь две задачи), вто­рая стадия — научное изучение (научное описание, обоб­щение, историческая локализация).

Отличие гуманитарных наук от естественных. Отказ от непреодолимой границы. Противопоставление (Дильтей, Риккерт)¹⁰ было опровергнуто дальнейшим развити­ем гуманитарных наук. Внедрение математических и иных методов — процесс необратимый, но одновременно развиваются и должны развиваться специфические ме­тоды, вообще специфика (например, аксиологический подход). Строгое различение понимания и научного изучения.

Ложная наука, основанная на непережитом общении, то есть без первичной данности подлинного объекта. Степень совершенства этой данности (подлинного пере­живания искусства). При низкой степени научный ана­лиз будет неизбежно носить поверхностный или даже ложный характер.

Чужое слово должно превратиться в свое-чужое (или в чужое-свое). Дистанция (вненаходимость) и уважение. Объект в процессе диалогического общения с ним пре­вращается в субъект (другое я).

Одновременность художественного переживания и научного изучения. Их нельзя разорвать, но они прохо­дят разные стадии и степени не всегда одновременно.

Смыслами я называю ответы на вопросы. То, что ни на какой вопрос не отвечает, лишено для нас смысла.

Возможно не только понимание единственной и непо­вторимой индивидуальности, но возможна и индивиду­альная каузальность.

Ответный характер смысла. Смысл всегда отвечает на какие-то вопросы. То, что ни на что не отвечает, пред­ставляется нам бессмысленным, изъятым из диалога. Смысл и значение. Значение изъято из диалога, но на­рочито, условно абстрагировано из него. В нем есть по­тенция смысла.

Универсализм смысла, его всемирность и всевременность.

Смысл потенциально бесконечен, но актуализоваться он может, лишь соприкоснувшись с другим (чужим) смыслом, хотя бы с вопросом во внутренней речи пони­мающего. Каждый раз он должен соприкоснуться с дру­гим смыслом, чтобы раскрыть новые моменты своей бес­конечности (как и слово раскрывает свои значения толь­ко в контексте). Актуальный смысл принадлежит не одному (одинокому) смыслу, а только двум встретив­шимся и соприкоснувшимся смыслам. Не может быть «смысла в себе» — он существует только для другого смысла, то есть существует только вместе с ним. Не мо­жет быть единого (одного) смысла. Поэтому не может быть ни первого, ни последнего смысла, он всегда между смыслами, звено в смысловой цепи, которая только одна в своем целом может быть реальной. В исторической жизни эта цепь растет бесконечно, и потому каждое от­дельное звено ее снова и снова обновляется, как бы рож­дается заново.

Безличная система наук (и вообще знания) и орга­ническое целое сознания (или личности).

Проблема говорящего (человека, субъекта речи, авто­ра высказывания и т. п.). Лингвистика знает только си­стему языка и текст. Между тем всякое высказывание, даже стандартное приветствие, имеет определенную форму автора (и адресата).

Очерки по философской антропологии.

Мой образ меня самого. Какой характер носит пред­ставление о себе самом, о своем я в его целом. В чем его принципиальное отличие от моего представления о дру­гом. Образ я или понятие, или переживание, ощущение и т. п. Род бытия этого образа. Каков состав этого образа (как входят в него, например, представления о моем теле, о моей наружности, прошлом и т. п.). Что я понимаю под я, когда говорю и переживаю: «я живу», «я умру» и т. п. («я семь», «меня не будет», «меня не было»). Я-для-себя и я-для-другого, другой-для-меня. Что во мне дано мне непосредственно и что — только через другого. Минимум и максимум — примитивное са­моощущение и сложное самосознание. Но максимум раз­вивает то, что было уже заложено в минимуме. Истори­ческое развитие самосознания. Оно связано и с разви­тием знаковых средств выражения (языка прежде все­го). История автобиографии (Миш¹¹). Гетерогенный со­став моего образа. Человек у зеркала. Не-я во мне, то есть бытие во мне, нечто большее меня во мне. В ка­кой мере возможно объединение я и другого в одном нейтральном образе человека. Чувства, возможные толь­ко по отношению к другому (например, любовь), и чув­ства, возможные только к себе самому (например, само­любие, самоотвержение и т. п.). Мне не даны мои вре­менные и мои пространственные границы, но другой дан весь. Я вхожу в пространственный мир, другой всегда в нем находится. Различия пространства и времени я и другого. Они есть в живом ощущении, но отвлеченная мысль их стирает. Мысль создает единый, общий мир человека безотносительно к я и другому. В примитив­ном естественном самоощущении я и другой слиты. Здесь еще нет ни эгоизма, ни альтруизма.

Я прячется в другого и других, хочет быть только другим для других, войти до конца в мир других как другой, сбросить с себя бремя единственного в мире я (я-для-себя).

Семиотика занята преимущественно передачей готово­го сообщения с помощью готового кода. В живой же речи сообщение, строго говоря, впервые создается в процессе передачи и никакого кода, в сущности, нет. Проблема перемены кода во внутренней речи (Жинкин¹²).

Диалог и диалектика. В диалоге снимаются голоса (раздел голосов), снимаются интонации (эмоционально-личностные), из живых слов и реплик вылущиваются абстрактные понятия и суждения, все втискивается в одно абстрактное сознание — и так получается диалек­тика.

Контекст и код. Контекст потенциально незавершим, код должен быть завершимым. Код — только техническое средство информации, он не имеет познавательного твор­ческого значения. Код — нарочито установленный, умерщ­вленный контекст.

В поисках собственного (авторского) голоса¹³. Вопло­титься, стать определеннее, стать меньше, ограничен­нее, глупее. Не оставаться на касательной, ворваться в круг жизни, стать одним из людей. Отбросить оговор­ки, отбросить иронию. Гоголь также искал серьезного слова, серьезного поприща: убеждать (поучать) и, сле­довательно, быть самому убежденным. Наивность Гого­ля, его крайняя неопытность в серьезном; поэтому ему кажется, что надо преодолеть смех. Спасение и преоб­ражение смешных героев. Право на серьезное слово. Не может быть слова в отрыве от говорящего, от его поло­жения, его отношения к слушателю и от связывающих их ситуаций (слово вождя, жреца и т. п.). Слово част­ного человека. Поэт. Прозаик. «Писатель». Разыгрыва­ние пророка, вождя, учителя, судьи, прокурора (обви­нителя), адвоката (защитника). Гражданин. Журналист. Чистая предметность научного слова.

Поиски Достоевского. Журналист. «Дневник писате­ля». Направление. Слово народа. Слово юродивого (Лебядкин, Мышкин). Слово монаха, старца, странника (Макар). Есть праведник, знающий, святой. «А между тем отшельник в темной келье» (Пушкин). Убитый царевич Димитрий. Слезинка замученного ребенка. Очень много от Пушкина (еще не раскрытого). Слово как личное. Христос как истина. Спрашиваю его¹⁴. Глубокое понимание личностного характера слова. Речь Достоев­ского о Пушкине. Слово всякого человека, обращенное ко всякому человеку. Сближение литературного языка с разговорным обостряет проблему авторского слова. Чисто предметная, научная аргументация в литературе может быть только в той или иной степени пародийной. Жанры древнерусской литературы (жития, проповеди и т. п.), вообще жанры средневековой литературы. Неизреченная правда у Достоевского (поцелуй Христа). Проблема молчания. Ирония как особого рода замена молчания. Изъятое из жизни слово: идиота, юродивого, сумасшедшего, ребенка, умирающего, отчасти женщины. Бред, сон, наитие (вдохновение), бессознательность, алогизм, непроизвольность, эпилепсия и т. п.

Проблема образа автора. Первичный (не созданный) и вторичный автор (образ автора, созданный первичным автором). Первичный автор — natura поп creata quae creat; вторичный автор — natura creata quae creat. Образ героя — natura creata quae non creat^l5. Первичный автор не может быть образом: он ускользает из всякого образного представления. Когда мы стараемся образно представить себе первичного автора, то мы сами создаем его образ, то есть сами становимся первичным автором этого образа. Создающий образ (то есть первичный автор) никогда не может войти ни в какой созданный им образ. Слово первичного автора не может быть собст­венным словом: оно нуждается в освящении чем-то выс­шим и безличным (научными аргументами, эксперимен­том, объективными данными, вдохновением, наитием, властью и т. п.). Первичный автор, если он выступает с прямым словом, не может быть просто писателем: от лица писателя ничего нельзя сказать (писатель превра­щается в публициста, моралиста, ученого и т. п.). Поэтому первичный автор облекается в молчание. Но это молчание может принимать различные формы выраже­ния, различные формы редуцированного смеха (ирония), иносказания и др.

Проблема писателя и его первичной авторской пози­ции особенно остро встала в XVIII веке (в связи с па­дением авторитетов и авторитарных форм и отказом от авторитарных форм языка).