Читайте также:
|
Я, собственно говоря, был бы обязан дать читателю подробно изложенные примеры
специфической деятельности анимуса и анимы. К сожалению, эти материалы столь
объемны и, кроме того, требуют столь полного разъяснения символов, что я не смог
бы предпринять подобное изложение в рамках этой работы. Некоторые из этих
материалов со всеми их символическими взаимосвязями я опубликовал в виде
отдельного произведения1, к которому я должен отослать читателя. Правда, я не
упоминал там об анимусе, потому что эта функция тогда была мне неизвестна. Но
когда я посоветовал одной пациентке, чтобы она позволила прийти себе в голову
своим бессознательным содержаниям, то она стала продуцировать подобные фантазии.
Почти всегда присутствующая в них мужская фигура героя и есть анимус. И
отслеживание этих фантастических переживаний демонстрирует постепенную
метаморфозу и растворение автономного комплекса.
Эта метаморфоза есть цель разбирательства с бессознательным. Если метаморфоза не
происходит, то бессознательное пользуется все столь же решающим влиянием; при
известных условиях оно будет поддерживать и закреплять невротические симптомы
вопреки всякому анализу и вопреки всякому пониманию или будет упорно держаться
за принудительное перенесение, что так же плохо, как невроз. В таких случаях ни
суггестия, ни добрая воля, ни чисто редуктивное понимание не помогали сломить
власть бессознательного. Это вовсе не означает — я хотел бы снова четко выделить
этот момент,— что все психотерапевтические методы вместе взятые ни на что не
пригодны. Я хотел бы просто подчеркнуть тот факт, что есть немало случаев, когда
врач должен решиться на основательную работу с бессознательным, вплотную
заняться разбирательством с бессознательным. Это, конечно, нечто иное, нежели
толкование. В последнем случае предполагается, что врач уже заранее знает, а
потому может толковать. В первом же случае — в случае разбирательства — речь
идет о чем-то ином, нежели толкование: речь идет о запуске бессознательных
процессов, которые в форме фантазий вступают в сознание. Можно попробовать свои
силы в толковании этих фантазий. Во многих случаях может также оказаться весьма
существенным, чтобы у пациента было представление о значении возникающих у него
фантазий. Но решающее значение имеет то обстоятельство, что пациент постоянно
переживает эти фантазии, а также, поскольку в целостность переживания входит и
интеллектуальное восприятие, понимает их. Но я не хотел бы давать преимущество
пониманию. Врач, конечно, должен помогать пациенту в понимании, но он не поймет
и не сможет понять всего и обязан по возможности остерегаться толковательства.
Ибо суть дела в первую очередь — не в толковании и понимании фантазий, а скорее
в их переживании. Альфред Кубин в своей книге «Другая сторона»2 дал очень
хорошее изображение бессознательного, т. е. описал то, что пережил в
бессознательном как художник. Это художническое переживание, неполное в смысле
человеческого переживания. Я рекомендовал бы внимательно прочесть эту книгу
всякому, кто интересуется этими вопросами. В ней он обнаружит эту неполноту: все
увидено и пережито художнически, но не человечески. Под «человеческим»
переживанием я понимаю то, что его автор не только пассивно включается в
видение, но и, реагируя и действуя с полной сознательностью, еще и противостоит
фигурам этого видения Эту же критику я направил бы и в адрес женщины — автора
фантазий, о которых шла речь в моей вышеупомянутой книге; она тоже лишь
созерцательно, в лучшем случае страдательно, противостояла фантазиям,
возникавшим из бессознательного. Настоящее разбирательство с бессознательным
требует, однако, противопоставленной бессознательному сознательной точки зрения.
Что здесь имеется в виду, я хочу разъяснить на примере. У одного из моих
пациентов была следующая фантазия. Он видит, как его невеста бежит вниз по улице
к реке. Зима, и река замерзла. Она выбегает на лед, и он за ней. Она идет
дальше, а лед там треснул, и зияет темная расщелина, и он боится, как бы она не
провалилась. И она действительно проваливается под лед, а он скорбно смотрит на
это место.
По этому фрагменту длинной истории можно хорошо различить установку сознания:
она созерцательна и страдательна, т.е. фантазия просто наблюдается и ощущается,
будучи, так сказать, двухмерной, так как сам он слишком мало участвует в этом
деле, а потому фантазия остается просто образом — хотя и наглядным, приводящим в
движение чувства, но все же недействительным, как сновидения. Эта
недействительность происходит оттого, что сам он находится там, не действуя.
Если бы дело происходило в действительности, он не постеснялся бы в средствах,
чтобы помешать своей невесте совершить самоубийство. Он легко мог бы, например,
догнать ее и силой помешать ей прыгнуть в расщелину. Если бы он повел себя в
действительности так, как повел себя в фантазии, то его, очевидно, парализовало
бы — либо от ужаса, либо от бессознательной мысли, что ему, в сущности, все
равно, покончит она с собой или нет. Тот факт, что в фантазии он ведет себя
пассивно, лишь выражает его отношение к деятельности бессознательного вообще: он
зачарован и оглушен бессознательным. В действительности он страдает всеми
возможными депрессивными представлениями и убеждениями в том, что он-де ни на
что не пригоден, что безнадежно отягощен наследственностью, что его мозг
дегенерирует и т. д. Эти негативные ощущения соответствуют столь же
многочисленным самовнушениям, которым он поддается без всякого спора. Правда, он
в состоянии до конца понять их интеллектом и признать их недействительными. Но
именно потому такие ощущения все же существуют. Они неоспоримы интеллектуально,
потому что покоятся не на интеллектуальном или разумном базисе, а на
бессознательной, иррациональной жизни фантазий, недоступной всякой сознательной
критике. В таких случаях следует давать бессознательному возможность
продуцировать свои фантазии, и приведенный выше фрагмент является как раз таким
продуктом бессознательной деятельности фантазий. Поскольку речь идет о
психогенной депрессии, то депрессия пациента была основана именно на таких
фантазиях, наличие которых он, однако, совершенно не осознавал. В состоянии
подлинной меланхолии, тяжкой усталости, отравления и т. д. все было бы наоборот:
поскольку пациент находится в депрессивном состоянии, он и переживает такие
фантазии. А в случае психогенной депрессии он подавлен именно потому, что имеет
такие фантазии. Мой пациент был весьма смышленым молодым человеком, получившим
ясное представление о происхождении своего невроза в ходе долгого анализа. Но
интеллектуальное постижение не затронуло его депрессию. В таких случаях врачу не
следует предпринимать напрасных попыток глубже проникнуть в происхождение
заболевания, ибо если уж не помогло более или менее полное понимание, то
обнаружение еще одного фрагмента каузальной связи и подавно не поможет. В этом
случае у бессознательного просто неоспоримый перевес, т. е. в его распоряжении
имеется аттрактивная сила, которая в состоянии отнять все ценности у
сознательных содержаний, иными словами, отобрать либидо у мира сознания и тем
породить «депрессию», «abaissement du niveau mental» (Жане) (Понижение
умственного уровня (фр.)). Однако в таком случае нам следует — по закону
сохранения энергии — ожидать скопление ценности (= либидо) в бессознательном.
Либидо непостижимо никак иначе, кроме как в определенной форме, т. е. оно
идентично образам фантазий. И мы можем вновь освободить его из бессознательного,
лишь поднимая наверх соответствующие ему образы фантазий. Для этого мы даем
бессознательному возможность доставить свои фантазии на поверхность. Таким путем
и возник приведенный фрагмент. Это один из длинного ряда образов бьющей ключом
фантазии, соответствующий тем количествам энергии, которые исчезли из сознания и
его содержаний. Мир сознания пациента стал холодным, пустым и серым, зато
бессознательное мощно и разнообразно зажило своей жизнью. Для природы
бессознательной психики характерно, что ей довольно самой себя, она не ведает
человеческих соображений. Что однажды провалилось в бессознательное, будет там
храниться, не беспокоясь о том, страдает от этого сознание или нет. Сознание
может оголодать и окоченеть, в то время как в бессознательном все цветет пышным
цветом.
Так по крайней мере кажется поначалу. Но если мы в наших разысканиях спустимся
еще немного глубже, то обнаружим, что эта человеческая необеспокоенность
бессознательного имеет смысл, даже назначение и цель. В душе есть цели,
находящиеся по ту сторону сознательных целей, при этом они могут даже враждебно
выступать навстречу последним. Враждебное или бесцеремонное поведение
бессознательного по отношению к сознанию мы обнаруживаем лишь там, где сознанию
свойственна ложная и самонадеянная установка.
Сознательная установка моего пациента столь односторонне интеллектуальна и
рациональна, что сама природа в нем возмущается и уничтожает весь мир его
сознательных ценностей. Но он не может перестать быть интеллектуальным и
опереться на другую функцию, например на чувство; поэтому совсем неслучайно, что
ее у него нет. У бессознательного она есть. Вот почему нам не остается ничего
другого, как в известном смысле предоставить бессознательному руководство и дать
ему возможность самому стать сознательным содержанием в форме фантазий. Если
раньше пациент цеплялся за свой интеллектуальный мир и с помощью мудрствований
защищался от того, что считал своей болезнью, то теперь он должен прямо-таки
отдаться ей, а если им овладеет депрессия, го ему не надо больше принуждать себя
к работе или чему-то подобному — чтобы забыть, а надо принять свою депрессию и в
некотором смысле предоставить ей слово.
Теперь это прямая противоположность самодурству настроения, столь характерному
для невроза; это не слабость, не безудержные уступки, а трудное предприятие,
состоящее в том, чтобы, вопреки соблазну настроения, сохранять объективность и
сделать настроение объектом, а не предоставлять ему возможность стать
доминирующим субъектом. Надо попытаться дать слово своему расположению духа;
настроение само должно рассказать, как оно выглядит и что за фантастическую
аналогию оно использует для выражения.
Приведенный выше фрагмент — это фрагмент визуализированного настроения. Если бы
пациент не решился утвердить свою объективность в противовес своему настроению,
то вместо образа фантазии у него было бы только парализующее ощущение: пусть,
мол, все идет к черту, я неизлечим и т. д. Но поскольку он дал своему настроению
возможность выразить себя через образ, то ему удалось хотя бы небольшое
количество либидо — бессознательной формирующей силы в виде образа — сделать
сознательным содержанием и тем самым отнять у бессознательного.
Однако эта попытка недостаточна, так как требуемое полное переживание фантазии
состоит не только в созерцании и претерпевании, но и в активном участии. Пациент
отвечал бы этому требованию, если бы и в фантазии вел себя так, как он, без
сомнения, повел бы себя в действительности. Он никогда не стал бы спокойно
смотреть, как пытается утопиться его невеста, а вмешался и не дал бы ей этого
сделать. Так должно бы происходить и в фантазии. Если ему удастся повести себя в
фантазии так, как он повел бы себя в подобной действительной ситуации, то он тем
самым докажет, что относится к фантазии всерьез, т. е. придает бессознательному
значение безусловной реальности. Тем самым он одержал бы победу над своей
односторонне интеллектуальной точкой зрения и тем самым косвенно объявил бы
действительной иррациональную точку зрения бессознательного.
Это и было бы требуемое полное переживание бессознательного. Но не надо
недооценивать того, что это такое на самом деле: моему реальному миру угрожает
фантастическая нереальность. Невыносимо тяжело хотя бы на миг забыть, что все
это только фантазия, продукт воображения, кажущийся абсолютно произвольным и
искусственным. Как можно объявить это «реальным», и даже относиться к этому
всерьез?
От нас, разумеется, не требуется признавать что-то вроде двойной жизни, тут
будучи порядочными средними бюргерами, там переживая неслыханные авантюры и
совершая героические деяния. Другими словами, мы не должны конкретизировать свои
фантазии. Но человек ужасно любит это делать, а вся нелюбовь к фантазии и все
критическое обесценение бессознательного происходят, если заглянуть поглубже, от
страха перед этой любовью. То и другое, конкретизация и страх перед ней, суть
первобытные суеверия, присущие — и притом в самой активной форме — так
называемым просвещенным людям. В гражданской жизни некто известен как сапожник,
о чем гласит вывеска. а в своей секте он облечен достоинством архангела; или в
видимом мире он — мелкий торговец, а у масонов — тайный чин; днем он сидит в
бюро, а по вечерам, на сеансах, он—реинкарнация Юлия Цезаря, как человек
заблуждающийся, но в служении — непогрешимый: вот непроизвольные конкретизации.
Научное кредо нашей эпохи, наоборот, испытывает суеверную фобию перед фантазией.
Но действительно то, что действует. Фантазии бессознательного действуют — на
этот счет не может быть двух мнений. Даже самый смышленый философ может стать
жертвой какой-нибудь совершенно идиотской агорафобии. Наша пресловутая научная
реальность ни на йоту не защищает нас от так называемой ирреальности
бессознательного. Нечто действует под покровом фантастических образов,
независимо от того, дадим ли мы этому нечто доброе или бесславное имя. Это нечто
действительно, и потому к его жизненным проявлениям следует относиться серьезно.
Но сперва нужно преодолеть тенденцию к конкретизации, иными словами, не следует
буквально воспринимать фантазии, едва подойдя к вопросу толкования. Значит, пока
мы в состоянии переживания фантазии, ее не следует воспринимать достаточно
буквально. Но если мы хотим ее понять, то видимость, а именно образ фантазии, мы
не должны считать подлинным действующим лицом. Видимость — не сама вещь, а
только ее выражение.
Мой пациент, таким образом, переживает не сцену самоубийства «в другой
плоскости» (но в остальном столь же конкретно, как действительное самоубийство),
а он переживает нечто действительное, что выступает словно самоубийство. Обе
стоящие друг против друга «действительности», мира сознания и мира
бессознательного, не оспаривают друг у друга первенство, но становятся обоюдно
относительными. Что весьма относительна действительность бессознательного,
видимо, не вызовет настойчивых возражений, но что под сомнение может быть
поставлена реальность мира сознания, уж совсем без спора не будет принято. И все
же обе «действительности» суть психические переживания, психическая видимость на
неразличимо темном фоне. При критическом рассмотрении от абсолютной реальности
ничего не остается.
О сущности и об абсолютно сущем мы не знаем ничего. Но мы переживаем различные
воздействия — через чувства «снаружи», через фантазии — «изнутри». Как мы ни за
что не возьмемся утверждать, что зеленый цвет существует сам по себе, так же нам
не должно бы прийти в голову, что переживание фантазии следует понимать как
нечто сущее само по себе, а тем самым как нечто, что нужно воспринимать
буквально. Это выражение, видимость чего-то, скажем неизвестного, но
действительного. Приведенный фрагмент фантазии совпадает во времени с пиком
депрессии и отчаяния, и фантазия выражает это событие. У пациента в
действительности есть невеста. Она являет собой для него единственную
эмоциональную связь с миром. Ее гибель была бы концом его отношения к миру.
Такой поворот был бы совершенно безнадежным. Но невеста — еще и символ его
анимы, т. е. его отношения к бессознательному. Поэтому фантазия одновременно
знаменует собой тот факт, что его анима, не встречая с его стороны препятствий,
снова исчезает в бессознательном. Такой поворот дела показывает, что его
настроение опять оказалось сильнее его. Оно сбрасывает все за борт, а он
спокойно наблюдает. Однако он мог бы вмешаться и удержать аниму.
Последнему аспекту я отдаю предпочтение, поскольку пациент — интроверт, чье
отношение к жизни регулируется внутренними событиями. Если бы он был
экстравертом, то мне следовало бы предпочесть первый аспект, поскольку для
экстравертов жизнь в первую очередь регулируется отношением к людям. Он мог бы
просто из прихоти бросить невесту, а тем самым и себя самого, в то время как
интроверт сильнее всего нанес бы себе вред, если бы разнес вдребезги свое
отношение к аниме, т. е. к внутреннему объекту.
Фантазия моего пациента, таким образом, ясно показывает негативное движение
бессознательного, т. е. тенденцию к отходу от сознательного мира,
разворачивающуюся столь энергично, что и либидо сознания оказывается ею
захваченным, а сознание тем самым — опустошенным. Осознанивание же фантазии
будет препятствием ее бессознательному течению. Если бы сам пациент активно
вмешался (показанным выше образом), то стал бы лаже обладателем проявляющегося в
фантазии либидо, а тем самым приобрел бы более сильное влияние на
бессознательное.
Продолжающееся осознанивание еще бессознательных фантазий при активном участии в
событиях, разыгрывающихся там, по моим весьма многочисленным к этому моменту
наблюдениям, имеет следствием то, что, во-первых, сознание расширяется —
благодаря тому, что бесчисленные бессознательные содержания становятся
сознательными, что, во-вторых, доминирующее влияние бессознательного постепенно
сокращается и что, в-третьих, наступает изменение личности.
Это изменение личности, конечно, не изменение в изначальной наследственной
предрасположенности, а изменение универсальной установки. Те резкие размежевания
и оппозиции сознательного и бессознательного, которые мы столь отчетливо видим в
конфликтных, невротических характерах, почти всегда вызваны необычайной
односторонностью сознательной установки, дающей абсолютный перевес одной или
двум функциям, отчего другие несправедливо оттесняются на задний план.
Посредством осознанивания и переживания фантазий бессознательные и неполноценные
функции ассимилируются сознанием: процесс, который, естественно, протекает не
без глубокого воздействия на сознательную установку.
В настоящий момент я хочу воздержаться от обсуждения вопроса о том, какого рода
это изменение личности, отметив лишь тот факт, что имеет место глубокое
изменение. Это изменение, достигаемое посредством разбирательства с
бессознательным, я обозначил как трансцендентную функцию. Эта замечательная
способность человеческой души к превращениям, выражающаяся как раз в
трансцендентной функции, есть первейший предмет позднесредневековой алхимической
философии, где она выражена посредством известной алхимической символики.
Зильберер в своей заслуживающей большого внимания книге3 уже раскрыл в деталях
психологическое содержание алхимии. Было бы, конечно, непростительной ошибкой,
следуя расхожему воззрению, сводить «алхимическое» духовное течение к ретортам и
плавильным печам. Разумеется, эта сторона в нем тоже присутствовала — это
прикладные начала точной химии. Но в нем была и духовная сторона, которую не
следует недооценивать и которая психологически еще не до конца разработана: была
«алхимическая философия», робкая предварительная стадия самой современной
психологии. Ее тайна — наличие трансцендентной функции, метаморфозы личности
посредством смешения и связывания благородных и неблагородных составных частей,
дифференцированной и неполноценной функций, сознания и бессознательного4. Но как
начала научной химии были искажены и запутаны фантастическими представлениями и
произвольными предположениями, так и алхимическая философия еще не пробилась к
психологическим формулировкам сквозь неизбежные конкретизации грубого и
неразвитого духа, хотя живейшая интуиция великих истин притягивала страсть
средневекового мыслителя к алхимической проблеме. Тот, кто полностью прошел
через процесс ассимиляции бессознательного, не станет отрицать того факта, что
этот процесс захватил и до самых глубин изменил его. Я уж, конечно, не обижусь
на читателя, если он в сомнении покачает, головой, не умея представить себе,
каким образом такая quantite negligeable (Малость, ничтожная вещь (фр.)), как
простая фантазия (см. вышеприведенный банальный пример), может хоть как-то на
что-то повлиять. Я без колебаний признаю, что в отношении проблемы
трансцендентной функции и приписываемого ей сверхобычного воздействия
процитированный фрагмент фантазии менее всего проясняет дело. Но очень трудно —
мне приходится апеллировать к благожелательному сочувствию читателя — приводить
примеры, когда каждый из них обладает неприятным свойством Производить
впечатление и казаться многозначительным только индивидуально и субъективно.
Поэтому я всегда советую моим пациентам не быть наивными, полагая, что то, что
лично для них имеет большое значение, следует считать объективно значимым.
Подавляющее большинство людей совершенно неспособно понять изнутри движения души
другого человека. Это даже очень редкое искусство, при том что и оно не заходит
слишком далеко. Даже тот человек, которого мы ошибочно считаем отлично нам
известным и который сам подтверждает, что мы понимаем его исчерпывающе, в
сущности, остается нам чужим. Он — другой. И максимум, что мы можем сделать — по
крайней мере угадывать это другое, считаться с ним и воздерживаться от
величайшей глупости — стремления его толковать. Поэтому я не могу предложить
ничего убедительного, т.е. ничего, что убедило бы читателя так, как убеждает
только собственное переживание. Нам приходится сразу верить этому переживанию —
по аналогии с тем, что мы пережили сами. В конце концов, даже если все было
ошибкой, мы все-таки можем, не сомневаясь, принять конечный результат, а именно
— изменение личности. После этих оговорок я хотел бы предложить читателю другой
фрагмент фантазии, на этот раз принадлежащей женщине. Бросающаяся в глаза
разница в сравнении с предыдущим примером — целостность переживания. Зрительница
принимает активное участие, благодаря чему становится хозяйкой процесса. У меня
имеется обширный материал по этому случаю, кульминация которого — радикальное
изменение личности. Это фрагмент позднего этапа развития личности, являющийся
органической составной частью длинного, связного ряда метаморфоз, нацеленного на
достижение средоточия (Mittelpunkt) личности.
Может быть, без разъяснений будет неясно, что нужно понимать под выражением
«средоточие личности». Поэтому я хотел бы в нескольких словах наметить эту
проблему. Если сопоставлять сознание и Я как его центр с бессознательным и если,
кроме того, иметь в виду процесс ассимиляции бессознательного, то эту
ассимиляцию можно мыслить как своего рода сближение сознания и бессознательного,
причем центр целостной личности теперь уже не совпадает с Я, а выступает как
точка посредине между сознанием и бессознательностью. Это, видимо, точка нового
равновесия, новая центровка целокупной личности, может быть, виртуальный центр,
обеспечивающий личности — в силу своего центрального положения между сознанием и
бессознательным — новую, более прочную опору. Я, разумеется, согласен с тем, что
такие визуализации — всегда не более чем неуклюжие попытки неловкого духа
выразить невыразимые, едва описуемые психологические факты. То же самое я мог бы
выразить словами Павла: «Не я живу, но Христос живет во мне». Или обратиться к
Лаоцзы и воспользоваться его Дао — путем середины и творческой сердцевиной всех
вещей. Здесь везде имеется в виду одно и то же. Я выступаю тут как психолог с
научной совестью и, исходя из нее, должен сказать, что эти факты суть
психические факторы, обладающие бесспорной действенной силой; не изобретения
праздного ума, а определенные психические события, следующие совершенно
определенным законам и имеющие соответствующие последним причины и следствия, в
силу чего мы можем проследить их у различных народов и рас и сегодня, как тысячи
лет назад. У меня нет никакой теории относительно того, из чего складываются эти
процессы. Для этого, видимо, нужно было бы сперва знать, из чего сложена
психика. Сейчас я удовлетворюсь лишь констатацией фактов.
Теперь я перехожу к нашему примеру. Речь идет о фантазии ярко выраженного
визуального характера; это то, что в старину назвали бы «привидением» (Gesicht),
но не «привидением, являющимся во сне», а «видением», которое появилось просто
благодаря интенсивной концентрации, направленной на задний план сознания, что,
конечно, могло иметь место лишь после долгих упражнений5. Пациентка увидела
следующее (передаю ее собственными словами):
«Я поднялась на гору и пришла в место, где увидела семь красных камней впереди,
по семь по сторонам от меня и семь — за моей спиной. Я стояла в центре этого
квадрата. Камни были гладкие, как ступени. Я попыталась поднять четыре ближайших
камня. При этом я обнаружила, что эти камни были пьедесталами четырех статуй
божеств, зарытых в землю головами вниз Я их выкопала и установила вокруг себя,
стоя в середине между ними. Внезапно они накренились к центру, соприкоснувшись
головами, так что образовали как бы некую палатку надо мной. Сама я упала на
землю и сказала: "Падайте на меня, если вам нужно. Я устала". Тут я увидела, что
снаружи, вокруг четырех божеств, образовался круг из пламени. Вскоре я поднялась
с земли и опрокинула статуи божеств. Там, где они упали на землю, выросли четыре
дерева. После этого в кругу пламени взвились синие огни, которые начали пожирать
листву деревьев. На это я сказала: "Этому надо положить конец, я сама должна
войти в огонь, чтобы листва не сгорела". После этого я вошла в огонь. Деревья
исчезли, а огненный круг собрался в одно большое синее пламя, которое подняло
меня с земли».
На этом видение кончается. К сожалению, я не вижу пути и возможности убедительно
пояснить читателю исключительно интересный смысл этого видения. Данный фрагмент
изъят из большого целого, и нужно было бы объяснить все то, что происходило до и
после, чтобы стало полностью понятным значение этого образа. Тем не менее
непредвзятый читатель без труда сможет узнать идею «средоточия», которое
достигается своего рода подъемом (восхождением на гору = напряжению, усилию). Он
без труда узнает и прославленную средневековую проблему квадратуры круга,
которая принадлежит и сфере алхимии. Здесь она занимает подобающее ей место в
качестве символического выражения индивидуации. Целокупную личность обозначают
четыре главные точки горизонта — четыре божества, т. е. четыре функции6, которые
дают ориентировку в психическом пространстве, а также круг, замыкающий целое.
Победа над четырьмя божествами, грозящими подавить индивидуума, означает
освобождение от идентичности четырем функциям, четвероякую «nir-dvandva»
(«свободный от противоположностей»); благодаря этому происходит приближение к
кругу, к неделимой целостности. А отсюда снова следует дальнейшее возвышение.
Мне приходится удовлетворяться этими намеками. Кто захочет приложить усилие,
чтобы поразмышлять об этом, тот сможет приблизительно представить себе, каким
образом происходит метаморфоза личности. Своим активным участием пациентка
оказывается в смеси с бессознательными процессами, а господство над ними
получает благодаря тому, что дает им охватить себя. Так она связывает сознание и
бессознательное. Результатом является подъем и пламя, метаморфоза в алхимическом
жаре, возникновение «тонкого духа». Это — трансцендентная функция, которая
получается из соединения противоположностей.
В этом месте мне следует вспомнить о крупном недопонимании, в которое часто
впадают мои читатели, и притом обыкновенно врачи. Я не знаю, на основании какой
предпосылки они постоянно заключают, что я описываю не что иное, как свой метод
лечения. В данном случае это абсолютно не так. Я пишу о психологии. Поэтому я
настоятельно подчеркиваю, что мой метод лечения состоит не в том, что я вызываю
у пациентов странные фантазии, которым они должны предаваться, и тогда их
личность изменяется, и не в подобной бессмыслице. Я просто констатирую, что есть
случаи, когда имеет место развитие, не потому что я кого-то к этому принуждаю, а
потому что это происходит по собственной внутренней необходимости. Для немалого
числа моих пациентов эти веши были и остаются книгой за семью печатями. Конечно,
если бы у них вообще была возможность пойти этим путем, то он прискорбным
образом оказался бы для них ложным, и я был бы первым, кто предохранил бы их от
этого. Путь трансцендентной функции — индивидуальная судьба. Не надо, кроме
того, ни при каких обстоятельствах полагать, будто такого рода путь тождествен
психическому анахоретству, отчуждению от жизни и от мира. Совсем наоборот, такой
путь даже в принципе возможен и успешен только тогда, когда различные мирские
задачи, которые ставят перед собой такие индивидуумы, решаются в
действительности. Фантазии — не эрзац жизнеощущения, но плоды духа, падающие на
того, кто отдал жизни свою дань. А трус не будет пepeживать ничего, кроме
гнилого страха, который не даст ему никакого понимания. Этот путь не познает и
тот, кто нашел обратную дорогу к матери-церкви. В ее чертах, несомненно,
заключено mysterium magnum (Великое таинство (лат.)). В ней он может вести
осмысленную жизнь. И наконец, эта наука никогда не ляжет бременем и на
обывателя: ведь он от века удовлетворяется малым — тем, что в пределах его
досягаемости. Вот почему я прошу читателя понять, что я пишу о том, что имеет
место, а не предлагаю методы лечения.
Оба примера фантазий представляют позитивную деятельность анимы и анимуса. По
мере того как пациент принимает активное участие в процессе, персонифицированные
фигуры анимуса или анимы исчезают. Они становятся функцией отношений сознания и
бессознательного. Но если бессознательные содержания (как раз такие фантазии) не
«реализуются», то результатом бывают негативная деятельность и персонификация,
т. е. автономизация анимуса и анимы. Возникают психические аномалии, состояния
одержимости (всех степеней) обыкновенными настроениями и «идеями» вплоть до
психоза. Все эти состояния характеризуются одним и тем же положением дел, а
именно тем, что нечто неизвестное захватывает власть над большей или меньшей
частью психики, нерушимо утверждает свое отвратительное и вредоносное
существование в противовес всякой осмотрительности, всякому разуму и всякой
энергичности и тем самым демонстрирует власть бессознательного над сознанием, т.
е. попросту одержимость. В этом случае одержимая часть души, как правило, питает
психологию анимуса или анимы. У женщины инкуб состоит из множества чудищ
мужского пола, у мужчины суккуб — это женщина.
Это своеобразное представление о душе, самостоятельно существующей сообразно с
сознательной установкой или исчезающей в функции, разумеется, ни в малейшей мере
не имеет ничего общего с христианским понятием души.
Фантазия моей пациентки — типичный пример содержаний, продуцируемых коллективным
бессознательным. Хотя форма здесь совершенно субъективна и индивидуальна,
содержание все же коллективно, т. е. состоит из всеобщих образов и идей, имеющих
место у многих людей, и, таким образом, является фрагментами, которые индивидуум
делит с другими людьми. Если такие содержания остаются бессознательными, то
индивидуум благодаря им бессознательно смешивается, с другими индивидуумами,
иными словами, остается неотличенным от них, неиндивидуированным.
Тут можно поднять вопрос о том, почему же так желательно, чтобы человек
индивидуировался. Это не только желательно, но прямо-таки необходимо, поскольку
из-за смешения с другими индивидуум совершает поступки, которые толкают его на
разлад с собой. Ведь всякое бессознательное смешение и неотделенность вынуждают
быть и действовать так, что это не совпадает с собственным бытием. Поэтому
невозможно ни находиться с этим в единстве, ни нести за это ответственность.
Человек ощущает, что попал в унизительное, несвободное и неморальное состояние.
Однако разлад с собой — это как раз невротическое и невыносимое состояние, от
которого хочется найти спасение. Спасение же от этого состояния придет лишь
тогда, когда ты способен быть и поступать так, что ощущаешь это собственным
бытием. Для этого людям дано чувство, поначалу, может быть, сумеречное и
неверное, но с продвижением вперед оно становится все сильнее и отчетливее. Если
о своих состояниях и поступках можно сказать: «Это я, и я поступаю так», то
можно и двигаться в согласии с собой, даже если приходится тяжело, и можно брать
на себя за это ответственность, даже если это неприятно. Конечно, надо
согласиться с тем, что тяжелее всего выносить самого себя. («Ты искал тяжкий
груз - вот ты нашел самого себя». Ницше.) Но и это труднейшее свершение
становится возможным, только если человек способен отличить себя от
бессознательных содержаний. Интроверт обнаруживает эти содержания в себе самом,
экставерт же — как проекцию на человеческий объект. В обоих случаях
бессознательные содержания вызывают ослепляющие иллюзии, искажа ющие и делающие
недействительными нас самих и наши отношения к ближним. По этим причинам
индивидуация для некоторых людей необходима — не только как терапевтическая
потребность, но и как высокий идеал, как идея лучшего, которое мы в состоянии
совершить. Не премину заметить, что одновременно это — идеал первоначального
христианства, Царство Божие, которое «внутри вас». Идея, лежащая в основании
этого идеала, состоит в том, что из верного убеждения рождается правильное
поведение и что нет никакого спасения и исправления мира, которое не начиналось
бы с самого индивидуума. Если выражаться с наглядной прямотой, тому, кто сам
обитает в приюте для бедных или живет в долг, никогда не решить социальных
вопросов.
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Wandtungen und Symbole der Libido, 1912. Neuauflage: Symbole der Wandlung,
1952. Ges. Werke, Bd. 5.
[2] Munchen, 1908
[3] Die Рrоbleme der Mystik und ihrer Symbolik, 2. Aufl. 1961.
[4] CM. Psychologie und Alchemie, 2. Auf. 1952. Ges. Werke, Bd. 12.
[5] (Этот метод в другом месте был обозначен как активная имагинация См
Psvchologie und Religion, 4 Aufl 1962, p 96 Ges Werke, Bd II, Paragr 137 f)
[6] См. Psychologische Туреп, 1950. Ges. Werke, Bd. 6.
ГЛАВА IV
МАНА-ЛИЧНОСТЬ
Исходным материалом для нижеследующего разбора мне послужили те самые случаи, в которых реализовано то, что в предыдущей главе было представлено как ближайшая цель, а именно преодоление анимы как автономного комплекса и ее метаморфоза в функцию отношения сознания к бессознательному. По достижении этой цели удается вызволить Я из всей его замешанности в коллективность и коллективное бессознательное. В ходе этого процесса анима утрачивает демоническую силу автономного комплекса, т. е. не может больше вызывать одержимость, так как становится бессильной. Она больше не хранительница неведомых сокровищ, не Кундри, демоническая посланница Грааля, суть которой — божественно-животное начало, не «хозяйка-душа», а психологическая функция интуитивного характера, о которой вместе с дикарями можно сказать: «Он пошел в лес, чтобы беседовать с духами», или: «Моя змея говорила со мной», или, выражаясь мифологически-инфантильным языком: «Мне сказал об этом мизинец».
Те из моих читателей, которые знакомы с хаггардовым описанием «She-who-must-be-obeyed», конечно, вспомнят о колдовской власти этой личности. «She» — это мана-личность, т. е. существо, проявляющее оккультные, колдовские качества (мана), наделенное магическими знаниями и силами. Все эти атрибуты исходят, естественно, от наивной проекции бессознательного самопознания, которую не совсем поэтично можно выразить примерно так: «Я признаю, что во мне действует некий психический фактор, который самым невероятным образом умеет уклоняться от моей сознательной воли. Он в состоянии породить в моей голове необычайные идеи, вызвать у меня неожиданные и нежеланные настроения и аффекты, побудить меня к странным поступкам, за которые я не могу нести ответственность, сбивающим с толку образом затруднить мои сношения с другими людьми и т. д. Я чувствую свое бессилие перед таким положением дел, а всего ужаснее, что я в него влюблен, и мне остается только восхищаться им». (Поэты любят называть это художническим темпераментом, прозаические натуры оправдывают себя другим образом.)
А когда фактор «анима» утрачивает свое мана, куда оно исчезает? Очевидно, тот, кто справился с анимой, получает его мана — в соответствии с первобытным представлением, согласно которому тот, кто убил человека-мана, впускает в себя его мана.
А кто же это смог разобраться с анимой? Очевидно, это сознательное Я, и потому это Я берет себе мана. Так сознательное Я становится мана-личностью. Но мана-личность — это доминанта коллективного бессознательного, известный архетип сильного мужчины в виде героя, вождя, колдуна, знахаря и святого, властелина людей и духов, друга божьего.
Отныне это мужская коллективная фигура, выступающая на темном фоне и завладевающая сознательной личностью. Опасность, грозящая здесь душе, щекотливого свойства — посредством инфляции сознания она может погубить все, что едва достигнуто разбирательством с анимой. Поэтому практически немаловажно знать, что в иерархии бессознательного анима — лишь самая низшая ступень и одна из возможных фигур и что ее преодоление приводит к образованию другой коллективной фигуры, которая отныне берет себе ее мана. В жизни же это фигура колдуна — так краткости ради я назову ее здесь,— которая притягивает к себе мана, т. е. автономную ценность анимы Лишь поскольку я бессознательно отождествляю себя с этой фигурой, я могу вообразить, будто сам владею мана анимы. И в этих обстоятельствах я непременно так и сделаю.
Фигура колдуна имеет у женщин не менее опасный эквивалент: это фигура с ярко выраженными материнскими качествами, великая Мать, Всемилосердная, всепонимающая и всепрощающая, всегда действующая во благо, живущая только для других и никогда не ищущая своей выгоды, открывающая путь к великой любви, так же как колдун — провозвестник истины в последней инстанции. И как великая любовь никогда не оценивается по достоинству, так и великая истина не находит понимания. А поэтому они тем более терпеть не могут друг друга.
Здесь может быть заложена возможность опасного недоразумения, ибо речь, без сомнения, идет об инфляции. Нечто, что не принадлежит Я, было им присвоено. Но как оно присвоило это мана? Если это и впрямь было то Я, которое преодолело аниму, то ему принадлежит и мана, и тогда верно заключение о том, что приобретено значение Но почему это значение, мана, не действует на других? Вот что было бы решающим критерием! Оно не действует именно потому, что приобретено не значение, а только смешение с архетипом — другой фигурой бессознательного. Итак, приходится заключить, что Я вовсе не преодолело аниму, а потому и не получило мана. Оно просто вошло в новую смесь — с соответствующей imago отца, однополой фигурой, обладающей еще большей властью.
От ига, что живущими владеет, избавлен,
кто себя преодолеет[1]
Так оно становится сверхчеловеком, превосходящим любую силу, полубогом, а может быть, и более того... «Я и Отец — одно» — это сильное заявление во всей своей ужасной двусмысленности порождено именно этим психологическим моментом.
Глядя на такие дела, наше плачевно ограниченное Я, если? у него есть хоть искра самопознания, может только отойти в сторонку и как можно быстрее отбросить всякую иллюзию силы и значения. Все это было обманом: Я не преодолело аниму, а потому не завладело ее мана. Сознание не стало властелином над бессознательным, только анима утратила свою барскую спесь — в той степени, в какой Я смогло разобраться с бессознательным. Но это разбирательство стало не победой сознания над бессознательным, а установлением равновесия между этими мирами.
«Колдун» лишь потому смог завладеть Я, что это Я грезило о победе над анимой. Это был перегиб, а любой перегиб Я — следствие перегиба бессознательного:
[...] в преображенном виде
я проявлю жестокую силу[2]
Если поэтому Я утрачивает свои притязания на победу, то автоматически прекращается и одержимость, вызванная фигурой колдуна. А где же остается мана? Кем или чем становится мана, если даже колдун не может больше колдовать? Покуда мы знаем лишь, что ни у сознания, ни у бессознательного нет мана; ибо несомненно, что когда Я не выдвигает претензий на обладание властью, то не возникает и одержимости, т. е. и бессознательное утрачивает свое господство. В таком состоянии, следовательно, мана должно доставаться чему-то, что и сознательно, и бессознательно или ни сознательно, ни бессознательно. Это что-то и есть искомое «средоточие» личности, неописуемое нечто посредине между противоположностями, или нечто объединяющее противоположности, или результат конфликта, или «выражение величины» энергетического напряжения, становление личности, максимально индивидуальный шаг вперед, следующая ступень.
Я бы не рекомендовал читателю по всем пунктам следовать этому беглому обзору проблемы. Лучше, чтобы он рассматривал ее как своего рода предварительную демонстрацию этой проблемы, более детальную понятийную разработку которой я собираюсь представить в будущем.
Исходной точкой нашей проблемы является состояние, которое наступает в тот момент, когда бессознательные содержания порождающие феномены анимы и анимуса, в достаточной степени переведены в сознание. Лучше всего это мыслится следующим образом: вначале бессознательные содержания — это вещи личного пространства, может быть, вроде того, как это было в приведенной выше фантазии пациента-мужчины. Позднее развиваются фантазии неличностного бессознательного, содержащие в себе главным образом коллективную символику — приблизительно таким образом, как в видении моей пациентки. Эти фантазии теперь не дикие и спутанные — думать так было бы наивно,— а следующие по определенным бессознательным траекториям, которые, сближаясь, стремятся к определенной цели Поэтому лучше всего эти более поздние ряды фантазий сравнивать с процессами инициации, поскольку таковые являются тут ближайшей аналогией. Все мало-мальски организованные первобытные группы и племена имеют свои часто необычайно развитые обряды инициации, играющие в их социальной и религиозной жизни чрезвычайно важную роль[3]. При их посредстве мальчики становятся мужчинами, девочки — женщинами. У племени кавирондо тех, кто не подвергся обрезанию или эксцизии, презрительно называют «зверьми». Это говорит о том, что обряды инициации суть магические средства, благодаря которым человек переходит из животного состояния в человеческое. Первобытные инициации, несомненно, являются мистериями преображения, обладающими огромным духовным значением. Очень часто проходящие обряд инициации подвергаются мучительным медицинским процедурам, а одновременно им сообщаются тайны племени, его законы и иерархия, с одной стороны, и космогонические и иные мифические доктрины — с другой. Инициации сохранились у всех культурных народов. В Греции древние элевсинские мистерии сохранялись, кажется, вплоть до VII в. от Р. X. Рим кишел мистериальными религиями. Одной из них было христианство, которое даже в своей теперешней форме, хотя и в едва узнаваемом и дегенерировавшем виде, сохранило древние церемонии инициации в виде крещения, конфирмации и причастия. Поэтому никто не станет отрицать выдающуюся историческую роль инициации.
Эту историческую важную роль инициации (вспомним свидетельства древних, касающиеся элевсинских мистерий!) современность не смогла заменить ничем. Масонство, l'Eglise Gnostique de la France (Гностическая Церковь Франции (фр.), сказочные розенкрейцеры, теософия и т. д. суть ослабленные эрзацы того, что следовало бы занести в список исторических утрат красными чернилами. Факт — то, что в бессознательных содержаниях вся символика инициации выступает с недвусмысленной ясностью. Замечание о том, что все это, дескать, древнее суеверие и абсолютно ненаучно, столько же интеллигентно, как если бы кто-то при виде эпидемии холеры сказал бы, что ведь это просто инфекционное заболевание, ну и, кроме того, негигиенично. Речь ведь не идет, как мне снова и снова приходится подчеркивать, о том, являются символы инициации объективными истинами или нет, а лишь о том, являются эти бессознательные содержания эквивалентами действий при инициации или нет и оказывают они воздействие на психику человека или нет. Не стоит также вопроса о том, желательны они или нет. Довольно того, что они имеют место и действуют. Поскольку я не в состоянии дать читателю в этой связи подробное изложение таких иногда очень длинных рядов образов, то пусть он будет добр удовлетвориться пока немногими примерами, а в остальном доверится моему утверждению, что это — логически выстроенные, целенаправленные взаимосвязи. Я, правда, употребляю слово «целенаправленный» с известными колебаниями. Это слово следует употреблять осторожно и с оговорками. У душевнобольных можно наблюдать ряды сновидений, а у невротиков — ряды фантазий, которые внутри себя протекают как бы бесцельно. Юный пациент, чью суицидальную фантазию я привел выше, станет на прямой путь к продуцированию бессвязных рядов фантазий, если не научится принимать активное участие и сознательно вмешиваться. А лишь благодаря этому возникает направление к цели. Бессознательное — это чисто природный процесс: с одной стороны, непроизвольный, но, с Другой стороны, обладающий той потенциальной направленностью, которая характерна просто для любого энергетического процесса. Но если сознание принимает активное участие, переживает каждую ступень процесса и хотя бы смутно понимает ее, то следующий образ всякий раз встает на добытую благодаря этому более высокую ступень — так и возникает целенаправленность.
Следующей целью разбирательства с бессознательным является достижение состояния, в котором бессознательные содержания уже не остаются бессознательными и уже не выражаются непосредственно как анима и анимус, т.е. состояние, в котором анима (и анимус) становятся функцией отношения к бессознательному. Покуда они таковой не являются, они суть автономные комплексы, т. е. факторы, вызывающие расстройства которые прорывают контроль со стороны сознания и таким образом ведут себя как истинные возмутители спокойствия. Поскольку этот факт столь общеизвестен, то и мое выражение «комплекс» в этом смысле вошло во всеобщее языковое употребление. Чем больше у кого-то «комплексов», тем более он одержим, и если попытаться создать портрет личности, выражающей себя посредством своих комплексов, то как раз придешь к выводу, что это, безусловно, плаксивая баба — а значит, анима! Но если теперь он осознает свои бессознательные содержания — поначалу как фактические содержания своего личного бессознательного, потом — как фантазии коллективного бессознательного, то доберется до корней своих комплексов, а тем самым получит избавление от своей одержимости. На этом феномен анимы прекратится.
Но нечто весьма могущественное, вызвавшее одержимость, а то, от чего не можешь отделаться, каким-то образом превосходит тебя,— по логике вещей должно исчезнуть вместе с анимой; нужно стать «бескомплексным», так сказать, психологически чистоплотным. Ничто не должно больше случаться без позволения Я, и если Я чего-то хочет, ничто не должно, вмешиваясь, нарушать его планы. Тем самым Я получало бы заведомо неуязвимую позицию, непоколебимость сверхчеловека или превосходство совершенного мудреца. Обе фигуры суть идеальные образы, Наполеон с одной стороны, Лаоцзы — с другой. Обе фигуры соответствуют понятию «сверхъестественно эффективного», каковое выражение Леман применяет для объяснения мана в своей известной монографии[4]. Поэтому такую личность я называю просто мана-личностью. Она соответствует доминанте коллективного бессознательного, архетипу, который посредством соответствующего опыта сложился в человеческой психике за немыслимо долгое время. Дикарь не анализирует и не дает себе отчета в том, почему другой имеет над ним превосходство. Если тот умнее и сильнее его, то он как раз обладает мана, т. с. имеет большую силу; он может и потерять эту силу, возможно, оттого, что кто-то переступил через него, пока он спал, или кто-нибудь наступил на его тень.
Исторически мана-личность развивается в фигуру героя и богочеловека[5], земным выражением которого выступает жрец. Насколько часто мана-личностью бывает еще и врач, могут кое-что рассказать врачи-аналитики. Поскольку же Я забирает себе якобы принадлежащую аниме власть, это Я непосредственно становится мана-личностью. Такой исход — явление почти закономерное. Я не наблюдал еще ни одного более или менее далеко зашедшего в своем развитии случая этого рода, где не имела бы места по крайней мере мимолетная идентификация с архетипом мана-личности. И то, что так происходит,— самая естественная на свете вещь, потому что она не бывает неожиданной ни для того, кто испытывает это сам, ни для всех остальных. Вряд ли можно запретить кому-нибудь хоть немного восхищаться собой за то, что этот кто-то заглянул дальше, чем другие, и у других есть эта потребность — отыскать где-нибудь героя, которого можно потрогать, совершенного мудреца, вождя и отца, фигуру, обладающую несомненным авторитетом, чтобы с величайшим рвением воздвигнуть хотя бы игрушечный храм и кадить там идолам. Это не только жалкая глупость лишенных своего мнения подпевал, но и психологический закон природы: то, что было раньше, должно повторяться вновь и вновь. Оно так и будет повторяться до тех пор, пока сознание не прервет наивную конкретизацию праобразов. Я не знаю, желательно ли, чтобы сознание изменяло вечные законы; я знаю лишь, что оно время от времени их изменяет и что это мероприятие для некоторых людей составляет витальную необходимость, что, однако, частенько не мешает именно им метить после этого на отцовский трон самим, чтобы тем самым вновь подтвердить древнее правило. И очень непросто разглядеть, каким путем можно ускользнуть от перевеса праобразов.
Я даже вообще не думаю, что можно ускользнуть от этого перевеса. Можно только изменить свою установку и тем самым не дать себе наивно впасть в архетип, чтобы затем по принуждению играть некую роль за счет своей человечности. Одержимость архетипом делает человека чисто коллективной фигурой, своего рода маской, под которой собственно человеческое не только не может больше развиваться, но все сильнее хиреет. Поэтому необходимо помнить об опасности подпасть под доминанту мана-личности. Эта опасность состоит не только в том, что сам становишься отцовской маской, но и в том, что принимаешь эту маску всерьез, когда ее носит другой. Учитель и ученик в этом смысле одинаковы.
Растворение анимы означает, что добыто прозрение о движущих силах бессознательного, а не то, что мы самолично отключили эти силы. Они в любой момент могут вновь наброситься на нас в новой форме. И они не преминут это сделать, если в сознательной установке есть прореха. Сила стоит против силы.
Когда Я кичится своей властью над бессознательным, го бессознательное реагирует едва заметным выпадом, в данном случае доминантой мана-личности, чей чрезвычайный престиж захватывает Я в свои сети. От этого можно защититься только полным признанием собственной слабости в отношении сил бессознательного. Тем самым мы не противопоставляем бессознательному никакую силу, а потому и не провоцируем его.
Читателю может показаться комичным, что я говорю о бессознательном, так сказать, в личной форме. Я не хотел бы вызвать этим ошибочное представление, будто бессознательное для меня личностно. Бессознательное состоит из процессов природы, лежащих по ту сторону человечески-личного. Лишь наше сознание «личностно». Поэтому когда я говорю о «провоцировании», то тем самым не имею в виду, что бессознательное каким-то образом оскорблено и, как древние боги, из ревности или мстительности готовит человеку неприятный сюрприз. Скорее я имею в виду нечто вроде психического нарушения диеты, которая выводит из равновесия мое пищеварение. Бессознательное реагирует автоматически — как мой желудок, который, фигурально выражаясь, мстит мне. Когда я кичусь своей властью над бессознательным, то это — психическое нарушение диеты, неудобная установка, которой лучше избегать в интересах собственного благополучия. Мое прозаическое сравнение, конечно, мягковато ввиду широкомасштабных и опустошительных моральных последствий от действий затронутого бессознательного. Я бы уж предпочел говорить в этом отношении о мести оскорбленных богов.
Благодаря отличению Я от архетипа мана-личности человек с необходимостью приходит — точь-в-точь как в случае с анимой — к осознаниванию тех бессознательных содержаний, которые свойственны мана-личности. Исторически мана-личность всегда была наделена тайным именем, или особым знанием, или прерогативой совершать особые поступки (quod licet Jovi, non licet bovi (Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку (лат).)),— одним словом, индивидуальными знаками отличия. Осознанивание содержаний, из которых складывается архетип мана-личности, для мужчины означает второе и окончательное освобождение от отца, для женщины — от матери, а тем самым возможность впервые ощутить собственную индивидуальность. Эта часть процесса опять-таки точно соответствует цели конкретизирующих первобытных инициации — вплоть до крещения, а именно отрыв от «плотских» (или «животных») родителей и возрождeние «in novam infantiam» (В новом младенчестве (лат.)) в состоянии бессмертия и духовного детства, как это формулируют некоторые античные мистериальные религии, включая христианство.
Другая возможность заключается в том, чтобы не идентифицировать себя с мана-личностью, а вместо этого конкретизировать таковую в качестве внемирового «отца небесного» с атрибутом абсолютности (которая многим, похоже, очень по сердцу). Тем самым бессознательному предоставляется столь же абсолютный перевес (если усилию веры это удается!), благодаря чему все ценности перетекают туда[6]. Логическим следствием этого будет то, что на этой стороне останется только жалкий, неполноценный, никуда не годный и покрытый грехами комок под названием «человек». Как известно, такое решение стало историческим мировоззрением. Так как я здесь хожу только по психологической почве и вовсе не ощущаю желания изрекать вселенной свои вечные истины, то мне приходится сделать критическое замечание по поводу этого решения: если я сдвигаю все высшие ценности в сторону бессознательного и сооружаю из этого summum bonum (Высшее благо (лат.).), то оказываюсь в неприятном положении, когда мне надо придумать еще и какого-нибудь дьявола того же веса и масштаба, чтобы психологически уравновесить мое summum bonum. Но скромность ни при каких обстоятельствах не даст мне самому идентифицироваться с этим дьяволом. Ведь это было бы уже совсем самонадеянно, а кроме того, заставило бы меня невозможным образом противопоставить себя моим же высшим ценностям. Но с таким моральным дефицитом я никогда не смогу себе это позволить.
Поэтому, исходя из психологических соображений, я рекомендовал бы не сооружать бога из архетипа мана-личности, т.е. не конкретизировать его; ибо тем самым я избежал бы проекции моего ценного и неценного на бога и дьявола, а посредством этого сохранил бы свое человеческое достоинство, мою собственную, свойственную лишь мне весомость, в которой я столь сильно нуждаюсь, чтобы не превратиться в беспомощную игрушку бессознательных сил. Кто общается с видимым миром, должен быть уже помешанным, если думает, что он — господин сего мира. Он естественным образом следует тут принципу «non-resistance» («Непротивления» (фр)) в отношении всех превосходящих факторов — до некоторого индивидуального потолка, где и самый мирный бюргер становится кровожадным революционером. Наше преклонение перед законом и государством — достойный подражания образец для нашей всеобщей установки в отношении коллективного бессознательного. («Кесарю — кесарево, Богу — Богово».) В этих пределах наше преклонение дается нам легко. Но есть в мире такие факторы, которые не одобряются нашей совестью безусловно, а мы преклоняемся перед ними. Почему? Потому что практически это выгоднее, чем наоборот. Равным образом и в бессознательном есть факторы, в отношении которых нам не остается ничего другого, как быть смышлеными. («Не противьтесь злому», «Заводите себе друзей в жилищах неправедного мамоны», «Дети мира мудрее детей света», следовательно: «Будьте мудры, как змеи, и мягкосерды, как голуби».)
Мана-личностъ обладает, с одной стороны, повышенным знанием, с другой — повышенной волей. Благодаря осознаниванию лежащих в основе этой личности содержаний мы попадаем в положение, когда должны иметь дело с тем фактом, что, с одной стороны, мы узнали несколько больше, чем другие, а с другой стороны — хотим несколько большего, чем другие. Это неприятное родство с богами, как известно, так подкосило бедного Ангелуса Силезиуса, что он очертя голову бросился назад из своего сверхпротестантизма в самое лоно католической церкви, минуя ненадежную промежуточную станцию лютеранства,— к сожалению, совсем не на пользу своему лирическому дарованию и нервной конституции.
И все же Христос, а за ним Павел боролись именно с этими проблемами, о чем все еще можно ясно судить по многим признакам. Майстер Экхарт, Гёте в «Фаусте», Ницше в «Заратустре» вновь в некоторой степени привлекли наше внимание к этой проблеме. Гёте и Ницше пытались сделать это с помощью понятия владычества, первый — в образе колдуна и решительного человека воли, который делает это вместе с дьяволом, второй — в образе высшего человека и совершенного мудреца, без дьявола и без бога. У Ницше человек этот одинок, как он сам,— невротический, живущий на подачки, безбожный и безмирный. Это, конечно, не идеальный вариант для человека действительности, семейного и платящего налоги. Ничто не в силах опровергнуть для нас реальности этого мира; нет никакой чудесной дороги вокруг да около. Ничто не в силах опровергнуть для нас и воздействий бессознательного. Или философ-невротик докажет нам, что у него нет невроза? Он не сможет доказать это даже себе. Поэтому мы с нашей душой стоим, очевидно, посредине между мощными воздействиями изнутри и снаружи и каким-то образом должны воздавать дань тому и другому. Мы можем делать это лишь в меру наших индивидуальных способностей. Поэтому нам надо вспомнить о самих себе — не о том, что мы «обязаны», а о том, что мы можем и что мы должны.
Так растворение мана-личности через осознанивание ее содержаний естественным образом ведет нас назад, к нам самим как сущему и живому Нечто, что зажато меж двух систем мира и их смутно угадываемых, но тем более живо ощущаемых сил. Это «нечто» нам чуждо, но все же необычайно близко, оно совсем наше, но все же неузнаваемо для нас, это виртуальное средоточие столь таинственного устройства, что может требовать всего — родства с животными и богами, кристаллами и звездами, не повергая нас в изумление, даже не возбуждая нашего непризнания. Это Нечто и впрямь требует всего этого, а у нас под рукой нет ничего, чем можно было бы достойно встретить это требование и нам во благо хотя бы только различить этот голос.
Я назвал это средоточие самостью. С интеллектуальной точки зрения самость — не что иное, как психологическое понятие, конструкция, которая должна выражать неразличимую нами сущность, саму по себе для нас непостижимую, ибо она превосходит возможности нашего постижения, как явствует уже из ее определения. С таким же успехом ее можно назвать «богом в нас». Начала всей нашей душевной жизни, кажется, уму непостижимым образом зарождаются в этой точке, и все высшие и последние цели, кажется, сходятся на ней. Этот парадокс неустраним, как всегда, когда мы пытаемся охарактеризовать что-то такое, что превосходит возможности нашего разума.
Дата добавления: 2015-09-11; просмотров: 69 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |