Читайте также:
|
Максим Петрович Дмитриев – фигура большая в истории Нижнего, и отнюдь не ординарная в масштабах всей страны. О нем как о «гении русской фотографии» написано немало. Творчество его и в будущем, как мне кажется, будет привлекать внимание. Но когда я встаю на столь привычный мне перекресток улиц Ижорской и Генкиной, мысли мои кружат не вокруг фотографий великого нижегородца – нет, я думаю совсем о другом. Ижорская усадьба фотохудожника – это островок частной собственности среди окружающего его принадлежащих различным государственным организациям строений. Вспоминается тотчас, что не была социализирована и загородная усадьба Дмитриева – большой одноэтажный, но с мезонином дом, садовые и огородные участки при нем, небольшой пчельник, разные хозяйственные постройки, призванные вместить лошадей, коров, кур и другую живность. Усадьба, раскинувшаяся примерно на двух гектарах включала также небольшое угодье для посадки картофеля или каких-то еще культур.
Усадьба загородная в годы Великой Отечественной войны была использована для нужд обороны. Леса вокруг нее стали оборонительным рубежом тогдашнего Горького, были изборождены окопами различного назначения. Не один десяток послевоенных лет люди, гулявшие по лесным массивам так называемого Щелоковского хутора проваливались в углубления, оставшиеся от блиндажей и землянок того боевого времени, когда местная военная власть готовилась к обороне города от наступающего врага. Судя по профилям вырытых укреплений, на данном рубеже ожидали удара фашистов с юга, от Арзамаса.
В усадьбе был размещен, судя по словам окрестных жителей, штаб. В конце войны усадебные постройки сгорели вместе со штабным имуществом по халатности размещенных в них лиц. Сгорели не только помещения, но и уникальный «двусветный» зал[7], антресоли при нем, забитые декорациями, книгами, картами… Помнится, что карты эти отражали политическую ситуацию в Европе накануне Первой мировой войны. Немало времени я провел, рассматривая непривычные для 1930-х годов очертания границ европейских государств.
И еще одно замечание «к месту». Стены фотомастерской были обшиты панелями из карельской березы, пол собран из дорогих паркетных кубиков, высоченный потолок… Ведь эта, «старорежимная», как тогда говорили, роскошь была нужна не самому Дмитриеву. Декорации использовались при производстве фотографий нижегородской буржуазной элиты – для создания нужного антуража, огромные окна были необходимы для получения нужной степени освещенности.
У Дмитриева также бывали гости из числа нижегородской и иногородней интеллигенции. Максим Петрович часто приглашал к себе Федора Шаляпина, своего «собинного» друга, который любил приезжать на Щелоковский хутор и охотно пел в этом красивом помещении. Обычно дело было летом, поэтому окна и двери на веранду открывались в теплоту и тишину зеленеющих вокруг вечерних просторов. Слегка подогретый угощением шаляпинский бас резонировал в стенах помещения и разносился на несколько верст по округе, пробуждая окрестных жителей и заставляя молодежь мчаться через овраги по тропинкам навстречу мощному голосу. В добром настроении, для собственного удовольствия и чтобы порадовать окружающих, великий певец мог, как говорили очевидцы, пропеть всю короткую июньскую ночь.
Через 40 с лишним лет мы с Н.Ф. Филатовым пришли на пепелище, но разрушенный дом невозможно было восстановить даже на чертеже… Городской дом прожил дольше, до конца XX века, но речь у нас сейчас должна идти не о домах, а о собственниках. М.П. Дмитриев был выдающимся фотохудожникам, и это всем известно. Менее известные его доверительные отношения с Максимом Горьким. О степени этой доверительности свидетельствуют многочисленные слухи, распространявшиеся в среде нижегородской интеллигенции в 1930-е гг., согласно которым во время своей последней поездке по Волге в окружении приставленных к нему НКВД врачей Горький посетил усадьбу Дмитриева и имел беседу с хозяином. Использовав несколько минут, когда они остались наедине писатель успел шепнуть, что он фактически находится под арестом, и что дни его сочтены. Действительно, вскоре по возвращению в Москву Максим Горький скончался[8]… Именно Горький сумел благодаря своим связям и влиянию «в верхах» сохранить привычный для М.П. Дмитриева быт и, конечно, собственность, не характерную для советских людей того времени.
Не только семья великого фотографа, но и другие люди «за заслуги», бывшие и настоящие, получили право в виде привилегии жить «по-старому», по-дореволюционному. В подростковом возрасте я дружил с Евгением Дубенским. Его отец, царский офицер кавалерии, добровольно вступил в Красную армию, отличился во многих боях, получил в награду «золотую шашку» из рук наркомвоенмора Л.Д. Троцкого… За подвиги ему в частности было сохранено родовая усадьба, включавшая деревянный двухэтажный дом на углу улиц Дунаева и Полтавской. Правда, после смерти героя в 1930-е гг. в дом подселили жильцов, и Е. Дубенскому и его матери осталась лишь небольшая квартира на втором этаже. Однако, квартплата с жильцов поступала в их семейный бюджет, а они лишь оплачивали квитанции за площадь и коммунальные услуги. В конце 1950-х гг., когда Е. Дубенский сам стал офицером, я участвовал в продаже этого дома, и права нового владельца огромного по тем меркам дома также были признаны властями.
В Нижнем Новгороде еще в 1930-х и 1940-х гг. были частные зубоврачебные кабинеты (два из которых – на Покровке), а также парикмахерские и т.д. На Новой стройке немалое число людей сохранило сады, огороды при доме и жило на доходы с них. Вспоминается житель Саратовской губернии Головатый, собравший на средства от своего пчельника боевой самолет. Были богаты хозяйства и на селе.
Небольшие по площади хозяйства арзамасских луководов давали неординарные на общем фоне доходы. Пусть и в ограниченных размерах, при жестком государственном контроле, но товарно-денежные отношения сохранялись, а, стало быть, сохранялись возможности для возникновения (или концентрации) богатства в немногих руках. Размышляя над этими и аналогичными фактами, приходишь к выводу, что нюансы аграрной политики социалистического государства во вторую треть XX века еще не описаны историками. Свое мнение о «сталинской аграрной политике» я изложу в другой связи. Сейчас же важно подчеркнуть, что «частников» (или «индивидуалистов»[9]), как говорили в годы моего детства, было очень мало. Преобладал наемный труженик.
Теперь об основной массе «жильцов» тех нескольких десятков одно-, двухэтажных «деревяшек» Новой стройки. Подчеркну, что они, эти деревянные дома, не составляли ни рабочий поселок (или «заводскую окраину»), ни торговую слободку. Большая часть рабочих винзавода концентрировалась в уже упоминавшемся кирпичном строении, практически не расселяясь по окрестным домам. Что же касается торговли, то кроме двух постоянно действовавших точек (лавок, так сказать, широкого профиля при винном складе), хлебного магазинчика на углу улиц Дунаева и Ижорской, все остальное было за пределами жилых новостроечных кварталов. Совокупность этих жилых помещений составляла своеобразный спальный район (микрорайон, как сказали бы сейчас), в которых обитали представители промежуточных слоев, составлявших прослойку между рабочими и привилегированной бюрократией, партийной или советской. Эта прослойка состояла из служащих низших рангов, некоторого количества учителей, медработников, хористов и балетных работников соседнего Оперного театра. Были и «нетрудовые элементы» – студенты и пенсионеры. При всей разнохарактерности и разнокалиберности профессиональных занятий эти люди имели много общего с бытовой стороны. Эта общность (или, если хотите, сходство) определялась в первую очередь недостатком получаемых от работы средств к существованию – особенно у семейных. Однако, у меня нет оснований пнуть лишний раз «сдохшего медведя», сиречь советскую власть, и написать о ее невнимании к людям. Я глубоко уверен, что так жили обитатели Новой стройки и до революционных событий 1917 и последующих годов: больших денег ни у мелкого чиновного люда, ни у учителей или церковных хористов не водилось никогда…
И это знали те домовладельцы, которые готовились сдавать внаем квартиры, комнаты, углы, и они же предусматривали некие возможности ухода от нужды и недоедания этим самым людям «с тощими кошельками». Средством, уберегающим от обнищания, должно было стать домовое хозяйство. В каждом доме были чуланы для хозяйственных нужд и, вот это главное, – обширные, порой двухэтажные, с погребами или без, сараи разделенные на секции примерно по количеству жильцов. Наверху сараев можно было хранить сено, в погребах, которые на лето набивались льдом (или, в худшем случае, плотно утрамбованным снегом) предполагалось хранить соленья и т.п. В основном с обратной стороны каждого жилья хранились заготовленные (чаще всего – собственноручно) дрова. Козлы для распиловки дров использовались на дровяных складах и хранились у каждого в сарае, так же как и пилы, колуны… Подчеркну, что распилить и расколоть на дрова стволы деревьев – входило в число добродетелей главы семьи, если, конечно он был здоров и нестар. Пилили дрова двуручной пилой, поэтому хозяину помогали дети или жена. А вот колоть – это трудное дело хозяин брал на себя: поленья должны были быть ровными, которые удобно класть в печь и которые должны были прогорать в один и тот же промежуток времени. Слишком толстые поленья, равно как и щепа, относились к испорченным: мелко расщепленные поленья прогорали быстро и тепло из печек шло «на ветер». Тяжелые суковатые поленья, как правило, не прогорали. Это были головешки, которые нужно было к концу топки выкинуть из печки в ведро с водой.
Сколько дров требовалось на зиму? Все зависело от величины отапливаемого помещения и способности комнатных стен, как тогда говорили, «держать» тепло, а также величины печки и ее КПД. Про большую печку часто приходилось слышать: «велика орясина – разве такую протопишь!» Играло роль и качество древесины, которая шла на дрова. Лучшими считались березовые дрова: они давали максимум тепла, но при их колке образовывалось много щепы и часто попадались сучки, разрубить которые человеку без профессиональных навыков было очень трудно. На топоре образовывались зазубрины, а у пилы ломались зубья. Мягкая древесина осины имела едва ли не самый низкий тепловой коэффициент, и ее старались не брать.
На дровяных складах стандартом древесины считался «березовый куб» (кубометр березы), за который брали порой двойную плату. Дрова мало было напилить и наколоть – их следовало, прежде чем сложить в сарай, просушивать все лето у стен домов и сараев в поленицах. Добавлю, что в Нижнем, как и в других российских городах, были профессиональные пильщики, которых можно было найти у ворот городских рынков или встретить на улице. Промысел был древним, конечно, на частной основе. Власти считали, что данный промысел не поколеблет устоев городского социалистического хозяйства в виду малочисленности его представителей, и власти не регулировали его, во всяком случае, в Нижнем Новгороде.
Заготавливали обитатели Новой стройки не только топливо, но и пищевые продукты. Жители пытались обеспечить себя необходимой пищей либо создавая продукт собственными руками, либо заготавливая его в большом количестве впрок в период относительно низких цен. Выращивали в огородах или, при возможности, в специально выделенных помещениях (клетках, сараюшках…) поросят, кур, коз, реже – коров. Небольшое коровье стадо гуляло по окрестным оврагам у ручья Ракши, и летом по вечерам старшие дети из окрестных домов шли в подъезд счастливой обладательницы рогатой скотины за парным молоком, поскольку она продавала продукт по низкой цене. Замечу, что в 1930-е гг. едва ли не все нижегородские окраины имели молочное стадо. Например, такое скопление пестрых буренок можно было наблюдать в оврагах за Сенной площадью, где сейчас стоят лыжные трамплины, и далее в сторону Печерского монастыря.
С козами было проще: подножный корм они находили и во дворах, и в садах, и на широких зеленых окраинных улицах. Горожане редко видели автомобили, едва ли их было больше на улицах, чем впряженных в четырехколесные телеги лошадей. В любом месте нашего квартала можно было смело привязать козу – либо к деревцу, либо к вбитому в землю колышку. И вечером из вымени животного хозяйка извлекала как минимум две-три кружки молока для детей. Жирное, густое, часто невкусно пахнувшее козой молоко не было лакомством и встречало активный, но подавляемый твердой рукой взрослых протест юных потребителей. Козье молоко можно было легко купить, и сотни детей Новой стройки плакали горючими слезами, вынужденные пить этот полезный, но столь противный детскому вкусу продукт. В этих строках заключено и мое личное воспоминание, хотя моя семья, как правило, к вечерней дойке отправлялась за коровьим молоком. Сейчас, в начале XXI века, козье молоко опять появилось в Нижнем, как продукт потребительски значимый, знаменуя собой упадок колхозно-совхозного животноводства. Связано это главным образом с тем, что сельская округа нашего города уже перестала давать горожанам достаточное количество более вкусного коровьего молока[10].
Поросят же мы, жители Новой стройки, выращивали сами, и я не раз наблюдал, как родители священнодействовали над свиным окороком, заправляя его в пышущее жаром жерло печи. Свиное сало солили, солили частично и мясо. Остальное отдавали соседям, которые отдаривали нас кто чем мог, включая яблоки, крыжовник…
Если лето проходило в заготовке дров, то осень за заготовкой овощей, в первую очередь, за квашением капусты. Покупалось два-три десятка вилков, соль, собиралась смородиновые листики, в некоторых случаях и свекла, и наступали страдные дни практически у всех семей Новой стройки. Капусту разделывали, а потом ее листья рубили в специальных корытах наточенными тяпками. Заготовку капусты в Москве, в некоторых купеческих и мелкочиновничьих семьях блестяще изобразил Иван Шмелев. Наши нижегородские масштабы были скромнее. Мясо, капустные кадки и кадушки со свининой, банки с вареньем и другие разные запасы хранили на ледниках.
О ледниках следует сказать несколько слов. Погреб чистили в марте, выбрасывали старый снег и лед, часто на улицу, далее быстрее набивали погреб новым льдом или, чаще, тяжелым крупнозернистым мартовским снегом. Рачительные хозяйки стремились по дешевке заготовить муку, чтобы обеспечить семью хлебом собственной выпечки: магазинный хлеб был дорог вплоть до окончания Великой Отечественной войны. Также в чулане висели сплетенные в длинные косы мягкие килограммы репчатого лука, нанизанные на нити сушеные грибы и т.д. В домашних хозяйствах четко различали «погребные», то есть те продукты, которые клали в погреб, и другие съестные, что хранились в чулане.
Став взрослым, я часто думал, как оценить тот семейно-хозяйственный уклад, в рамках которого протекало мое детство. Во-первых, несомненно, что этот экономический быт сложился не при «советах» – он существовал в разных местах города и при царе, уходя корнями в далекие столетия, едва ли не во времена Московской Руси XIV-XV вв. Во-вторых, особенностью его было безразличное отношение к получению прибыли, так свойственное буржуазным укладам любого типа, включая мелкотоварный. Да, были покупки, была сознательная инициатива по продаже излишков мяса, молока, ягод и т.д., но масштабы таких действий с точки зрения правового взгляда и экономического интереса были «ничтожны». А главное, они не имели тенденции к расширению, углублению. Вспоминаются повествования очевидцев о горном Дагестане, где аварцы предпочитали дарить, а не продавать продукты своих цветущих садов. На моей нижегородской Новой стройке люди предпочитали на внутреннем обмене или продаже за деньги не наживаться, а, наоборот, проявлять (себе в убыток) доброту, благорасположение к своему соседу, естественно в надежде на взаимность. В основе такого подхода, несомненно лежала христианская, может быть христианско-общинная психология. Высокий дух равенства, уважения, взаимопомощи, унаследованный от предков, еще царил в умах и сердцах скромных обитателей убогих деревяшек Новой стройки в 1930-х гг. Сейчас, увы, его уже нет, и никогда эгалитарная мораль не вернется ни в нашу, российскую, жизнь, ни в быт других, подобных России стран.
Третье, самое важное: в существующих экономических, юридических, да и исторических сочинениях не удается найти ни упоминания, ни, тем более, квалифицирования этого уклада. Обычно его включают в мелкотоварный, но эта оценка идет по ретроспективной линии от посылки, что существующий крупный товарный рынок капиталистического общества – это доминанта или, если хотите, вершина общественного прогресса. К ней человечество ведут ступени исторического развития. Но почему вершиной общественного движения следует признавать капиталистическое крупное товарное производство, законом которого является получение наживы любым путем? Почему эти весьма гуманные порядки, патриархальный уклад, примитивный быт воспринимается как общество, которое должно быть побеждено и преодолено рыночно-буржуазным чистоганом? Курьезно, но даже Маркс видел дорогу к своей коммунистической утопии только через крупное капиталистическое хозяйство – новый и более прогрессивный, чем феодализм социальный строй. Вот здесь была ошибка: выстроить социализм, а тем более коммунизм, на основе этических ценностей протестантского эгоизма буржуазного рынка также невозможно, как превратить серийного маньяка в демиурга правды и чистоты. Марксисты совершили ошибку, пренебрежительно и даже преступно не замечая альтернативной дороги, другого пути, а ведь на него указывали им исторические факты и разумные рассуждения таких людей, как Томас Мор.
Мне кажется, что учения Нового времени, отталкиваясь от общепринятых постулатов, преувеличили «утопизм» великого моровского текста. Английский юрист и политик, наблюдая окружавшую его жизнь, ясно увидел и просчитал реальную перспективу. Одним из вариантов общественного развития был рынок с его вопиющими контрастами в социальной сфере, растущим не по дням, а по часам богатством одних и гнетущей нищетой других. Другой вариант – углубление средневекового эгалитаризма, доведение цехового равенства и общинного саморегулирования до неких абсолютных величин – всеобщего равенства тружеников, отказавшихся от фетишизации денег и других материальных благ. Только путем отказа от власти материального возможно прийти к политическому и нравственному равенству свободных людей.
Действительно, и спартанская община Эллады, и сообщество учеников Христа в Иерусалиме, и возникавшие позднее группы приверженцев изначального христианства (например, «апостольские братья» в Италии XIV в.) формировались на базе традиционных социальных отношений, еще не разложившихся под губительным товарно-денежным влиянием. В XX в. русская (славянская) община, еще не забывшая эгалитарные земельные переделы своих угодий, и городское мещанство («обывательщина») также стеснялась откровенной наживы – несправедливой наживы за чужой счет. Она оставалась пригодной для социалистического эксперимента средой, и здесь следует видеть причины успеха сталинской политики перевода отечественного общества на рельсы социалистического движения. Успех строителей социализма в одной отдельно взятой стране был, конечно, относителен и ограничен. Он был уникален на фоне мировых общественных процессов, толкавших людей в сторону товарного производства, рыночного регулирования межчеловеческих отношений и сакрализации денежных символов.
Сейчас, вглядываясь в годы своего детства, в скопление живших тогда людей, их идеалы и стремления, начинаешь понимать, что мне довелось жить в как бы реликтовой роще «старорежимного» бытия среди всеобщего лесоповала многовековых традиций российской народной жизни. Многое из того, что я видел, о чем слышал, запало в мою детскую душу, и вот уже семьдесят лет находится в ней. Я равнодушен к вещам, мне неприемлемым представляется ущемление интересов другого человека ради личного блага. Насколько я помню, даже в малолетстве я не стремился к обладанию какими-то вещами, которые были у других детей, а вот стремление к первенству в играх, особенно интеллектуальных, присутствовало.
Впрочем, вернемся к реальной жизни. Старорежимные устои на Новой стройке уже деформировались, под влиянием новых технических новаций. Я имею в виду электричество, проводное радиовещание, а также разного типа радиоприемники и так называемые радиолы (комбинации радиоприемника и патефона). Все три новшества были вечными спутниками моего детства и детства большинства жителей родного города.
Различные радиосредства способствовали повышению культурного уровня подростков Новой стройки. Дети, конечно, горячее, чем взрослые, обсуждали большие события в жизни страны. Среди таковых были драма экипажа «Челюскина» в далеких арктических морях, подвиги наших славных летчиков и летчиц в просторах воздушного океана, дрейф папанинцев, военные столкновения на берегах озера Хасан и реки Халхин-Гол с японскими войсками, а позднее события войны СССР с Финляндией. По всем этим событиям информации было очень много – радио, газеты, брошюры…
А вот что касается финской войны 1939-1940 гг., то здесь мне удалось с детской заинтересованностью и любопытством прочитать две толстые книги – одна давала общий обзор военных действий на тысячеверстном участке фронте от Баренцева моря до Балтики, вторая же была полностью посвящена боям на Карельском перешейке. Обе были снабжены картами, фотографиями и т.д. В текстах приводились десятки подлинных документов. Книга о боях в снегах Карельского перешейка между Ладогой и Финским заливом особенно впечатлила меня, школьника первого класса. Я неоднократно рассказывал об этих военных действиях как домочадцам, так и сверстникам. Следует сказать, что те представления, которые я вынес из тех сейчас уже недоступных мне книжных текстов, и те версии, которые озвучивают сейчас ведущие работники российских средств масс-медиа, поразительно различаются. Из логических построений современных историков получается, что СССР – оголтелый агрессор, а финны – беззаветные герои, которые легко и со вкусом колошматили советских солдат и офицеров-недоучек. У слушателей создается впечатление, что Советский Союз войну проиграл или, по крайней мере, не выиграл. Мне кажется, что, деликатно выражаясь, хитроумные комбинации лживых слов современных русофобов искажают истину. И вот почему: сопоставляя разные, подчеркну – во многом противоречивые, оценки событий, связанных с финской войной, укажем на некоторые факты, замалчиваемые современными интерпретаторами.
Начну с того, что началу войны предшествовали переговоры финской и советской стороны. На них Москва выдвинула предложение об изменении советско-финской границы. Причиной такого предложения, которая казалась мне резонной в сороковых годах, и кажется таковой сейчас, было то, что граница Финляндии вплотную подступала к северным пригородам Ленинграда, а, следовательно, существовала реальная потенциальная угроза прямого артобстрела северной столицы. Советское правительство предлагало отодвинуть границу на северо-запад на 40-50 км. При этом Выборг и Кексгольм (современный Приозерск) оставались на финской территории. Взамен Финляндия должна была получить карельские земли, площадь которых была в несколько раз больше тех территориальных потерь, которые она несла на стратегически важном участке. Москва готова была отдать еще не тронутые топором девственные карельские леса и другие хозяйственно привлекательные объекты, оставляя под своим контролем лишь узкую полосу земли вдоль железнодорожной магистрали на Мурманск, сооружения Беломорканала и порты на Онежском озере и Белом море. Предложения не были приняты, и последовала война.
Советские войска оказались слабо подготовлены к ведению военных действий в отношении и военной техники, и обмундирования бойцов, и подготовки командного состава фронтовых армейских подразделений, что предопределило ряд поражений войск СССР на первом этапе войны. Мне самому приходилось слышать в одном из грузинских сел в Кахетии в начале 1980-х гг. рассказ участника обороны командного пункта К.Е. Ворошилова от прорвавшихся глубоко за линию фронта финских лыжников. Смелая атака финнов едва не закончилась уничтожением красноармейского командования…
Однако, досадные неудачи и неоправданные потери СССР принесли Финляндии лишь тактические успехи. Стратегический результат военных действий оказался в пользу Красной Армии. Линия Маннергейма была прорвана, а наиболее боеспособные части финской армии уничтожены. Финляндия потеряла значительную часть своей территории: не только Карельский перешеек, но и Выборг, и берега Ладоги. Кроме того, СССР получил хозяйственно важные лесные земли Карелии, а также территорию на севере, за Полярным кругом, примыкавшие к заливам Баренцева моря: финскому городу Петсамо было возвращено русское название Печенга. Кроме того, советский флот получил в аренду территорию на полуострове Ханко (Гангут), стратегически важную для обороны входа в Финский залив. На этом клочке суши был построен важный военный форпост, которым немцы овладели в 1941 г. с немалым трудом. В относительном масштабе финские территориальные потери 1940-го года. вполне сопоставимы с теми, что понесла Германия после капитуляции 1945-го года.
Конечно, политика государства, важные общественные события, сведения о которых несли средства массовой информации в умы взрослых и детей, не могли заменить других интересов и занятий новостроечных отношений. Были у них другие приоритеты в повседневной жизни, так сказать возрастного свойства. Взрослые зарабатывали и несли домой трудовые рубли, из которых практичные женщины составляли бюджеты семейств. Дети же, как везде и всегда, играли. Игр было больше, чем теперь, потому что не было всепобеждающих телевидения и интернета. Я застал еще игру в козны и в лапту, которые были очень популярны еще с дореволюционных времен.
Козны в 1930-е гг. кончились, поскольку кости и костная мука стали оцениваться как промышленное сырье. Лапта – игра довольно сложная – была заменена более простым «чижиком». Но преобладали более новые игрища, как правило, на двоих, такие как «фантики», «пульки», «ножички». В «фантики» обычно играли в больших комнатах или коммунальных коридорах. Использовались обертки от конфет из плотной, толстой бумаги, которая складывалась в плотный конверт – квадратный или почти квадратный, размером примерно 3 на 3 сантиметра. Играющий брал его большим и указательным пальцем одной руки, и вставал во весь рост лицом в сторону дальней стены коридора или комнаты, поднимал пальцы руки с зажатым в них конвертиком на уровень плеч. Затем следовал щелчок указательным пальцем правой руки по фантику и он летел, точнее, планировал на 3 – 5 метров, пока не ложился на пол. После этого второй игравший повторял эту процедуру, но «стрелял» фантиком прицельно, стараясь, чтобы его фантик оказался возможно ближе к лежащему на полу фантику первого. Если расстояние оказывалось небольшим, то производилась следующая операция: второй из игравших ставил большой палец руки на свой фантик и указательным старался дотянуться до фантика соперника. Если это удавалось, то он забирал фантик как приз и получал право первого щелчка. Проигравший «стрелял» вторым и, естественно, старался взять реванш (отыграть фантик). Если же дотянуться указательным пальцем до фантика соперника не удавалось, то инициатива переходил к первому из игравших: он, не поднимая фантик, щелчком пытался пригнать свой фантик к фантику соперника и дотянуться подобным же образом пальцами. Если это удавалось, то он забирал его фантик в свою коллекцию. Если, скользя по полу, фантик первого игрока останавливался далеко от фантика соперника, то последний стремился совершить более удачный щелчок для проведения указанной измерительной процедуры. Так продолжалось до тех пор, пока кто-то все же не забирал чужой фантик, после чего игру можно было начинать сначала. Иногда удачливый «стрелок» мог «освободить» неуклюжего соперника от всех его фантиков.
Игра «в пульки» (или «на пульки») требовала наличия стреляных гильз от револьвера или винтовки. Также необходима была расположенная рядом со стенкой ровная площадка – чистая, без травы и кустов, или нагромождение камней (щебня). Первый игрок с расстояния в один – два метра бросал пульку об стенку. Та, стукаясь, отскакивала и ложилась на землю на некотором расстоянии. Затем свою пульку бросал второй, рассчитывая ее отскок таким образом, чтобы она легла как можно ближе или же задела пульку соперника. Длина расстояния между ними определялась большим и указательным пальцами, как и в случае с фантиками. Если, упирая большой палец в свою пульку, удавалось достать указательным до пульки соперника, то она становилась собственностью победителя. Если же не удавалось, то второй игрок бросал следующий раунд первым, и так продолжалось до достижения результата. Удачливые игроки набивали себе карманы выигранными пульками[11]…
В «ножички» играли следующим образом: на ровной земляной площадке чертился круг произвольных размеров, который делился пополам, и каждая половинка становилась владением одного из играющих. Затем каждый игрок собственным перочинным ножом атаковал землю соперника, и по направлению воткнувшегося лезвия проводил черту, отрезая кусочек земли в свою пользу. То же делал и соперник. Прежние границы таким образом менялись каждый шаг, и на поверхности образовывалась замысловатая чересполосица: на черной земле кроились острова и полуострова. Победу одерживал тот, кто сводил территорию соперника к такой малости, что тому не удавалось поместить на этом клочке даже одну ногу.
Все описанные игры предполагали двух играющих. Мальчиков, конечно. У девочек в ходу были иные игры: в «классики» скакали на одной ноге по клеткам, нарисованным на ровной площадке, «скакалки» достаточно хорошо известны до сих пор.
Но были и коллективные игры – это «прятки», «догонялки», «войнушка». Последняя игра собирала большие группы мальчиков. Летом и зимой столкновения происходили по принципу: дом на дом, улица на улицу… Изготавливались щиты и мечи, реже – стрелы и луки, широко использовались разнообразные рогатки, которые стреляли уже упоминавшимися пульками, камнями, желудями… Зимой становилось еще интереснее: наступательным орудием становились снежки. Из снежных сугробов извлекался материал для строительства оборонительных стенок, окопов, блиндажей… Порой создавались большие крепости: снег поливали водой, укрепления леденели и становились труднопроходимыми для наступающих. Мне запомнились снежные крепостные сооружения во дворе одного из домов по улице Невзоровых. Стены крепости небольшой высоты (один – полтора метра) были сооружены на верхней кромке задней стены длинного коллективного сарая. Чтобы добраться до стенки крепости, следовало преодолеть наклонную поверхность шириной в 15-20 метров, усеянную ямами. Верхушка склона находилась у подножия крепости, обледенелая поверхность которой спускалась на домовой двор. Штурмующие тщетно пытались взобраться по обледеневшему склону к крепости: они проваливались в ямы и застревали в них, карабкаясь на четвереньках, а в их головы, сбивая шапки, летели снежки. Снег проникал за воротники детских шубеек, в валенки и т.д. Помню, что наша группа бойцов с улицы Дунаева трижды пыталась преодолеть ледяную крутизну, но безрезультатно.
Шел март 1941 г. До великой войны оставалось еще три месяца, но военная тревога уже висела в воздухе. Тревожные чувства возникали у детей не беспричинно. Ведь уже двигались на восток по шоссе и железным дорогам немецкие войска…
Мистика человеческой жизни – разве можно рядовому обывателю заглянуть в ее глубины, понять ее скрытую динамику? Подросшие дети Новой стройки переставали играть в «войнушку» – у них был спорт. Спортом занимались все, многие фанатично. Мистическое предчувствие военной грозы присутствовало и здесь. Впрочем, нельзя не сказать и о вполне осознанных общественных процессах, которые стимулировались государством. Именно тогда, в тридцатые годы, сложилась советская система воспитания подрастающего поколения, которая сделала страну ведущей спортивной державой в мировом масштабе.
Предощущением грядущей смертельной войны были проникнуты и историко-патриотические кинофильмы, такие как «Александр Невский», «Петр I», «Чапаев» и другие. Думается, что современный кинематограф не может воспроизвести дух этих кинолент, потому что этого духа теперь уже нет – нет в обществе, в сознании людей… Новая стройка Нижнего не была в первых рядах советского физкультурного движения, тем не менее, физкультурой занимались все или почти все юноши. Зимой снега было много, его никто не пытался вывозить, поэтому спортом снежных зим были лыжи. Лыжи были в каждой семье – разных размеров и фасонов. На обочинах проезжих лент улиц уже с января можно было видеть накатанные колеи, все они обязательно вели в овраг.
Спускаться по склонам лежащих на нижних концах улиц оврагов было делом обычным для подростков и лишенных престижных помыслов юношей. Те, кто воспитывал или предполагал в себе спортивные навыки всерьез, совершали многокилометровые переходы по окрестностям города. Во второй половине 1930-х гг., а особенно после финской войны стало модно кататься на «финках». Так назывались два металлических полоза, довольно длинных и довольно широких, в передней части которых было укреплено кресло на ножках, придававшее устойчивость всей конструкции на снежном ходу. Дополнительно крепились поперечиной загнутые передние концы стальных полозьев. В кресло садился наездник, а за спинку кресла держался «живой двигатель», который ногой отталкивался от поверхности, желательно ровной и ледяной, попеременно левой и правой ногой, разгоняя «финку». Так юноши катали девушек или малышей. Красиво и впечатляюще спускались «финки» со склонов нижегородских оврагов, распугивая тех, кто пришел кататься на обычных низких, маломощных, а потому тихоходных, салазках.
Особо следует написать о тогдашних коньках – на улицах Новой стройки, как и на других улицах Нагорной части города, преобладали короткие легкие коньки с загнутыми носами, которые крепились обычно с помощью ремней (иногда – веревок) к валенной обуви, реже – к сапогам. Веревки иногда накрепко подгонялись к обуви с помощью деревянных зажимов-«колючек». К этим легким и устойчивым «снегурочкам» отчаянные юноши Нижнего добавляли прочный металлический крюк с ручкой длиной примерно в полтора метра или несколько больше – по росту конькобежца. Крюк и ручка составляли единое целое, идеальной моделью которого могла быть печная кочерга. На худой конец довольствовались толстой проволокой, иногда закаленной в печке. Конькобежец с этим крюком выезжал на обледенелую проезжую часть улицы, цепляясь за задний борт грузовика или за выступ трамвая (троллейбусов в Нижнем еще не было, число автобусов – ничтожно), и катился с ветерком по ровной дороге или с риском для жизни по ухабам. В Отечественную войну, в условиях безнадзорности, этот спорт смелых получил массовое распространение. Иногда можно было видеть газовскую полуторку, на бортах которой висело по нескольку ездоков. Бывали, конечно, увечья, известны и смертельные случаи, но это не останавливало остальных.
Страшный случай произошел с моим сверстником Володей Ш. зимой 1941-1942 гг.: в слепом азарте он ухватился не за заднюю, а за боковую стенку кузова. При известной ловкости этот рискованный трюк сходил с рук, но с Володей случилось иное: полуторку подкинуло на кочке, и, не сохранив равновесия, он оказался под задним колесом. Были раздроблены кости таза, разорван мочевой пузырь. Мать его, медсестра с помощью профессионально солидарных врачей лечила его несколько месяцев. Все удалось восстановить… Впрочем, это уже детали.
Обычно считается, что футбол – это главный, самый массовый вид спорта, однако, по моему убеждению, в тридцатые годы царил в нашей стране не футбол, а волейбол. Так было и в новостроечной стороне, благо волейбольная площадка располагалась прямо за садом нашего дома. От ранней весны и до поздней осени здесь играли как индивидуально, в кругу, так и через сетку по командам. Десятки мальчишек, сидя на заборах по обе стороны волейбольной площадки наблюдали за движением мяча, блоками и подачами. И кто же не мечтал через годик-другой сам выйти на земляную площадку и показать «высокий класс». Так бы и случилось, если б не гроза 1941 года…
Любой нижегородский старожил, прочитав предшествующие строки, скажет, что кроме волейбола, который тогда развивался повсеместно, специфику быта нашего города определяла наличие двух мощных рек – Волги и Оки. Именно здесь, на прибрежных песках или в купальнях, и проводила свой досуг в летнее время нижегородская молодежь.
Несколько слов о песках и купальнях. Пляжи были практически в каждом районе города, но особой популярностью пользовалась песчаные полоса, омываемая водами Оки, близ Канавинской набережной. Этот небольшой островок, если верить сохранившимся дневникам А. Дюма-отца, использовался в XIX в. для размещения павильонов ярмарочной торговли. В годы социализма торговля увяла, однако, понтоны, соединявшие островок посреди реки с Канавинской набережной остались целы. Летом они собирались в цепочку, поверх который клали деревянный настил. Желающие искупаться могли перейти по ним на пляж, где их ждало несколько сотен квадратных метров чисто речного песка. Были пляжи и на Волге. Особенно ценились места на Мочальном острове недалеко от Борской поймы. Купальней назвалось огороженное понтонами водное пространство длиной примерно 20-30 метров, а в ширину 10-15. На понтонах имелись лесенки, кабинки для переодевания, там дежурили спасатели и медики. Вода под понтонами имела не меньше трех метров в глубину. Купальни в основном предназначались для людей, умеющих хорошо плавать, тогда как на песках барахтались все подряд – от малолетних детей до дряхлых старцев.
Были среди нижегордцев и люди, предпочитавшие «речной экстрим». Обычно это были мужчины и юноши, хорошо сложенные и подготовленные. Они не ходили в купальню или на пляж, а собирались на пристанях. Там они ждали, когда отчалит очередной пароход. От работающих винтов поднималась волна, в которую, немного погодя, ныряли смельчаки и плыли за судном, пока хватало сил. Затем они поворачивали и плыли к берегу. После войны милиция категорически запретила подобные развлечения. Да и желающих находилось все меньше: одно дело плыть за медленно набиравшим скорость пароходом, и совсем другое – за быстроходными теплоходами и речными трамваями, преобладавшими с 1950-х гг.
В 1976 г., когда историко-филологический факультет ГГУ посетил академик Самсонов, мне представился счастливый случай беседовать с ним об ушедшем нижегородском быте, глядя с гребня Ильинской горы на открывавшиеся речные дали. Самсонов рассказывал, как в юности, будучи физически крепким человеком, он так же забавлялся со сверстниками, качаясь на поднятых речным пароходом волжских волнах. На мой вопрос о пострадавших он ответил, что жертвы, конечно, были. И добавил, что дураки тонут и в лужах. Он же рассказал о своеобразном стиле, которым плавали в Нижнем Новгороде – «саженками». Вероятно, по скорости он уступал международно-признанному кролю, однако, был очень красив: пловец держал голову высоко над водой, положение корпуса было близко к вертикальному. При каждом мощном гребке из воды выбрасывалась значительная часть туловища. Этот стиль требовал большой физической силы и выносливости.
Хорошие нижегородские пловцы не только тешились игрой с пароходами, но и доказывали себе и окружающим свои недюженные возможности, переплывая Волгу от городского берега к борскому и обратно. Другие люди предпочитали переплывать Оку в районе Мызы. Одним из последних энтузиастов таких заплывов был доцент-филолог Ю.Ф. Шальнов, с которым мы дружили в немолодые уже наши годы в 1960-1970-х гг. Своеобразной «фишкой» наших пловцов был заплыв на 70 километров от Городца до Нижнего Новгорода, причем дистанцию преодолевали не только мужчины, но и женщины. Насколько мне известно, последним длительным заплывом на Нижегородчине был тот, что совершил на Оке выпускник истфила, ныне полковник милиции В.В. Лобазов: 50 километров вниз по Оке от села Шимурское до Мурома в уже весьма прохладной сентябрьской воде.
От волейбольных и других до сих пор волнующих воспоминаний моя мысль невольно обращается к общей оценке физического и нравственного состояния молодежи тех дней. Детей, подростков, юношей было много – «полна улица», но пьяных я не видел. Курящие были, но немного. Молодежь вырастала крепкой физически. Я знал вокруг себя не один десяток мальчиков и девочек, которые приближались к возрасту совершеннолетия, ни разу ничем не заболев. Думается, что таковых по городу была не одна сотня тысяч, а по стране – миллионы. То же следует сказать и о нравственности. Немецкие врачи поражались, что девяносто процентов проверенных при отправке в Германию в первые годы войны незамужних девушек 16 – 20 лет оказались девственницами. Я бы не хотел переносить механически эту оценку на нашу новостроечную молодежь, но уверенно могу сказать, что прелести современного «демократического» секса были моему поколению совершенно чужды. Даже таких слов, как «гомосек», «педофил», «лесбиянка» люди тех лет не слышали. Если это так (или близко к тому), то многие вопросы большой политики могут быть интерпретированы совсем иначе, чем это делают современные прозападные демократы в угоду капиталистическим идеологам.
Я прочитал немало разного характера текстов о Великой войне и Победе, но нигде не нашел точного объяснения причин событий. Да, был героизм народа, свою роль сыграла партия большевиков и т.д. Но не учитываются нигде демографические условия, количество и качество сражавшихся по обе стороны фронта людей. Наоборот, враги социализма из демократического лагеря бездумно повторяют, что советских солдат было мало, да и те погибли в первые годы войны. Демографические оценки ситуации 1930-х гг. неточны: Сталин чрезмерно раздул цифры проводившейся тогда переписи. Увлекаясь критикой всего социалистического, борзописцы-демократы не объясняют, каким образом в Советской армии к моменту Тегеранской конференции оказалось на сорок дивизий больше, чем у противника. Откуда сталинские призывные комиссии нашли этих людей – не меньше, чем полмиллиона? Напротив, из немецкой военной литературы известно, что после Курской битвы Гитлер уже не имел возможности набирать в редевшие от массовых потерь части полноценный резерв, и во фронтовые соединения стали попадать прыщавые юнцы, худосочные и пугливые. В 1945 г. робость отдельных частей Вермахта достигла прямо-таки унизительной степени. Появление советских войск перед их позициями приводило к беспорядочному бегству. Хотя это касается, естественно, не всех немецких частей. Среди них были мужественные, крепкие бойцы и весьма талантливые офицеры, но таковых было меньше, чем у советской стороны. СССР выиграл войну у фашистской Германии едва ли не в первую очередь благодаря своим демографических показателям. Думается Сталин в 1930-х гг. не преувеличил, а приуменьшил численность населения СССР.
Возможно, эта мысль спорна, но вот другую едва ли удастся опровергнуть: количество людей, рожденных в 1920-1926 гг. и призванных в армию., было в СССР заметно больше, чем в Германии. Кроме того, и это главное, эти будущие воины были физически крепче и нравственно устойчивее, чем их европейские сверстники, родители которых вели свободную жизнь в условиях демократического разгула общества Веймарской республики. Об этих аспектах немецкой жизни можно прочитать хотя бы в романах и повестях того времени, например, у Эриха Мария Ремарка, Лиона Фейхтвангера, пьесах Бертольда Брехта...
Итак, Великую Отечественную войну выиграли люди, которые были немного взрослее меня, мои старшие товарищи, которыми я любовался и восхищался на столь любимой моему сердцу волейбольной площадке. Многие из них погибли, как, например, почти все мужчины среди родственников моей матери. Светлая память живет в моем сердце, как и в миллионах сердец российских мужчин и женщин.
Дата добавления: 2015-09-11; просмотров: 63 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |