Читайте также:
|
увидим ниже11. Это вопросы происшествия, события, множества — различия — вместо вопросов сущности, Единого, противоположного и противоречивого. Повсюду торжествует Гиппий, даже и уже у Платона — Гиппий, не признающий сущности и, однако, не довольствующийся примерами.
Задача — из порядка событий. Не только потому, что случаи решения возникают как реальные события, но потому, что условия задачи сами включают события, срезы, удаления, присоединения. Точным в этом смысле будет представление двойного ряда событий, разворачивающихся в двух плоскостях как непохожий отклик; одни реальны на уровне порожденных решений, другие идейны или идеальны при условиях задачи как действия или, скорее, снов богов, удваивающих нашу историю. По сравнению с реальным идейный ряд располагает двойной способностью — трансцендентности и имманентности. Мы, действительно, видели, что существование и распределение особых точек полностью принадлежит Идее, хотя их спецификация имманентна кривым-решениям в их окружении, то есть реальным отношениям, в которых воплощается Идея. Пеги в своем прекрасном описании события располагал двумя линиями, горизонтальной и вертикальной; последняя глубинно возобновляла примечательные точки, соответствующие первой, более того, опережавшей и постоянно порождавшей эти примечательные точки и их воплощение в первой. На пересечении двух этих линий завязывалось "временно вечное" — связь Идеи и актуального, бикфордов шнур — и решался вопрос нашего большого мастерства и силы, касающийся самих задач: "Внезапно мы чувствуем, что мы уже не те же каторжники. Ничего не было. Задача, которой не было видно конца, безвыходная проблема, задача, в которой упорствовали все, вдруг больше не существует, и все спрашивают себя, о чем же шла речь. Вместо того чтобы обрести решение, обычное решение, которое находят, эта проблема, сложность, невозможность только что прошла точку разрешения, можно сказать физическую. Точку кризиса. И одновременно весь мир прошел точку кризиса, так сказать физического. Есть критические точки события, как есть и критические точки температуры, точки плавления, замерзания; кипения, конденсации; коагуляции; кристаллизации. Так и в событии есть эти состояния переохлаждения, которые стремительно развиваются, кристаллизуются, определяются лишь через введение фрагмента будущего события12. Вот почему метод речи-заменителя, способный
_____________
11 Жак Брунсвцг, например, убедительно показал, что аристотелевские вопросы 
; означали вовсе не Что такое бытие? Что такое сущность? но: Что есть бытие (Кто есть бытующий?) и Что есть субстанция? (или скорее, как говорит Аристотель, каковы вещи, являющиеся субстанцией?) См.: Brunschwig J. Dialectique et ontologie chez Aristote // Revue philosophique, 1964.
обозреть и описать множества и темы, важнее метода противоречия, претендующего на определение сущности и сохранение ее простоты. Скажут, что сущность, естественно, есть самое "важное". Но в этом-то и вопрос. Прежде следует узнать, не являются ли понятия важного и неважного понятиями, касающимися события, происшествия, гораздо более "важными" внутри происшествия, чем грубое противопоставление сущности и самого происшествия. Проблема мышления связана не с сущностью, но с оценкой того, что имеет или не имеет значения, с распределением особенного и упорядоченного, примечательного и обычного, целиком происходящим в несущностном или в описании множества по отношению к идеальным событиям, создающим условия "задачи". Иметь Идею не означает ничего другого. Ложное сознание, сама глупость определяется прежде всего постоянной путаницей важного и неважного, обычного и особенного. Речи-заменителю надлежит порождать случаи, исходя из вспомогательных средств и присоединений. Она руководит распределением примечательных точек в Идее; решает, каким способом должен быть продолжен ряд от особой точки к регулярным точкам, вплоть до другой особой точки, и какой именно; она определяет, являются ли полученные в Идее ряды сходящимися или расходящимися (таким образом, есть обычные особенности, соответствующие схождимости рядов, и примечательные особенности, соответствующие их расхождению). Оба способа речи-заменителя, входящие одновременно в определение условий задачи и соответствующий генезис случаев решения, являются, с одной стороны, уточнением корпуса присоединений, а с другой — конденсацией особенностей. С одной стороны, действительно, мы должны посредством постепенного определения условий найти присоединения, дополняющие исходный корпус задачи как таковой, то есть разновидности множества во всех измерениях, фрагменты будущих или прошлых идеальных событий, тем самым обеспечивающие решаемость задачи; мы должны закрепить способ, при котором они присоединяются или пересекаются с исходным корпусом. С другой стороны, мы должны сконденсировать все особенности, ускорить все обстоятельства, точки плавления, замерзания, конденсации в одном высшем случае, (Kairos), взрывающем решение как нечто внезапное, грубое и революционное. Иметь Идею значит еще и это. У каждой Идеи есть как бы два лица, любовь и ярость: любовь — в поиске фрагментов при постепенном определении, сцеплении идеальных корпусов присоединения; ярость — в конденсации особенностей, посредством идеальных событий определяющая назревание "революционной ситуации", взрывающая Идею в актуальном. В этом
_____________
12 Peguy С. Clio. N.R.F. P. 269.
смысле Идеи были у Ленина. (Существует объективность присоединения и конденсации, объективность условий, означающая, что Идеи, так же, как и задачи, находятся не только у нас в голове, они — там и сям, в производстве актуального исторического мира.) Во всех этих выражениях — "особые и примечательные точки", "корпус присоединений", "конденсация особенностей" — мы не должны видеть математические метафоры, либо метафоры физические в выражениях "точки плавления, замерзания...", либо лирические или мистические — в словах "любовь и ярость". Категории диалектической Идеи, объем понятий дифференциального исчисления (mathesis universalis, но также и общая физика, психология, общая социология) соответствуют Идее во всех областях ее множества. Поскольку в каждой Идее есть и революционное, и любовное, то они всегда — неровный свет любви и ярости, вовсе не дающий естественного освещения.
Самое важное в философии Шеллинга — рассмотрение сил. Как несправедлива в этом отношении критика Гегеля (о черных коровах). Из двух философов именно Шеллинг заставил различие выйти из ночи Тождества, с молниями более острыми, более разнообразными, более устрашающими, чем молнии противоречия: с постепенностью. Ярость и любовь являются силами Идеи, которые развиваются, исходя из 
, то есть не из негативного или из небытия (
), а из проблематичного бытия или из несуществующего, имитационного бытия существований по ту сторону обоснования. Бог любви и Бог гнева не лишние для того, чтобы иметь Идею. А, А2, А3 создают игру депотенцирования и чистой потенциальности, свидетельствуя в философии Шеллинга о наличии дифференциального исчисления, адекватного диалектике. Шеллинг был лейбницеанцем. Но и неоплатоником тоже. Великое неоплатоническое безумие, решавшее проблему Федра, нагромождает, втискивает друг в друга Зевсов метод истощения и наращивания сил: Зевс, Зевс 2, Зевс 3... Именно здесь разделение обретает всю свою значимость, заключающуюся не в ширине дифферен с иации видов одного рода, но в глубине выведения и потенцировании, уже в определенном роде дифференциации. Тогда-то и оживают в диалектике рядов силы объединяющего и сближающего Различия (
); ярость делает эти силы титаническими, любовь — демиургическими, а еще и аполлоническими, сетевыми, атенеевскими13.
__________________
13 См. одну из самых важных неоплатонических книг, вводящую в диалектику рядов потенциал различия: Damascius. Dubitationes et solutiones de primis principiis. О теории различия и сил у Шеллинга см., в частности: Les Conferences de Stuttgart; Ibidem. Les Ages dumonde. P., 1815.
* * *
Подобно тому, как не существует оппозиции структура-генезис, нет и оппозиции между структурой и событием, структурой и смыслом. Структуры состоят из равного числа идеальных событий и множественных связей, особых точек, пересекающихся с определяемыми ими реальными событиями. То, что называют структурой, системой связей и дифференциальных элементов, является также и смыслом с генетической точки зрения, в соответствии с теми отношениями и современными терминами, в которых она воплощается. Подлинная оппозиция заключена в другом: между Идеей (структура-событие-смысл) и представлением. Концепт в представлении подобен возможности; однако субъект представления все еще определяет объект как действительно соответствующий концепту, как сущность. Вот почему представление в целом является элементом знания, получаемого путем соединения мыслимого объекта и его узнавания мыслящим субъектом. Но Идея оттеняет совсем другие черты. Виртуальность Идеи не имеет ничего общего с возможностью. Множественность не допускает какой-либо зависимости от тождественности субъекта или объекта. События и особенности Идеи не допускают положения сущности как "того, что есть вещь". Конечно, можно сохранить слово сущность, если им дорожат, но уточняя, что сущность — это именно акциденция, событие, смысл; не только противоположность того, что обычно называют сущностью, но и противоположность противоположного: множественность не обладает большей видимостью, чем сущность; она столь же множественна, сколь и едина. Таким образом, приемы речи-заменителя нельзя выразить в терминах репрезентации, даже бесконечной; они потеряли бы, как в случае с Лейбницем, свою главную способность утверждать расхождение или смещение центра. В действительности, Идея — элемент не знания, но бесконечного "обучения", по своей природе отличающегося от знания. Ведь процесс обучения в целом состоит в понимании задач как таковых, постижении и нагнетении особенностей, компоновке тел и идеальных событий. Учиться плавать, учить иностранный язык значит компоновать особые точки собственного тела или родного языка с точками другого образа, элемента, расчленяющего нас, но заставляющего проникнуть в мир до той поры неведомых, небывалых задач. Но на что еще мы обречены, кроме задач, требующих изменения даже нашего тела и языка? Короче, представление и знание целиком моделируются согласно предположениям сознания, указывающим обстоятельства решения; но эти предположения сами по себе дают совершенно неверное представление об инстанции, которую разрешают и распутывают; инстанции, по-
рождающей их в качестве казусов. Напротив, Идея и "обучение" выражают эту проблематичную, экстра-предполагающую или субрепрезентативную инстанцию: презентацию бессознательного, а не репрезентацию сознания. Не удивительно, что структурализм столь часто сопровождается у продвигающих его авторов призывом к новому театру, новой (не аристотелевской) интерпретации театра: театру множеств, во всех отношениях противоположному театру репрезентации, не допускающему существования тождественности изображаемой вещи, автора, зрителя, сценического персонажа, вообще какой-либо репрезентации, которая в ходе перепетий пьесы может стать объектом узнавания в финале или сосредоточенного знания; театру всегда открытых задач и вопросов, вовлекающему зрителя, сцену и персонажи в реальное движение обучения всему бессознательному, чьими последними основами опять же являются сами задачи.
Как следует понимать необходимо бессознательный характер Идей? Нужно ли полагать, что Идея — объект совершенно исключительной способности, находящей собственную конечную или трансцендентную основу тем успешнее, чем она непостижимее с точки зрения эмпирического применения? Преимуществом этой гипотезы было бы устранение Разума или даже понимания как свойства Идей, вообще всякой созидательной способности обыденного сознания, с которым связано эмпирическое осуществление других способностей, свойственньк объекту, предположительно остающемуся собой. То, что мышление, например, находит в себе нечто, что не может мыслить, одновременно немыслимое и подлежащее осмыслению, немыслимое и существующее лишь в мышлении — непостижимо лишь с точки зрения обыденного сознания или действия по эмпирическому лекалу. Согласно часто встречающемуся возражению Маймону, Идеи, понимаемые как отличные от мышления, содержат минимум "данных", который не может быть осмыслен; они возрождают двойственность бесконечного понимания и понимания конечного как условия существования и условия познания, упразднить которую тем не менее задалась целью вся кантовская Критика. Но это возражение годится лишь в той мере, в какой Идеи, по Маймону, наделены способностью понимания, подобно тому как, по Канту, они обладают свойством разума, то есть, в любом случае — способностью формировать обыденное сознание, неспособное терпеть наличие внутри себя ядра, о которое разбивается эмпирическое применение обобщенныx свойств. Лишь в этих условиях немыслимое в мышлении, или бессознательное чистого мышления должно осуществиться в бесконечном понимании в качестве идеала знания, а различия неизбежно превратятся в простые фикции, если в таком бесконечном
понимании им не будет соответствовать в полной мере актуальная реальность. Но это еще одна ложная альтернатива. Она означала бы недооценку специфики проблематичного и принадлежности бессознательного к законченному мышлению. Положение меняется в той мере, в какой Идеи соотносятся с трансцендентным осуществлением особой способности, свободной от обыденного сознания.
Тем не менее, мы не считаем этот первый ответ достаточным, не думаем, что Идеи или структуры связаны с частной способностью. Ведь Идея пронизывает и затрагивает все способности. По ее приказу становятся одновременно возможными и существование определенной способности как таковой, и дифференциальный объект или трансцендентное осуществление этой способности. Такова лингвистическая множественность как виртуальная система взаимосвязей между "феноменами", воплощающаяся в отношениях и современных терминах различных языков: благодаря подобной множественности возможны речь в качестве способности и тот "метаязык", который не может найти выражения в эмпирическом применении данного языка, но может быть высказан, и только, в поэтическом применении речи, растяжимом, как виртуальность. Такова и социальная множественность: она определяет общительность как свойство, а также трансцендентный объект общительности; в современных обществах, воплощающих множественность, его нельзя пережить, но его необходимо, нельзя не прожить в стихии общественных переворотов (как, например, просто свободу, всегда погребенную под останками старого режима и наметками нового). То же можно сказать о других Идеях или множествах: психических множествах, воображении и фантазме; биологических множествах, витальности и "чудовище"; физических множествах, чувственности и знаке... Но таким образом Идеи по очереди соответствуют всем способностям, не являясь исключительным объектом одной из них в частности, даже мышления. Но главное заключается в том, что таким путем мы вовсе не возвращаем форму обыденного сознания, наоборот. Мы видели, каким образом несогласованность способностей, обусловленная исключительностью постигаемого каждой из них трансцендентного объекта, тем не менее содержит в себе согласие, благодаря которому они по бикфордову шнуру передают друг другу неистовую силу; но это "несогласованное согласие", исключающее форму тождества, совпадения и сотрудничества, присущую обыденному сознанию. По нашему мнению, такая согласованная Несогласованность соответствует Различию — ему свойственно разделять и соединять. Итак, есть точка, в которой мыслить, говорить, воображать, чувствовать и т. д. — одно и то же, вещь неразделимая, но эта вещь лишь подтверждает расхождение способностей в их
трансцендентном применении. Таким образом, речь идет не об обыденном сознании, но, наоборот, о "парасмысле" (в том смысле, в каком парадокс — также противоположность здравого смысла). Элементами такого парасмысла являются Идеи, потому что именно Идеи есть чистые множества, не предполагающие какой-либо формы тождества с точки зрения обыденного сознания, но, напротив, приводящие в движение и описывающие разрозненное применение способностей с трансцендентной точки зрения. Итак, Идеи — это множества дифференцированных оттенков, подобно болотным огням перебегающие от одной способности к другой, "виртуальный огненный шлейф", лишенный однородности естественного освещения, характеризующего обыденное сознание. Вот почему обучение может быть определено двумя взаимодополнительными способами, противоположными представлению в области знания: учиться означает либо проникнуть в Идею, ее разновидности и отличительные черты; или же учиться значит возвысить способность до ее трансцендентного несогласованного применения, вознести к передающейся другим встрече и ярости. Вот почему у бессознательного также есть два взаимодополнительных определения, с неизбежностью исключающих его из репрезентации, но делающих достойным и способным к чистой презентации: либо бессознательное определяется экстрапредположительным, неактуальным характером Идей в парасмысле, либо — не эмпирическим характером парадоксального применения способностей.
Тем не менее, Идеи совершенно особым образом соотносятся с чистым мышлением. Разумеется, мышление должно быть рассмотрено здесь не как форма тождественности всех способностей, но как частная способность, определяемая, наравне с другими, своим дифференциальным объектом и разобщенным существованием. Тем не менее парасмысл, или передающаяся по приказу от одной способности к другой неистовая сила, закрепляют за мышлением особое место: мышление вынуждено постигать собственный cogitandum на конце шнура ярости, прежде всего приводящего в движение, от Идеи к Идее, чувственность и ее sentiendum и т. д. Этот конец можно также рассматривать как коренную первопричину Идей. Но в каком смысле следует понимать "коренную первопричину"? В том смысле, что Идеи нужно признать "отличными" от мышления, "Бессознательное." — от чистого мышления, тогда как противопоставление мышления любой форме обыденного сознания обострено, как никогда. А идеи соотносятся вовсе не с Cogito как основанием или предположением сознания, но с треснувшим Я распавшегося cogito, то есть со всеобщим распадом, характеризующим мышление как трансцендентное применение способности. Идеи одновременно и не являются объектом частной способности,
и относятся к единичной частной способности в такой мере, что можно сказать: они вытекают из нее (чтобы образовать пара-смысл всех способностей). И снова, что здесь означает вытекать, где находится источник? Откуда берутся Идеи, откуда приходят задачи, их идеальные элементы и связи?
Пришло время определить различие между инстанциями задачи и вопроса, которое до сих пор оставалось смутным. Необходимо напомнить, в какой степени комплекс вопрос-задача является достижением современного мышления на основе возрождения онтологии: дело в том, то этот комплекс перестал рассматриваться как выражающий временное, субъективное состояние репрезентации знания, и стал Интенциональностью Бытия по преимуществу, или единственной инстанцией, которой, собственно говоря, Бытие отвечает, тем самым не отменяя вопрос, не делая его устаревшим, — ведь, напротив, лишь он столь же объемно открыт тому, что должно и может ему ответить, лишь сохраняя вопрос, возвращаясь к нему, повторяя его. Такая концепция вопроса как обладающего онтологической значимостью движет как произведением искусства, так и философским мышлением. Произведение разворачивается исходя из, вокруг трещины, которую никогда не сможет заполнить. То, что роман, в частности, начиная с Джойса, обрел совершенно новый язык на манер "Анкеты" или "Допроса", представив в основном проблематичные события и персонажи, разумеется, не означает неуверенности во всем; это, конечно, не применение метода всеобщего сомнения, либо знак современного скептицизма, но, напротив, открытие проблематичного и вопроса как трансцендентального горизонта, трансцендентального очага, "сущностным" образом принадлежащего людям, вещам, событиям. Таково романное, или театральное, музыкальное, или же философское открытие Идеи...; и, одновременно, открытие трансцендентального применения чувствительности, образной памяти, языка, мышления, посредством которых каждая из этих способностей коммуницирует с другими в полной несогласованности и раскрывается навстречу различию Бытия, ставя в качестве объекта, то есть вопроса, свое собственное отличие: тогда это письмо — лишь вопрос: Что значит писать? эта чувствительность — только: Что значит чувствовать? мышление — Что значит мыслить? Когда нет гения Идеи, возникает величайшая монотонность, глубочайшая слабость нового обыденного сознания; но появление Идеи величайшей силы порождает могущественные "повторения", величайшие изобретения парасмысла. Напомним лишь принципы такой онтологии вопроса: 1) вовсе не означая эмпирического состояния знания, призванного исчезнуть в ответах, когда ответ найден, вопрос заглушает все эмпирические ответы, претендующие на его отмену,
чтобы "форсировать" единственный ответ, поддерживающий вопрос и вечно возобновляющий его, подобно Иову, настаивающему на ответе из первых рук, сливающемуся с самим вопросом (первая власть абсурда); 2) отсюда способность вопроса впутать в дело вопрошающего и то, о чем он спрашивает, а также поставить под вопрос самое себя: таков Эдип и его способ не порывать со Сфинксом (вторая власть загадки); 3) отсюда открытие Бытия как соответствующего вопросу, несводимому ни к вопрошаемому, ни к вопрошающему, но объединяющему их в сочленении собственного Различия: не небытие и не негативное бытие, но не-бытующее или бытие вопроса (таков Улисс и ответ "Никто", третья власть философской Одиссеи).
Вместе с тем, современная онтология страдает неполнотой. Она порой играет неопределенным как объективной властью вопроса ради того, чтобы принять субъективную волну, приписываемую Бытию, подменяя силу повторения обедненным начетничеством или стереотипами нового обыденного сознания. С другой стороны, порой она даже раздробляет комплексное, ограничивает решение вопросов прекраснодушной религиозностью, приписывая проблемы внешним препятствиям. Но во что превратился бы вопрос вне проблемных полей, только и способных детерминировать его в соответствующей "науке"? Прекраснодушие без конца задается свойственным ему вопросом о помолвке; но сколько невест исчезли или были покинуты, как только вопрос наталкивался на истинную задачу, реагирующую, исправляющую и ставящую его не по существу различия мышления (таков герой Пруста, задающийся вопросом "жениться ли мне на Альбертине?"), но превращающий его в задачу создания произведения искусства, где сам вопрос претерпевает радикальную метаморфозу. Необходимо выяснить, каким образом Идея превращает вопросы в задачи, а задачи скрываются под вопросами в мышлении. И здесь снова необходимо сопоставить классическую картину мышления с другим образом, навеянным сегодняшним возрождением онтологии.
Ведь начиная с Платона и кончая посткантианцами, философия определяла движение мышления как некоторый переход от гипотетического к аподиктическому. Вариантом такого перехода была даже декартовская процедура: от сомнения к уверенности. Другой вариант — переход от гипотетической к метафизической необходимости в О глубинном происхождении вещей. Но уже у Платона диалектика определялась так: исходить из гипотез, использовать гипотезы как трамплины, то есть как "задачи", чтобы возвыситься До ан-гипотетического, которое следует определить как решение задач, а также истинность гипотез; на этом строится вся структура Парменида, так что уже невозможно с прежним легкомыслием
считать его игрой, пропедевтикой, гимнастикой, формальным применением. Сам Кант — больший платоник, чем ему кажется, когда переходит от Критики чистого разума, целиком подчиненной гипотетической форме возможного опыта, к Критике практического разума, где он с помощью задач открывает чистую необходимость категорического принципа. Тем более посткантианцы, стремящиеся тут же, не меняя "критики", превратить гипотетическое суждение в тетическое14.
Следовательно, правомерно данным образом подытожить развитие философии от Платона к Фихте или Гегелю, через Декарта, каким бы ни было многообразие первоначальных гипотез и итоговых аподикций. По крайней мере, есть нечто общее: исходная точка, содержащаяся в "гипотезе", то есть предположении сознания, отмеченном коэффициентом неуверенности (например, декартовским сомнением), и конечный пункт, состоящий в аподикций или императиве исключительно морального порядка (Первоединое Благо Платона, правдивый Бог картезианского соgit о, принцип наилучшего у Лейбница, категорический императив Канта, Я у Фихте, "Наука" у Гегеля). Однако подобный ход в лучшем случае прикасается к истинному движению мысли, но одновременно и полностью искажает, деформирует его; такое соединение гипотетизма и морализма, сциентистского гипотетизма и рационалистского морализма, видоизменяет то, чего касается.
Если мы скажем, что движение происходит не от гипотетического к аподиктическому, но от проблематичного к вопросу, на первый взгляд покажется, что различие крайне невелико. Оно представится еще меньшим, если аподиктическое неотделимо от морального императива, а вопрос, со своей стороны, — от императива другого рода.
____________
14 О Платоне см.: Государство, VI, 511 b: "Свои предположения он не выдает за нечто изначальное, напротив, они для него только предположения, как таковые, то есть некие подступы и устремления к началу всего, которое уже не предположительно. Достигнув его и придерживаясь всего, с чем оно связано, он приходит затем к заключению..." (Государство II Платон. Перев. А. И. Егунова. Соч. в трех томах. М., 1971. Т. 3. Ч. 1. С. 319.). Этот текст глубоко прокомментирован Проклом, видящем в нем выражение метода Парменида и использующего его для опровержения распространенных уже в его время формальных или скептических интерпретации: ясно, что Единое, каким оно предстает в гипотезах Парменида, отличается от ан-гипотетического Единого, к которому приводит диалектика, переходя от гипотезы к гипотезе; им измеряется их истинность. См.: Proclus. Commentaire du Pannenide. О превращении гипотетического суждения в категорическое суждение в философии Маймона и Фихте см.: Gueroult М. L'evolulion el la structure de la Doctrine de la Science chez fickle. P., 1930. Т. I. P. 127 и след. О Гегеле и аналогичном превращении см.: соотношение в-себе и ддя-себя в Феноменологии; само соотношение Феноменологии и Логики; гегелевская идея "науки" и переход от эмпирического к спекулятивному предположению.
Но эти формулировки разделены пропастью. В отождествлении задачи с гипотезой уже таится предательство задачи или Идеи, нелигитимный процесс их сведения к предположениям сознания и репрезентациям знания: проблематичное по своей природе отличатся от гипотетического. Тематическое вовсе не совпадает с тетическим. Такое различие ставит на карту распределение, детерминацию, предназначение, применение способностей в целом в доктрине вообще. И есть большая разница между аподиктической инстанцией и инстанцией-вопросом, так как речь идет о двух формах императивов, несопоставимых ни в каком отношении. Вопросы — это императивы, или, скорее, вопросы выражают связь задач с императивами, из которых, вытекают. Следует ли для выявления императивной природы вопросов привести пример полиции? "Вопросы здесь задаю я", но на самом деле устами своего палача говорит распавшееся Я допрашиваемого. Задачи или Идеи вытекают из императивов авантюры и события, предстающих в качестве вопросов. Вот почему задачи неотделимы от выносящей решения власти, волевого решения, которое, проходя через нас, превращает нас в полубожественные существа. И не считает ли себя математик принадлежащим к породе богов? Две основные процедуры анализа и синтеза — высшая степень осуществления властного решения, основанного на природе решаемых задач, так как уравнение всегда сводимо или несводимо по отношению к идеальному телу, добавляемому математиком. Бесконечная власть прибавления произвольного количества: речь уже не идет об игре по Лейбницу, когда моральный императив предопределенных правил сочетается с состоянием данного пространства, которое нужно заполнить ex hypothesi*. Речь скорее идет об игре в кости, небесах как открытом пространстве, броске как единственном правиле. Единичные моменты поставлены на кон; вопросы и есть игральные кости; метание — это императив. Идеи — проблематичные сочетания как результаты ходов. Ведь дело случая вовсе не стремится отменить случай (судьбу, предопределенную свыше). Отменить случайность, значит раздробить ее согласно правилам вероятности на несколько ходов так, чтобы задача распалась на гипотезы — гипотезы выигрыша и проигрыша, а императив превратился в моральный принцип выбора лучшего, определяющего выигрыш. Напротив, игра случая разом утверждает случайность, каждое дело случая всякий раз утверждает случай в целом. Повторение ходов уже не подчинено все той же устоявшейся гипотезе, либо тождественности постоянного правила. Самое трудное — превратить случайность в объект утверждения, но таков смысл императива и поставленных им вопросов. Идеи вытекают из него, подобно особенному, эманирующему из той случайной точки, которая раз за
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 82 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |