БЕСТСЕЛЛЕР ПО-РУССКИ!

Вместо эпиграфа:

А супер-блеск несётся рядом -
В шикарных лимузинах и манто,
А нам, т а л а н т а м, умереть бы надо,
А не глядеть дырявым решетом...

И пусть украли все эти п р и в а т ы
У нас с тобою жизнь, авто-манто,
Но почему-то мы как будто виноваты,
Что превратили нас о н и в бомжёвое ничто...

ХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХХ

НЕ ПОТОМУ БЕЗДАРНОСТЬ НЫНЕ ВЕСЕЛИТСЯ ВСЛАСТЬ,

ЧТО ГЕНИИ УСТАЛИ И УСНУЛИ,

А ПОТОМУ, ЧТО ВОРОВСКАЯ ВЛАСТЬ,

БОИТСЯ НАС, ТАЛАНТОВ, БОЛЬШЕ ПУЛИ!!!

Среди окололитературных обожательниц встречаются иногда умные, иногда – красивые, хотя, те и другие – жестокие графоманки, ничего не понимающие в мужской литературе! К тому же, они слишком молоды, а у меня уже нет впереди предстоящих наивных лет, цементирующих любовью, дружбой, ссорами и лишениями, самой жизнью две души в одно неразъятное целое.
Впрочем, полное отсутствие белковой пищи в детстве и юности селекционировало из меня эдакое марсианское мужское существо без возраста. В свои под сорок выгляжу на пятнадцать лет младше и, говорят, неплохо.
Эдакий юный наивный мальчик, перенасыщенный пубертатностью! Наэлектризованные младые неизрасходованные девичьи тела буквально липнут ко мне во всех транспортах и пешеходных променадах.
Обманываются, дурочки, летя на мой псевдоогонь, на угасшую мужскую силу, на псевдоюное лицо, под которым – мозг старика-гения.
Мозг, сочинивший пять книг – со сложнейшими текстами. Только афоризмов около трёх тысяч! Самый сложный жанр, доступный единицам. Жанр гениев-стариков...

Да, внутри я уже давно старик. Сердце, мечтавшее объять всё и всех, такое же псевдоюнное как лицо, также не выросшее, истощенное и больное – от неполноценного питания в неполноценней стране – уже не может и не хочет впустить в себя какую-то одну женщину.
Моё же собственное творчество превратилось в моего Пигмалиона, который размял старую глину – меня прежнего, и слепил нечто совершенно новое, незнакомое.
Воистину: Self made man! (человек сделавший себя).
Я мог бы использовать свою обманчивую внешность и броситься
в этот бездонный омут странных примитивных наслаждений, которые так ценятся нами тогда, когда ничем другим мы не владеем. Я так и делал в молодости. Сейчас, когда это лицо, притягивающее к себе юных дам, вот-вот начнет катастрофически стареть, когда сказочный предстоящий слой лет почти исчерпан, казалось бы – лови момент!
Но я подавлен какой-то необъяснимой ответственностью за свой, пусть и невидимый, возраст, за прошлый опыт, за свою нынешнюю, оторвавшуюся от живого, мудрость.
Действительно: Есть время раскрывать объятия, и есть время уклоняться от объятий.
Есть время верить во что-то, и есть время понять, что всё и все – кратковременная иллюзия, дорога в никуда. И даже процесс творчества – наслаждение, выше которого ничего для нас в этом мире нет – тоже одна из иллюзий. Вдохновение – обман, наркоманящий мозг: непознаваемая фантастическая машина, впрыскивающая сама в себя морфин...

Редкие мгновенные связи приносят лишь некоторое физиологическое облегчение, но одиночества не разрушают, наоборот, после того, как мираж веселого ночного бала растворяется, я остаюсь в еще более безмолвной ледяной пустыне.
Я умудрился пережить самого себя, став много старше своей внешности. Иногда мне удается обмануть этот гениально-глупый набор костей и мышц: на бумагу, на бумагу, на бумагу – чувства, мысли, желания, тестостерон!!!
Эта моя вторая жизнь, жизнь волка в овечьей шкуре, жизнь мудреца в личине юноши – началась давно. Неоднократно я возвращался мысленно к началу, когда мой генетически запрограммированный Пигмалион стал лепить из меня нечто новое: неведомо-загадочное и пугающее.
Я пытался анализировать себя до самых скрытых и скрываемых нюансов психики, уже вполне осознавая, что то, что мы называем «психикой» – н и ч т о, непознаваемый туман, растянутый по бесконечности...
Мне п р е д о п р е д е л е н о было написать то, что я впоследствии написал, и подсознание, которое знает всё об этой Вселенной, сознательно толкнуло меня на тот эксперимент – ради моего будущего творчества...

М ы в о о б р а ж а е м, ч т о и г р а е м в в е щ и, а э т о в е щ и Б о г а и г р а ю т в н а с.

Светка не верила в мой литературный дар. Она считала меня слишком наивным, нехитрым, не способным к жизненному успеху. Ох уж эта моя обманчивая внешность!
«Он по-детски верит в справедливость, чересчур идеализируя людей. Даже если он и научится писать, то никому не сможет доказать этого, не сумеет завести нужных знакомств. Люди таковы, что верят не столько таланту, сколько высоким рекомендациям, связям, внешнему виду в конце концов: солидности, металлу в голосе, твердости взгляда. Сколько бездарных дураков процветают, выдавая свой жирный живот за талант! А у Сашки всего этого нет!» – Так думала она.
Ей трудно было бы высказать всё это словами, но так она ощущала, потому что очень хорошо знала своего мужа.
Так ей казалась...

Кроме того, я давал читать ей биографии писателей. Достигали материальных вершин лишь единицы! И как, какими лишениями, в каком возрасте!
«Писатели, что монеты – чем старее, тем дороже». Конечно, полно и посредственностей, но я-то хотел добиться слишком многого. А когда это будет? Ей надо жить сейчас, реально, пока молода, а не какими-то неясными расплывчатыми надеждами на будущее...

Да, я знал ход ее мыслей в отношении моих литературных планов. Но не пытался ее разубеждать, пошучивал, посмеивался и ни разу не показал ей свой н а с т о я щ и й уровень интеллекта, с тоскливым сожалением осознавая, что моя избранница н и к о г д а не сможет подняться ко мне – даже на одну ступеньку из тех тысяч, что н а в е ч н о разделяют нас и заставляют меня тщательно скрывать свое одиночество в ее присутствии...

Она считала меня неспособным управлять людьми в своих целях, дергать их за уязвимые ниточки. А я полагал подобное занятие слишком примитивным для себя. К тому же, мое воображение моментально, наперед, проигрывало предстоящую ситуацию. Я становился на секунду тем, чью волю мне предстояло подавить, и ощущал вдруг чужую неловкость, некомфортность. И сам превращался в подавляемого. Я краснел, мямлил, перевоплощаясь в просителя там, где нужно твердо требовать, и видел себя со стороны чужими глазами: робкого, стеснительного, с которым можно всё. И чем отчетливее я себя представлял таким, тем более соответствовал в действительности своему воображаемому образу.

В с ё, ч т о п р о и с х о д и т в о к р у г н а с – п р о и с х о д и т в н у т р и н а с.

Но однажды я услышал внутри собственного черепа тяжелые удары долота – это мой включившийся в час икс робот-Пигмалион рушил мое старое ego (Я –Лат.) и вырубал новое. Как-то он, как бы случайно, отодвинул мешковину, прикрывавшую мое нынешнее сотворяемое тело, я взглянул и ужаснулся, увидев себя, будущего монстра с бесконечной силой воли! Увидел и своих первых жертв: десятки, сотни редакторов, цензоров, партийных кураторов по идеологии...
Какими же слабаками они оказались! Впрочем, как и всякая бездарность. Сначала они были сильнее меня, потому что их было слишком много. Годами они запрещали мои книги к изданию. Но моя воля быстро крепла, превращаясь в гипнотическую. В конце концов я научился подавлять психику, практически, любого человека.
Если же мне встречался в той или иной ситуации равный, например, прожженный уголовник или убийца-мент, извращенная сила воли которых закалилась в диких преступлениях, то наши психики отталкивались, мы видели обоюдные равные силы и возможности воздействия на других, и мирно расходились.

А я через бумагу стал входить в массовое сознание сотен миллионов граждан. Я стал раскачивать их спящее сознание, раскачивать, раскачивать:

Ч е г о н е л ь з я с д е л а т ь з а д е н ь г и – м о ж н о с д е л а т ь з а б о л ь ш и е д е н ь г и.

Это о советских взятках: в райкомах, гостиницах, такси, где угодно.
Мне не нравилась та страна. То СССР. Очень не нравилась. Некоторым редакторам с их грошовой зарплатой – тоже. Но они, бездарные, не могли воздействовать на чужую волю. Они могли выполнять только мою. Печатать. Озвучивать.

А ч е г о н е л ь з я с д е л а т ь з а б о л ь ш и е д е н ь г и –м о ж н о с д е л а т ь з а о ч е н ь б о л ь ш и е.

Это о крупных ворах из Центрального комитета КПСС и Политбюро. Я, как и большинство, ничего не знал об истиной сущности кремлевских старперов.

В с ё з н а т ь н е л ь з я, н о о м н о г о м м о ж н о д о г а д ы в а т ь с я...

Я раскачивал сознание-лодку. И дерьмо в конце концов вывалилось. Но не утонуло. Как и всякое дерьмо...
Пошли мои листовки, безымянные, многомиллионными тиражами, всё с тем же воздействием на массовое биополе: «Да здравствует это! Долой то!»
Вот тут-то и произошел фокус, который такие как я, не учли: мы столкнулись с сильной преступной волей дерьма. Оно всплыло и залезло на свое старое засиженное место, став еще более мерзким и вонючим. На этот раз оно в открытую прихватило гигантские природные ресурсы в личное пользование.
Одно дерьмо, постарев, ставило вместо себя другое, молодое. А взамен н а ш е й постаревшей ослабшей воли не пришел никто...

Бедная-бедная Светка, моя первая невинная жертва! Много лет она прожила рядом со мной, не подозревая, с каким чудищем (или чудовищем?!) её свела судьба!
В самом начале я пытался подтягивать ее к себе, но быстро определил границы ее возможностей, и старался не показывать своих. Да и глупо было бы требовать от нее большего: женщины, за редким исключением, живут лишь настоящим, верят только конкретному, так уж они устроены, таков, наверное, инстинкт материнства.

Всегда найдётся женщина, которая разделит с нами самые нелепые глупости и самые ничтожные дела, но нет такой женщины, которая поверила бы в нашу гениальность прежде, чем её признают другие.

Впрочем, этим самым «инстинктом материнства» многие женщины пытаются оправдать свою жадность, потрясающие мужчин подлость и неверность, мелочность-ничтожнсть-глупость-продажность и... даже – о, парадокс! – отсутствие, как такового, самого инстинкта материнства!

Зачем же я пошел на тот эксперимент? Конечно, мне были обидны ее сомнения относительно моего литературного дара. И я решил доказать ей –наглядно! – на что я способен. Но в большей степени, разумеется, доказать себе!
До сих пор я писал простенькие, вполне графоманские вещицы, ожидая своего полного созревания, мужского христового возраста, концентрации таланта, пока же я еще только предугадывал свои будущие способности, собирая незаметно для самого себя в невидимую копилку какие-то миги, регистрируя едва уловимые сквознячки полумыслей-полуощущений – своих и чужих.

Пока я еще входил в телепатическую связь со своим Пигмалионом, готовым вот-вот включиться и начать создавать из меня робота-писателя, превращая мою жизнь в ту фазу, ради которой я был послан Создателем в этот призрачный видимый мир...
Я поспорил со Светланой: смогу так описать ее один день, что она поверит в мои способности. Да, всего лишь один день ее жизни, но если я напишу неправду, то есть, плохо – она сразу же увидит, потому что себя-то она знает лучше, чем я её.
Э-эх, наивный, молодой глупый! Можно быть гением всей солнечной системы или даже Вселенной: в музыке, живописи, литературе – пусть и не признанным, но вот же результаты! Ты только взгляни, оцени, ведь не настолько ты глупа?!
Но если: У тебя маленькая зарплата и ты работяга, если ты не всегда удовлетворяешь ее в постели, если... Да мало ли! Она и не взглянет на твой роман, картину, не станет слушать твою симфонию. Потому что считает: раз это твое творчество нигде не печатают, не показывают, не слушают (а если даже иногда что-то по мелочам и печатают, показывают, слушают, но слишком мало платят!), значит, ты валяешь дурака, уходишь от действительности и компенсируешь этим дурацким домашним творчеством все свои «если»...

Настоящие творцы всегда фатально одиноки, даже те, кто как будто более-менее счастлив в семье. Они стремятся объясниться в любви всему человечеству, но не умеют или не хотят снизойти до одного-единственного, самого близкого существа. Они, лаская бумагу своими мыслями и чувствами, пытаются осуществить на ней то, что им плохо удается в реальности.
Устами своих героев они страстно и проникновенно объясняются в любви своим возлюбленным, но те, настоящие, из плоти и крови, презрительно отворачиваются от исписанных листков, не читая их.
«Что может написать этот обыкновенный, до мелочей знакомый человек, не побрившийся сегодня, с растрепанными волосами, в мятой пижаме, раздражающе-нудно прихлебывающий чай? Лишь свое ничтожество возвеличивает на бумаге...» – так, очевидно, думают все жёны, которым п о в е з л о быть женами творцов... Им ли не знать собственных мужей!

И чем выше взбирается муж по невидимым изотерическим ступенькам вверх, к Создателю, чем крупнее вызревает его интеллект, чем успешнее и полнее его познания людей и собственной души, в душе жены его накапливается нечто противоположное. Необъяснимая вредная злость и зависть к тому, чего нет у нее и никогда не будет.
Ревность к этой пустой белой бумаге, которая непреодолимо пролегла между ними! Бумага, бумага, бумага! Он постоянно ускользает от нее на бумагу, он всегда где-то в выдуманной жизни, а не с ней, ему там интересней. А она бьётся, стучится сквозь непрошибаемый тонкий белый лист к нему, в его систему фантазий, но не достучаться! Лист всё толще и непрозрачней...

Творчество – странное явление, неразгаданная дорога из Страны Чудес. Приближаясь – удаляешься.

Или всё проще? В молодости мы замечаем необыкновенные глазки и ножки, мы женимся, но проходят годы, симпатичные, но в общем-то, оказывается, совершенно случайные ножки топают по широкой проторенной дороге бессмысленного потребительства, а нам, творцам, нужно решать: следовать ли за ними или, все-таки, окончательно свернуть на мало изученную тропку творчества?
Действительно:
Всегда найдется женщина, которая разделит с нами самые нелепые глупости и самые ничтожные дела, но нет такой женщины, которая поверила бы в нашу гениальность прежде, чем её признают другие...

Итак, мы поспорили! Назад отступать мне было уже невозможно. Да я и не собирался. Я был уверен в своих силах. Я знал, что могу, но что я д е й с т в и т е л ь н о могу – это мне еще предстояло узнать. Открыть тот черный ящик, наполненный неизвестностью...

Г о л о в а – ч ё р н ы й я щ и к, к о т о р ы й н е в с е г д а с в е т л ы й.

В это описание одного дня собственной жены я втиснул всё её реальное и виртуальное существование и, конечно, всё собственное литературное Естество, на которое тогда был способен! Именно это мое произведение в жанре прозы и сделало меня писателем, потому что...
Эй, начинающие литераторы! Вы прочтете эти строки когда-нибудь.
Habent sua fata libelli (Лат.) – Книги имеют свою судьбу.
Сейчас я открою вам большой секрет: к а к с т а т ь г е н и е м! Или, хотя бы, как написать пусть одно, но гениальное произведение, чтоб гордиться, доказать прежде всего самому себе, выражаясь этой американо-интернациональной сакраментальной фразочкой: Я СДЕЛАЛ ЭТО!

В двадцать я написал первый фантастический рассказ. Графомания! В двадцать три – второй. Чушь! В тридцать – изобрел несколько десятков афоризмов и юморесок. П о ш л о! Всесоюзное радио СССР – триста миллионов слушателей! Журнал «Крокодил» – шесть миллионов тираж четыре раза в месяц! Журнал «Юность» – пять миллионов! «Литературная газета» – пять миллионов!
Вдохновленный, по ночам, после работы засел писать прозу. Первая повесть – графомания! Вторая – еще хуже!

Чёрт! Чего не хватает?! С пяти лет прочитал тонны-километры литературы. К четырнадцати годам – вся доступная мировая классика, наизусть – афоризмы Оскара Уайльда! Что еще надо?! Вот слова, вот знаки, вот ум – собственные афоризмы подтверждают... Но как стать талантливым?!
Вот же, я чувствую, этот шар, блистающий, притягивающий, но невидимый, висит на волшебном крюке – шар гениальности: нужно лишь что-то чуть-чуть понять, что-то чуть-чуть уловить; что-то чуть-чуть повернуть в своем мозгу – фантастической машине времени-пространства, и тогда – только протяни руку – он твой!

А теперь, дорогие собратья по литературному несчастью, обещанный секрет: чтобы в этой иллюзорной бессмысленной жизни на мгновенье прикоснуться к Высшему Разуму – нужно попытаться мыслить с высоты Этого Разума, а не дождевого червя, копошащегося в грязи. И еще – поскольку речь идет о литературе – нужно найти такой объект, вдохновивший на творчество, который бы о ч е н ь хотелось б е с к о н е ч н о раскладывать на атомы, электроны, кварки... Вот и весь секрет.

В ж и з н и в с ё п р о с т о – с л о ж н о т о л ь к о в о в р е м я э т о п о н я т ь.

Итак, в этот «один» её день я втиснул всю её жизнь. Такую композицию я задумал сразу же. Я много знал о ней документального: фотографии её детства, её родителей и деревенский дом, школу, в которой она училась. Кое-что она рассказывала о себе сама.
Я, постоянно забывавший дату ее рождения, автоматически улавливал и запоминал такие крохотные детальки из ее психики, на которые она не обращала внимания, но которые сообщали о ней гораздо более, чем сами ее рассказы.
Я раскопал весь фундамент ее детства, все её шалости и фрейдовские грешки... О юности её тоже многое знал. Мы познакомились, когда ей исполнилось только девятнадцать. Я писал и писал, логически и воображением продолжая её детские черты, экстраполируя их в юность и добрался до тех её младых лет, неприятно поразивших, потому что там не было меня, но были другие...
Но дальше, дальше! Я дописал до настоящего. Самый известный период. И самый таинственный...
Кто она?! Из чего сделана?! Почему именно она, а не другая?! Зачем мы вместе?! И что такое – это странное существование р я д о м, эта жизнь, я сам?! На каких неведомых небесах планируются события, браки, рождения, смерти?...

П О Ч Е М У В С Ё П Р О И С Х О Д И Т Т А К, К А К П Р О И С X О Д И Т?!?!

Я хотел написать так, чтоб разъять эту женщину на атомы, а вместе с ней и себя, и весь этот дурацкий театр – земной и вселенский непостижимый мир!!!
Я хотел создать гениальный гипнотический текст, ввести её сознание в своё, смешать два биополя, сделать их единым!
Я сам не знал, чего я хотел...

М ы п о з н а ё м В с е л е н н у ю, к о г д а п о з н а ё м с е б я?..

Я понял, что мне не хватает многих специальных знаний. Я приостановился. Черновики забирал с собой, когда уходил на работу –чтоб она не прочитала раньше времени.
Для начала я нашел справочник практикующего врача, из него узнал, например, что если человек выглядит моложе своих лет, значит, он не здоров. Если старше – тоже. Выяснил, как по суставам и половым органам можно определить, что мужчина развивается по женскому типу, у него неправильный набор хромосом, или, наоборот, женщина по мужскому.
Изучил все половые извращения и психические болезни.
Прочитал и удивился: как еще наивна медицина! И вместе с ней – человечество. Как четко разграничили: шизофреники, параноики, то, сё... Но природа неисчерпаема и бесконечна – редко выдает подопытных кроликов в таком чистом, разграфленном в справочнике виде. В каждом нормальном – бездонная мешанина! Уродливого и великого, низменного и высочайшего. Разве человек не бесконечная загадка – хотя бы для себя, которую, наверное, не отгадать никогда?
Ибо Те, Кто нас придумал и воплотил, гениальны настолько, что о б о в с ё м позаботились, и о том, конечно, что бы мы, их создания, знали с в о ё м е с т о и не выползали из пределов сконструированного для нас мирка...

Я побегал по библиотекам, покопался в новейшей литературе по психологии. Увидел: уровень значительно выше справочника. Здесь, как и в искусстве, есть графоманы-коньюнктурщики и истые работяги-ученые, фанатики Вселенной: ведь знают, что ничего, в сущности, не знают и не узнают н и к о г д а не то что ВСЕЙ ПРАВДЫ, а даже её ничтожнейшей части! Но продолжают копать, бросают свою жизнь на этот бесконечный алтарь познания...
А тогда я добрался до гипноза. Но к подобным текстам меня не допустили. Не положено. И я пошел другим путем. За триста километров от города, в глухой деревне Прохоры, я по слухам нашел бабку-знахарку, последнюю из «могикан».

ЗНАХАРКА.

Всё, что существует – существует в существующем, всё, что не существует – существует в несуществующем.

Из очага цивилизации, краевого центра, города с населением миллион жителей, я добираюсь до деревни почти сутки. Бессонная ночь в вагоне заштатного поезда – с пьяными перекошенными рожами, матами, гитарами, блатными песнями, картами, угрозами и стычками, готовыми вот-вот перейти в поножовщину... Поезд в дикое прошлое цивилизации – в реальное настоящее советской провинции.

К а ж д о е в р е м я д и к о п о - с в о е м у, т о е с т ь, ц и в и л и з о в а н н о – п о - н а ш е м у...

С железнодорожного вокзала районного городка – заплеванного, залузганного, сажусь в «Икарус», автобус, как и в большом городе. Но оказываюсь в гуще инопланетян. Большинство щелкает семечки и сплевывает шелуху на пол. Лица постарше – пропитые, изборожденные порочными тюремными морщинами, равнодушно-тупые. Лица молодые –жестокие, злобные, дебильные, странно контрастирующие с более-менее современными, но грязными замызганными куртками. Им больше бы подошли шкуры.
На улицах здесь властвует закон джунглей: прав тот, у кого мощнее бицепсы и увесистей кулаки. И кулаки у некоторых молодых забинтованы и выставлены на показ: смотрите, вчера вечером я этой самой рукой крошил челюсти и ребра!

Пройдут годы, и это многомиллионное стадо горилл и свиней превратится в многомиллионную армию киллеров и холуёв. Именно их заскорузлыми руками заграничные дяди шутя приберут наши нефть, газ, золото, алмазы и всё остальное.
Я хорошо знаю этот инопланетный мир, эту начально-конечную стадию советской цивилизации, потому что каждый год меня, как и всех других городских жителей принудительно отправляли летом и осенью в колхозы и совхозы, и каждый год мы, городские, сталкивались с лютой завистью и ненавистью местной молодежи, как будто именно мы являлись причиной их нищеты, дебильности и дикарской глухой провинциальности. Каждый год нас, городских, неорганизованных, трусливых, собранных с различных предприятий, поселяемых в сараи, конюшни, палатки – обворовывали, избивали, иногда убивали.
А мы, городские, шли на необъятные поля и вкалывали по шестнадцать часов. Мы упивались натуральным ароматным воздухом, и розовели наши бледнозеленые лица. Мы с восторгом разглядывали коров и лошадей, кур и гусей. Мы до слёз умилялись какому-нибудь полевому цветку или вдруг впадали на несколько минут в экстатическую стадию «любования», приметив возле речки склоненную плакучую иву или звенящие на ветру обыкновенные заросли орешника.
А потом мы возвращались в свой очаг цивилизации и культуры – в газовый ад, в свою искусственную, зачем-то длящуюся в ограниченно-замкнутом пространстве одновариантную жизнь, в которой страшно есть магазинные продукты, пить водопроводную воду, дышать воздухом, ходить вечером по улицам, существовать на символическую зарплату,.. Но мы возвращались. Нам уже не было дороги назад, к «папуасам»...
А к весне, в каком-нибудь грохочущем, промасленном, зачем-то существующем цехе, штампующим бессмысленные железяки, или в тесной комнатушке со стрекотней пишущих машинок и вползающим в оконные щели смогом, или на больничной койке – мы восстанавливали в одрябшей памяти те несколько счастливых н а с т о я щ и х дней, тот самый безымянный полевой цветок и плакучую иву, и звенящий на ветру орешник, и пьянящий запах навоза – и нам легчало, и мы существовали дальше...

За окнами «Икаруса» – зеленые бетонные и красные кирпичные заборы. Военные части. Казармы, казармы, казармы...
«Лузгают семечки. Грязные руки в рот... Противно. Тошнит. Для
кого собираюсь творить? Для дикарей...»
На автовокзале пересаживаюсь в другой, маленький задрипанный
автобусик и вместе с бабками и дедками, с мешками, корзинами и сумками, трясусь по ухабам полтора часа до деревни Прохоры.
Человек, которому за тридцать, которому с семнадцати лет в различных отделах кадров «очага цивилизации» заполнили две трудовые книжки, человек, сменивший около сорока мест работ – в поисках нормальных условий, зарплат, справедливых начальников, но заработавший в двадцать с небольшим гастрит, а к тридцати не расстающийся с валидолом и нитроглицерином, человек, собирающийся писать для народа нетленные произведения и только что раздражавшийся от полнейшего его бескультурия и дикости, едва не обозвавший этот самый народ скотом и быдлом, куда же едет этот человек?
Пытаюсь ли я добраться до первичных, чудом сохранившихся, просмотренных и не перекрытых всезнающими и всесильными советскими начальниками истоков этого самого народа, у которого были когда-то, наверное, и культурные традиции, и обряды, и народная медицина?
У старой, слабой, скорее всего неграмотной женщины, я постараюсь поучиться магии разума, чародейству силы воли, приблизиться к первоначальной тайне человека, оглупленного бессмысленными плакатами, чтобы потом перенести эту гипнотическую народную силу на бумагу.
Хорошо бы. Но... на чудо надейся, а сам не плошай. Потому что самое большое чудо мира состоит в том, что чудес не бывает...

Ку-ка-ре-ку. Ко-ко-ко. Хрю-хрю-хрю. Еще одна цивилизация. Кажется, погибшая. Черные домики. Проваленные крыши. Вот такие «истоки». Вокруг лес, а в деревне ни дерева. Тоска. Но с воздухом. А-ах, подышать бы с месячишко!!
Озираюсь. Из автобуса в Прохорах вышли двое – я и бабка.
– Скажите, пожалуйста, где тут у вас живет... В общем, она лечит…
– А-а, баба Нюра, что ль? Знахарька наша? Во-он, милай, во-она та хата, бревном стена подпертая, сарай побелен, собака вон бегить, вишь? Дык она чичас и не всех принимат: стара, грит, стала, а...
– Спасибо. «Да-а, истоки...»
– Здрасте, баба Нюра! Можно к вам? «Какая убогость где очередь страждущих не туда заехал была бы популярной так бы не жила в загранке миллионерша бы...»
– Можно, а чего ж нельзя, можно.
«А взгляд есть, есть взгляд, ух, взгляд!» – Вот, болящий явился
к вам...
– Что ж, милок, проходь до хаты. Да не пользую я уж, стара стала, силов уж тех нетути. Издалека, милок, видать приехал?
– Да, сутки почти к вам добирался. «Какая нищета!»
– А у мене петушок да две курочки картошечки трохи накопала а курочки два яичка травка на огороде...
«Что она несет?!» – ошарашен я, но вдруг эта комнатушка с простейшей утварью, печью, табуретками, вдруг она преобразилась, предметы заизлучали что-то, поплыло сознание, поплыло, четвертое измерение... кайф... дрожь ума... и в желудке... пружина...
Я опустился на табуретку.
– А курочки яички теряют травку полю картохи немного... – большое лицо старухи приблизилось к моему лицу, глаза к глазам – вокруг и во мне самом вибрировали упругие сжимающие волны, воздух можно было трогать руками! Странный приятный пьянящий кайф усиливался, обволакивал, в желудке погорячело.
– Кушаешь плохо спишь плохо в сердце колотьё? – утвердительно скороговоркой спросила.
– Да, манную кашу... – откуда-то, как из сна, пробубнил, оттуда же, как из сна, издалека, понимая, что со мной происходит нечто потрясающее, волшебное, но, впрочем, наоборот, совсем обыкновенное, п о л о ж е н н о е, то, чего я давно ждал, когда ходил по больницам и видел тупые, равнодушные медицинские физиономии шарлатанов с дипломами.
– Это нам просто уберем сейчас хорошо кушать будешь спать крепко будешь, – бормочет она, удаляя лицо и вытягивая к моему две старческие крупные ладони.
От них идет жар, они слегка вибрируют, глаза старуха огромные
и страшные, но не пугающие, они увеличиваются-увеличиваются, и голова ее дрожит...
Я лишь на секунду, как мне ощущается, прикрываю веки, и в эту безразмерную секунду мой гастрит, мои многолетние бессонные ночи жутких работ, чефиров, подонков-начальников, подушек из промасленных телогреек, сердечных приступов – вытягиваются из меня, вытягиваются-вытягиваются-вытягиваются, и там, внутри, по клавишам, по кнопкам, по реле, по сенсорам водят нежно пальцы Бога, прикасаются к сущности программы, настраивается м о я и г р а.

– Не будет не будет... спать хорошо кушать... – Продолжается настрой. Взгляд ее опускается ниже. Моя брючина поднялась и видна свежая рана, еще кровоточит. Позавчера ночью морской буксир, на котором я работаю матросом второго класса, пошел в сильный шторм спасать тонущее в Босфоро-Восточном проливе судно. Я кидал выброску – тонкий канат, к которому крепится трос, буксир провалился в пропасть между волнами, я завис в невесомости, потом рухнул на скользкую, заливаемую водой палубу, покатился и разбил об кнехт ногу...
Она направляет ладонь к ране, наклоняется, чуть-чуть дотрагивается. «Бу-бу-бу...»
– Всё, милок.
Я смотрю на рану. – Я не верю тому, что наблюдаю. Сначала исчезает кровь, испаряется неведомо куда, на глазах затягивается рана. Всё. Нет ничего!
Перевожу взгляд на знахарку. Какая разительная перемена! Несколько минут назад я видел довольно бодрую старушенцию лет семидесяти, сейчас же передо мной, едва держась на ногах, стоит столетняя старуха! Она медленно подходит к лавке и тяжело опускается на нее.
– Все, Саша – говорит она.
«Саша?! Но откуда?!...»
Конечно, я благодарю: «Спасибо большое». – «Не за что», – отвечают мне. «Сколько... Сколько я вам должен?» – спрашиваю я и почему-то ощущаю неловкую неуместность вопроса. «Ни, я никогда деньги не брала. Деньги сжимают божий дар, – отвечают мне.
«Прихватил конфеты! Но как же это мало – за д а р! Как несправедливо! В такой завалюшке! Как все таланты в Богом забытой стране. В подвалах и на чердаках...»
Мы чаёвничаем и, конечно, баба Нюра впервые пробует «Птичье Молоко», восхищаясь вкусом и нежностью начинки. Я очень интересуюсь, как она узнала мое имя.
«Из головы каждого человека его жизнь идет», – отвечает баба Нюра. И конечно же, я пытаюсь проникнуть в тайну, ради которой прибыл сюда: как, каким образом, что нужно думать, есть ли специальные слова, как нужно повернуть мысли – чтобы свою волю сделать мощной, гипнотической, воздействующую на людей, на время, на пространство, на материю – вот так, как она воздействовала на меня, на мой мозг, на мою рану?..

Да, есть и слова, есть и определенный способ мышления и переключение его в одну сторону, концентрация силы в один луч. Этому можно научиться, если Бог дал еще и дар от природы. Но не в один день. Надо ежедневно тренироваться, чтобы сила росла. Так, примерно, отвечает мне баба Нюра, не выдавая, впрочем, конкретных секретов.
– Нужно оченно-оченно захотеть. До невозможностей. И тогда получится, – говорит баба Нюра и пытливо, насквозь смотрит мне в глаза...

ГИПНОЗ.

В человеке есть много такого, чего в нём нет, но что в нём обязательно должно быть.

Итак, я убедился, что человек – фантастическая машина с непознанными возможностями, что искусство – гипноз, а талант, кроме природы – самогипноз, самовнушение. И чем чаще тренируешься, тем большую набираешь силу, тем гипнотичнее твое произведение, тем мощнее воздействие твоей воли на других.
Такие выводы сделал я, тридцатилетний, в той, прошлой стране, в том исчезнувшем социалистическом мире, где не верили ни в Бога, ни в чёрта, где живые боги сидели в московском кремле, где хотелось надеяться, что человек, ну пусть не сейчас, так потом, когда-нибудь – это и есть высший разум всей Вселенной.
«Новый завет» я прочитал, когда мне было уже за сорок – в тоталитарном коммунистическом режиме религия запрещалась, так же, как в нынешнем уголовно-фашистском российском режиме запрещены настоящая правда, настоящая журналистика, настоящие юмор-сатира, настоящее искусство, настоящая жизнь...
Одновременно с «Новым Заветом» мне пришлось, как писателю, который обязан знать если не всё, то очень многое, изучать различные науки: современные математику, физику, астрономию.
Ученым, как и людям искусства, хотелось бы считать себя единственными и неповторимыми – первооткрывателями Вселенной.
Но чем больше крепчает наука, тем меньше иллюзий у несчастных ученых, тем ближе мы к разуму пчёл, и тем дальше мы от Высшего разума, собирающего с нашего улья, с нас, свой мёд, ибо, чем выше разум, тем тоньше и изысканнее уровень его потребления...

Сейчас понятно, что наш мирок – крохотный экранчик, ничтожнейшая часть от НАСТОЯЩЕГО пространства-времени – неведомого и невидимого мира, в который нас не допускают.
Понятно также, что прошлое и будущее существуют одновременно, а значит, наш экранчик – кассета с ФИЛЬМОМ, который у ж е с н я т, и время идет из Будущего в прошлое.
В с ё з а п л а н и р о в а н н о.
Но в тридцать лет еще очень хочется верить в собственную с а м о с т о я т е л ь н о с т ь, в себя, в то, что твой талант управляем тобой, а не Высшим Разумом или его посланцами на НЛО, контролирующими человечество и потребляющими наше сознание...
На сём цыплячьем самонадеянном восторге-нарциссизме и держимся. В тридцать летиков, по крайней мере...

С женой я поступил нечестно и даже – значительно хуже! Если бы я писал о постороннем человеке или о придуманном. Но тогда я этого еще не умел. Мне еще требовался большой фактический материал. В сущности, она была тем трупом, на котором я, студент, учился препарировать! Но, дилетант в психологии, забыл, что она живая!
Забыл?! Нет, я сделал с ней то, чего никогда не совершал в жизни реальной. Там, на бумаге, я находил наиболее уязвимые места и бил, бил не щадя, без правил. Я испытывал садистское удовольствие от компенсации – в жизни я не решался и не хотел делать людям больно, а здесь делал и делал! Я успокаивал свою совесть тем, что чем талантливее «изобью» свою жертву, тем больше она подчинится мне, моей силе и могуществу, будет любить и верить в меня!...

Уже тогда, догадываясь о туманной бездонности нашей психики, которая, тем не менее, устроена с системой противовесов, когда наши гаденькие какие-то способности уравновешиваются более положительными, я сознательно расписал самые тёмные глубины своей жены, которых она стеснялась и наивно много лет пыталась скрывать. А я их рассмотрел под мощным электронным микроскопом, а потом увеличил так, что получилась не жена, а жуткий китайский дракон!
Я действовал знахаркиным методом. Плел успокаивающие, убаюкивающие, утомляющие внимание кружева и вдруг, как знахарь-гипнотезер, среди как будто незначащей бессмыслицы, выкрикивал властно и жестко одно нужное слово: «Спать!» – и опять кружева, и опять: «Ты спишь! Ты на моем плече! Спи, родная. Я всё про тебя знаю. Ты убедилась, я вскрыл твое детство. А твою юность... Мне намекнула лишь десятую часть твоя бывшая лучшая подруга, да-да, та самая, с которой я... Но переспал я с ней ради тебя! Ради той самой десятой части... А дальше я узнал всё сам: логически-фантастически-гипнотически. Спи! Вот я и подавил твою волю. Ты мне не верила. Ты убедилась, что напрасно. Я знаю про тебя то, в чем ты сама себе не признаёшься.

Впрочем, мы не о том. О чем мы? О литературе, о тебе, обо мне.

Ч е м м е н ь ш е в ж е н щ и н е з а г а д о к, т е м б о л е е о н а з а г а д о ч н а.

Спать! Спи, родная, у меня на плече. Спи всегда. Думать за тебя
буду я.

Ч т о б ы в л ю б и т ь с я в ж е н щ и н у – е ё н у ж н о с н а ч а л а п р и д у м а т ь.

И я тебя придумал. Люблю ли я тебя так, как ты хочешь? Конечно, нет! Но ты об этом не узнаешь и не прочтешь между строк. Я тобой дорожу. Мне необходимо твое присутствие. Живая душа рядом. Нет, ты не полное ничтожество. Есть много женщин хуже тебя... Мой друг Витя, да, он выше меня на две головы и шире в два раза в плечах. Супермен. У него римский профиль и шикарная черная борода с проседью. Он переспал с женами всех друзей, но не с тобой. А ты... Ты так хотела... Да-да, что делать, это природа.

Б о г р о ж д а е т с я в м е с т е с н а м и, ч ё р т – н а м и н у т у р а н ь ш е.

Но я такие вещи вижу за миллион километров. Твои глаза!.. Пришлось принять классические меры.
В и г р а х б е з п р а в и л п р а в и л а н у ж н о з н а т ь о с о б е н н о т щ а т е л ь н о.

Это просто до неприличия и уже описано в литературе много раз. Для начала я с л у ч а й н о обратил твое внимание на его порченные зубы, которые он искусно прятал. Потом совершенно нечаянно рассказал одну грязненькую историю о нем. Я, правда, громко спохватился, что зря рассказал – ведь друг. И умолчал, что участвовал в ней и сам...

Ч т о б ы н и з к о п а с т ь – н е о б я з а т е л ь н о п е р е д э т и м в ы с о к о п о д н и м а т ь с я.

И еще мне удалось убедить его сбрить бороду. У него оказался удивительно тяжелый и неприятный подбородок...
Он стал тебе противен, но и меня ты не без оснований заподозрила в умышленном «убийстве» друга. Спи! Спи, родная, на моем плече. Я опять поступил классически: «влюбился» в нашу общую знакомую и заставил тебя ревновать.

Е с л и в а с н е р е в н у ю т, з н а ч и т, е с т ь з а ч т о!

Я вернул так дешево и простенько твою любовь. Или, хотя бы, чувство собственности... Тебе обидно? Хочется пожаловаться? Но кому?
Бесполезно жаловаться Богу на Бога. Тем более, что Бога на Земле не существует. Вместо него – я, твой бог! Да-да, ты-то знаешь, что я далеко не бог и вовсе не ангел!
Ты видишь всё ничтожное и хорошее во мне так же, как я в тебе.
Но мысли и слова застревают где-то глубоко в твоем сознании, вязнут, из междометий нельзя сложить мозаику гармонии. В этом и дар – загонять слова паз в паз, без щелей.

Г е н и й – э т о ч е л о в е к, к о т о р ы й и з н и ч е г о с о з д а ё т т о, ч т о о н х о ч е т.

Спи! Спи, родная, на моем плече всегда. Впрочем, о чем мы? Мы об искусстве.

И с к у с с т в о – в е ч н о е д е т с т в о ч е л о в е ч е с т в а, к а к и м б ы в з р о с л ы м о н о с е б е н и к а з а л о с ь: и и с к у с с т в о, и ч е л о в е ч е с т в о.

Я знаю тебя всю: прошлую, настоящую и будущую. Года через два тебе захочется опрощения и перемен. Ты мне можешь даже изменить с какой-нибудь заурядностью. Ты поразишься его убожеству, ты сравнишь его со мной и полюбишь меня сильнее. Еще сильнее. Уже до конца дней своих. Если... Если выдержишь со мной подобную жизнь. Если интеллект твой не увянет, а подрастет. Если... Спи! Спи, родная, на моем плече.

И с т и н а р о ж д а е т с я с о с л е з а м и, а у м и р а е т с о с м е х о м.

Л ю б я т н и з а ч то, н е л ю б я т – з а в с ё.

Спи! Спи, родная...»
В сущности, это была художественно оформленная работа по психологии. Навести научный лоск, припудрив терминами, – и готовая диссертация. Но из нее следовало, что жена моя, Светка, все-таки не пойдет за мной по жизни. Да, она поверит в мои способности, в меня, но за мной не пойдет. Она меня бросит. И скоро. Но почему?! Вот этого-то я тогда и не смог определить в своей «диссертации». Психолог...
Такая концовка меня совсем не устраивала, я и не думал о подобной развязке. Я уничтожил её, а приписал что-то юмористически-фальшивое, в том же духе, в каком я обычно отшучивался со Светкой дома.

Я перепечатал и дал ей. Она прочитала одну треть и порвала в клочья! Она вспотела, лицо покрылось резкими темно-красными пятнами... Такую я видел её впервые. Впрочем, я предугадал реакцию и отпечатал в трех экземплярах. Один надежно спрятал, а два приготовил, для неё.
Ухмыляясь, протянул ей второй. Этот она дочитала до конца. Периодически то всхлипывала, то нервно всхохатывала от стыда. Пятна с лица не сходили, руки дрожали и слезы блестели на ресницах.
Я поразился воздействию своих бумажек и, пожалуй, впервые подумал о силе своего ума и его опасности для некоторых... Но я еще не понимал того, что уже поняла она...
А она в сомнабулическом, почти действительно гипнотическом состоянии, глядя мимо меня размыто и невидяще, заговорила: – Да, ты талантлив. Может быть, чего-то и достигнешь. Хотя люди не любят всей правды про себя. И тебе ее не будут прощать. Трудно тебе будет. Одному. Ты слишком нехороший человек. Или слишком хороший. В тебе два полюса – жестокость и доброта. Жестокость, конечно, в тебе теоретическая, ты с ней борешься и победишь. Ты мягок. И ты совсем не наивен. Твоя наивность – это и есть твой ум, твоя приманка и обман. Но дело не в этом. Я не могу жить и чувствовать всегда рядом с тобой себя дурой. Ты слишком умен для меня. Может, это для тебя не счастье, а наказание... Очень широка пропасть между нами. Я никогда не переберусь к тебе, даже если бы мы оба сильно захотели. Потому что я действительно... глупа от природы. Да и некогда тебе будет со мной заниматься. Ты всё отдашь бумаге, всё!

«Вот оно! Своим женским умом мгновенно поняла и «дописала» концовку! Идиот! Что я наделал! Нельзя т а к писать!»
– Проснись! – грубо крикнул я.
И она очнулась. Я бросился заглаживать словами! Попятился назад. Но как оратор я был тогда слаб. Да и что еще добавить? Я всё написал.
Я гладил её руки, миленькое уютное домашнее платьице, ее голые колени, как будто предчувствуя ладонями, что всё это я теряю, выпускаю, не удержать...
Она сложила вчетверо свой экземпляр, встала и куда-то унесла, спрятала. «На память», – понял я.
Через год, когда каждую минуту свободного времени я стал отдавать творчеству, Светлана ушла от меня. Мы расстались спокойно и мирно, как будто и не было одиннадцати совместных лет. Потом последовала реакция: она тяжело заболела, едва ни умерла – наше нежное подсознание страдает за нас...
Несколько лет тяжело было и мне: есть большая тайна в нашем устройстве –неведомые нам биополя, их соединение, разрыв... Но эти годы разорваных биополей оказались для меня самыми лучшими, счастливыми – теми, ради которых я и пришел в этот мир. За три года я написал четыре книги в четырех литжанрах!

А Светка предпринимала попытки вернуться, но я уже не принадлежал себе. Я шагнул совсем в иную, призрачную виртуальную жизнь, которая оказалась гораздо более настоящей, чем все материальные семейные материи...
Впрочем, пройдут годы, и я, наконец, осознаю, что обман – всё! Однажды я даже напишу объемную научно-популярную работу со «скромным» названием: «Вселенная? Это очень просто!» Из синтеза научных данных я сделаю собственные некоторые выводы: на НЛО, бесконечную скорость, телепортацию, течение времени из Будущего, жизнь после жизни, Высший Разум...
Я перестану воспринимать этот мир серьезно, также, как и отношения с женщинами – даже тогда, когда изредка, до пятидесяти с лишним буду влюбляться в них – подчас, со слезами, со стихоизвержениями! Но оставаясь наедине, я буду смеяться над собой, над своей глупостью и дикарским атавизмом...
Сейчас мне как-то очень явственно чувствуется нечто волшебно-мистическое: наша жизнь не принадлежит нам. Мы: и гении, и ничтожные обыватели – лишь передаточные звенья в неведомой нам цепи, тянущейся к неизвестной цели. К цели, которой, конечной – может быть нет и у самих наших К о н с т р у к т о р о в!
Словно некая Высшая Сила вела меня много лет, создавая специфические условия для творчества, в том числе – и одиночество. Наша семейная жизнь со Светланой была заранее обречена…

ARS lONGA, VITA BREVIS*
(Искусство обширно, жизнь коротка. Лат.)

И у бездарности есть талант: умение окружить себя еще
большей бездарностью.

В тридцать семь лет я продолжал работать матросом на буксире. В тридцать семь! Когда многие уже готовятся к старости, подсчитывая дивиденты от прошлого, я начал с самого начала, с нуля.
Чернорабочим! Унизительнейшая, грязная, тяжелая, вредная, ничтожная, малооплачиваемая работа. В тридцать семь лет...
Но – сутки через трое! Сутки – по акваториям: бухтам, бухточкам, заливам и заливчикам. Сутки – чистка гальюнов, ночные заправки водой: шланги, гидранты, колодцы, больное бухающее сердце, ни секунды за сутки сна... сутки – на грани жизни и смерти – спасательные работы во время штормов... Днем – перегруз: мешки с картошкой, капустой, мукой, крупой... и бесконечная борьба с ублюдочной ржавчиной: обчистка, обдирка, покраска... И окрики дебильных дармоедов-начальников с жирными животами и гигантскими в сравнении с моей зарплатами, ворующих продукты из общего судового пайка...

Но: Е с л и я н е г е н и й – т о з а ч е м я?!
Сутки – через трое! И вот они – рукописи книг в четырех жанрах! Много ли граждан на планете Земля имеют т а к и е достижения?!
А ещё: кровь носом и ртом, прединсультное состояние, легкий –пока –паралич правой стороны лица. Покалеченные кофеином и биостимуляторами: пантокрин, женьшень, лимонник, алоэ, взвесь плаценты, и бессонными суточными, на износ, работами – разваливающееся сердце, рассыпающаяся печень, отказывающая предстательная железа...
И одиночество, воздержание – ради искусства. При еще ослепительной внешности, при задержавшейся молодости.

Любя всех, всё человечество; ты, чтобы объясниться ему в любви, должен держаться от него на определенной дистанции; даже от самых близких! Добровольно ввергая себя в страшную пучину одиночества, ты именно из него, из этого разрушающего невыносимого проклятия, словно паук из железы, тянешь и тянешь тонкую нить искусства. И чем хуже и горше тебе, чем пустынней вокруг, тем прочнее и изящнее сотканная тобой сеть...

Пик интеллекта и... наивность! Если есть талант – он для народа, для страны, для искусства, для Бога!
Вот же они – рукописи книг в ч е т ы р е х жанрах!
Но здесь я столкнулся с чем-то загадочным, необъяснимым, потусторонним.
Н е ч т о невидимое, прозрачное, но абсолютно непроницаемое не пропускало мои книги. Я н и ч е г о не понимал! Нужны чьи-то о с о б ы е рекомендации?
Но вот же, без всяких рекомендаций сатирический журнал «Крокодил» с разовым тиражом в ш е с т ь м и л л и о н о в экземпляров уже несколько лет в каждом номере четыре раза в месяц целыми колонками публикует мои афоризмы. Семь рублей, сорок копеек за штуку. Правда, некоторые из них, самые острые, печатаются без моей фамилии, как и н о с т р а н н ы й юмор. Такой прием придумал главный редактор Дубровин, чтоб обмануть проклятую гэбовскую цензуру...
И уже сотни миллионов граждан СССР и других соцстран твердят наизусть мои фразы в качестве «народных» пословиц: ЕСЛИ ЖЕЛАЕМОЕ ВЫДАЮТ ЗА ДЕЙСТВИТЕЛЬНОЕ, ЗНАЧИТ, ТАКОВА ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ.
САМЫЕ СЛОЖНЫЕ ПРАВИЛА В ИГРАХ БЕЗ ПРАВИЛ. ЧЕГО НЕЛЬЗЯ СДЕЛАТЬ ЗА ДЕНЬГИ – МОЖНО СДЕЛАТЬ ЗА БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ.
ЕСЛИ СТОИТ СТАДО БАРАНОВ, ТО ВСЕГДА НАЙДЕТСЯ ОСЁЛ, КОТОРЫЙ ЗАЙМЕТ ОЧЕРЕДЬ!
Уже вовсю используют мои афоризмы «Мосфильм» и Центральное телевидение, ни копейки не платя автору. Уже крутятся на Всесоюзном радио для трехсот миллионов жителей СССР мои четыре острые юморески, купленные у меня этим радио за сто рублей... Крутятся и год, и два, и десять...
Уже пять миллионов читателей журнала «Юность» – престижного, но весьма дурацко-советского, знают меня как автора весьма крутой сатирической штучки с эзоповым, но вполне понятным текстом. Да, в те времена в этой стране люди читали, хотя особенно и нечего было читать. А сейчас – считают: кто последние жалкие гроши, а кто – украденные миллиарды долларов.

«Твою книгу юмора-афоризмов запретил к публикации «Главлит», –сообщил мне редактор отдела прозы Дальневосточного книжного издательства и вернул рукопись, пролежавшую там п я т ь лет.
И тогда я собрал все свои публикации в жанре юмора-сатиры: пачки центральных газет и журналов – две объёмистые посылки, и отправил в Москву, к у р а т о ру литературы Дальнего Востока, члену союза писателей СССР, секретарю (одному из высоких начальников этого союза), т о в а р и щ у Ерхову с вопросом: «Почему я, автор вот этих газет и журналов с уникальными м н о г о м и л л и о н н ы м и тиражами: «Юность», «Крокодил», «Советский экран», «Советский Союз», «Труд», «Собеседник», «Литературная газета» и т.д., автор «народных» пословиц, а еще вот гонорары со Всесоюзного радио, а еще журнал «Советский союз» на двадцати языках в ста странах мира распространил некоторые мои афоризмы, почему же я не имею права книжку-то издать?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?!?:?!?!?:?:?!?:?!?!?!"

Человеческая наивность порой не имеет пределов. А мозг устроен так, что одновременно можно быть гением и дураком.
В этом мире и, тем более, в этой стране – дикой и каннибальской –благополучно живут только люди с в р о ж д е н н ы м Ш Л Ю Ш Ь И М с о з н а н и е м. Для них понятия: творчество, принципы, мораль, честность, справедливость, красота, чистота – абстрактны, виртуальны, книжны. Хочешь нормально – в их представлении жить: шлюшествуй, ублажай властвующих преступников.
Единственность, уникальность, неповторимость индивидуальной жизни они воспринимают как уникальность собственного желудка. И всё. Вся Вселенная – личная печенка...

«Афоризмы – это хорошо, но нельзя же увеличивать мудрость человечества бесконечно...» – В О Т Ч Т О О Т В Е Т И Л М Н Е К У Р А Т О Р Л И Т Е Р А Т У Р Ы Д А Л Ь Н Е ГО В О С Т О К А, Ч Л Е Н С О Ю З А П И С А Т Е Л Е Й С С С Р, О Д И Н ИЗ Н А Ч А Л Ь Н И К О В Э Т О Г О Ж Е «С О Ю 3 А»...

«Что это?!!! Я схожу с ума?! Или вся эта страна находится где-то в потустороннем, зазеркальном, сумасшедсшем измерении?!» – Читал и перечитывал я ответ «куратора», перебирая возвращенные пачки журналов и газет.
Да, конечно, я знал – в к а к о й стране живу. Эта неправедная революция, эти сталинские концлагеря и массовые – многомиллионные – расстрелы... Каннибализм.
Но история – ловкая дамочка, умеющая поразительно изменять свой возраст! И если она не прихватила н е п о с р е д с т в е н н о тебя в свой жуткий капкан, то кажется тебе эта дамочка эдакой древненькой седенькой хилой старушкой даже тогда, когда жутчайшие события происходили каких-нибудь двадцать лет назад с твоими ближайшими родственниками.
Мы воспринимаем реально историю только тогда, когда в качестве подопытного материала попадаем в её мясорубку сами. А всё то, где нас нет, кажется нам чем-то далеким, сказочным и глупым.

Я показал ответ «куратора» редактору отдела прозы издательства, у которого рукопись пролежала пять лет и с которым были уже почти приятелями. Тот не выдержал, сжалился, просветил наивного чудака, пишущего умнейшие тексты, но не понимающего элементарнейших с о в е т с к и х правил...
– А что бы он тебе еще ответил... на твои крутые афоризмы и юморески... Он же г е н е р а л КГБ. И в с е о н и т а м... Да и везде... офицеры ГБ.
– А ты? – Спросил я в упор.
– Я – нет. Я же филфак заканчивал, Вот если бы журналистику... Там с третьего курса подписка о сотрудничестве... добровольном... стучать...
Через много лет, когда некоторое тайное стало явным, я узнал, кто в этом издательстве работал сексотом-стукачем, он, кстати, тоже заканчивал филфак...
Симпатичный молодой человек, клявший на всех углах евреев, демонстративно преклонявшийся перед всем русским: старинными песнями, обрядами и так далее, обожавший на халяву выпить, считавшийся почти другом, вынюхивал – что я пишу «в стол», что думаю, высказываю... и строчил подробные докладные в р о д н о е ведомство.
Предав свою нацию – ибо, расхваливая всё русское и проклиная евреев, он сам оказался евреем, это гэбовское бездарное ничтожество предавало всё и вся – лишь бы залезть повыше.

После развала коммунистической империи КГБ не забыло своих холуишек. Государственные издательства рассыпались в прах, но на украденные у народа деньги генералы для своих деток и внуков пооткрывали частные – с теми же тупыми гэбовскими кадрами.
Стукачек стал главным редактором такого издательства. Буквально год-два назад эти советские «редакторы» размашисто черкали авторские рукописи, причесывая их под собственную бездарность, вычеркивая самые невинные вещи и угодливо спеша накатать докладную в ГБ, если находился в тексте малейший повод...
Но обретя свободу от государственной зарплаты, новосостряпанные
частники-издатели мгновенно позабыли свои «незыблемые» моральные устои и широчайшим потоком запустили самую низкопробную дебильную бульварщину!
Но народ, как его ни опускай, в своей общей массе обладает высшей мудростью. Его не обдуришь. Макулатура осталась на прилавках немногих сохранившихся книжных магазинов. Издательство занялось печатанием плакатов-портретов преступника-губернатора и продажей поддельной водки. Стукачка выперли, и его подобрала частная, тоже организованная КГБ, радиостанция.
Но вскоре, когда основной и единственной сильной властью стали уголовники, они всё подгребли под себя, в том числе и СМИ. Отобрали у ГБ радиостанцию, а бездарного алкаша выперли и отсюда.
Известно, дерьмо не тонет. Стукачек по габовско-фээсбовской протекции пристороился к американским деньгам. Причем, в особенно изощренной форме!
Самые демократичные демократы из USA через подставные фирмы и третьи страны уничтожали остатки уникальной уссурийской тайги – ценные породы деревьев, а чтобы это выглядело не так, как есть, pour sauver les apparences, (Чтобы спасти лицо. Фр.) наши американские друзья на наши же украденные деньги издавали у нас журнал «ПРИРОДА», который выходил раз-два в год символическими тиражами, но, разумеется, широко рекламировался... Главным редактором этого «журнала» стал стукачек.
У меня уже не будет другой возможности поделиться с новыми, пришедшими в этот земной мир поколениями описанием того кусочка трагедии страны, который мне вместе с моими современниками пришлось проглотить, поэтому я использую эту документальную главу и приведу еще несколько примеров из недавнего прошлого, логически и автоматически перетекшего в настоящее – уголовное, кошмарное, холуйски-трусливое, ежегодно уносящее миллионы граждан уже весьма небольшой по населению страны...
В том же издательстве трудился или, как говаривали в советские времена, п р и д у р и в а л с я еще один молодой редактор, возглавлявший отдел пропаганды. Должность офицера ГБ. Стукач, рангом побольше выше описанного. И вот, после распада СССР и деградации издательства, этот товарищ вдруг выпускает толстенный высококачественный, отпечатанный в Финляндии журнал-альманах: о российских дальневосточных писателях и поэтах начала двадцатого века. Одни расстреляны НКВД в первые годы советской власти, другим удалось бежать в Китай, в Харбин, где они и поумирали. Все публикации: документы и произведения репрессированных – из архива НКВД-КГБ! Но, разумеется, в переработанном виде: ни слова о концлагерях, расстрелах, только стихи, рассказы, биографии – с ловким умолчанием о роли НКВД...
Когда я спросил у этого редактора – откуда деньги на столь роскошное издание, он аж взвился от злости, посчитав, что я в с ё знаю и специально задаю провакационно-издевательский вопрос... А я, наивный, всё еще не понимал!
Офицер КГБ, паразитировавший на должности редактора стукачек, по заданию своих генералов состряпал лакированный альманах из кровавых «дел», из трагических судеб людей, которых дико пытали и убили в подвалах этого же НКВД-КГБ!
С какой целью узколобые провели свою рекламную кампанию? Реабилитировать себя – с прицелом на н о в о е б у д у щ е е?
А в это время в стране поголовная безработица, гиперинфляция, голод, массовые убийства... Не до дорогих альманахов, не до гэбовского вранья!
Журнальчик ушел в макулатуру. Но местное ГБ-ФСБ не успокоилось на достигнутом – тяжело терять неограниченную власть! В макулатуру сдали альманах частные книжные магазины – им ГБ больше не указ, но государственные телерадиоканалы продолжают расхваливать нераскупленный журнальчик и его редактора.
Отпечатаны и развешаны всё по тем же книжным магазинам красочные портреты-плакаты самого редактора! Но средств на продолжение выпуска альманаха у ГБ больше нет. И тогда по какой-то гэбовской линии «редактору» устраивается турне в США. А там, конечно, полно честных гуманных наивных людей с деньгами, они верят в сказки «борца за демократию» и щедро субсидируют... Не проходит и десяти лет после первого номера, как выходит второй – такой же лакированный, лживый и нераскупаемый.
А портреты «редактора» и «писателя» до сих пор висят в некоторых книжных магазинах и, как говорится, вызывают недоуменные взгляды посетителей – кто такой?
Россия – страна дурной нелепой фантастики. Страна с постоянно унич-тожаемыми традициями. Кладбища-то старинного не найти – всё сносится, распахивается, застраивается. Каждое новое, только что вылупившееся поколение ощущает себя эдакими марсианами-первопроходцами на планете Россия, где до них не было никого, потому что от прошлого, практически, ничего не сохраняется.
Потому-то и сознание наше, оторванное от реального прошедшего времени-пространства, витает как бы само по-себе в зыбком неустойчивом настоящем, неподкреплённым, неподпитанным вековыми традициями. В Великобритании по бережно сохраняемым тысячелетним судебным, церковным и домовым книгам можно быстро восстановить свою многовековую родословную, пообщавшись с далекими пра-пра-пра... А мы собственных дедушек-бабушек по отчеству не знаем! Оттого-то нам так зыбко, неуютно и одиноко в диком российском мире, где кличем мы друг друга: «эй, женщина», «эй, мужчина» – не сумев выработать даже элементарной бытовой культуры общения! Что уж говорить о культуре экономики, политики, искусства...

Tous les genres sont bons, hors le genre ennuyeux – (ту ле жанр сон бон, ор лё жанр аннюйё) – Все жанры хороши, кроме скучного. Французская пословица.
Простите меня, уважаемый читатель, за эту сухую газетную главу. Современная литература скатилась до сказок для взрослых.

Л о ж ь и с к у с с т в а д о л ж н а б ы т ь т а к о в а, ч т о б ы п р а в д а ж и з н и с т а н о в и л а с ь в и д н е е.

Но большинство нынешних взрослых литературных сказок не имеют к искусству никакого отношения... А у меня уже совсем не остается времени на э т о м свете перелагать реальную жизнь на сказочный лад.

П р и х о д и т в р е м я, к о г д а у х о д и т в р е м я, и т о г д а н а с т у п а е т д р у г о е в р е м я, к о г д а н е л ь з я т е р я т ь в р е м я...

Поэтому следующий эпизод опишу кратко и реалистично. Обойтись без него я никак не могу, ибо сия повесть творческих лет окажется далеко не полной.
В оправдание этой газетной главе скажу: все литературные произведения, чудом сохранившиеся в веках, приобретают в конце концов совсем иную – документальную ценность, а не ту, о которой некогда мечтал автор, выдумывая какие-то сюжеты, раскрашивая своих героев. Но с годами-веками эта древняя фантазия усатаревает, о б н а и в н и в а е т, становится нелепой, и лишь разбросанные по произведению детали реальной материи: описания нравов, быта, утвари, одежды – привлекают любопытное внимание и через тысячи лет.
На столь долгие времена я не рассчитываю, к тому же совершенно уверен, что очень скоро человечество заменит себя на совсем других, генетически переделанных существ, а то и вообще могут победить компьютеры с искусственным интеллектом, после чего всё современное искусство будет заменено на что-то совсем иное. Но пока, думаю, некоторые документальные описания вчерашних нравов будут интересны нескольким поколениям начинающих писателей, а также – искушенным опытным читателям...

Но прошу пардону, уважаемые господа читатели! Просмотрел сей только отпечатанный текст и вижу, что грубо нарушаю литературные каноны: мало того, что глава получилась слишком документальной (примите это как приём!), так я вдобавок её не закончил и перепрыгнул на другие параллельные темы. Поэтому свои впечатления о системе советских литжурналов расскажу позже, а сейчас закончу начатое.
Итак, я был одним из многих – одним из тех, которых губила наивность: неискоренимая, врожденная. Я слишком по-детски принимал советскую историю за древнюю старушку, слишком долго оставался молодым, сохраняя такие же юные иллюзии: уж наше-то поколение цивилизованное, у нас-то всё по закону, по справедливости...

Б ы т ь у м н ы м – э т о у м е н и е б ы ть у м н е е с о б с т в е н н о й г л у п о с т и.

Мне было двадцать три, когда я пытался поступить на факультет журналистики, но у меня даже не приняли документы, хотя я с отличием закончил заочные подготовительные курсы.
Понадобилось много лет, чтобы узнать и понять – врачи, журналисты, дипломаты – получали образование за взятки и... по наследству! Взятки принимали только у с в о и х – по рекомендациям.
Взятка, кроме своего денежного веса, но принимавшаяся строго по системе рекомендаций от партийных и руководящих чинов, была неким общим звеном, общей кровью, залогом всеобщего тайного знания-молчания элитного свинного общества.
Слово «интеллигенция» оказалось в дикарской стране с совершенно противоположным значением: гнильё, жульё, тухлые душонки, испорченные с семнадцати-восемнадцати лет фактом вопиющей нечестности – поступлением в высшее учебное заведение за взятку!
И сама «учеба» – иезуитское извращение: коммунистическая мораль – честность, равенство, братство, справедливость – преподавалась ворами-взяточниками студентам, заплатившим «борзыми» и н а т у р о й! Да, студентки, будущие у ч и т е л я, врачи, журналистки, воспитанные в каннибальской лжи, за положительную оценку очередного экзамена плюхались в постель к деканам, проректорам и ректорам...
Разумеется, там где нужны были н а с т о я щ и е мозги и руки, учились без взяток и дураков. Но огромнейшая часть людей с дипломами, занявшие престижные должности и посты, прошедшие этот учебный советский бордель, оказались шлюхами с гнилыми зубами – со всеми дальнейшими вытекающими катастрофическими канализационными последствиями для Страны Дураков, естественно и закономерно перетекшую в Страну Негодяев!
Но хвала воровской фортуне: ныне процесс получения образования з а к о н е н и д е м о к р а т и ч е н – плати официально десятки тысяч долларов, и диплом в кармане. Правда, среднемесячная зарплата – двести долларов – это в лучшем случае, если есть работа... Поэтому право на образование опять имеют избранные деточки, но уже не партийных прохиндеев, а преступников и «новых русских», обирающих страну и нищий народ...

Эх, как долго я принимал советскую историю за безобидную древнюю старушку! Эх, как наивно поверил в болтовню бездарнейшего шизофренического нового царя-либерала, в «демократизацию» и «перестройку»!
А новейшая «демократическая» история оказалась полнейшим логическим и физическим продолжением старой, и была она молодой ядреной уголовной шлюхой, к которой я по неистребимой наивности вляпался в кровать! Всю ночь она развратничала и болтала про любовь, а утром перебежала к своему пахану-альфонсу и сказала: пойди обворуй и убей его!

Земная цивилизация – короткий путь от каннибальского костра, где дикари пожирают тела своих врагов, – до неоновых рекламных костров, под которыми властвующие мафиозные людоеды пожирают труд, талант и жизни своих сограждан.