Читайте также:
|
— А я знаешь что сделал?
— Что?
— А он попросил у мужиков в доке автоген и срезал! — с гордостью сообщила Аня.
— Вот так и срезал? — покачал головой Свирельников.
— Да, — совершенно серьезно подтвердил друг детства. — Кипеж был жуткий! Комиссия приезжала, старшину разжаловали, а замполиту вкатили выговор за плохую работу с личным составом.
— Старшина-то, когда исключали из партии, оправдывался, что с молодыми всегда так шутят! — разъяснила Аня, помнившая всю эту историю наизусть. — Кто ж знал, что Витька автогеном! Он у меня смышленый! — Она с неловкой еще нежностью погладила мужа по плечу.
— А тебе что сделали? — насмешливо спросил лейтенант Свирельников, слышавший от флотских эту байку раз двадцать. — За порчу военного имущества срок должны были дать!
— А что мне? — заюлил друг детства, чувствуя угрозу разоблачения. — Мне ничего. Я же приказ выполнял… А как там, в Питере? Говорят, всегда в магазине пиво есть?
— А как же без пива! — кивнул выпускник «Можайки», давая понять, что щадит враля только ради его доверчивой супруги.
Потом пили за будущего генерала Михаила Дмитриевича Свирельникова и, соответственно, за будущую генеральшу. За будущего председателя колхоза «Волжская заря» Виктора Николаевича Волнухина и, соответственно, за будущую председательшу. Закусывали солеными рыжиками и говорили, конечно, о грибах.
— Грибного царя-то никто больше не находил? — поинтересовался Свирельников.
— Уж и царя! — усмехнулась Аня.
— Она не местная — не верит, — объяснил Витька и с чувством обнял жену.
— А если бы нашли — что загадали бы? — вдруг спросила Тоня.
— Я бы — дом. Свой… Отдельный! — не задумываясь, ответил Витька.
— Я — чтобы наша сборная выиграла… — сказал Свирельников.
— Я — чтобы любовь не старела вместе с нами! — весело объявила Тоня.
— А я… я… — растерялась Аня. — Чтобы мир во всем мире!
Они расхохотались и выпили за мир во всем мире. Просидели до рассвета. Потом глянули на жестяные ходики и ахнули. Вышли на улицу. В воздухе пахло утренней рекой. Хрипло, словно с похмелья, перекликались петухи. За мутно-синим заречным лесом вспухало рыжее солнце. Над Волгой тянулся слоистый туман. Казалось, текут две Волги — одна тяжелая, полная рыбы и водорослей, а другая — легкая, молочно-бесплотная.
— Знаешь, что это такое? — спросила Тоня, кивая на дымку, поднимающуюся над розовеющей водой.
— Туман.
— Нет, это душа реки. Во время сна душа реки, так же как и человеческая, отделяется от тела и странствует…
— Фантазерка ты!
— Это плохо?
— Это замечательно!
— А ты знаешь, что означает «Ельдугино»?
— Дед говорил, тут елки в лесу бывают выгнутые дугой.
— Елки? Не-ет! Это… Как бы объяснить… «дразнильная» топонимика.
— Не понял…
— Не понял? А откуда берутся Дураково, Криворылово, Задово, тоже не понимаешь?
— Откуда? Из народа…
— В общем, правильно. Карты ведь люди составляют. Ходят, записывают географические названия. Пришли, например, в Селищи, устали, а вдалеке еще одна деревня виднеется — Шатрищи, допустим. Идти туда сил нет. Тогда они у местных и спрашивают: «Как, братцы, называется вон тот населенный пункт?» А у селищинских с шатрищинскими, возможно, давняя вражда. Из-за девок, скажем. Местные на голубом глазу и отвечают топографам: «Елдугино, родимые!» Понял, от какого слова?
— Елда? — изумился Свирельников.
— Фу! Мог бы вслух не произносить! А еще офицер!
— Прости, огрубел в казарме!
— Прощаю! Ну, они на карте так и записывают: «Елдугино». А что написано пером… Сам знаешь. Селищинские радуются, что соседей уели, а те, оказавшись вдруг обитателями деревни с неприличным названием, переименовывают ее срочно в «Ельдугино», чтобы не так стыдно было. Вот такие кривые ели!
— Ты это только сейчас придумала?
— Может, и сейчас…
— Или правда?!
— Может, и правда!
— Значит, Елдугино?
— Значит…
— Значит, от слова…
— От слова, от слова…
— А ты не боишься, — многообещающе насупился Свирельников, — такого названия?
— Он пугает, а мне не страшно! — засмеялась Тоня.
Поспать несчастной учительнице они так и не дали…
Но в Ельдугино в тот, окончательный, год поехать не получилось, хотя Свирельников купил даже новую корзину для грибов. Туристическая фирма «Эдем Плюс», в офисе которой «Сантехуют» менял трубы и устанавливал новый итальянский фаянс, расплатилась горящими путевками на Сицилию. Отказаться сил не хватило. Две недели они с Тоней объедались и обпивались «олинклюзинговой» халявой, уступая в чревоугодии разве что немцам: те жрали и пили так, словно завтра их должны были расстрелять. Германцы специально купили в супермаркете пластмассовые пятилитровые канистры и коробочки, чтобы в обед и в ужин заправлять их дармовым вином и набивать жратвой, а потом, собравшись на большой лоджии, резались в карты, до глубокой ночи оглашая окрестности пьяными гортанными воплями.
«М-да, — лениво думал Михаил Дмитриевич, — если они так ведут себя на отдыхе в союзной Италии, можно вообразить, что их деды вытворяли в снегах Смоленщины и почему русский народ валом валил в партизаны».
А времени для размышлений у него было достаточно. Целыми днями он лежал на пляже, пялился на загорающих без лифчиков девиц и напевал себе под нос:
Topless, topless
Топ-топ — и в лес!
— Что ты там бормочешь? — морщась, спросила Тоня: у нее от острой итальянской кухни и дешевого столового вина обострился колит.
— Да так… Ерунда.
Но нет, это была не ерунда! Бацилла «сначальной» жизни опасно размножилась в его душе и уже доедала иммунитет спасительной мужской лени, которую иногда еще именуют постоянством и которая сберегает сильный пол от того, чтобы заводить семью с каждым освоенным женским телом. Обычно, кстати, на отдыхе, в покое, восстанавливалось и плотское единство Свирельниковых, подорванное будничной нервической суетой. Ведь, в сущности, объятья пожизненных супругов есть не что иное, как попытки досодрогаться до прежних, первых, ярких ощущений любви. Конечно, вернуться в то сумасшедшее начало невозможно, но поймать в брачной постельной рутине его пьянительные отголоски иногда получается именно на отдыхе, когда можно прислушиваться к себе и безмятежно, целыми днями караулить забытую негу, словно суслика возле норы…
Но там, на Сицилии, не получилось даже этого. Свирельников, почти еженощно исполняя курортный супружеский долг, чувствовал во всем теле, саднящем от пляжного перегрева, какую-то тупую дембельскую скуку…
За день до отлета домой их повезли на экскурсию в знаменитые Палермские катакомбы. По стенам большого монастырского подвала, несколько веков заменявшего кладбище, висели мумифицированные до размеров страшных кукол покойники в истлевших старинных одеждах. Особо Михаила Дмитриевича поразила галерея невест, угодивших под землю прямо в своих кружевных подвенечных платьях и высохших здесь, на затхлых сквозняках, сжимая в руках свадебные букетики.
«Интересно, а как выглядит мумифицированная девственность?» — подумал Михаил Дмитриевич.
Он даже хотел поделиться этой пикантной мыслью с молодым московским бизнесменом Кириллом, с которым близко сошелся на уважении к граппе, но тут кому-то из молодежи стало плохо, и понадобилась мужская сила — на вынос.
Эта смерть, не спрятанная в почву, а выставленная на всеобщее обозрение, и стала, кажется, последней каплей. Свирельников с леденящим ужасом почувствовал в своем вполне еще жизнерадостном теле этот неодолимый тлен, который нельзя остановить, но который можно загнать вглубь, перебить новизной, как перебивают трупный запах ладаном, миррой или чем там еще!
Когда летели в Москву, он накачался вместе с Кириллом, громко хохотал, на весь самолет рассказывал похабные анекдоты и пел:
Topless, topless!
Топ-топ — и в лес!
Умудрился даже с шепотливой хмельной конспиративностью (то есть по-дурацки, прилюдно) выклянчить телефончик у стюардессы, похожей на Бельмондо, сделавшего операцию по изменению пола.
— Лучше бы мы в Ельдугино поехали! — вздыхала, чувствуя непоправимое, Тоня. — Может, нашли бы Грибного царя…
Грибы Светка пережарила и, видимо, не очень хорошо отмыла: на зубах противно скрипели песчинки.
— Вкусно? — спросила она, умильно глядя на жующего Свирельникова.
— Офигительно!
— А где растут белые?
— На пальмах.
— Я серьезно!
— Ты что, никогда грибы не собирала?
— Нет. Я рыбу ловила. С папой. Мы на Медвежьи озера ездили. А мама ругалась…
— Почему?
— Она говорила: «Там, где кончается асфальт, там кончается жизнь…»
— Ерунда! Жизнь начинается как раз там, где заканчивается асфальт!
— Папа тоже так говорил!
Светкина мать оказалась хорошо сохранившейся, стройной и явно не безутешной вдовой. Судя по некоторым признакам, например по особенному, звательному, выражению глаз, утешилась она давно, возможно, еще до преждевременной смерти супруга. Ей довольно скоро стало известно о связи дочери со зрелым мужчиной, к тому же еще и бизнесменом. Несколько раз через Светку она передавала Михаилу Дмитриевичу приглашения заехать как-нибудь вечером на чай, но он не придавал этому значения, как, впрочем, и своему неожиданному роману с жизнерадостной студенткой — сокурсницей Алены.
Но вот в один прекрасный день в кабинет вошла Нонна и с обидчивой подозрительностью доложила:
— К вам какая-то Татьяна Витальевна.
— Она записана? — удивился Свирельников.
— Нет.
— По какому вопросу?
— По личному! — усмехнулась секретарша.
Михаил Дмитриевич поначалу решил, что это без звонка заявилась к нему одна из тех бизнес-дам, что приходили на Беговую смотреть заоконные скачки. Познакомившись со Светкой, он стал уклоняться от встреч с прежними подругами, несмотря на их настойчивые предложения продолжить конно-спортивные отношения. И вот теперь, наверное, самая соскучившаяся (вроде бы действительно была одна по имени Таня) не выдержала одиночества и нагрянула для разъяснения перспективы. Но когда в кабинет вошла крашеная брюнетка в темном брючном костюме, он сразу сообразил: эта дама на скачки к нему никогда не заглядывала.
— Здравствуйте! Я Светина мама… — сообщила женщина выскочившему из-за стола директору «Сантехуюта».
С этими словами дама достала из сумочки и протянула ему визитную карточку, из которой следовало, что ко всему прочему она еще и кандидат технических наук.
— Очень приятно. Кофе или чай?
— Кофе… — оценив самообладание поседелого бойфренда своей юной дочери, улыбнулась визитерша.
Пока Михаил Дмитриевич вызывал Нонну и распоряжался насчет кофе, пока ругался по телефону с хозяином «Астарты», взбешенным срывом сроков, пока забегала бухгалтерша подписать «платежку», пока секретарша с неуловимым презрением к зряшной посетительнице расставляла чашки, Татьяна Витальевна внимательно разглядывала кабинет и хозяина. При этом на лице ее блуждало выражение иронического недоумения, означавшее примерно следующее: «Нелепо, конечно, что такой серьезный и не лишенный приятности мужчина увлекся юной дурочкой, а не достойной, следящей за собой опытной женщиной средних лет! Но, раз уж такое произошло, надо что-то делать…»
Разумеется, она была прекрасно осведомлена о предыдущей неслабой личной жизни дочери и явно не собиралась заводить трагическую, как выражалась Светка, «чухню» про сломанную девичью судьбу. Дама пришла для делового разговора, и Свирельникову даже стало любопытно, что именно попросит у него Татьяна Витальевна. Она закурила длинную коричневую сигарету, изящно пригубила кофе и внимательно посмотрела на директора «Сантехуюта»:
— Ну, и что мы теперь будем делать, Михаил Дмитриевич?
— В каком смысле?
— А вы считаете ситуацию двусмысленной?
— В общем, нет…
— Но вы, по крайней мере, согласны с тем, что мы отвечаем за тех, кого приручили?
— Согласен, — кивнул Михаил Дмитриевич и в этот момент почувствовал, что разговаривает с ровесницей, тоже возросшей на «Маленьком принце».
— Это хорошо!
— Но если вы имеете в виду брак… Это исключено. Я несвободен…
— Какой брак? О чем вы! — совершенно искренне удивилась, даже опешила гостья. — Она же еще девчонка! Я имею в только ответственность! Вы взрослый, мудрый, а она только начинает жить! Ей надо помочь.
— Да я вроде бы ничего для Светланы не жалею…
— Я знаю, вы добрый! Но вашу доброту надо… понимаете… систематизировать.
— Вот как?
— Да, именно так!
В общем, договорились, что он будет платить за институт: оказывается, Светка недобрала полбалла и училась на коммерческой основе. Кроме того, со смерти мужа прошло много лет, и за это время в квартире ни разу не делали ремонт. Наконец, сама Татьяна Витальевна — еще вполне молодая женщина — планирует завести новую семью и в этом смысле не стала бы возражать, если бы Михаил Дмитриевич, человек явно не бедный, снял для Светки отдельное жилье. После того как Свирельников подтвердил готовность соответствовать всем кондициям-опциям, она благодарно посмотрела на него, а уходя, остановилась на пороге и произнесла с доронинским придыханием:
— Михаил Дмитриевич, прошу вас, будьте к ней подобрее! Света очень любила отца. Очень! — и стремительно вышла, словно не хотела, чтобы он увидел брызнувшие из ее глаз слезы.
Вскоре Свирельников нашел удобную квартирку в Матвеевском, куда его юная подружка радостно перебралась…
— Хочу в лес! — закапризничала Светка и уселась к нему на колени. — В лес хочу! Туда — где жизнь!
— Я не могу. Ты же знаешь…
— У тебя никогда для меня нет времени!
«У меня и для себя нет времени», — подумал он и, снова вспомнив про «Боевой привал», пообещал:
— Хорошо, поедем в лес за грибами!
— Когда?
— Скоро.
— На лыжах поедем, да? Зимой? Да?! В Испанию мы уже полгода едем!
— В Испанию пока нельзя. Надо кое с чем здесь разобраться. Есть у большевиков такое слово «надо». Знаешь?
— Слово знаю, и кто такие большевики, тоже знаю.
— Ну и кто?
— Гады.
— Почему — гады? Кто тебе сказал?
— Инна Ефимовна. Историчка.
— Так уж все и гады?
— Нет, не все. Дедушка у Инны Ефимовны тоже был большевиком, но не гадом. Он просто искренне заблуждался.
Этих песен Михаил Дмитриевич вдоволь наслушался от Тониных родственников и знакомых, происходивших в основном от старых революционеров и даже не сомневавшихся в том, что их дедушки и бабушки были самыми замечательными, кристально чистыми людьми, которые за всю свою жизнь не обидели даже классово чуждой мухи. За это и пострадали от Оськи Ужасного. Однажды на шашлыках у «святого человека» молодой, еще неопытный Свирельников высказал недоумение: мол, если все были такими ангелами, кто же пролил, так сказать, водохранилища крови? В ответ на него посмотрели с недоумением, а на Тоню — с осуждением. Потом, видимо по просьбе Полины Эвалдовны, разъяснительную работу с ним провел Валентин Петрович: посоветовал своему новому родственнику никогда больше не вмешиваться в чужую историю болезни…
— Что ж тебе, бедненькая, так с педагогами не повезло! — засмеялся Михаил Дмитриевич, качая Светку на ноге, как маленькую, но чувствуя кожей ее влажную женственность. — Одни зонтики поганками называли, другие большевиков — гадами!
— Зато мне с тобой повезло!
— Уверена?
— Уверена!
— Тогда запоминай, пока я жив: большевики — не гады, это люди, у которых всего больше: мозгов, власти, денег, злости… Всего! В отличие от меньшевиков.
— Значит, ты — большевик?
— В определенной степени.
— А папочка мой, получается, меньшевик. У него всего всегда было мало. Поэтому мама и сердилась. Я-ясно! — вздохнула Светка. — Чай?
— Зеленый…
— Жасминовый?
— Да!
Она вскочила с его колена, одним танцевальным прыжком оказалась возле кухонного стола, включила электрочайник и, встав на цыпочки, потянулась к полке за банкой с чаем. Осанка у нее была идеальная, талия узкая, а бедра собранные. Отец хотел сделать из дочери гимнастку, несколько лет возил на занятия, пока не заболел, а мать пустила все на самотек, и спорт пришлось бросить, хотя тренеры уговаривали, суля большое будущее.
Михаил Дмитриевич познакомился со Светкой случайно, когда в очередной раз приехал в институт спасать Алену. Ему позвонила Тоня и сообщила, что дочь завалила сессию, ее отчислили, сделать ничего нельзя — приказ на подписи у ректора.
— Я тебе за что плачу?! — заорал он в трубку.
— А за что ты мне платишь? — с издевкой спросила бывшая жена.
— Чтобы ты за дочерью смотрела!
— Значит, мало платишь, — ответила она омерзительным колхозным голосом и бросила трубку.
Разошедшиеся супруги, видимо, специально в первое время становятся чудовищами. Они делают это, наверное, чтобы уравновесить прежнюю доброту и давнюю, доходившую до глупого сюсюканья нежность. Именно воспоминания о хорошем язвят и гложут больней всего. И эту память необходимо убить ненужной, крикливой жестокостью. А потом, позже, когда нынешняя злоба уравновесит былую нежность, наступит тупое успокоение, и родные некогда люди смогут перейти к новым, бесстрастным, деловым отношениям…
В институте Свирельников с трудом нашел куратора курса — молодую, бедно одетую женщину с академической тоской во взоре. Она объяснила, что Аленка почти не появлялась на занятиях весь семестр, поэтому до экзаменов ее не допустили и теперь ничего уже нельзя сделать.
— Совсем ничего? — уточнил Михаил Дмитриевич.
Кураторша глянула на его галстук, потом оценила глянцево-черные, как кожа негритянской кинозвезды, ботинки и задумалась. Он хотел для полной убедительности выдернуть из рукава запястье и показательно глянуть на свой «Брайтлинг». Но потом сообразил: слишком уж выставлять благополучие перед этим сирым ученым существом неприлично и даже опасно. В последнее время ему все чаще приходилось сталкиваться с очевидной классовой неприязнью, о существовании которой еще совсем недавно он и не подозревал. Даже родной младший брат, встречая его на пороге, кривился и говорил что-нибудь наподобие: «Мам, иди сюда, наш буржуин пришел!»
— Попробуйте поговорить с Вадимом Семеновичем! — после долгого молчания тихо посоветовала кураторша.
— А кто это?
— Ректор. Но к нему очень трудно попасть… — пояснила она и глянула так, точно ожидала чаевых.
В свежеотремонтированную приемную, разительно не похожую на обшарпанные институтские коридоры, Михаил Дмитриевич вошел неотразимой поступью человека, профессионально умеющего заходить в самые высокие кабинеты, без чего, собственно, в России невозможен никакой бизнес.
— У вас новая прическа? — с порога почти интимно спросил он неведомую ему секретаршу.
— Да-а… — зарделась она.
Не проявив никакой особой проницательности (недавнее парикмахерское вмешательство в волосяной покров сразу бросается в глаза), он тем не менее произвел на девушку впечатление, которым необходимо было воспользоваться как можно быстрее, пока властительница приемной не сообразила, что перед ней обычный, не имеющий никаких привилегий посетитель.
— Один? — Михаил Дмитриевич заговорщически кивнул на дверь.
— Да. Но Вадим Семенович… — Она потянулась к телефонной трубке.
— Не надо! — предостерег Свирельников. — Это сюрприз! — И распахнул дверь.
Кабинет роскошью настолько же отличался от приемной, насколько приемная отличалась от разваливавшихся прямо на глазах институтских аудиторий. Вадим Семенович, седой, красномордый плейбой, был одет в легкомысленный клетчатый пиджак, совершенно не вязавшийся с его одутловатой ряхой, густо изрезанной блудливыми морщинами.
«А он ведь еще небось и студенток портит!» — подумал про себя Свирельников, решительно приближаясь к ректору.
Тот недоуменно поднялся из вращающегося кожаного кресла. Лицо его приняло то особенное, промежуточное выражение, какое случается у руководителей, когда к ним входит неопознанный субъект. Ведь сразу не определишь, кто пришел: никчемный попрошайка или важная, а то и проверяющая особа! Из этого срединного состояния лицо может мгновенно набрякнуть праведным гневом, а может, наоборот, расцвесть радостью долгожданной встречи.
— Свирельников! — значительно отрекомендовался Михаил Дмитриевич и протянул визитку. — Мы с вами, кажется, встречались в Академии Интеллектуального Развития.
— Возможно, — настороженно кивнул ректор.
Академия Интеллектуального Развития (АИР) была странной, ни к чему не обязывающей шарашкой, где в качестве действительных членов числилось десятка два довольно крупных деятелей, а все остальные академики и членкоры имели к интеллектуальному труду такое же отношение, как кучер Шопенгауэра к философии. Свирельников купил свой златотисненый диплом за полторы штуки долларов да еще платил взносы — 200 баксов. За это его раз в год приглашали на банкет в Дом ученых, где можно было чокнуться с крупным министерским начальником, космонавтом или завести знакомство с таким вот вузовским хмырем, вроде этого ректора.
— Видите ли, Михаил Дмитриевич, — осторожно начал Вадим Семенович, незаметно сверившись с визиткой, и его физиономия приняла выражение глубочайшей административной скорби. — Деньги на ремонт нам, конечно, выделены. И я рад, что министерство остановило выбор на вашей уважаемой организации. Хм, «Сантехуют»… Название хорошее, оригинальное. Но ведь этих средств далеко не достаточно. Вот, только начали, — он обвел застенчивой рукой кабинет, — и деньги закончились. Поэтому до сантехники дело дойдет не раньше конца следующего года…
Произнеся это, ректор заметил, что дверь в комнату отдыха открыта и гостю хорошо видна угловая сауна, а также дорогущая душевая кабина.
— Я, разумеется, имею в виду общеинститутский масштаб… — пояснил он.
«Ну жучила!» — мысленно восхитился Свирельников, а вслух сказал:
— Я понимаю! Денег на ремонт всегда выделяют меньше, чем следует. Но ведь в вашем институте учатся дети серьезных родителей. Могли бы скинуться на благоустройство!
— Совершенно правильно… — ректор снова сверился с карточкой, — Михаил Дмитриевич! — И вдруг у него появилось сомнение. — А вы, собственно, по какому вопросу?
— По личному.
— Точнее, пожалуйста!
— Вы собираетесь отчислить мою дочь — Алену Свирельникову.
— По-моему, уже отчислили. — Вадим Семенович порылся в красной папке и вытащил оттуда бланк с приказом, действительно подписанным. — М-да, приди вы на час позже, и ничего уже нельзя было бы сделать! Отправили бы в министерство…
— Значит, можно восстановить?
— Практически невозможно. Ваша дочь демонстративно нарушала учебную дисциплину, не посещала занятия…
— Может быть, ей просто не хотелось заниматься в таких… аудиториях? — улыбнулся Михаил Дмитриевич.
— Это неудачная шутка! — побагровел ректор.
— А я не шучу! Я готов сейчас же внести деньги в родительский фонд реставрации института! — Свирельников демонстративно полез за бумажником.
— Минуточку, — встревожился Вадим Семенович. — Давайте я сначала покажу вам хотя бы проект нашего нового компьютерного центра! — И он внимательно посмотрел в глаза посетителю.
В его взоре светился мучительный и тревожный вопрос, терзающий всякого осторожного взяточника: брать или не брать?
— Конечно, покажите! — кивнул Свирельников и привычно придал своему взгляду даже не выражение, а неуловимый оттенок ласкового сообщничества.
Ректор все понял, счастливо вздохнул, схватил со стола бумагу, карандаш и чиркнул четырехзначную цифру, потом вложил листочек в папку, протянул ее Свирельникову и деликатно отошел к окну.
— Очень интересный проект, — молвил Михаил Дмитриевич, шелестнув ксероксными страницами и вложив доллары.
— Правда ведь, интересный? — радостно обернулся рачительный мздоимец.
— Чрезвычайно!
Вадим Семенович забрал проект, пролистал его для уверенности, потом взял в руки приказ, тяжело вздохнул, разорвал на четыре части и бросил в корзину.
— Заставьте вашу дочь учиться! — почти жалобно попросил он, провожая гостя к двери. — Это небрежение образованием кончится цивилизационным крахом. Понимаете, Россия не сумеет ответить на техногенный вызов времени! Представляете, чем это грозит?
— Представляю! — вздохнул Михаил Дмитриевич.
Из кабинета он вышел в отличном, всемогущем расположении духа. Такое настроение бывало у него всегда, если удавалось выполнить намеченное, и не важно, что это — подписание крупного контракта или точно рассчитанный, быстрый проезд через гиблые московские пробки. Главное — сделать так, как хотел!
На первом этаже института, в шумном замусоренном вестибюле возле большого окна устроилась молодежь. Развязный парень с цветным гребнем на голове и серьгой в ухе, сидя на подоконнике и кривляясь, балабонил что-то на совершенно непонятной молодежной фене, а рассевшиеся на полу студенты слушали его восторженно и хохотали дурными голосами. Михаил Дмитриевич покачал головой и подумал, что, может, Аленка и правильно не ходит в этот институт… Действительно, с ума сойдешь, когда вокруг красномордые жучилы и гребнеголовые идиоты!
Вообще-то дочь Свирельникову досталась никудышная. Иногда возникало такое чувство, словно она устала еще в материнской утробе и теперь, вынужденная существовать, живет с какой-то утомленной ненавистью к назойливому миру. Странно: лет до двенадцати это был жизнерадостный, говорливый, смешливый, ласковый ребенок. Как они играли в «куклограммы»! Как играли! А потом — будто цыгане подменили… Из школы приползала, точно с каторги, запиралась в своей комнате и листала разную гламурную муру, со злорадством выискивая у топ-моделей разные женские дефекты, а найдя, отправлялась на кухню к матери:
— Посмотри!
— Что?
— На нос посмотри!
— Длинноват.
— Если бы у меня был такой нос, я бы повесилась!
В десятом классе Тоня нашла у нее на столе проспект какой-то жульнической Всемирной Академии Звезд (ВАЗ), обещавшей за два года из любой абитуриентки изготовить новую Джулию Робертс, годную к употреблению даже в Голливуде. Жена, как она это умеет, высмеяла дочкины кинобредни, а Михаил Дмитриевич срочно подобрал правильный институт. Алену обложили репетиторами, которые всякий раз, получая деньги за занятия, рыдали, что девочка совершенно не желает учиться и обязательно провалится, даже если всучить каждому члену приемной комиссии хорошую взятку. Накануне экзаменов Алена выдала, что вообще никуда поступать не собирается, и объявила йогуртовую голодовку. Свирельников, в ту пору занятый серьезным, чуть не до стрельбы доходившим конфликтом с фирмой «Мойдодыр Лимитед», обозвал дочь «дебилкой» и решил в крайнем случае просто купить дочери диплом. Но Тоня, надо отдать ей должное, проговорила с Аленой всю ночь, в результате бездельница сдала на все пятерки. Даже репетиторы (некоторые из них сидели в приемной комиссии) обалдели: четкая, собранная, смышленая. Ну, просто другой ребенок! А первого сентября Нонна внесла в кабинет Свирельникова перевитую шелковой лентой коробочку. Внутри оказался Аленин студенческий билет и открытка с надписью: «Дорогому папочке. От дебилки».
А потом она снова впала в брезгливо-равнодушное полубытие…
Вдруг гребнеголовый парень перестал нести рэповую околесицу и, указав на Свирельникова, шепнул что-то студентке, одетой в зеленую майку с надписью «Of course!» и странные бесформенные портки. Девушка быстро поднялась с пола, передала банку пива подруге и бросилась наперерез Свирельникову, уже подходившему к двери.
— Извините! — сказала она, запыхавшись. — Подайте бедным студентам на пропитание!
— Голодаете? — весело уточнил Михаил Дмитриевич и с интересом оглядел ее разноцветные волосы и штаны, похожие на хохляцкие шаровары, для смеха пошитые из джинсовой материи. (Про такие дед Благушин сказал бы: «Мотня, как у коня».)
— Ужасно! — Студентка состроила страдательную рожицу.
— Бедные дети! — вздохнул он, оценив попрошайное изящество малолетки, и вынул из кошелька десять долларов.
— Ого! — воскликнула девушка, схватив купюру. — Вы очень добрый… папашка!
— А разве твой отец недобрый? — холодно спросил Свирельников: ему очень не понравилось слово «папашка».
— Он умер, — так же весело ответила девушка, но глаза ее погрустнели.
— Извини! Я не хотел…
— Не грузитесь! Это было давно.
— Ты с какого факультета? — спросил он просто так, чтобы не заканчивать разговор на неловкости.
— С международной экономики.
— Неужели! Алену Свирельникову знаешь?
— В нашей группе учится. Только я давно ее не видела.
— Скоро увидишь. Тебя как зовут?
— Света.
— Вот что, Света, хочешь еще заработать?
— Аск!
— Тогда будешь мне звонить каждую неделю и рассказывать, как Алена ходит на занятия. — Он достал из позолоченного футлярчика визитку и отдал девушке.
— Ага, стучать на однокурсницу? По телефону?!
— Не стучать, а информировать для ее же пользы. В конце месяца — двести долларов. Договорились?
— Вау! Президент ЗАО! — воскликнула девушка, рассматривая карточку. — Договорились! А можно каждую неделю — по пятьдесят?
— Можно! — засмеялся Свирельников.
Светка повернулась к нему спиной и, превозмогая неудобные штаны, побежала к друзьям, помахивая над головой зеленой бумажкой. Те восторженно заорали, благословляя за внезапную удачу своих студенческих богов.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 67 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |