Читайте также:
|
О времени большевиков.
И будут жаловаться милым,
Что не родились в те года,
Когда звенела и дымилась,
На берег рухнувши, вода.
Они нас выдумают снова –
И верную найдут основу,
Но не сумеют так дышать,
Как мы дышали, как дружили,
Как жили мы, как впопыхах
Плохие песни мы сложили
О поразительных делах.
Мы были всякими, любыми
Не очень умными подчас.
Мы наших девушек любили,
Ревнуя, мучась, горячась.
Чтец. Из писем Павла Когана отцу.
Отец и Павел. Отец справа у первой кулисы сидит за столом в телогрейке, шея укутана шарфом, свеча на столе, Павел слева на авансцене пишет на планшете. Фоном песня «В землянке».
Павел. Фронт, 12 марта 1942 года...
Сколько видел и пережил: сожженные немцами села, женщины, у которых убиты дети, и, может быть, главное – людей в освобожденных селах, которые не знали от радости, куда нас посадить, чем угостить. Нам всегда казалось, что мы все понимаем. Мы и понимали, но головой. А теперь я понимаю сердцем.
Отец....А теперь я понимаю сердцем.
Павел. Фронт. Май 1942 года.
Отец.... Я очень люблю жизнь. Но если бы мне пришлось умереть, я бы умер как надо. В детстве нас учили чувству человеческого достоинства. И мы не можем разучиться, как не можем разучиться дышать.
Павел. Фронт. Май 1942 год.
Знаешь, здесь оказалось, что сумбурная наша юность мудрей, чем предполагали. Об очень многом мы очень правильно догадывались. Научился лютой ненависти. В феврале был контужен, провалялся в госпитале месяц. В госпитале один раненый кричал, как Гёте перед смертью: «Свету! Свету!» И прав: в мире должно быть светло...
Отец. И будет... Я никогда не знал, что так люблю жизнь. Если б надо было все начинать сначала, я опять бы добивался принятия в школу и отправки на фронт.
Павел. Фронт. Апрель 1942 год.
Батько, родной! Очень хочется верить, что останусь жив и что свидимся все у нас на улице Правды.
Отец. Только здесь на фронте, я понял, какая ослепительная вещь – жизнь. Рядом со смертью это очень хорошо понимается. И ради жизни, ради Оленькиного смеха, ради твоей чудесной головы я умру, если надо будет, потому что человек с нормальной головой и сердцем не может примириться с фашизмом. Это я говорю не с чужих слов, я видел. И я научился ненависти. Я верю в историю, верю в наши силы. Я знаю, что мы победим.
Чтец. Однажды, еще в первые дни войны, там на стадионе «Динамо» Павка, прищурившись на солнце, просто и тихо сказал: «Я с нее не вернусь, с проклятой, потому, что полезу в самую бучу. Такой у меня характер». Так и случилось.
Чтец. 23 сентября 1942 года лейтенант Павел Коган, возглавивший поиск разведчиков, был убит на сопке Сахарная Голова, под Новороссийском.
Автоматная очередь.
В рост пошел он на пули, так же, как в рост шел он по жизни.
Звучит печальная музыка.
Павел.
Разрыв – травой, травою – повиликой
Мы прорастем по горькой, по великой,
По нашей кровью политой земле...
Чтец.
Нам лечь, где лечь,
И там не встать, где лечь.
И, задохнувшись «Интернационалом»,
Упасть лицом на высохшие травы.
И уж не встать, и не попасть в анналы,
И даже близким славы не сыскать.
Чтец. Михаил Кульчицкий с первых дней войны в армии. В декабре 1942 года он окончил пулеметно-минометное училище и в звании мл. лейтенанта отбыл на фронт.
Михаил.
Мечтатель, фантазер, лентяй – завистник!
Что? Пули в каску безопасней капель?
И всадники проносятся со свистом
Вертящихся пропеллерами сабель.
Я раньше думал: лейтенант
Звучит «налейте нам»
И, зная топографию,
Он топает по гравию.
Война ж совсем не фейерверк,
А просто – трудная работа,
Когда –
черна от пота –
вверх
Скользит по пахоте пехота.
Марш!
И глина в чавкающем топоте
До мозга костей промерзших ног
Наворачивается на чоботы
Весом хлеба в месячный паек.
На бойцах и пуговицы вроде
Чешуи тяжелых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
С ежедневными Бородино.
Звучит песня «На позицию девушка провожала бойца».
Все резче графика у глаз,
Все гуще проседи мазня –
А дочь моя не родилась,
И нету сына у меня.
И голос нежности моей
Звучит томительно и зло.
Как шмель в оконное стекло
В июльской духоте ночей.
И в темноте, проснувшись вдруг,
Всей грудью чувствовать вот тут
Затылка невесомый пух
И детских пальцев теплоту.
А утром – настежь окна в сад.
И слушать в гомоне ветвей
Не выдуманных мной детей –
Всамделишные голоса.
Выстрел.
Чтец. Поэт погиб под Сталинградом в январе 1943 года.
Звук печатающей машинки.
Чтец. 6 декабря 1941 года. В Политуправление РККА от Багрицкого Всеволода Эдуардовича. Заявление.
Всеволод. Прошу политуправление РККА направить меня на работу во фронтовую печать. Я родился в 1922 году. В 1940 году был снят с воинского учета по болезни (близорукость). Я поэт...
Чтец. Ночь. 23 декабря 1941 года. Получена телеграмма... Уезжаю на фронт. Мои мысли и желания исполняются. Наконец начинается какая-то неизвестная, совсем новая жизнь. Бросимся в плавание, мальчики!
Дальше участвуют двое. Мать и Сын.
Мать. 24 декабря 1941 года.
Дорогая моя, любимая мамочка! Очень счастлив, что, наконец, получил от тебя письмо. Твоя открытка благословила меня в путь.
Сын....Получил назначение в армейскую газету в должности писателя – поэта. И сейчас, облаченный в военную форму, следую на Северо-западный фронт.
Мать. Февраль 1942 года. Мамочка! Я теперь совсем другой человек, я многое понял. И если я останусь живой, меня не узнают. Я сам решил переломить себя. Для этого я поехал на фронт...
Сын.... Я метался, искал судьбы, не верил в себя, свои силы. Я всегда искал какого-нибудь легкого решения. Но вот я приехал сюда. И что же? Есть правда, ясность. Но за кратковременным спокойствием следует смятение.
Из дневника 16 февраля 1942 года.
«Чужие люди окружают меня. Мечтаю найти себе друга и не могу. Не вижу ни одного человека, близкого мне по своим ощущениям... И я жду пули, которая сразит меня».
Мать. 16 февраля 1942 года.
Здравствуй, дорогая мамочка! По длинным лесистым дорогам хожу я со своей полевой сумкой и собираю материал для газеты. Очень трудна и опасна моя работа, но и очень интересна. Я пошел работать в армейскую печать добровольно и не жалею. Я увижу и увидел уже то, что никогда уже больше не придется пережить. Наша победа надолго освободит мир от самого страшного злодеяния – войны.
Сын.
Был глух и печален простой рассказ
(Мы в горе многое познаем).
Про смерть, что черной грозой пронеслась
Над тихой деревней ее.
… Немало дорог нам пришлось пройти,
Мы поняли цену войне.
Кто, встретив женщину на пути,
О милой не вспомнит жене?
…Она стояла, к стене прислонясь,
В промерзших худых башмаках.
Большими глазами глядел на нас
Сын на ее руках.
«Германец хату мою поджег.
С сынишкой загнал в окоп.
Никто на улицу выйти не мог:
Появишься – пуля в лоб.
Пять месяцев солнца не видели мы
И только ночью, ползком.
Из липкой копоти, грязи и тьмы
Мы выбирались тайком
Пусть знает сын мой, пусть видит сам,
Что этот разбитый дом,
Студеные звезды, луну, леса
Родиной мы зовем.
Я верила – вы придете назад.
Я верила, я ждала...
И медленно навернулась слеза,
По бледной щеке потекла...
Звучит скрипка.
Мать. Из письма сотрудницы газеты «Отвага» Анны Ивановны Обыденной. 27 февраля привезли мертвого нашего сотрудника – молодого двадцатилетнего поэта – Всеволода Багрицкого. Очень славный, неиспорченный паренек, подававший большие надежды. Он был послан по заданию редакции в одну деревню. 26 февраля в 6 часов он находился в избе, беседовал с героем нашего фронта, раненым политруком Гусевым. В это время рядом разорвалась бомба и осколками через стену, убило и его, и политрука. Смерть была мгновенной – осколок попал в позвоночник. Осколок пробил и полевую сумку, и тетрадь с надписью «Стихи», и письмо матери.
Плач матери.
Он похоронен на опушке леса, на перекрестке двух дорог, рожденных войной, у раскинувшей ветви сосны, на которой вырезана надпись: «Воин-поэт Всеволод Багрицкий. Убит 26 февраля 1942 года».
Всеволод.
Я вечности не приемлю,
Зачем меня погребли?
Мне так не хотелось в землю,
С любимой моей земли...
Чтец. Эти строки М.Цветаевой художник Е.Вучетич вырезал на сосне, под которой был погребен Вс. Багрицкий.
Чтец. Из записных книжек солдата-поэта Семена Гудзенко.
Коптилка, человек в очках, в наброшенной на плечи шинели, пишет что-то.
Чтец. Ранен. В живот. На минуту теряю сознание. Больше всего боялся раны в живот. Пусть бы в руку, ногу, плечо. Ходить не могу. Боборыка перевязал. Рана – аж видно нутро!
Чтец. Мудрость приходит к человеку с плечами, натертыми винтовочным ремнем, с ногами, сбитыми в походах, с обмороженными руками. «Когда идешь в снегу по пояс, о битвах готовишь повесть».
Звучит Седьмая симфония Д. Шостаковича.
Чтец. 13 апреля. Слушал Седьмую симфонию Шостаковича. После вступления, в котором мне чудилось что-то милое, пасторальное, начинается основная тема. Тема войны... Это солдатский марш.
Чтец. Марш нарастает до кульминации. Будто два танка поднялись на дыбы, сцепились передками. Лязг: кто кого? кто кого? И после этого – реквием. Плач о погибших героях. Реквием кончен. Снова мотив войны... Горе не должно сломить нашей силы...
Чтец. Вчера вышел на улицу. Пахнет весной. Не заметил ее начала. Завтра мне 20 лет.
Чтец. Из дневников Ильи Эренбурга.
«Это был один из первых весенних дней. Утром в дверь моей комнаты постучали. Я увидел высокого грустноглазого юношу в гимнастерке, я сказал: «Садитесь!» Он сел и тотчас встал: «Я Вам почитаю стихи». Я приготовился к очередному испытанию. Кто тогда не сочинял стихов о танках, о фашистских зверствах, о Гастелло или о партизанах. Молодой человек читал очень громко, как будто он не в маленьком номере гостиницы, а на переднем крае, где рвут орудия. Я повторял: «Еще, еще...» Потом мне говорили: «Вы открыли поэта». А ему было всего 20 лет, он не знал, куда деть длинные руки и сконфуженно улыбался. Одно из первых стихотворений его теперь хорошо известно.
Семен.
Когда на смерть идут – поют,
а перед этим – можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою –
час ожидания атаки.
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв –
и умирает друг.
И, значит, – смерть проходит мимо.
Сейчас настанет мой черед.
За мной одним
идет охота.
Будь проклят
Сорок первый год –
И вмерзшая в снега пехота.
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв –
и лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.
Но мы уже
не в силах ждать.
И нас ведет через траншеи
окоченевшая вражда,
штыком дырявящая шеи.
Был бой коротким,
А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
Из-под ногтей
я кровь чужую.
Чтец. Незадолго до победы он писал: «Война на нашем участке еще настоящая. Все повторяется. Недавно попали под сильную бомбежку у переправы через Мораву... Лежал долго там и томительно. Умирать в 1945 очень не хочется».
Чтец. Кончилась война. Я увидел Семена в пиджаке. Но в душе он все еще донашивал старую вылинявшую гимнастерку. Он снова набрал высоту, как в ранних стихах.
Чтец. Но старые раны давали о себе знать. По полгода он лежал, прикованный к постели. Он умирал в родной и далекой провинции, умирал, как умирали его однополчане. «До чего мне жить теперь охота, будто вновь с войны вернулся».
Чтец. Борясь со смертью, Семен Гудзенко писал:
Я пришел в шинели жестко-серой,
Выданной к победному концу,
Юный, получивший полной мерой
Все, что полагается бойцу.
Для меня весна постлала травы,
Опушила зеленью сады,
Но опять из-за военной травмы
Побывал я на краю беды.
Сон мой был то беспробудно жуток,
То был чутче гаснущей свечи,
жизнь мою спасали много суток
в белом, как десантники, врачи.
Звучит «Реквием» из Седьмой симфонии Д. Шостаковича.
Чтец. Гудзенко умер в зимний месяц февраль, в очень холодный, темный февраль 1953 года, незадолго до первой оттепели. Погиб не на поле брани, тридцати лет от роду. Когда он умер, было такое чувство, словно его вдруг через десять лет настиг долетевший с войны осколок.
Семен.
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя, –
только сила и юность. А когда возвратимся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое
Что отцами – солдатами будут гордиться сыны.
Ну а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Клава Ковалева.
Иван Земнухов.
Камера. Тюрьма. Ваня сидит на полу, прислонившись к стене. Клава подходит, опускается на колени, дотрагивается до руки Вани.
Клава. Ванечка, тебе больно?
Ваня. Нет, нет нисколечко. (С трудом открывает глаза.) Мне совсем не больно. Иногда мне кажется – я уже не способен чувствовать боль.
Клава. Как это ужасно! (Проводит по Ваниному лицу.) Как они тебя...
Ваня. Ну, не надо... Ты теперь так редко приходишь ко мне веселая... Что это у тебя?
Клава. Где?
Ваня. Вот, на лбу. И вот. И на губе... А руки! Что с твоими руками?
Клава (прячет руки за спину.) Ничего.
Ваня. Бедная... Они тебя тоже...
Клава. Они... не только меня. Всех наших девочек. Каждый день... Это ужасно. Я не выдержу, Ваня. (Всхлипнула.)
Ваня. Не надо, милая моя. Ты выдержишь, ты все выдержишь. Я ведь знаю тебя. И я выдержу, потому что я люблю... тебя. И всех наших ребят. И думаю о тебе даже там. (Кивок в сторону палачей.)
Клава. Да, я знаю. Я чувствовала это. И все время, все это несчастное время я гордилась тобой, слышишь, Ваня? И сейчас... Я вот только сказала, что не выдержу. Не верь, не верь, Ванечка. Я выдержу все. Потому, что где-то рядом ты, потому что ты все выдержишь, и потому что я хочу, чтобы ты гордился мною. И там, в камере, я вижу твое лицо, твои милые близорукие глаза, твои губы. И подступает к груди такая нежность. Как мы были бы счастливы!... А теперь ничего не будет!
Ваня (мягко). Не будет, Клава! Не будет! (Молчание.)
Клава. Да... Не будет. Ничего не будет. Не будет Ванечки. (Проводит по волосам его.) И Клавы не будет... Я только хочу одного. Об одном я прошу судьбу, если есть еще она у нас, –чтобы ты умер раньше меня. Еще несколько дней назад я хотела, чтобы это случилось сперва со мной, но потом решила: пусть лучше я выстрадаю все; пусть я выдержу еще и этот удар, и если не умру от горя, не сойду с ума, то хоть каким-то жестоким утешением будет мне то, что ты страдал меньше. Меньше на мою смерть. Я очень люблю тебя, Ваня. И хочу, чтобы так и было.
Ваня. Но ведь так не будет.
Клава. Не будет... Какие ужасные слова, какие страшные фразы приходиться мне произносить из любви к тебе. Как тяжело... Почему я еще живу: вымолвив их, как сердце мое не разорвалось от одной мысли о смерти твоей? Живуч человек и вынослив, но зачем? Стоило ли тысячелетия бороться за жизнь, чтобы теперь просить смерти близким своим и себе?... Прощай, Ваня. Прощай, любимый. Увидимся ли?
Ваня. Мы увидимся, мы еще увидим друг друга и уже не расстанемся... И умрем в один день. В то самое утро, еще до рассвета, мы выберемся из грузовых машин во дворе шахты номер пять, и ты проберешься ко мне...
Клава. Я проберусь к тебе, положу ладонь тебе на лоб, и мы уже не расстанемся. Мы возьмемся за руки и полетим вместе...
Ваня. В шурф шахты номер пять.
Клава. Нет! Мы полетим не вниз. Едва отпустят нас руки фашистов, как мы поднимемся над землей и полетим – все выше и выше, все дальше и дальше: от войны, от слез, от мук и горя, пока только небо и звезды не окажутся вокруг нас. И земля исчезнет из виду, и мы уже не сможем различить ее среди миллионов других светящихся точек, и сами станем частью вселенной, двумя бессмертными и вечными ее песчинками, потому что мы любим друг друга. Правда, Ваня? Правда?
Молчит Ваня. Смотрит отрешенно и безучастно перед собой.
Подожди, Ваня. Еще минутку!
Молчание, Клава кладет ладонь на лоб ему.
Ваня (очнулся). Что? Уже?
Клава. Нет! Нет еще... Я давно хотела спросить: что значила та строчка, помнишь? Из стихотворения. Ты его дописал? Ты сказал, оно будет о нас. (Молчание.) Ты уже не слышишь меня, Ванечка? Не надо. Не говори. Я и так знаю... Ведь травы... они вечны. Можно уничтожить все, но травы... Они вечны. Они все видят и молчат. Но тому, кто очень хочет... Кто умеет их слушать, они расскажут все. Все, что знают.
Подошли неслышно другие поэты-чтецы, встали рядом. Тише. Вы слышите? Это растут травы...
И пока медленно гаснет свет, так и стоят ребята все вместе.
Звучит «Ave Maria».
Несколько советов постановщику
Спектакль может проходить в маленьком камерном помещении. Грубая мешковина покрывает сцену, свисает со стен, словно вздыбленная снарядами земля. Плащ-палатка в углу, в другом углу знамя на древке. На скамье рядом лежат сложенные гимнастерки, пилотки, солдатские ремни, висит шинель. Ребята – участники спектакля – наденут их прямо на глазах у зрителей, тем самым из обыкновенных мальчишек они превратятся в солдат и пойдут на войну. А в конце каждый из них уходит в бессмертие в белой рубахе, босиком. Хорошо бы, если бы звучал баян, гитара и ребята пели песни.
Детско-юношеский литературный театр «РиФ» (театр романтиков и философов) является одним из ведущих образцовых детских творческих коллективов г. Омска.
В репертуаре театра более 30 спектаклей, созданных на основе произведений лучших классических литературных произведений по творчеству М.Цветаевой, В.Высоцкого, А.Тарковского и др.
За годы работы театра его школу прошли свыше тысячи детей и подростков. Для многих из них театр стал ориентиром в выборе профессии. Выпускники театра «РиФ» работают в Театре для детей и молодежи, Академическом театре драмы, на телевидении, радио, в газетах города Омска, Москвы и С.-Петербурга.
«РиФ» является постоянным лауреатом городского фестиваля самодеятельных театральных коллективов города «Театральная весна», городского конкурса актерского мастерства «Синяя птица».
Бессменным руководителем театра является отличник народного просвещения, педагог высшей категории, обладатель государственной награды «Медали ордена II степени «За заслуги перед Отечеством» Маркина Юлия Гавриловна».
Дата добавления: 2015-09-11; просмотров: 90 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |
| Действие второе | | | Задания для самостоятельной работы |