Читайте также:
|
По условиям Франкфуртского мира до выплаты контрибуции германские войска оставались на французской территории. В условиях, когда французская армия фактически перестала представлять собой сколь-нибудь значащую силу, германский 80-тысячный оккупационный корпус являлся эффективным рычагом давления на версальское правительство. Пока немцы, говоря образно, держали на мушке Париж, ни о какой полностью самостоятельной политике не могло быть и речи. Помимо политического и морального стимулов к скорейшему освобождению от непрошеных гостей добавлялся и очень существенный экономический: содержание германских гарнизонов обходилось Франции почти в три с половиной миллиона франков в месяц.[1] Поэтому первейшей задачей, которой должно было быть подчинено все, для французского правительства во главе с Адольфом Тьером стало скорейшее освобождение территории. Это напрямую увязывалось с проблемой выполнения финансовых статей мирного договора.
Ущерб, который понесла Франция в результате войны, с трудом поддается оценке. Страна потеряла 139 тыс. человек убитыми и 143 тыс. раненных, 370 тыс. человек побывало в немецком плену. С учетом жителей областей, отошедших к Германии (1,6 млн. чел.) и скрытых потерь, связанных с падением рождаемости, за шесть месяцев войны население Франции сократилось на 2 миллиона человек.[2] В ходе войны немецкие войска занимали 43 департамента, ряд крупных французских городов пережили бомбардировки и осаду с сопутствующими им эпидемиями тифа и дизентерии. Париж вдобавок к тяготам войны был опустошен в ходе уличных боев между войсками версальского правительства и Парижской Коммуны.
С оккупированных территорий – 35 северо-восточных наиболее развитых в промышленной сфере департаментов Франции, немцы вывезли все, что смогли: промышленное оборудование, средства транспорта и т.д. Оккупационные власти периодически налагали на французские города и деревни денежные штрафы и налоги. То, что нельзя было вывезти, подвергалось бессмысленному разрушению. К примеру, около Артенэ и в ряде других районов были вырублены почти все леса.[3] Нельзя забывать и об Эльзасе-Лотарингии - областях, богатых железной рудой и с развитой текстильной промышленностью, которые внесли существенный вклад в быстрое экономическое развитие Германии. По подсчетам французского историка Левассера, приводящимся в монографии В.И. Антюхиной-Московченко, потери Франции с учетом прямых военных расходов, контрибуции и содержания германских войск составили фантастическую по тем временам сумму в 13 миллиардов франков.[4] Но и эта цифра вряд ли отражает ущерб, нанесенный французской промышленности, торговле и сельскому хозяйству, и может считаться лишь нижней границей. А. Митчелл, например, говорит уже о 15,5 миллиардах.[5] По самым новейшим оценкам война обошлась Франции в 16,275 миллиардов франков, то есть шести бюджетам 1870 года или одной десятой всего национального богатства страны.[6]
Финансы страны были парализованы. В условиях, когда заводы стояли и масса рабочих оказалась на улице без средств к существованию, а банки повсеместно были закрыты, почти все крупные города выпустили собственные бумажные разменные деньги под гарантии муниципалитетов или промышленников. В кулуарах Национального Собрания говорили, что когда в феврале 1871 года Огюсте Пуйе-Кертье стал министром финансов, вся государственная казна умещалась в его шляпе.[7] Все это объясняет упорство, с которым Адольф Тьер еще во время заключения предварительного мира в Версале добивался снижения суммы контрибуции. Продиктовывая условия прелиминарий, германский канцлер Бисмарк имел целью надолго ослабить Францию. Поэтому перед этим он консультировался с приближенными финансистами Герсоном Блейхредером и графом Хенкелем Доннерсмарком, чтобы определить такую цифру финансовых претензий, которая сделала бы невозможным быстрое восстановление побежденных. Именно они должны были оценить платежеспособность французской экономики. Еще в сентябре 1870 года французская сторона в лице Жюля Фавра сама предложила сумму контрибуции в пять миллиардов франков. При этом Фавр исходил из того, что эти огромные деньги избавят Францию от территориальных потерь. Данная сумма намного превосходила то, на что рассчитывал сам Бисмарк, но он хотел и контрибуции, и территорий – как два непременных инструмента ослабления Франции.
Предложение же Фавра задало порядок рассматриваемых сумм контрибуции. По мере обсуждения вопроса аппетиты победителей только росли. Вокруг германской ставки в Версале витали все более и более астрономические цифры, и планка возможных претензий поднялась до 7-8 миллиардов. Но сами же германские эксперты понимали, что финансовое положение Франции с сентября 1870 года изменилось отнюдь не в лучшую сторону. Герсон Блейхредер считал, что и пять миллиардов – слишком много, и лично склонялся к четырем. Он был поддержан в своем мнении письмом главы другого германского банкирского дома, Авраама Оппенгейма, который считал сумму в четыре миллиарда пределом возможного, которая потребует от Франции как минимум десять лет для восстановления.[8] Призывы германских банкиров к умеренности, очевидно, диктовались чисто меркантильными соображениями: финансовый крах Франции мог вызвать цепную реакцию и ударить и по их экономическим интересам. Впрочем, второй консультант германского канцлера, граф Доннерсмарк, считал возможным перешагнуть пятимиллиардный барьер.
В итоге Бисмарк выдвинул претензии на шесть миллиардов франков. Французы справедливо сочли такую сумму «невозможной». Исходя из экономической обстановки, Тьер предлагал уменьшить контрибуцию вдвое. Но Бисмарк был непреклонен: восклицание французского министра иностранных дел Жюля Фавра, что человек не смог бы досчитать до такой цифры, даже если бы начал с рождества Христова, он якобы парировал: «Вот почему я взял с собой господина, который считает от сотворения мира» (Блейхредер был евреем).[9] Блейхредер и фон Доннерсмарк были готовы предоставить требуемые средства в виде займа под гарантии отчислений от доходов французских железных дорог. Такой вариант означал, по сути, установление финансового контроля над Францией и был отвергнут. Однако Тьер не сдавался. Уступая по мелочам в территориальных вопросах, он исходил из логики экономного буржуа, что деньги, в отличие от потерянных областей, не вернуть. По дипломатическим каналам он обратился за помощью к России, и, видимо, именно нажим Александра II помог снизить германские требования до пяти миллиардов.[10]
Выплата денег должна была осуществляться по строгому графику. Согласно статье 7 окончательного текста мирного договора, подписанного французскими представителями во Франкфурте-на-Майне 10 мая 1871 года, крайним сроком выплаты контрибуции устанавливалось 2 марта 1874 года. Первые 500 млн. франков должны были быть перечислены уже через тридцать дней после восстановления власти правительства Тьера в Париже. До конца года Франция должна была выплатить 1 млрд., а к 1 мая 1872 г. – еще 500 миллионов. В оставшихся чуть менее двух лет уплачивались последние 3 миллиарда. Операции должны были осуществляться в драгоценных металлах, золоте или серебре, или в кредитных билетах банков Великобритании, Пруссии, Нидерландов и Бельгии.[11] Французская сторона оговорила возможность уточнения зафиксированных сроков выплат путем специальных конвенций. Параллельно с выплатами должен был осуществляться поэтапный вывод германских войск.
Именно вопросы выполнения взятых на себя взаимных обязательств и оказались в центре взаимоотношений двух правительств. При этом, как признавал французский министр иностранных дел Жюль Фавр в инструкциях отправлявшемуся в Берлин в качестве поверенного в делах маркизу де Габриаку, «сложности, которые каждый день рождают требования Пруссии, многочисленны и деликатны…». Министр в назидательном тоне советовал «быть умеренным, твердым, точным, пунктуальным, уважительным к деталям, ни в коем случае не раздражать их [немцев – А.Б.] и уметь им доказывать свое, не оскорбляя их».[12] Опасения Фавра, которыми проникнуты эти строки, отражали то тревожное напряжение, в состоянии которого пребывало французское общество. Представление о постоянной опасности, исходящей из Берлина, укоренившееся отныне в массовом сознании, разделяла и французская политическая элита. И надо признать, оснований для беспокойства германская сторона предоставляла с избытком.
13 августа 1871 г. вышеупомянутый маркиз де Габриак нанес официальный визит канцлеру Бисмарку с тем, чтобы вручить свои верительные грамоты (поверенные в делах аккредитуются при министре иностранных дел страны пребывания). Разморенный тридцатиградусной жарой, Габриак рассчитывал, что дело ограничится пустыми формальностями,[13] но он явно не принял во внимание вулканический темперамент германского канцлера. В ходе беседы французский представитель позволил себе выразить уверенность в улучшении отношений между двумя странами. Но неожиданно этот дипломатический штамп не устроил Бисмарка. С присущей ему прямотой он заявил опешившему собеседнику, что не уверен в том, что Франция действительно хочет этого улучшения отношений. Он заявил, что «состояние общественного мнения, позиция прессы, мало определенные высказывания правительства», – все указывает на то, Франция скоро намерена осуществить реванш. «Я вам признаюсь откровенно, – любезно пояснил он, – я не думаю, что вы уже сегодня хотели бы нарушить существующее перемирие [курсив мой – А.Б.]; вы нам заплатите 2 миллиарда, но когда наступит 1874 год, и нужно будет уплатить три оставшихся, вы начнете против нас войну».[14] И тут же канцлер сам, словно издеваясь, оценил такую попытку реванша со стороны Франции в течение ближайших десяти лет как самоубийство. Дальнейший ход рассуждений Бисмарка показал, что его характеристика взаимоотношений Францией и Германией как состояния перемирия (хотя не далее как три месяца назад он сам скрепил своей подписью мирный договор), не была случайной оговоркой. Касаясь территориальных приобретений во Франции, он охотно признавал их «ошибкой», если бы только была возможность существования длительного мира между двумя странами. Последнее же явно представлялось ему невозможным. Габриак, оправившись от замешательства, принялся парировать удары: «Вы заключили мир, а говорите со мной языком войны. Мы же, заключив мир, вопреки вашим обвинениям, в действительности осуществляем политику мира во всей нашей деятельности». Он резонно заметил: «То, что вы можете желать от нас, это быть таковыми, какие мы и есть: спокойными, смиренными и точными в выполнении наших обязательств».[15] Особенно важным французский дипломат счел доказать, что позиции Тьера устойчивы, и правительство достаточно свободно в своих действиях от любых влияний. Разговор вернулся в русло нормального обмена мнениями по текущим проблемам. Габриак довольно хладнокровно суммировал свои впечатления от беседы: «По мнению канцлера, Франция, несмотря на свои внутренние раздоры, возрождается слишком быстро. Он надеялся покончить с ней по крайней мере лет на двадцать, а теперь он опасается, что она восстановится раньше…» Главное, по мнению Габриака, это не давать немцам повода к войне, так как «вся Германия истощена борьбой и жаждет отдыха».[16]
Предлогом для столь показательного разговора стала конвенция, составленная французским министром финансов Пуйе-Кертье с командующим германскими оккупационными войсками во Франции генералом Мантейфелем по поводу выплаты очередного полумиллиарда и, соответственно, освобождения очередных четырех департаментов. Данный проект был предоставлен на ратификацию Вильгельма I в обход рейхсканцлера, что вызвало резкую реакцию последнего. Бисмарк направил телеграмму чересчур самостоятельному генералу, в которой недвусмысленно указал тому не соваться не в свои дела, а Габриаку заявил, что подобные действия французского правительства не способствуют нормализации межгосударственных отношений. Бисмарк, с присущей ему подозрительностью и ревностью, стремился сконцентрировать внешнюю политику, и политику в отношении Франции в частности, целиком и полностью в своих руках, отведя остальным германским деятелям роль простых ее исполнителей. Все, что шло вразрез с его линией, им решительно пресекалось. Это проявится в действиях «отца» новой Германской империи еще неоднократно и особенно показательно – в так называемом «деле Арнима».
Конфликт между Бисмарком и Мантейфелем, открыто проявившийся летом 1871 года, назревал давно. Через ставку главнокомандующего оккупационным корпусом, расположенную вначале в Компьене, а затем перенесенную в Нанси, проходило немало вопросов, которые не укладывались в привычные рамки военного администрирования. Тьер с самого начала попытался установить контакт с Мантейфелем, одним из героев франко-германской войны, который пользовался доверием и расположением Вильгельма I, обменявшись с ним короткими любезными посланиями. Тьер писал, что германский император не мог найти в его армии «более выдающегося офицера, чем избранный им представлять его особу во Франции» Мантейфель. В ответном послании польщенный генерал извинялся, что не умеет хорошо писать по-французски, а его друг Леопольд фон Ранке (известнейший германский историк) предупредил, что Тьер не любит читать по-немецки, поэтому вынужден ограничиться словами искренней благодарности.[17] Если судить по отчетам французского полномочного представителя при ставке Мантейфеля Сен-Валье, генерал был действительно заинтересован в установлении наилучших взаимоотношений с французским руководством. От этого зависел успех его собственной миссии, поэтому проволочки в выполнении договоренностей, которые возникали по вине Берлина, рассматривались им как намеренные удары по его престижу. В ответ на это он широко пользовался возможностью обращаться через голову Бисмарка непосредственно к кайзеру и добивался своего, что без сомнения должно было приводить канцлера в бешенство. Известная телеграмма Бисмарка привела его в такое волнение, что он, может быть сам того не желая, излил Сен-Валье все свои обиды на канцлера. По его мнению, Бисмарк боится, что «выведенный из себя ярмом, под которым его держит его министр» император, видя, как серьезные проблемы благополучно решаются и без него, захочет заменить его Мантейфелем. Поэтому он и стал целью нападок инспирированной канцлером прессы, которая выставляла его «другом французов» и всячески порочила.[18] Неделю спустя он признался, что в Пруссии думают, что французы будут не в состоянии выплатить следующие 1,5 миллиарда, и что ему предписано приостановить приготовления к эвакуации тех районов, где это было ранее запланировано.[19] Все это сильно встревожило Париж. Новый министр иностранных дел Франции граф Шарль де Ремюза поспешил откреститься от истории со злополучной конвенцией, свалив ответственность на Мантейфеля. Французы постарались сделать все, чтобы устранить этот неприятный повод для раздражения всесильного германского канцлера. Пуйе-Кертье даже написал письмо Бисмарку, которое при желании можно было расценить как «объяснительную» провинившегося, объяснительную, на которую, правда, строгий учитель не счел нужным отреагировать.[20]
И все же гораздо больше беспокойства у Парижа вызывали эксцессы, связанные с пребыванием германских солдат на французской земле. Как это происходит всегда в подобном положении, с мест регулярно поступали жалобы на злоупотребления и насилия со стороны немцев, которые немедленно адресовались в Компьен. Мантейфель неизменно выражал готовность разобраться в инцидентах и, в случае доказательства виновности своих подчиненных, по всей строгости военного положения их наказать. Но со своей стороны, он также имел немало претензий. Население оккупированных областей, живо памятуя о германских зверствах во время войны, не скрывало ненависти к захватчикам. В первые же месяцы мира стали возникать многочисленные конфликты и инциденты, и некоторые из них приобрели широкую огласку. Первым таким делом стало убийство 10 августа 1871 г. в Шелле (городок на Марне в департаменте Сена и Марна) прусского унтер-офицера Крафта садовником Бертеном. Французское правительство отвергло требование Мантейфеля передать виновного в его руки, что, однако, не помешало германскому командованию, уверенному в существовании «заговора», подвергнуть репрессиям семью Бертена и коммуну Шелле. Такая же участь постигла город Эперн, где 13 ноября убили германского солдата. Чуть ранее, 7 ноября, в небольшом соседнем городке Э (департамент Марна) произошло еще одно убийство, причем один из убийц, некто Фелемер, был схвачен силами французской жандармерии. Во время этого нападения было похищено несколько лошадей, что позволило германской стороне требовать его выдачи как простого уголовника, а не убийцы «из-за мести или ложного патриотизма».[21] Эти последовавшие одно за другим преступления, виновники которых далеко не всегда находились, вызывали возмущение среди сослуживцев погибших и всей группировки войск. Появлялась опасность ответной волны насилия. В такой ситуации большое значение приобретали вердикты французских судов, рассматривавших эти громкие дела. Дело Бертена рассматривалось судом присяжных города Мелэн, префектуры департамента Сена и Марна, в ноябре того же 1871 года. Во время судебного разбирательства обвиняемый признался, что совершил преступление осознанно и исключительно из чувства «национальной ненависти», и не раскаивался в содеянном. И, тем не менее, несмотря на протесты прокурора, Бертен был оправдан. Весь ход процесса подробно освещался французской и германской прессой. Вердикт суда вызвал бурю негодования германской стороны и гневные комментарии газет. Для того, чтобы хоть как-то разрядить ситуацию, французская сторона немедленно выдала немцам другого обвиняемого, Фелемера, который без долгих разбирательств был расстрелян ими 29 ноября.[22] Но буквально на следующий день после выдачи Фелемера суд присяжных столичного департамента Сены вынес еще один оправдательный приговор по схожему обвинению. Эти два решения французских присяжных создали крайне опасный прецедент, который грозил повлечь серьезные последствия. Ремюза констатировал в начале декабря: «Мы переживаем тяжелую минуту. Два оправдательных вердикта, вынесенных судом присяжных, причинили нам огромный вред».[23] Германская пресса требовала жестокой реакции на эти демонстрации и с большим воодушевлением перепечатала сообщение официальной «Provincial Correspondenz» о введении в качестве ответной меры осадного положения на оккупированной территории. Но в Берлине ошиблись: осадное положение на французской территории действовало уже с марта 1871 года, и Мантейфель вновь заподозрил в жесте акцию, направленную как против Франции, так и против него лично.[24] Французское правительство поспешило отмежеваться от вынесенных приговоров. Выступая в Национальном Собрании, Тьер назвал их «отвратительной ошибкой», а внешнеполитическое ведомство подчеркивало независимое положение суда во Франции, которое, как утверждали чиновники МИД, исключает возможность вмешательства правительства. В ответ на угрозы германской стороны приостановить переговоры по освобождению территории, было твердо заявлено, что продление существующего положения привело бы лишь к обратному результату, а именно – росту числа подобных инцидентов.[25] В европейских дипломатических кругах резкие ноты Бисмарка расценили как неадекватную реакцию на происшествия, за которые французское правительство не могло нести прямой ответственности. Объяснение этому видели в активных действиях Парижа по скорейшему восстановлению военного потенциала. Между тем, как доносил французский поверенный в делах в Мюнхене, демарши Берлина дали богатую почву для слухов среди баварских военных о неминуемом возобновлении войны в течение ближайших двух лет.[26]
К выполнению угрозы продлить сроки оккупации, однако, германское правительство так и не прибегло. Бисмарк был заинтересован прежде всего в получении с Франции денег, и во всем, что касалось переговоров по выполнению Франкфуртского мира, проявлял готовность даже идти французам навстречу. Так, 12 октября были благополучно заключены таможенная конвенция, а также конвенции по финансовым и территориальным вопросам. Укрепившееся экономическое положение Франции позволяло теперь установить жесткий график выплат по 80 миллионов каждые две недели, так, чтобы уплатить четвертый полумиллиард контрибуции и 150 миллионов в качестве процентов с оставшихся трех миллиардов к 1 мая 1872 г. Германские войска эвакуировали 6 французских департаментов. Оккупационный корпус ограничивался численностью в 50 тысяч солдат. Расходы на его содержание сокращались: на каждого германского солдата теперь тратилось 1,5 франка, а не 1,75; на содержание каждой лошади – 1,75 франка вместо 2,25. Как с удовлетворением отмечал Пуйе-Кертье, это давало 21,5 тысяч франков ежедневной экономии.[27]
Притушив в конце декабря конфликт, возникший из-за решений французских судов, германский канцлер согласился установить, наконец, полноценные дипломатические отношения между двумя странами, что должно было стать еще одним шагом к нормализации обстановки. Кандидатура нового посла в Париже, однако, избиралась Бисмарком явно не из расчета улучшать межгосударственные отношения. 9 января нового 1872 года свои верительные грамоты французскому правительству вручил граф Гарри фон Арним, многоопытный дипломат, знакомый Бисмарка с детских лет. Он не имел никаких особых симпатий к стране своего пребывания, и считал, что отношение Германии к Франции может быть только таким же, как «отношение Рима к Карфагену или старой Пруссии к Польше».[28] В соответствии с этим взглядом свысока на поверженного врага, он демонстративно холодно держал себя в Париже, избегая появления в обществе и установления контактов. Впрочем, забегая вперед, можно заметить, что Арним вскоре стал головной болью не столько для французов, сколько для своего шефа.
В противоположность Бисмарку, Тьер уже 28 января 1872 г. писал своему новому послу в Берлине виконту Арману де Гонто-Бирону: «Вами очень довольны, и меня хвалят за выбор, который я сделал. Я этим очень горжусь… Мягкость, достоинство и здравый смысл – все это принесло успех в отношениях с князем Бисмарком».[29] Представитель одной самых знатных французских фамилий, Гонто-Бирон естественным образом являлся убежденным легитимистом по своим политическим взглядам. Но Тьер, который с 31 августа 1871 года носил титул «президента республики», не придавал большого значения расхождению с виконтом в отношении предполагаемого внутриполитического устройства Франции. Его волновали только профессиональные обязанности посла, в добросовестном исполнении которых тот ни разу не дал причин усомниться. В отличие от своего германского коллеги, Гонто-Бирон со своим врожденным аристократизмом и приятными манерами гран-сеньера быстро стал желанным гостем во всех лучших гостиных Берлина. Он был хорошо принят кайзером и даже приобрел особое благорасположение императрицы Августы, главной страстью которой, несмотря на возраст, были еженощные балы и приемы, на которых французский посол, должно быть, чувствовал себя как рыба в воде. Более того, Гонто-Бирон был удостоен чести регулярно присутствовать на чаепитиях в покоях императрицы. На них приглашалось не более дюжины избранных, которых усаживали за небольшим круглым столом, покрытым неизменной красной вельветовой скатертью с золотой бахромой. Пока слуги разносили сэндвичи, мороженое и печеные каштаны с кларетом, Августа на правах хозяйки разливала гостям чай. За столом обсуждались новости дня вкупе со всеми свежими сплетнями, до которых императрица была большая охотница.[30] Она была ярой противницей Бисмарка и использовала любую возможность ему противодействовать, что делало ее незаменимым источником сведений для Гонто-Бирона. Последнее обстоятельство и вызвало тайное раздражение против него германского канцлера, которое и годы спустя отразили строки бисмарковских мемуаров.[31]
Обмен послами не повлек за собой реального улучшения в отношениях между Францией и Германией. Бисмарк по-прежнему предпочитал поддерживать высокий градус напряжения, с немецкой педантичностью взимая французские миллионы, с одной стороны, и так же планомерно раздувая угрозы из малозначительных происшествий, с другой. Новое нападение в Эперне на немецкого солдата в конце января дало пищу для новых антифранцузских статей в германской прессе. Спустя месяц, в условиях набирающего ход в это же время в Германии Культуркампфа, Бисмарк не преминул лишний раз напомнить о французской угрозе. Выступая 6 марта в прусской палате господ, он заявил, что «столь желанный во Франции реванш» приготовляется «религиозными распрями в Германии», причем некая «влиятельная партия католического духовенства, которая направляется Римом, поставила себя на службу французской политике, с которой совпадают их надежды на реставрацию светского церковного государства».[32] Но настоящая кампания началась в апреле – мае, когда во французском Национальном Собрании благополучно миновал все чтения первый из грядущей серии новых военных законов. Он коренным образом перестраивал организацию французской армии на прусский манер. Несмотря на сопротивление ряда депутатов, поддержанных Тьером, который вообще имел поразительное свойство выступать против всех по-настоящему прогрессивных нововведений (например, в 1830-х – против строительства железных дорог), отныне во Франции вводилась обязательная всеобщая воинская повинность. Это было воспринято в Берлине как очередное подтверждение реваншистских устремлений Франции, которая, еще не расплатившись по своим финансовым обязательствам и имея очевидные проблемы с восполнением бюджетного дефицита, уже думает о дорогостоящей массовой армии. В Париж стали отовсюду стекаться тревожные сведения о том, что под впечатлением от французской реорганизации армии в Германии появляется все больше сторонников превентивного удара. 18 апреля английская газета «Daily Telegraph» опубликовала сенсационное сообщение о том, что германский посол Арним, возвратится на днях из Берлина в Париж с тем, чтобы предъявить ультиматум с требованием к Франции отказаться от вооружений. Все европейские издания поспешили перепечатать это сообщение. Последовали официальные опровержения, но тревожные слухи циркулировали с все нарастающей интенсивностью. Сложная обстановка заставила Адольфа Тьера еще раз попытаться убедить соседей по ту сторону Рейна в искренности намерений Франции поддерживать мир. Через голову своего посла в Берлине он доказывал, что если бы Франция думала о немедленном реванше, то она не предлагала бы выплатить как можно скорее оставшихся три миллиарда, а, имея законные два года в запасе, пустила бы деньги на подготовку нападения. Тьер уверял, что в его возрасте поздно искать славы в авантюрах, и добавлял: «Я победил демагогию [имеется в виду Парижская Коммуна. – А.Б.] при помощи пушек; я смогу победить интеллектуальную и моральную анархию только длительным успокоением. <…> Сомневаются, что мы сможем <…> выплатить непомерную сумму в пять миллиардов; в этом сомневаются, ну что ж, мы можем, мы хотим [выделено Тьером. – А.Б.] ее выплатить, мы вот-вот ее выплатим, а с нами ищут ссоры, потому что мы хотим восстановить нашу страну в моральном, материальном, политическом смысле!»[33] Чтобы лишить Берлин последних аргументов в пользу якобы чрезмерных вооружений Франции французское руководство пошло на экстраординарный шаг: 21 апреля Сен-Валье передал Мантейфелю подробное описание современного состояния французских вооруженных сил. В документе были подробно расписаны все количественные изменения состава по родам войск; как произошедшие во время войны, так и те, которые еще только предполагалось осуществить в результате реорганизации. Объяснялось и расходование средств по статьям военного бюджета. Авторы подчеркивали, что в данный момент в самой Франции находится лишь около 300 тысяч человек боеспособных войск. В дополнение к этому прилагалось длинное послание, в котором говорилось о миролюбивых настроениях Президента и которое в заключение еще раз призывало к продолжению переговоров.[34]
Но на самом деле, по-видимому, германское руководство не намеревалось отказываться от переговоров. Нагнетание предгрозовой атмосферы было выгодно Бисмарку для того, чтобы заставить французов принять его условия расчета при предстоящем обсуждении новой финансовой конвенции.[35] Эта конвенция, заключенная, в конце концов, 29 июня 1872 года, откорректировала порядок выплат последних трех миллиардов контрибуции. Крайней датой, до которой французы обязались перечислить деньги, устанавливалось 1 марта 1875 года. Естественным образом еще на год продлевалось в перспективе пребывание германских войск на французской земле. Такое развитие устраивало те группировки в Национальном Собрании, которые в ответ на юридически обоснованные требования уступить место Учредительному Собранию оправдывали продолжение своей деятельности необходимостью сначала очистить территорию.[36]
Но тьеровское правительство отнюдь не разделяло эти тайные чаяния некоторых депутатов. В Версале были полны решимости расплатиться с немцами досрочно. С этой целью в июле 1872 года была осуществлена подписка на заем, получивший название «заем освобождения». Это был пятипроцентный заем на чрезвычайно льготных условиях. И все же его успех превзошел даже самые смелые расчеты правительства. Вместо трех миллиардов, о которых оно просило, было собрана в четырнадцать раз большая сумма в 42 миллиарда франков. Число подписчиков превышало 930 тысяч человек.[37] Сама процедура внесения средств приобрела характер патриотической манифестации. Российский публицист В.И. Модестов, бывший тогда в Париже, был поражен зрелищем масс простого народа, толпившегося перед Дворцом промышленности (Palais du l’ industrie) в ожидании возможности внести свои сбережения.[38] Немаловажно, что на 26 миллиардов при этом подписались иностранные банкиры, продемонстрировав тем самым свою уверенность в «светлом будущем» французской экономики и французского государства в целом. Финансовая Европа проголосовала, если можно так выразиться, франком в пользу политики Тьера и его министров. Германские газеты были смущены этим обстоятельством и уже не знали как комментировать тот факт, что более 3 млрд. франков Франция получила от немецких вкладчиков! Германским журналистам становилось стыдно, когда они вспоминали, что в самый важный момент существования германского отечества, в 1870 году, их правительству не удалось собрать и требовавшихся 100 млн. талеров (370 млн. франков).[39] Теперь же получалось, что немцы сочли бумаги французского правительства более надежным вложением средств. Как Бисмарк мог рассчитывать на ослабление Франции, если деньги возвращались из Германии к ней быстрей, чем она успевала выплачивать контрибуцию!
Другим источником увеличения доходов французского правительства стала такая непопулярная мера, как усиление налогового бремени. Так, например, расходная часть бюджета на 1872 год составляла 2415 млн. франков, а доходная – 2429 млн., но и это шаткое равновесие достигалось лишь благодаря введению новых налогов на 247 млн. франков.[40] Тем не менее, масштабные заимствования средств позволили теперь министерству финансов Франции перечислять Германии средства с постоянным опережением графика, что приближало день освобождения.
И все же не вопросы возрождения послевоенной экономики стояли на первом плане в первые годы Третьей республики. Внутри страны шла острая внутриполитическая борьба. В руководстве номинальной республики подавляющее большинство составляли монархисты, которые рассматривали существующее положение дел как временную уступку, которую пришла пора забрать. От немедленной реставрации монархии Францию спасало то обстоятельство, что в рядах ее сторонников не было единства. Престол был один, а претендентов трое.
Свергнутый 4 сентября император Наполеон III, живший теперь в Англии частным порядком, по-прежнему являлся знаменем бонапартистов. Это был рано состарившийся больной человек, которому лично, думается, уже не были столь милы, как прежде, политические авантюры, но его властолюбивая супруга и желание обеспечить будущее сына вынуждали оставаться в политической игре до конца. Своеобразное «возвращение с острова Эльба» планировалось его сторонниками на март 1873 года. Для того чтобы проверить, способен ли он перенести тяготы предстоящего пути, в ноябре 1872 г. Наполеон в качестве эксперимента совершил поездку по железной дороге и попробовал себя в седле. Результат был неутешительным: застарелая болезнь почек вновь дала о себе знать, и претенденту оказалась необходима немедленная операция. В начале января 1873 года врачи сделали безуспешную попытку хирургическим путем раздробить камень в мочевом пузыре. Но распад почек зашел так далеко, что у императора началась уремия, от которой он и скончался утром 9 января. Непосредственная угроза Республике с этой стороны, таким образом, исчезла. С гибелью же единственного сына императора, офицера британских колониальных войск, в 1879 году в стычке с зулусами, бонапартизм окончательно потерял свое материальное воплощение в чьем–либо лице и превратился в отвлеченную, хотя и очень живучую во Франции идею.
Намного больше опасений у республиканцев вызывали интриги двух других монархических партий внутри Национального собрания, состав которого сам по себе говорил о многом. Достаточно сказать, что осенью 1872 г. в числе его депутатов были 2 принца (Омальский и Жуанвильский), 7 герцогов, 30 маркизов, 17 виконтов, 18 баронов, 204 буржуа-жантильона, (т.е. тех, кто гордо носил фамилии с благородными частичками le, la, les, de, du, des).[41] Легитимисты – сторонники старшей линии Бурбонов – настаивали на кандидатуре графа Шамбора, внука короля Карла X, свергнутого революцией 1830 г. Что касается орлеанистов, то они требовали короны для графа Парижского, внука Луи Филиппа. В количественном и качественном отношении они превосходили первых, но в Парламенте распадались по оценкам наблюдателей еще на три фракции, которые различались в том, насколько следует идти на компромисс с легитимистами. Они очень рассчитывали в осуществлении своих проектов на помощь «президента республики» Адольфа Тьера, который был первым министром в годы Июльской монархии и который сохранил свои симпатии к Орлеанскому дому. Но вскоре они убедились, что их надежды напрасны. В кулуарах Национального Собрания стало популярно чье-то ядовитое замечание: «В монархических странах король царствует, но не управляет, а у нас г-н Тьер не царствует, но управляет».[42] Действительно, юридически по соглашению марта 1871 г., получившему наименование «бордосского пакта», устанавливался паритет сил главы государства и Национального Собрания: ни одна из сторон не могла ниспровергнуть по своему желанию другую. Но своеобразный пакт о ненападении между президентом и партиями мог существовать до тех пор, пока какая-либо из сторон не сочла бы себя достаточно сильной, чтобы его нарушить. Между тем, Тьер, чем дальше, тем больше обретал уверенность и независимость в осуществлении своей политики. Он цепко держал руль государственного корабля в своих руках и давал понять, что не намерен исполнять роль шекспировского мавра. В таких условиях депутаты-монархисты, в свою очередь, стали открыто ему противодействовать в Палате, а за кулисами готовить его падение.
Одним из наиболее деятельных противников действующего президента в Национальном собрании стал герцог Альбер де Брольи,[43] французский посол в Лондоне (с февраля 1871 г.). Его выход в отставку в апреле 1872 года был продиктован именно расхождением во взглядах с Тьером по вопросам внутренней политики. Как, наверное, и большинство других монархистов, он чувствовал себя обманутым Тьером, который осуществлял режим личной власти и власти своих личных друзей, ввел в правительство «левых»: Пикара, Фавра, Жюля Симона и вообще слишком терпимо, по мнению правых, относился к их извечным соперникам – республиканцам. Именно выигравшие выборы в Национальное Собрание монархисты, считал Брольи, должны были получить в свои руки всю полноту власти вместе с правом спокойно готовить реставрацию монархии во Франции. Даже если перспектива вновь обратиться в подданных будет отвергнута нацией, что Брольи вполне допускал, именно монархическое большинство гарантированно обеспечило бы то, что республика была достаточно консервативной.[44] В Палате Брольи не мог сравниться с Тьером в искусстве воздействия на умы слушателей из-за проблем с голосом: его недоброжелатели язвили, что «он говорит так, как остальные полоскают горло».[45] Но неприятный простужено звучащий голос не мешал ему легко и доступно излагать свои идеи, а положение семьи де Брольи заставляло к его словам прислушиваться. И главное, Альбер де Брольи проявил несомненный талант парламентского вожака и организатора, который смог направить глухое недовольство правых и придать ему деятельное начало.
Возобновление осенью 1872 года заседаний Национального Собрания после летних каникул обещало возобновление борьбы. На следующий день после открытия сессии, 13 ноября Тьер зачел Палате свое длинное полуторачасовое послание. Для начала президент поделился с депутатами очередными успехами страны на пути к восстановлению сил. Правительство добилось от Англии заключения более выгодного для своей промышленности торгового договора, все европейские нации охотно предлагали Франции свои кредиты, а объем ее внешней торговли в текущем 1872 году обещал превысить уровень 1869 – наиболее успешного в этом отношении года Империи. И тут он, несмотря на протестующие возгласы с правых скамей, неожиданно заявил: «Республика существует, она является законным правительством страны: желать другого означает желать новой революции.… Провозгласим ее, не теряя времени, под названием консервативной Республики. <…> Республика будет консервативной, или ее не будет вовсе».[46] Описывая это памятное заседание в своих мемуарах, Брольи призывал Бога в свидетели, что до 13 ноября он еще всем сердцем надеялся на компромисс с Тьером. Но каждое слово из выступления президента для него было подобно капле кипящего масла, падающего на открытую рану, заставляющее герцога и его единомышленников буквально «подпрыгивать на своих скамьях» [47] Более скрывать свою враждебность не было возможности. В ответ на сенсационное выступление Тьера монархисты перешли в контратаку, обвиняя главу исполнительной власти в потакании радикалам. Выведенный из себя их провокационными выходками, Тьер 18 ноября потребовал немедленного голосования доверия. Он получил его с перевесом в 150 голосов, но при 300 демонстративно воздержавшихся. Противостояние президента и палаты продолжилось и дальше, что отнюдь не укрепляло позиций страны на международной арене. «Франция – это больной человек, который ежедневно подвергается смертельному кризису, но продолжает жить», – писал российский посол во Франции граф Николай Орлов.[48] Такое положение опасно для любого государства, положение же Франции было опасно вдвойне, ибо давало козыри в руки такого сильного соперника, каким был Бисмарк.
Германский канцлер предпочитал до поры до времени не втягиваться во внутриполитические интриги во Франции. Его позиция емко выражалась в формуле «республика и внутренние неурядицы – лучшая гарантия мира».[49] Таким образом, существующее положение дел его устраивало: внимание французов было поглощено проблемами внутри страны, а немцы исправно получали причитающееся им вместе с горячими заверениями в стремлении к миру. В ответ на запрос генерала Мантейфеля по поводу того, какой политики следует придерживаться в отношении правительства Тьера, Бисмарк писал: «Поощрять г-на Тьера продолжать его дело – это в интересах и в видах германского правительства… <…> Мы искренне желаем укрепления его власти; мы хотим, чтобы она была продолжительной; мы будем сожалеть победе какой-либо партии, монархической или другой»[50].
Давать такие объяснения пришлось в ответ на не санкционированную Берлином деятельность графа Арнима в Париже. Посол, в полной мере разделяя, как уже отмечалось, неприязненное отношение своего канцлера к Франции, расходился с ним в том, какими путями выражать это в сфере высокой политики. Арним выступал за активное вмешательство Германии во внутреннее развитие соседки – Бисмарк этого избегал. Арним поддерживал идею восстановления во Франции монархии, считая, что так она скорее пойдет на столкновение с Германией, что последней безусловно выгодно. Бисмарк, как он это выражал не раз, считал делом первоочередной важности лишить соперницу «способности заключать союзы» («bündnisfähigkeit»). Он несколько наивно полагал, что в монархической Европе республике будет найти союзника сложнее. Вполне возможно, однако, что реставрация монархии во Франции страшила его совсем по другой причине. Легитимный король Генрих V (под таким именем должен был взойти на французский престол граф Шамбор) мог, игнорируя германского канцлера, на равных договариваться с Вильгельмом I, как это делал иногда Александр II. Президент Французской Республики на таком уровне действовать не мог.[51]
Арним же осмеливался не только иметь собственную точку зрения, но и открыто ее излагать в отчетах, читаемых Вильгельмом I. Идея восстановления во Франции монархии, естественно, импонировала престарелому императору, и это повышало акции конкурента. Вот этого Бисмарк стерпеть не мог. Уже в письме Вильгельму I от 5 декабря 1872 года Бисмарк просил «не придавать отчетам графа Арнима того веса, на которое претендовало бы объективное и добросовестное изложение дел».[52] Арним в твердости характера не уступал самому «железному канцлеру», поэтому тому пришлось довести дело в феврале 1874 г. до перевода строптивца в Константинополь. После того же как упрямый соперник анонимно опубликовал в Вене часть своих памятных записок, Бисмарк с максимальной жесткостью инициировал против него судебный процесс по обвинению в хищении дипломатических документов. Спасаясь от решения суда, Арним скрылся за границу, где продолжил свою писательскую деятельность. Суд прибавил ему обвинение в государственной измене, оскорблении личности императора и имперского канцлера и заочно приговорил к пяти годам каторжной тюрьмы. В политическом смысле для Арнима это был смертный приговор.[53]
Еще находясь на своем посту германского посла в Париже, в конце 1872 года, Арним неоднократно поднимал вопрос о вмешательстве во внутренние дела Франции. Пруссия вела переговоры в свое время именно с Национальным Собранием, поэтому, по мнению германского посла, роспуск Палаты или даже частичная смена ее членов даст на это законное основание.[54] Такая интервенция, независимо от того, в чью пользу бы Германия ее ни осуществила, создавала крайне опасный для Франции прецедент.
Бисмарк же пытался сыграть на этой неопределенности политического будущего Франции по-другому. Он желал выставить ее дестабилизирующим фактором в Европе, перед лицом которого соседи должны объединиться. В этом духе он действовал во время сентябрьской встречи в Берлине императоров Вильгельма I, Франца-Иосифа и Александра II. Французское правительство с большой тревогой отнеслось к перспективе заключения какого-либо соглашения, которое могло бы быть обращено против Франции. Тьер, в частности, больше всего опасался, что Бисмарк может попытаться добиться подтверждения французских территориальных потерь другими европейскими странами.[55] Но, как известно, эти опасения оказались напрасными: российская дипломатия вовсе не собиралась играть на руку Бисмарку в его антифранцузских маневрах, а само Берлинское свидание, как это метко подметил А. Дж. П. Тейлор, скорее продемонстрировало неспособность трех императоров договориться о чем-либо конкретном.[56] Правда, в следующем 1873 году между тремя державами будет заключен договор, вошедший в историю под громким названием «Союз трех императоров», но который на деле будет всего лишь консультативным пактом. За счет него Германия не получала никаких преимуществ в своем противостоянии с Францией.
В итоге осенних баталий в Национальном Собрании Тьеру удалось временно смягчить конфликт с монархистами, пойдя на уступки и переформировав частично состав правительства. До весенней сессии парламента, таким образом, наступила передышка, которая позволила сконцентрироваться на внешней политике. С 1 февраля 1873 года Тьер уже начал ставить вопрос о досрочной и полной эвакуации немецких войск ввиду того, что четвертый миллиард Франция намеревалась выплатить к маю, а пятый, и последний, мог быть готов к июню.[57] Немецкая сторона проявила естественным образом интерес к предложению о досрочных выплатах, и между Версалем и Берлином завязалась оживленная переписка. И все же сколь не соблазнял Тьер Бисмарка радужными перспективами получить огромные деньги в короткий срок, тот проявлял сдержанность и раз за разом отводил французские проекты под всякими благовидными предлогами. Но «выиграв» несколько недель оккупации, Бисмарк не в силах был изменить суть договора, и после полутора месяцев упорного торга последняя франко-германская финансовая конвенция была подписана. 15 марта 1873 года Гонто-Бирон и Бисмарк поставили свои подписи под документом, которого так добивались французы. Начиная с 5 июня, Франция перечисляла в четыре приема по 250 миллионов франков последний миллиард, чтобы таким образом окончательно расплатиться к 5 сентября 1873 г. Параллельно с этим, с 5 июля и в течение четырех недель освобождались оставшихся 4 департамента Вогезы, Арденны, Мерт и Мозель, Мёза и крепость Бельфор. С 5 сентября в течение 15 дней германские войска эвакуировали Верден – последний кусочек французской территории.[58]
Тем самым, Тьер выполнил свою миссию: час освобождения был определен, в отношениях Франции и Германии наблюдалась ощутимая разрядка, страна стремительно восстанавливала свои силы. Именно так, видимо, и расценили противостоящие ему партии. Каждый год, прожитый республикой, объективно снижал шансы на реставрацию. Даже такой консерватор у власти, каким являлся Тьер, больше не устраивал монархическое большинство Национального Собрания. В стране ощутимо росли республиканские настроения, что выражалось в массовом движении по сбору подписей в пользу немедленного роспуска действующей Палаты и созыва Учредительного Собрания, инициированном депутатами-радикалами. Другим верным барометром общественных настроений были дополнительные выборы, на которых почти с неизменным успехом побеждали сторонники республиканской формы правления. Очередной такой успех республиканского кандидата привел к новому политическому кризису.
27 апреля 1873 года на дополнительных выборах в Париже кандидат от правительства и близкий друг президента, министр иностранных дел граф Шарль де Ремюза проиграл представителю радикальной группы малоизвестному в столице экс-мэру Лиона Бароде.[59] Однако Тьер сохранял невозмутимость. Если верить Альберу де Брольи, в ответ на слова соболезнования по случаю поражения де Ремюза Тьер сказал одной своей знакомой: «О чем вы мне сожалеете? Мое положение никогда не было прочней. Те, кто голосовал за Бароде, идя на выборы, кричали: “Да здравствует Тьер!”».[60] Оппозиционное большинство вовсе не разделяло благодушия президента. Монархисты воспользовались случаем, чтобы упрекнуть Тьера в неспособности справиться с угрозой радикализма и потребовать ввести в состав правительства своих выдвиженцев. Герцог Брольи с трибуны Собрания призывал колеблющихся депутатов-консерваторов не уподобляться жирондистам времен Французской революции. Они не должны погибнуть, восклицал он, «соединив несчастье оказаться жертвами с глупостью быть простофилями».[61]
Тьер в ответ 24 мая выступил с резкой речью, в которой обрушился на своих противников. Он напомнил им, в каких условиях принял власть, и какого прогресса с тех пор добилась под его руководством страна. Большое место при этом он уделил положению Франции в мире. Он подчеркивал: «Наша заслуга заключается в доверии, которое мы приобрели. Я могу удивить тех, кто уверяет, что у нас нет союзников, сказав им, что <…> союзников ни у кого нет. Теперь союз заключается в уважении, которое одни нации питают к другим, а Франция пользуется таким уважением…». Здесь явно содержался намек на ту открыто дружественную Франции позицию, которую теперь занимала Россия. Обращаясь же к внутриполитической обстановке, Тьер заявлял: «Я твердо убежден, что республика необходима, а монархия невозможна. <…> Нам можно выбирать только между легальными, правильно установленными правительствами и диктатурой. Уж не хотите ли вы диктатуры?»[62] Но палата после возобновления заседания продемонстрировала свое полное нежелание иметь дело с существующим правительством. Тьер мог остаться у власти (его полномочия должны были длиться до самороспуска Собрания), но написал прошение об отставке. Если он и надеялся, что оно будет отклонено, то депутаты, собравшиеся в третий раз вечером того же дня, опрокинули эти надежды. Отставка Тьера была принята 365 голосами монархистов, и на этом же заседании вторым президентом Третьей республики был избран их кандидат маршал Мак-Магон, герцог Маджента. Правительство было поручено сформировать главному действующему лицу заговора против Тьера – герцогу Альберу Брольи.
***
24 мая 1873 года стало логичным рубежом не только в истории Третьей республики, но и во франко-германских отношениях первой половины 70-х гг. XIX века. В первые два года после заключения Франкфуртского мира взаимоотношения Франции и Германии оставались напряженными, несмотря на всю осторожность республиканского руководства. Особенную остроту конфликтам двух соседних держав придавало присутствие на французской территории германских войск. Французским руководством была успешно решена задача послевоенного восстановления страны и выполнения статей мирного договора, накоплен первый опыт деятельности в условиях новой внешнеполитической реальности. Но сошествие с политической сцены Адольфа Тьера, с именем которого были связаны все взятые Францией на себя обязательства и переговоры по досрочному прекращению германской оккупации, и приход к власти более решительных сторонников реставрации монархии во Франции сулили вероятное осложнение не только внутри-, но и внешнеполитического положения страны.
[1] Mitchell A. The German influence in France after 1870: The formation of the French Republic. Chapel Hill, 1979 P. 46-47
[2] Monnet S. La politique extériere de la France depuis 1870. Paris, 2000. P. 10
[3] Антюхина-Московченко В.И. История Франции 1870-1918 гг. М., 1963 С. 141
[4] Цит. по: Антюхина-Московченко В.И. Ук. соч. С. 141
[5] Mitchell A. Op. cit. P. 46-47
[6] Monnet S. Op. cit. P. 10
[7] Hanotaux G. Histoire de la France contemporaine (1871-1900). Vol. I. P. 83
[8] Stern Fr. Gold and Iron. Bismarck, Bleichröder and the building of the German empire. New York, 1979. P. 151
[9] Strauss G.L.M. Men who have made the new German empire. Vol. I. London, 1875. P. 182-183
[10] Антюхина-Московченко В.И. Ук. соч. С. 421
[11] Documents diplomatiques français (далее DDF). Ser. 1, Vol. I. Paris, 1929 № 2
[12] Инструкции г. Габриаку, французскому поверенному в делах в Берлине, от 30 июня 1871 г. – DDF, Vol. I., № 14, P. 31
[13] Gabriac, marquis de. Souvenirs diplomatiques de Russie et d’ Allemagne, 1870-1872. Paris, 1896. P. 137
[14] Габриак – Ремюза, 14 августа 1871г. - DDF, Vol. I, № 42, P. 62
[15] Габриак – Ремюза, 14 августа 1871г. - DDF, Vol. I, № 42, P. 63
[16] Ibid. P. 65
[17] DDF, Vol. I, № 15, 16, P. 32 1 июля 1871
[18] Сен-Валье – Ремюза, 13 августа 1871 г. - Ibid., Vol. I, № 41, P. 60
[19] Сен-Валье – Ремюза, 19 августа 1871г. - Ibid., № 46, P. 68
[20] Пуйе-Кертье – г. Бисмарку, 15 августа 1871 г. Ibid., № 44, P. 67
[21] Сен-Валье – Ремюза, 19 августа и 19 ноября 1871 г. – DDF, Vol. I, № 47 и № 77, P. 68, 100.
[22] См. DDF, Vol. I, № 80, 81, 87
[23] Ремюза – Сен-Валье, 6 декабря 1871 г. - DDF Vol. I, № 91, P. 109
[24] Сен-Валье – Ремюза, 7 декабря 1871 г. - Ibid., № 94, P. 111
[25] Ibid., № 96, 99. См. также прим. к № 99 на С. 121.
[26] Билинг – Ремюза, 27 декабря 1871 г. - Ibid., № 101, P. 119
[27] Пуйе-Кертье – Тьеру, 9 октября и 13 октября 1871 г., № 64, 69; Конвенция от 12 октября 1871 г., № 70; Дополнительная конвенция к мирному договору…, 12 октября 1871 г., № 71 - Ibid.
[28] Арним – Бисмарку, 3 октября 1872 г. - Die grosse Politik der europaischen Kabinette, 1871-1914. Bd.I. Berlin, 1922; № 90, S. 153
[29] Hanotaux G. Op. cit. Vol. I. P. 357
[30] Pakula H. An uncommon woman. The empress Frederick, daughter of Queen Victoria, wife of the Crown Prince of Prussia, mother of Kaiser Wilhelm. N.Y., 1995 P. 257
[31] Бисмарк О. Мысли и воспоминания: [пер. с нем.]. Т. II М., 1940. С. 157-158
[32] См. прим к № 115. - DDF, Vol. I., P. 135
[33] Тьер – Гонто-Бирону, 18 апреля 1872 г. – DDF. Vol. I, № 122, P. 142
[34] Сен-Валье – Мантейфелю, 21 апреля 1872 г. – Ibid., № 124, P. 144-149
[35] Манфред А.З. Образование русско-французского союза. М., 1975. С. 46
[36] Политическая и общественная хроника // Дело, 1873 г., № 5. С.128
[37] Chastenet J. L´ Enfance de la Troisième. 1870-1879. Paris, 1952. P. 131
[38] Модестов В.И. Из заграничных воспоминаний / О Франции: Сб. статей. СПб., 1889. С. 18
[39] Там же. С. 19-20
[40] Антюхина-Московченко В.И. Ук. соч. С. 143
[41] Политическая и общественная хроника // Дело, 1873 г., № 5. С. 128
[42] Цит. по: Антюхина-Московченко В.И. Ук. соч. С. 182
[43] Сын Виктора де Брольи, первого министра Луи-Филиппа, давнего друга и политического союзника Адольфа Тьера. Эта одна из наиболее блестящих дворянских фамилий (de Broglie), давшая Франции столько известных государственных деятелей, маршалов и ученых, в отечественной литературе встречается в двух вариантах прочтения: «де Брольи» и «де Бройль». Первый вариант представляется нам более точным.
[44] Broglie A. de. Mémoires // Revue des deux mondes. T. 29, 1929, 15 Mars, P. 374-377
[45] Цит. по: Brogan D.W. France under the Republic. The development of modern France (1870-1939). London, 1949. P. 94. Об Альбере Брольи см. также: Политическая и общественная хроника – герцог Брольи // Дело, 1873 г., № 11, С. 68-95
[46] Цит. по: Hanotaux G. Op. cit. Vol. I. P. 508-509
[47] Broglie A., duc de. Mémoires du duc de Broglie. Vol. II., 1870-1875. Paris, 1941. P. 125-126
[48] Цит. по: Антюхина-Московченко В.И. Ук. соч. С. 190
[49] Цит. по: Гогенлоэ Х. Мемуары кн. Гогенлоэ: [пер. с нем.]. М., 1907. С. 157
[50] Сен-Валье – Тьеру, 6 ноября 1872 г. – DDF. Vol. I., № 158, P. 190-191
[51] Brogan D.W. Op. cit. P. 91
[52] Цит. по: Чубинский В.В. Бисмарк. Биография. Спб., 1999. С. 376
[53] Опала Арнима, впрочем, была обусловлена не только открытым неповиновением германскому канцлеру, но и подозрениями Бисмарка в том, что его влиятельные враги при дворе прочат Арнима ему на смену. На это намекал и В. Тиссо в своем остроумном наброске жизненного пути Арнима: «…Он останавливался в Дрездене, в Мюнхене, в Риме и, несясь вдоль берега, срывал знаки отличия, как рвут цветы. Но, доплыв до земного рая, до Парижа, он встретил там змея, спрятанного на древе добра и зла. Змей сказал ему: «Если ты вкусишь от этого плода, ты будешь подобен г. Бисмарку». Он поверил змею и, вкусив плода, был изгнан как Адам». - Тиссо В. Путешествие в страну миллиардов: [пер. с фр.]. СПб., 1876. С. 141
[54] Антюхина-Московченко В.И. Ук. соч. С. 189
[55] Нота Ремюза от 18 августа 1872 г., № 149; Тьер – Лефло, 22августа 1872 г., № 151. – DDF. Vol. I.
[56] Тейлор А.Дж.П. Борьба за господство в Европе, 1848-1918. М., 1958. С. 245
[57] Тьер – Гонто-Бирон, 1 февраля 1873 г. – DDF. Vol. I., № 167
[58] Конвенция от 15 марта 1873 г. – Ibid., № 191, P. 225.
[59] См.: Chastenet J. Op. cit. P. 143
[60] Broglie A., duc de. Mémoires du duc de Broglie. Vol. II. P. 153
[61] Цит. по: Brogan D.W. Op. cit. P. 96
[62] Цит. по: Политическая и общественная хроника // Дело, 1873 г., № 5. С. 153-155
Дата добавления: 2015-01-30; просмотров: 104 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |
| Современные проблемы фармацевтической химии | | | Отношения двух стран от избрания Мак-Магона до военной тревоги 1875 года. |