|
Читайте также: |
Смерть над Европой нависла; виденья и тучи на Францию
пали -
Славные тучи! Ничтожный король заметался на меченом
смертью
Ложе, окутан могильным туманом; ослабла десница;
и холод,
Прянув из плеч по костям, влился в скипетр, чрезмерно
тяжелый для смертной
Длани - бессильной отныне терзать и кровавить цветущие
горы.
Горы больные! Стенают в ответ королевской тоске
вертограды.
Туча во взоре его. Неккер, встань! Наступило
зловещее утро.
Пять тысяч лет мы проспали. Я встал, но душа пребывает
во дреме;
Вижу в окне, как седыми старухами стали
французские горы.
Жалкий, за Неккера держится, входит Король в зал
Большого Совета.
Горы тенистые громом, леса тихим граяньем стонут
во страхе.
Туча пророческих изобличений нависла над крышей
дворцовой.
Сорок мужей, заточенных печалью в темницу души
королевской,
Как праотцы наши - в сумерках вечных, обстали больного
владыку,
Францию перекричать обреченно пытаясь, воззвавшую
к туче.
Ибо плебеи уже собрались в Зале Наций.
Страна содрогнулась!
Небо французское недоуменно дрожит вкруг растерянных.
Темень
Первовремен потрясает Париж, сотрясает
Бастилии стены;
Страж и Правитель во мгле наблюдают, страшась, нарастающий
ужас;
Тысяча верных солдат дышит тучей кровавой Порядка
и Власти;
Черной печалью Чумленный зарыскал, как лев, по чудовищным
тюрьмам,
Рык его слышен и в Лувре, не гаснет под ветром судилища
факел;
Мощные мышцы трудя, он петляет, огнем опаляет
Законы,
Харкает черною кровью заветов, кровавой чумою
охвачен,
Силясь порвать все тесней и больней его тело
щемящие цепи,
Полупридушенным волком, к жильцам Семи Башен взывая,
хрипит он.
В Башне по имени Ужас был узник за руки, и ноги,
и шею
С камнем повенчан цепями; Змий в душу заполз и запрятался
в сердце,
Света страшась, как в расщелине скальной, - пророчество
стало Пророку
Вечным проклятьем. А в Башне по имени Тьма был одет
кандалами
(Звенья ковались все мельче, ведь плоть уступала железу -
и жало
Голую кость) королевич Железная Маска - Лев Вечный
в неволе.
В Башне по имени Зверство скелет, отягченный цепями,
простерся,
Дожелта выгрызен Вечным Червем за отказ оправдать
преступленья.
В Башне по имени Церковь невинности мстили, которая
скверне
Не покорилась: ножом пресекла растлевающий натиск
прелата, -
Ныне, как хищные птицы, терзали ей тело
Семь Пыток Геенны.
В Башне по имени Правопорядок в нору с детский гроб втиснут
старец.
Вся заросла, как лианами мелкое море, седой бородою
Камера, где в хлад ночной и в дневную жару слизь
давнишнего страха
Считывал он со стены в письменах паутины - сосед
скорпионов,
Змей и червей, равнодушно вдыхавших мученьем загаженный
воздух:
Он по велению совести с кафедры в граде Париже
померкшим
Душам вещал чудеса. Заточен был силач, палачом
ослепленный,
В Башне по имени Рок - отсекли ему руки и ноги, сковали
Цепью, ниспущенной сверху, середку, - и только провидческой
силой
Он ощущал, что отчаянье - рядом, отчаянье ползает вечно,
Как человек - на локтях и коленях... А был - фаворит
фаворита.
Ну, а в седьмой, самой мерзостной, Башне, которая названа
Божьей,
Плоть о железа содрав, год за годом метался по кругу
безумец,
Тщетно к Свободе взывая - на том он ума и лишился, -
и глухо
Волны Безумья и Хаоса бились о берег души;
был виновен
Он в оскорбленье величества, памятном в Лувре и слышном
в Версале.
Дрогнули стены темниц, и из трещин послышались пробные
кличи.
Смолкли. Послышался смех. Смолк и он. Начал свет полыхать
возле башен.
Ибо плебеи уже собрались в Зале Наций: горючие искры
С факела солнца в пустыню несут красоты животворное
пламя,
В город мятущийся. Отблески ловят младенцы и плакать
кончают
На материнской, с Землей самой схожей, груди. И повсюду
в Париже
Прежние стоны стихают. Ведь мысль о Собранье несчастным
довлеет,
Чтобы изгнать прочь из дум, с улиц прочь роковые кошмары
Былого.
Но под тяжелой завесой скрыт Лувр: и коварный Король,
и клевреты;
Древние страхи властителей входят сюда, и толпятся,
и плачут.
В час, когда громом тревожит гробы, Королей всей земли
лихорадит.
К туче воззвала страна - алчет воли, - и цепи тройные
ниспали.
К туче воззвала страна - алчет воли, - тьма древняя бродит
по Лувру,
Словно во дни разорений, проигранных битв и позора,
толпятся
Жирные тени, отчаяньем смытые дюны, вокруг государя;
Страх отпечатан железом на лицах, отдавлены мрамором
руки,
В пламени красного гнева и в недоумении тяжком
безмолвны.
Вспыхнул Король, но, как черные тучи, толпой приближенные
встали,
Тьмою окутав светило, но брызнул огонь венценосного
сердца.
Молвил Король: "Это пять тысяч лет потаенного страха
вернулись
Разом, чтоб перетрясти наше Небо и разворошить
погребенья.
Слышу, сквозь тяжкие тучи несчастия, древних монархов
призывы.
Вижу, они поднимаются в саванах, свита встает вслед
за ними.
Стонут: беги от бесчинства живущих! все узники вырвались
наши.
В землю заройся! Запрячься в скелет! Заберись
в запечатанный череп!
Мы поистлели. Нас нет. Мы не значимся в списках живущих.
Спеши к нам
В камни и корни дерев затаиться. Ведь узники
вырвались ныне.
К нам поспеши, к нам во прах - гнев, болезнь, и безумье,
и буря минуют!"
Молвил, и смолк, и чело почернело заботой, насупились
брови, -
А за окном, на холмах, он узрел, загорелось, как факелы,
войско
Против присяги, огонь побежал от солдата к солдату, -
и небом,
Туго натянутым, грудь его стала; он сел; сели
древние пэры.
Старший из них, Дюк Бургундский, поднялся тогда одесную
владыки,
Красен лицом, как вино из его вертограда;
пахнуло войною
Из его красных одежд, он воздел свою страшную
красную руку,
Страшную кровь возвещая, и, как вертоград над снопами
пшеницы,
Воля кровавая Дюка нависла над бледным бессильным
Советом, -
Кучка детей, тучка светлая слезы лила в пламень мантии
красной, -
Речь его, словно пурпурная Осень на поле пшеницы, упала.
"Станет ли, - молвил он, - мраморный Неба чертог
глинобитной землянкой,
Грубой скамьею - Земля? Жатву в шесть тысяч лет
соберут ли мужланы?
В силах ли Неккер, женевский простак, своим жалким серпом
замахнуться
На плодородную Францию и династический пурпур, связуя
Царства земные в снопы, древний Рыцарства лес вырубая
под корень,
Радость сраженья - врагу, власть - судьбе, меч и скипетр
отдавая созвездьям,
Веру и право огню предавая, веками испытанный разум
В глуби земли хороня и людей оставляя нагими
на скалах
Вечности, где Вечный Лев и Орел ненасытно терзают
добычу?
Что же вы сделали, пэры, чтоб слезы и вещие сны
обманули,
Чтобы противу земли не восстал ее вечный посев сорным
цветом?
Что же предприняли в час, когда город мятежный
уже окружили
Звездные духи? Ваш древний воинственный клич пробудил ли
Европу?
Кони заржали ль при возгласах труб? Потянулись к оружию ль
руки?
В небе парижском кружатся орлы, ожидая победного
знака, -
Так назови им добычу, Король, - укажи на Версаль
Лафайету!"
Смолк, пламенея в молчанье. Кровавым туманом подернутый
Неккер
(Крики и брань за окном,) промолчал, но как гром над
гробами молчанье.
Молча лежали луга, молча стояли ветра, и двое
молчащих -
Пахарь и женщина в слабости - труп его слов обмывали
любовью,
Дети глядели в могилу - так Неккер молчал, так лицо прятал
в тучу.
Встал, опираясь на горы, Король и взглянул на великое
войско,
В небе затмившее кровью сверканье заката, и молвил
Бургундцу:
"Истинный Лев есе ти! Ты один утешенье в великой
кручине,
Ибо французская знать уж не верит в меня, письмена
Валтасара
В сердце моем прочитав. Неккер, прочь! Ты - ловец, ставший
ныне добычей.
Не для глумленья над нами созвали мы Штаты.
Не на поруганье
Роздали наши дары. Слышу: точат мечи, слышу: ладят
мушкеты,
Вижу: глаза наливаются кровью решимости в градах
и весях,
Древних чудес над страной опечалены взоры,
рыдают повсюду
Дети и женщины, смерчи сомнений роятся, печаль
огневеет,
В рыцарях - робость. Молчи и прощай! Смерчи стихнут,
как древле стихали!"
С тем он умолк, пламенея, - на Неккера красные тучи
наплыли.
Плача, Старик поспешил удалиться в тоске по родимой
Женеве.
Детский и женский звучал ему вслед плач унылый вдоль улиц
парижских.
Но в Зале Наций мгновенно прознали об этом позорном
изгнанье.
Все ж не умерился гнев благородных, а тучей вскипел
грозовою.
Громче же всех возопил, проклиная Париж,
его Архиепископ.
В серном дыму он предстал, в клокотанье огней и в кровавой
одежде.
"Слышишь, Людовик, угрозы Небес! Так испей, пока есть еще
время,
Мудрости нашей! Я спал в башне златой, но деяния злобные
черни
Тучей нависли над сном - я проснулся - меня разбудило
виденье:
Холоднорукое, дряхлое, снега белее, трясясь
и мерцая,
Тая туманом промозглым и слезы роняя на чахлые щеки,
Призраки мельче у ног его в саванах крошечных роем
мелькали,
Арфу держали в молчанье одни, и махали кадилом
другие;
Третьи лежали мертвы, мириады четвертых
вдали голосили.
Взором окинув сию вереницу позора, рек
старший из духов
Голосом резче и тише кузнечика: "Плач мой внимают
в аббатствах,
Ибо Господь, почитавшийся встарь, стал отныне лампадой
без масла,
Ибо проклятье гремит над страною, которую племя
безбожных
Нынче терзает, как хищники, взоры тупя, и трудясь,
и отвергнув
Святость законов моих, языком забывая звучанье
молитвы,
Сплюнув Осанну из уст. Двери Хаоса треснули, тьмы
неподобных
Вырвались вихрем огня - и священные гробы
позорно разверсты,
Знать омертвела, и Церковь падет вслед за нею, и станет
пустыня:
Черною - митра, и мертвой - корона, а скипетр и царственный
посох
С грудой костей государевых вкупе истлеют в час
уничтоженья;
Звон колокольный, и голос субботы, и пение ангельских
сонмов
Днем - пьяной песней распутниц, а ночью - невинности
воплями станет;
Выронят плуг, и падут в борозду - нечестны, непростимы,
неблаги,
Мытарь развратный заменит во храме жреца;
тот, кто проклят, - святого;
Нищий и Царь лягут рядом, и черви, их гложа, сплетутся
в объятье!"
Так молвил призрак - и гром сотрясал мою келью. Но тучей
покоя
Сон снизошел на меня. А с утра я узрел поруганье державы
И, содрогаясь, пошел к государю с отеческим Неба советом.
Слушай меня, о Король, и вели своим маршалам - в дело!
Господне
Слушай решенье: спеши сокрушить в их последнем прибежище
Штаты,
Дай солдатне овладеть этим градом мятежным, где кровью
дворянства
Ноги решили омыть, растоптав ему грудь и чело;
пусть поглотит
Этих безумцев Бастилия, Миропомазанник, вечною тьмою!"
Молвил и сел - и холодная дрожь охватила вельмож,
и очнулись
Монстры безвестных миров, ожидая, когда их спасут
и окликнут;
Встал дюк Омон, чья душа, как комета, не ведая цели,
ни сроков,
В мире носилась хаосорожденной, неся поруганье и гибель, -
Как из могилы восстав, он предстал в этот миг пред кровавым
Советом:
"Брошены армией, преданы нацией, мечены скорою смертью,
Слушайте, пэры, и слушай, прелат, и внемли, о Король!
Из могилы
Вырвался призрак Наваррца, разбужен аббатом Сийесом
из Штатов.
Там, где проходит, спеша во дворец, все немеют и чувствуют
ужас,
Зная о том, для чего он могилу покинул
до Судного часа.
Бесятся кони, трепещут герои, дворцовая
стража бежала!"
Тут поднялся самый сильный и смелый из отпрысков крови
Бурбонской,
Герцог Бретанский и герцог Бургонский, мечом потрясая
отцовским,
Пламенносущий и громом готовый, как черная туча,
взорваться:
"Генрих! как пламя отвесть от главы государя? Как пламенем
выжечь
Корни восстанья? Вели - и возглавлю я воинство
предубежденья,
Дабы дворянского гнева огонь полыхал над страною
великой,
Дабы никто не посмел положить благородные выи
под лемех".
Дюк Орлеанский воздвигся, как горные кряжи, могуч
и громаден,
Глядя на Архиепископа - тот стал белее свинца, -
попытался
Встать, да не смог, закричал - вышло сипом, слова
превратились в шипенье,
Дрогнул - и дрогнула зала, - и замер, - и заговорил
Орлеанец:
"Мудрые пэры, владыки огня, не задуть, а раздуть его
должно!
Снов и видений не бойтесь - ночные печали проходят
с рассветом!
Буря ль полночная - звездам угроза? Мужланы ли - пламени
знати?
Тело ль больно, когда все его члены здоровы? Унынью ли
время,
Если желания жгучие обуревают? Душе ли томиться, -
Сердце которой и мозг в две реки равномерно струятся
по Раю, -
Лишь оттого, что конечности, грудь, голова и причинное
место
Огненным счастьем объяты? Так может ли стать угнетенным
дворянство,
Если свободен народ? Иль восплачет Господь, если счастливы
люди?
Или презреем мы взор Мирабо и решительный вид
Лафайета,
Плечи Тарже, и осанку Байи, и Клермона отчаянный голос,
Не поступившись величьем? Что, кроме как пламя,
отрадно петарде?
Нет, о Бездушный! Сперва лабиринтом пройди бесконечным
чужого
Мозга, потом уж пророчествуй. В гордое пламя,
холодный затворник,
Сердца чужого войди, - не сгори, - а потом уж толкуй
о законах.
Если не сможешь - отринь свой завет и начни привыкать
постепенно
Думать о них, как о равных, - о братьях твоих, а не членах
телесных,
Власти сознанья покорных. И прежде всего научись
их не ранить".
С места поднялся Король; меч в златые ножны возвратил
Орлеанец.
Знать колыхалась, как туча над кряжем, когда порассеется
буря.
"Выслушать нужно посланца толпы. Свежесть мыслей нам будет
как ладан!"
В нише пустой встал Омон и потряс своим посохом кости
слоновой;
Злость и презренье вились вкруг него, словно тучи
вкруг гор, застилая
Вечными снегами душу. И Генрих, исторгнув из сердца
пламенья,
Гневно хлестнул исполинских небесных коней и покинул
собранье.
В залу аббат де Сийес поднялся по дворцовым ступеням -
и сразу,
Как вслед за громом и молнией голос гневливый грядет
Иеговы,
Бледный Омона огонь претворил в сатанинское пламя
священник;
Словно отец, увещающий вздорного сына, сгубившего
ниву,
Он обратился к Престолу и древним горам,
упреждая броженье.
"Небо Отчизны, внемли гласу тех, кто взывает с холмов
и из долов,
Застланы тучами силы. Внемли поселянам,
внемли горожанам.
Грады и веси восстали, дабы уничтожить и грады,
и веси.
Пахарь при звуках рожка зарыдал, ибо в пенье небесной
фанфары -
Смерть кроткой Франции; мать свое чадо растит
для убийственной бойни.
Зрю, небеса запечатаны камнем и солнце
на страшной орбите,
Зрю загашенной луну и померкшими вечные звезды
над миром,
В коем ликуют бессчетные духи на сернистых неба обломках,
Освобожденные, черные, в темном невежестве
несокрушимы,
Обожествляя убийство, плодясь от возмездья,
дыша вожделеньем,
В зверском обличье иль в облике много страшней -
в человеческой персти,
Так до тех пор, пока утро Покоя и Мира, Зари
и Рассвета,
Мирное утро не снидет, и тучи не сгинут, и Глас
не раздастся
Всеобнимающий - и человек из пещеры у Ночи не вырвет
Члены свои затененные, оком и сердцем пространство
пронзая, -
Тщетно! Ни Солнца! Ни звезд!.. И к солдату восплачут
французские долы:
"Меч и мушкет урони, побратайся с крестьянином кротким!"
И, плача,
Снимут дворяне с Отчизны кровавую мантию зверства
и страха,
И притесненья венец, и ботфорты презренья, - и пояс
развяжут
Алый на теле Земли. И тогда из громовыя тучи
Священник,
Землю лаская, поля обнимая, касаясь наперствием плуга,
Молвит, восплакав: "Снимаю с вас, чада, проклятье
и благословляю.
Ныне ваш труд изо тьмы изошел, и над плугом нет тучи
небесной,
Ибо блуждавшие в чащах и вывшие в проклятых богом
пустынях,
Вечно безумные в рабстве и в доблести пленники
предубеждений
Ныне поют в деревнях, и смеются в полях, и гуляют
с подружкой;
Раньше дикарская, стала их страсть, светом знанья лучась,
благородной;
Молот, резец и соха, карандаш, и бумага, и звонкая
флейта
Ныне звучат невозбранно повсюду и честного пахаря
учат
И пастуха - двух спасенных от тучи военной,
чумы и разбоя,
Страхов ночных, удушения, голода, холода,
лжи и досады,
Зверю и птице ночной вечно свойственных - и отлетевших
отныне
Вихрем чумным от жилища людей. И земля на счастливой
орбите
Мирные нации просит к блаженству призвать, как их предков,
у Неба".
Вслед за священником Утро само воззовет:
"Да рассеются тучи!
Тучи, чреватые громом войны и пожаром убийств
и насилий!
Да не останется доле во Франции ни одного
ратоборца!"
Кончил - и ветер раздора по Зале пронесся, и тучи
сгустились;
Были вельможи, как горы, как горные чащи, трясомые
вихрем;
И, незаметно в шатанье дерев, в треске сучьев, рос шепот
в долине
Или же шорох - как будто срывались в траву виноградные
гроздья,
Или же голос - натруженный крик землепашца, не возглас
восторга.
Туче, чреватой огнем, уподобился Лувр, заструилась
по древним
Мраморам алая кровь; Дюк Бургундский дождался монаршего
слова:
"Видишь тот замок над рвом, что внушает Парижу опаску?
Скомандуй
Этой громаде: "Бастилия пала! Сошел замок призрачный
с места,
Тронулся в путь, через реку шагнул, отошел от Парижа
на десять
Миль. Твой черед, неприступная Южная крепость. Направься
к Версалю,
Хмуро взгляни в те сады!" И коль выполнит это она,
мы распустим
Армию нашу, что дышит войной, а коль нет -мы внушим
Ассамблее:
Армия страхов и тюрьмы мучений суть цепи стране
возроптавшей".
Словно звезда, возвещая рассвет потерпевшим
кораблекрушенье,
Молча направился горестный вестник пред Национальным
собраньем
С горестной вестью предстать. Молча слушали. Молча,
но громкие громы
Громче и громче гремели. Обломки колонн, прах времен -
так молчали.
Словно из древних руин, к ним воззвал Мирабо - громы стихли
мгновенно,
Хлопанье крыл было вкруг его крика: "Услышать хотим
Лафайета!".
Стены откликнулись эхом: "Услышать хотим Лафайета!".
И в пламя, -
Молниеносно, как пуля, что взвизгнула в знак объявления
боя, -
С места сорвавшись, "Пора!" закричал Лафайет.
И Собранье
В тучах застыло безмолвно, колчан, полный молний,
над градами жизни.
Градами жизни и ратями схватки, где дети их шли друг
на друга;
Голосовали, шепчась, - вихрь у ног, - голоса подсчитали
в молчанье,
И отказали войне, и Чума краснокрылая в небо
метнулась.
Молча пред ними стоял Лафайет, ожидая исхода их тяжбы, -
И приказали войскам отойти за черту в десять миль
от Парижа.
Старое солнце, садясь за горой, озарило лучом
Лафайета,
Но в глубочайшей тени было войско: с восточных холмов
наплывала
И простиралась над городом, армией, Лувром
гигантская туча.
Пламени светлою долей стоял он над пламени
темною долей;
Там бесновались ряды депутатов и ждали решенья солдаты,
Плача, чумной вереницей струились виденья приверженцев
веры -
Голые души, из черных аббатств вырываясь бесстыдно
на божий
Свет, где кровавая туча Вольтера, и грозные скалы
Жан-Жака
Мир затеняли, они разбивались, как волны,
о выступы войска.
Небо зарделось огнем, и земля серным дымом сокрылась
от взора,
Ибо восстал Лафайет, но в молчанье по-прежнему,
а офицеры
Бились в него, разбиваясь, как волны о Франции мысы
в годину
Битвы с Британией, крови и взора крестьянской слезы
через море.
Ибо над ним воспарял, пламенея, Вольтер, а над войском -
Жан-Жака
Белая туча плыла, и, разбужены, войнорожденные
зверства
Льнули ко грому речей, вдохновленных свободой и мыслью
о мертвых:
"Коль порешили вы в Национальном собранье войскам
удалиться,
Так и поступим. Но ждем от Собранья и Нации новых
приказов!"
Стронулось войско железное с огненным громом и грохотом
с места;
Ждали сигнальной трубы офицеры, вскочили в седло
вестовые;
Близ барабанщиков верных стояли, скорбя,
капитаны пехоты;
Подан был знак, и дорос до небес, и отправилось войско
в дорогу.
Черные всадники - тучи, чреватые громом, - и пестрой
пехоты
Двинулись толпы - при звуках трубы и фанфары, под бой
барабанный.
Топот и грохот, фанфары и трубы качнули дворцовые
стены.
Бледный и жалкий, Король восседал в окруженье испуганных
пэров,
Сердце не билось, и кровь не струилась, и тьма опечатала
веки
Черной печатью; предсмертной испариной тело и члены
покрылись;
Пэры вокруг громоздились, как мертвые горы, как мертвые
чащи,
Или как мертвые реки. Тритоны, и жабы, и змеи возились
Возле державных колен и сквозь пальцы державной ноги
подползали,
Ближе к державной гадюке, забравшейся в мантию,
дабы оттуда
С каменным взором шипеть, потрясая французские чащи;
настало
Всеотворенье Всемирного Дна и восстанье архангелов спящих;
Встал исполинский мертвец и раздул надо всеми их бледное
пламя.
Жар его сжег стены Лувра, растаяла мертвая кровь,
заструилась.
В гневе очнулся Король и дремотные пэры, узрев запустенье:
Лувр без единой души, и Париж без солдат и в глубоком
молчанье,
Ибо шум с войском пропал, и Сенат в тишине дожидался
рассвета.
Перевод В. Л. Топорова
Дата добавления: 2015-09-11; просмотров: 93 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |