Читайте также:
|
Когда Деврё вошел в свою гостиную и зажег свечи, им владели хандра и уныние. Некоторое время он стоял у окна, барабаня пальцами по стеклу, и смотрел на казарму, где продолжалось веселье. В голове его проносились бессвязно самые разные мысли, к которым неизменно примешивались угрызения совести и дурные предчувствия, — к этому странному, но небеспричинному состоянию он в последнее время привык.
«Этот стакан будет последним. Смотреть на бедняжку Нэн было просто ужасно, а теперь мне необходимо выпить… готов поклясться, мне это действительно просто необходимо… всего один стакан, чтобы поддержать дух. Можно ведь пить и умеренно… особенно если ты пал духом и нет другого утешения… один стакан и не больше… будь все проклято».
Тут наш прекрасный мизантроп налил стакан (не смешав бренди с водой — говорю об этом с прискорбием) и тянул его, пока не высосал до капли; затем он уселся у огня и ожесточенно, со злостью стал тыкать в очаг кочергой, пока там не вспыхнуло искрами яркое пламя, давшее некоторую пищу глазам и воображению капитана; он откинулся назад, засунул руки в карманы, ноги задрал на каминную решетку и принялся рассматривать рифы и пещеры Плутонова царства.
«Сегодня вечером у меня особая причина, завтра ничего подобного не будет. Это чертовски дурная привычка, и я не намерен ей поддаваться. До сих пор я не пытался с нею серьезно бороться, а теперь дело другое; это проще простого, нужно только иметь волю».
И он уселся у огня, не занятый ничем, кроме невеселых размышлений; но тут он вспомнил, что стакан был налит не доверху, важно встал и произнес:
— Пить нужно честно, будьте любезны… один стакан — так один, но уж, черт возьми, до краев.
И он сделал в уме грубый подсчет: «Скажем, вот столько… там или здесь — разница невелика. От наперстка большой беды не будет. Ух! Перелил. Проклятье… Что делать? Ладно, делать нечего… это последний».
Не знаю, сколько бренди оказалось в стакане на сей раз, но его Деврё выпил тоже, а затем ему еще больше взгрустнулось. Внезапно его вырвал из мрачной бездны размышлений маленький Паддок; розовый и торжествующий, он явился из холла.
— Ха! Паддок! Стало быть, бал закончился. Рад тебя видеть. А я здесь тет-а-тет со своею тенью — чертовски поганая компания, скажу я тебе. А где Клафф?
— Пошел домой, наверное.
— Ну, ну. Ты знаешь Клаффа лучше, чем я. Есть в нем что-то непонятное, никак не могу его раскусить. А ты?
— Ты о чем?
— Что он за фрукт, этот Клафф?
— А! Ну как же! Клафф очень хороший парень — это всем известно.
Деврё с печальной улыбкой бросил взгляд на Паддока из-под своих красиво прочерченных бровей.
— Паддок, — сказал он, — я бы хотел, чтобы ты написал мне эпитафию.
Слегка озадаченный, Паддок уставился на него круглыми глазами, а затем прошепелявил:
— Ты, наверное, думаешь, что у меня есть дар сочинять стихи; а еще ты думаешь, что я к тебе хорошо отношусь, и тут ты прав.
Деврё мягко усмехнулся и пожал протянутую Паддоком пухлую ручку.
— Хотел бы я быть похожим на тебя, Паддок. Мы с тобой на двоих познали добро и зло. Добро познал ты: ты видишь в людях одно лишь доброе; ты умеешь — причем, надо думать, не ошибаешься — разглядеть добро и там, где я его не вижу. А печальная половина познания досталась мне.
Паддок, который полагал, что вполне постиг короля Иоанна, Шейлока и Ричарда III{152}, был немало ошеломлен тем, как оценил его проницательность Деврё.
— Ты, скорее всего, недостаточно меня знаешь, Деврё, — зашепелявил он задумчиво. — Может быть, я очень ошибаюсь, но мне кажется, что я не хуже большинства людей мог бы проникнуть в глубины души какого-нибудь злодея.
— И обнаружил бы там множество благородных качеств. Что это за книга?
— «Трагическая история доктора Фауста»{153}. Я ее тебе оставил уже больше недели назад. Ты прочел?
— Ей-богу, Паддок, забыл! Посмотрим-ка, что это такое. Ого! — Деврё прочел:
Вглядись же, Фауст, с ужасом в обширный
Дом пытки, нескончаемой вовеки:
Там огненными вилами в свинец
Кипящий фурии швыряют грешных;
На углях несгораемых дымятся
Тела живые; кресло из огня
Для душ приуготовлено уставших;
Там языками пламени питают
Обжор: они за яствами смеялись
Над нищими, что гибли у ворот.
Портные, клянусь Юпитером! И поделом бы им, мошенникам. Портные, которые обжираются, негодяи, в «Фениксе» королевским рагу, испанскими оливками. Паддок… ливером и зелеными сморчками и хохочут при виде бедных джентльменов из Королевской ирландской артиллерии, умирающих от голода у ворот, — чтоб им пусто было, этим портным!
— Хорошо! Хорошо! Послушай-ка Доброго Ангела. — Паддок взял книгу и старательно продекламировал:
Утратил ты небесное блаженство,
Восторг неописуемый, безмерный.
Когда б ты богословию предался —
Тебя ни ад, ни дьявол не страшили б,
Не измени ты путь свой. Вот, взгляни,
В каком сиянье славы восседал ты
На пышном троне, словно духи света,
Над адом торжествуя! Все ушло:
Твой добрый ангел должен был отпасть —
А душу примет преисподней пасть.
— Стой, довольно этой окаянной высокопарной чуши, — прервал его Деврё. — Я не о тебе, а о пьесе. Ты делаешь все возможное.
— Что же, верно, — сказал Паддок, — это не самый удачный кусок, есть и лучше. Однако уже поздно, да еще построение, знаешь ли… мне пора в кровать. А ты…
— Нет. Я останусь здесь.
— Ну, доброй ночи, дорогой мой Деврё.
— Доброй ночи, Паддок.
Слышно было, как толстячок скатился вниз по лестнице, потом хлопнула дверь холла. Деврё поднял оставленную Паддоком пьесу и некоторое время уныло читал. Затем капитан поднялся и — я говорю об этом с сожалением — вновь осушил стакан все той же крепкой жидкости.
— Завтра начну с чистого листа.
И Деврё поймал себя на том, что повторяет за Паддоком слова из «Макбета»: «Завтра, и завтра, и завтра».
Опершись на подоконник, Деврё выглянул наружу. Все уже успокоилось, ясный морозный воздух был тих, словно его и не тревожил никогда стук карет. Горожане улеглись в постели; по ту сторону поля можно было уловить вздох реки. Изо всех лиц, на которые лила свет луна, лицо Деврё было самым печальным.
— Прекрасная пьеса — «Фауст» Марло, — сказал он. Некоторые строчки гудели у него в ушах далеким похоронным звоном. — Хотел бы я знать, как жил Марло{154} — быть может, он сбился с пути, вроде кое-кого из нас… вроде меня самого… и не умел взять себя в руки. Этот маленький забавник, честняга Паддок, ни слова отсюда не понял. Хотел бы я быть как он. Наш бедный коротышка!
Постояв немного, Деврё вернулся в кресло перед очагом, а по пути вновь пригубил летейских вод, но не забылся, а ощутил угрызения совести.
— Больше не буду сегодня пить… разрази меня гром, если выпью.
Пламя в камине медленно угасало.
— Завтра все будет по-иному. Я ведь ни разу еще не бросал пить. Мне это по силам. Это проще простого. Завтра возьмусь.
И, сжав в карманах кулаки, он принес обет и в подкрепление его бросил в пламя камина проклятие. Не прошло и десяти минут, как вожделеющий взгляд капитана вновь устремился к центру стола, где стояла бутылка; капитан вспыхнул и с сардонической усмешкой процитировал Доброго Ангела:
О Фауст, проклятую книгу — прочь,
Чтоб душу в искушенье не вводила.
Налив глоток, Деврё посмотрел на стакан и произнес слова Злого Ангела:
Преуспевай в искусстве славном, Фауст!
Сокровища Природы в нем сокрыты.
Будь на земле тем, что Юпитер в небе —
Всевластным повелителем стихий.
Затем он коротко усмехнулся и выпил. Подождав немного, он выпил еще стакан — тогда были в ходу миниатюрные стаканы — и отставил его со словами:
— Ну вот, это последний.
А позже, вероятно, был еще один «последний», а за ним — «самый последний». «Чтоб мне провалиться! Ну теперь уж точно последний» — и так далее, я полагаю. А утром на построении Деврё был бледен, взъерошен и смотрел хмуро.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 67 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |