В наши дни литература, как это легко заметить, имеет три лица; отнюдьне являясь признаком вырождения, эта тройственность (словечко, изобретенноег-ном Кузеном из отвращения к слову "триединство") кажется мне естественнымследствием обилия литературных талантов: это хвала девятнадцатому веку,который не довольствуется единственной и одинаковой формой, подобносемнадцатому и восемнадцатому векам, подчинявшимся в той или иной меретирании одного человека или одной системы. Эти три формы, три лица или три системы - называйте их, какхотите,естественны и отвечают общему влечению, которое должно былопроявиться в наше время, когда с распространением просвещения возросло числоценителей литературы и чтение достигло неслыханного развития. Во всех поколениях и у всех народов есть элегические, вдумчивые,созерцательные умы, которые особенно пленяются величественным зрелищемприроды, возвышенными образами и жадно впитывают их. Отсюда выросла школа,которую я охотно назвал бы литературой образов и к которой принадлежитлирика, эпопея и все, что порождается таким восприятием мира. Существуют, напротив, натуры активные, которым нравитсястремительность, движение, краткость, столкновения, действие, драматизм,которые чуждаются словопрений, не любят мечтательности и стремятся косязательным результатам. Отсюда совсем другая система, породившая то, что яназвал бы, в противоположность первой школе, литературой идей. Наконец, иные цельные люди, иные двусторонние умы объемлют все, ищут илирики и действия, драмы и оды, полагая, что совершенство требует полногообзора явлений. Эта школа, которую я назвал бы литературным эклектизмом,требует изображения мира таким, каков он есть: образы и идеи, идея в образеили образ в идее, движение и мечтательность. Вальтер Скотт вполнеудовлетворил эти эклектические натуры. Какая школа выше? Не знаю. Я не хотел бы, чтобы из этого естественногоразличия извлекали насильственные выводы. Так, я не думал, что какой-нибудьпоэт из школы образов лишен идей или другой поэт из школы идей не умеетсоздавать прекрасные образы. Эти три формулы относятся только к общемувпечатлению от творчества поэтов, к форме, в которую писатель отливает своюмысль, к направлению его ума. Всякий образ соответствует какой-нибудь идее,или, точнее, чувству, которое является совокупностью идей, но идея не всегдаприводит к образу. Идея требует последовательной работы мысли, котораядоступна не всем умам. Зато образ по существу своему популярен, его легкопонять. Представьте, что "Собор Парижской Богоматери" Виктора Гюго появилсяодновременно с "Манон Леско"; "Собор" привлек бы массы гораздо быстрее, чем"Манон", и показался бы выше ее тем, кто преклоняется перед Vox populi. Однако ж, в каком бы жанре ни было написано произведение, оно остаетсяв памяти людей только в том случае, если подчиняется законам идеала и формы.В литературе образ и идея соответствуют тому, что в живописи называютрисунком и цветом. Рубенс и Рафаэль - великие художники; но страннымзаблуждением было бы полагать, что Рафаэль не колорист; а тем, кто несчитает Рубенса рисовальщиком, придется, воздавая дань восхищения рисунку,преклонить колени перед картиной, выставленной прославленным фламандцем вгенуэзской церкви иезуитов. Господин Бейль, более известный под псевдонимом Стендаль, является,по-моему, одним из выдающихся мастеров литературы идей, к которойпринадлежат гг. Альфред де Мюссе, Мериме, Леон Гозлан, Беранже, Делавинь,Гюстав Планш, г-жа де Жирарден, Альфонс Карр и Шарль Нодье. Анри Моньеблизок к ней правдивостью своих сценок, подчас лишенных общей идеи, но темне менее полных естественности и точной наблюдательности, столь характерныхдля этой школы. Эта школа, которой мы уже обязаны прекрасными произведениями,отличается обилием фактов, достоверностью образов, сжатостью, ясностью,короткой вольтеровской фразой, умением рассказывать, которым обладал XVIIIвек, и особенно чувством юмора. У г-на Бейля и г-на Мериме, несмотря на ихглубокую серьезность, есть что-то невыразимо ироническое и лукавое в манереизлагать события. Смешное у них сдержанно. Это пламя, скрытое в кремне. Господин Виктор Гюго - несомненно, величайший талант литературыобразов. К этой школе, восприемником которой был г-н де Шатобриан, афилософию которой создал г-н Балланш, принадлежит и Ламартин. К ней жеотносится автор "Обермана", Опост Барбье, Теофиль Готье, Сент-Бев тоже, а заним множество бессильных подражателей. У некоторых из упомянутых авторовчувство порой берет верх над образом, как, например, у г-на де Сенанкура илиг-на Сент-Бева. Своей поэзией, больше чем прозой, г-н де Виньи такжепринадлежит к этой обширной школе. У всех этих поэтов мало чувства юмора; имне дается диалог, за исключением г-на Готье, обладающего в этой областиострым чутьем. У г-на Гюго диалог слишком похож на его собственные слова,поэт недостаточно перевоплощается, он вкладывает себя в персонаж, вместотого, чтобы самому становиться персонажем. Но и эта школа, так же какдругая, дала прекрасные произведения. Она замечательна поэтическойнасыщенностью фразы, богатством образов, поэтичностью языка, внутреннейсвязью с природой; первая школа человечна, эта - божественна в том смысле,что стремится с помощью чувства подняться до самой души всего живого.Природу она предпочитает человеку. Французский язык обязан ей изрядной долейпоэзии, которая была ему необходима, ибо она развила поэтическое чувство,коему долго сопротивлялась, да простят мне это слово, положительность нашегоязыка и сухость, запечатленная в нем писателями восемнадцатого века. Жан-ЖакРуссо и Бернарден де Сен-Пьер были зачинщиками этой благодетельной, на мойвзгляд, революции. Тайна борьбы классиков и романтиков целиком объясняется этиместественным разделением умов. В течение двух веков литература идей царилабезраздельно: наследники восемнадцатого века должны были принятьединственную известную им литературную систему для всей литературы. Не будемосуждать защитников классики! Литература идей, сжатая, насыщенная фактами,присуща гению Франции. "Исповедание веры савойского викария", "Кандид","Диалог Суллы и Евкрата", "Величие и падение римлян", "Письма кпровинциалу", "Манон Леско", "Жиль Блас" - все это ближе французскому духу,чем произведения литературы образов. Но последней мы обязаны поэзией, окоторой и не подозревали два предыдущие века, если не считать Лафонтена,Андре Шенье и Расина. Литература образов еще в колыбели, но насчитывает уженескольких писателей, чей талант неоспорим; а подумав, сколько ихнасчитывает другая школа, я начинаю больше верить в величие, чем в упадокцарства нашего прекрасного языка. Теперь, когда борьба окончена, можносказать, что романтики не изобрели новых средств; в театре, например, те,кто жаловался на недостаток действия, широко воспользовались тирадой имонологом, но все же нам так и не привелось услышать живой и стремительныйдиалог Бомарше или увидеть комизм Мольера, который всегда будет идти от разумаи идей. Комическое - враг раздумий и образа. Г-н Гюго получил огромноепреимущество в этом бою. Но люди осведомленные помнят о войне, объявленнойr-ну Шатобриану во время Империи; она была столь же ожесточенной, но утихласкорее, потому что г-н Шатобриан был один, без stipante caterva г-на Гюго,без газетной борьбы, без помощи, которую оказывали романтикам прекрасныеталанты Англии и Германии, более известные и лучше оцененные. Что касается третьей школы, обладающей свойствами и одной и другой, тоу нее меньше шансов, чем у первых двух, воодушевить массы, которыенедолюбливают mezzo termine и произведения составные; они видят в эклектизмесделку, противоречащую их страстям, поскольку он их успокаивает. Франциялюбит войну во всем. Даже в мирное время она продолжает сражаться. Тем неменее Вальтер Скотт, г-жа де Сталь, Купер, Жорж Санд, на мой взгляд,прекрасные таланты. Что касается меня, я встаю под знамя литературногоэклектизма по следующей причине: я не считаю возможным живописатьсовременное общество строгими методами XVII и XVIII веков. Введениедраматического элемента, образа, картины, описания, диалога мне кажетсянеобходимым в современной литературе. Признаемся откровенно, "Жиль Блас"утомителен по форме: в нагромождении событий и идей есть что-то бесплодное.Идея, ставшая персонажем,- это искусство более высокое. Платон излагал своюпсихологическую мораль в диалогах. По сей день "Пармская обитель" является, на мой взгляд, шедевромлитературы идей для нашего времени, в ней г-н Бейль сделал двум другимшколам уступки, приемлемые для умных людей и удовлетворяющие оба лагеря. Если я, несмотря на значение этой книги, говорю о ней с такимзапозданием, поверьте, причина в том, что мне трудно было обрести своегорода беспристрастность. Я и сейчас не уверен в том, что сохраню ее, ибо дажепосле третьего чтения, медленного и обдуманного, я нахожу это произведениеиз ряда вон выходящим. Я знаю, сколько насмешек вызовет мое восхищение. Конечно, будут кричатьо пристрастии, а я просто испытываю восторг, даже и теперь, когда ему порабы иссякнуть. У людей с воображением, скажут мне, возникает так же внезапно,как и проходит, нежность к произведениям, в которых, по гордым и ироническимутверждениям людей заурядных, ничего нельзя понять. Простодушные или дажеостроумные особы, скользящие своим высокомерным взглядом по поверхности,скажут, что я забавляюсь парадоксами, придавая цену пустякам, и что у меня,как и г-на Сент-Бева, есть свои излюбленные безвестности. Я не могу идтипротив правды, вот и все. Господин Бейль написал книгу, прелесть которой раскрывается с каждойглавой. [...] При первом чтении, которое меня совершенно поразило, я находилнедостатки. При втором чтении длинноты исчезли, я увидел необходимость техподробностей, которые сначала показались излишними или растянутыми. Чтобыобъяснить вам это, я снова пробежал роман. Увлеченный чтением, я созерцалэту прекрасную книгу дольше, чем предполагал, и все показалось мне оченьгармоничным и связанным - естественно ли, искусственно ли - в одно целое. Вот, однако, погрешности, обнаруженные мною, погрешности не столькопротив искусства, сколько против обязанности писателя приносить жертвы винтересах большинства. Если при первом чтении я обратил внимание на некоторые неясности, тотаково будет и впечатление толпы, а это означает, что книге, очевидно, нехватает систематичности. Г-н Бейль расположил события так, как онипроисходили или должны были происходить; но в расположении событий онсовершил ошибку, которую совершают многие авторы, когда берут сюжетправдивый в природе, но неправдоподобный в искусстве. Увидя пейзаж, большойхудожник остережется рабски копировать ero; он передаст нам скорее его дух,чем букву. Г-н Бейль, с его простой, наивной и неприкрашенной манеройрассказывать, рискует показаться неясным. Достоинства, которые нужно быизучать, могут остаться незамеченными. Поэтому, в интересах книги, я пожелалбы, чтобы автор начал ее своим великолепным наброском битвы при Ватерлоо, авсе предшествующее свел бы к рассказу самого Фабрицио или кого-нибудьдругого, в то время как Фабрицио скрывается после ранения во фламандскойдеревушке. Несомненно, от этого произведение выиграло бы в легкости. Отец исын дель Донго, подробности жизни в Милане - все это еще не книга; драмаразвивается в Парме, главные ее персонажи - это принц и его сын, Моска,Расси, герцогиня, Палла Ферранте, Лодовико, Клелия, ее отец, Раверси,Джилетти, Мариетта. Искусные советчики или друзья, обладающие простымздравым смыслом, могли бы предложить автору развить отдельные места,показавшиеся ему менее интересными, чем они есть в действительности, и,наоборот, устранить некоторые детали, бесполезные, несмотря на всю ихтонкость. Так, например, роман не пострадал бы, если совсем убрать аббатаБланеса. Я пойду дальше и не поступлюсь ради этого прекрасного произведенияистинными принципами искусства. Главенствующий его закон - единствокомпозиции; единство может быть в общей идее или в плане, но без негонеясность неизбежна. Итак, вопреки своему названию, книга кончается тогда,когда граф и графиня Моска возвращаются в Парму и Фабрицио назначенархиепископом. Великая придворная комедия окончена. Она окончена настолькоочевидно и автор так хорошо это почувствовал, что именно в этом месте оннаписал мораль, как делали писатели - наши предшественники в концеповествования. "Отсюда можно извлечь мораль,- говорит он,- приблизившись ко двору,человек рискует лишиться счастья, если он был счастлив, и, уж во всякомслучае, его будущее зависит от интриг какой-нибудь горничной. С другой стороны, в Америке, стране республиканской, приходится целыедни изнывать от скуки, подлаживаясь к серьезному тону лавочников иприменяясь к их глупости, да к тому же там нет Оперы". Если одетый в римский пурпур и митру Фабрицио любит Клелию, ставшуюмаркизой Крешенци, и вы нам об этом рассказываете, то, очевидно, вы хотелисделать сюжетом своей книги жизнь молодого человека. Но раз вы хотелиописать всю жизнь Фабрицио, вы, человек столь проницательный, должны былиназвать свою книгу "Фабрицио, или Итальянец XIX века". А при исполненииподобного замысла нельзя было заслонить Фабрицио такими типичными, такимипоэтическими фигурами, как оба принца, Сансеверина, Моска, Палла Ферранте.Фабрицио должен бы изображать молодого итальянца своего времени. Сделав изэтого юноши центральную фигуру драмы, автор обязан был бы наделить егобольшим умом, одарить его чувством, которое поставило бы его выше окружающихего талантливых людей,- а он лишен этого чувства. Действительно, чувстворавно таланту. Чувство - соперник понимания, как действие - антагонистразмышления. Друг гениального человека может подняться до него с помощьюлюбви и понимания. В области чувства человек посредственный может быть вышевеличайшего художника. В этом оправдание женщин, которые любят глупцов.Таким образом, в драме одно из самых тонких средств художника (в томположении, в каком, думается нам, находится г-н Бейль) заключается в том,чтобы при помощи чувства возвысить героя, который не может помериться умом сокружающими его персонажами. В этом отношении роль Фабрицио потребовала быпеределки. Божественная рука гения католицизма должна была толкнуть его кПармской обители, и гений этот должен был время от времени осенять егопризывами благодати. Но тогда аббат Бланес не мог бы выполнить эту роль, ибоневозможно заниматься астрологией и быть святым католической церкви.Следовательно, произведение должно стать либо длиннее, либо короче. Возможно, что растянутость начала, возможно, что заново начинающийкнигу конец, где сюжет скомкан, повредят и, быть может, уже повредили успехуромана. Кроме того, г-н Бейль позволил себе в этой книге некоторыеповторения, заметные, правда, лишь тем, кто знает его первые книги; а такиелюди, конечно, являются знатоками и, как известно, придирчивы. Г-н Бейль,следующий великому принципу: "Горе в любви и в искусстве тому, кто говоритвсе!" - не должен повторяться; тем более что он всегда краток и многоеоставляет догадке. Несмотря на свои привычки сфинкса, здесь он менеезагадочен, чем в других произведениях, и истинные друзья его с этимпоздравят. Характеристики коротки. Г-ну Бейлю, который рисует своих персонажей и вдействии, и в диалоге, достаточно несколько слов для портрета; он неутомляет вас описаниями, он стремится к драме и постигает ее одним словом,одной мыслью. Его пейзажи - немного сухие по рисунку, что, впрочем,соответствует духу страны, - сделаны легко. Он останавливается на одномдереве, на одном уголке, который ему нужен, показывает вам линию Альп, совсех сторон окружающую место действия, и пейзаж готов. Книга должна бытьособенно дорога путешественникам, которые бродили вокруг озера Комо, вБрианце, достигали дальних массивов Альп, объездили долины Ломбардии. Духэтих прекрасных пейзажей тонко выражен, характер хорошо схвачен, вы видитеих. Слабая сторона произведения - это стиль; я имею в виду расстановкуслов, ибо сама мысль, на которой строится фраза, целиком французская. Ошибкиг-на Бейля - чисто грамматические: слог у него небрежный, неправильный, каку писателей XVII века. Приведенные мной цитаты показывают, какого родаошибки он допускает. Иногда несогласованность времен в глаголах, поройотсутствие глагола; иногда бесчисленные "это", "то, что", "который" утомляютчитателя и напоминают путешествие в тряской тележке по французским дорогам.Эти довольно грубые ошибки говорят о недостаточной работе. Но еслифранцузский язык - это лак, наведенный на мысль, то нужно быть настолько жеснисходительным к тем, у кого он покрывает прекрасную картину, насколькосуровым к тем, у кого, кроме лака, ничего нет. Если у г-на Бейля этот лакместами желтоват или испещрен трещинками, то под ним по крайней мере виденход мыслей, развивающихся согласно законам логики. Длинная фраза у негоплохо построена, фраза короткая лишена закругленности. Он пишет почти вманере Дидро, который не был писателем, но общая идея его величественна исильна, мысли оригинальны и часто хорошо выражены. Однако такой системе неследует подражать. Было бы слишком опасно позволить нашим авторам возомнитьсебя глубокими мыслителями. Господина Бейля спасает глубокое чувство, одушевляющее мысль. Все, комудорога Италия, кто изучил или понял ее, прочтут "Пармскую обитель" снаслаждением. Дух, гений, нравы, душа прекрасной страны живут в этойдлинной, всегда увлекательной драме, в этой гигантской, так хорошонаписанной, так богато расцвеченной фреске, которая глубоко волнует сердце иудовлетворяет самый придирчивый, самый требовательный ум. ГерцогиняСансеверина - настоящая итальянка, образ, переданный так же удачно, какзнаменитая голова в "Поэзии" Карло Дольчи, как "Юдифь" Аллори, как "Сивилла"Гверчино из галереи Манфрини. В графе Моска он рисует гениального политика,покоренного любовью. Это любовь без фраз (фраза - недостаток "Клариссы"),любовь действенная, всегда подобная себе самой, любовь, которая сильнеедолга, любовь, о которой мечтают женщины, которая придает интерес всеммелочам жизни. Фабрицио, современный молодой итальянец, борется противдовольно неуклюжего деспотизма, подавляющего воображение людей в этойпрекрасной стране; но, как я уже сказал, господствующая мысль или чувство,которые побуждают его отказаться от сана и окончить свои дни в обители,недостаточно развиты. Книга восхитительно описывает любовь Юга. Конечно, наСевере так не любят. У всех персонажей горячая, бурлящая кровь, их отличаетстремительность движений, живость ума, которых нет ни у англичан, ни унемцев, ни у русских; эти народы приходят к тем же результатам посредствомнеторопливых дум, одиноких размышлений, движений взволнованной души,- жарвозникает у них в лимфе. Господин Бейль вложил в свое сочинение глубокий смысл и чувство,которые обеспечивают жизнь литературному творению. Но, к несчастью, онопохоже на загадку, которую надо изучать. "Пармская обитель" стоит на такой высоте, она требует от читателятакого большого знания двора, страны, народа, что меня ничуть не удивляетполное молчание, встретившее эту книгу. Такая участь ожидает все книги,лишенные вульгарности. Результаты тайных выборов, на которых медленно ипоодиночке голосуют выдающиеся умы, создающие славу таким произведениям,обнаружатся позже. К тому же г-н Бейль отнюдь не царедворец и испытываетглубокий ужас перед газетами. Из величия характера или из самолюбия он - кактолько выходит его книга- скрывается, бежит, уезжает за двести пятьдесятлье, только бы ничего о ней не слышать. Он не требует статей, не знается сфельетонистами. Так он ведет себя после выхода каждой книги. Мне нравитсяэта гордость характера или чувствительность самолюбия. Если можно извинитьнищенство, то ничем нельзя оправдать то выпрашивание похвал и статей,которыми занимаются современные авторы. Это тоже нищенство, пауперизм духа.Нет шедевров, погибших в забвении. Ложь и угодничество писак не могутподдержать жизнь дрянной книги. За мужеством критики должно следовать мужество похвалы. Поистине,настало время воздать должное достоинствам г-на Бейля. Наша эпоха многим емуобязана: не он ли первый открыл нам Россини, прекраснейшего гения музыки? Онпостоянно защищал его славу, которую Франция не сумела сделать своей славой.Выступим же и мы в защиту писателя, который лучше всех знает Италию, которыймстит ее захватчикам за клевету на нее, который так хорошо выразил ее дух игений. До того как я взял на себя смелость похвалить "Пармскую обитель",встретив г-на Бейля на Итальянском бульваре, я видел его в обществе раза дваза двенадцать лет. Всякий раз наша беседа только подтверждала мое мнение онем, составленное на основании его произведений. Он рассказывает с тем умоми изяществом, которыми в высокой степени обладают Шарль Нодье и де Латуш. Ондаже напоминает последнего прелестью своей речи, хотя его внешность (оночень тучен) на первый взгляд противоречит тонкости ума и изяществу манер;но сейчас же он заставляет забывать о ней, как доктор Корев, друг Гофмана. Унего прекрасный лоб, живой, пронзительный взгляд и сардонический рот - однимсловом, черты, очень соответствующие его таланту. Он вносит в разговоркакую-то загадочность, какую-то странность; она, видно, и побуждает его неподписываться уже прославленным именем Бейль, а называться то Котонне, тоФредериком. Он приходится, как мне говорили, племянником знаменитомутруженику Дарю, одному из сподвижников Наполеона. Естественно, что императорпользовался услугами г-на Бейля. 1814 год, разумеется, прервал его карьеру,он переехал из Берлина в Милан, и вот контрасту между жизнью Севера и Юга,поразившему его, мы обязаны появлением этогo писателя. Г-н Бейль - один извыдающихся людей нашего времени. Трудно объяснить, почему этот глубокийнаблюдатель, этот искусный дипломат, доказавший и своими произведениями ивысказываниями возвышенность своих идей и обширность практических знаний,остается только консулом в Чивита-Веккье. Никто не мог бы достойнеепредставлять Францию в Риме. Г-н Мериме давно знает г-на Бейля и похож нанего; но учитель изящнее и проще. Произведения г-на Бейля многочисленны,отличаются тонкой наблюдательностью и обилием идей. Почти все они описываютИталию. Он первый дал точные сведения об ужасном судебном деле Ченчи; но оннедостаточно объяснил причины казни, которая произошла независимо отпроцесса и была вызвана заговором, продиктованным алчностью. Его книга "Олюбви" выше книги г-на Сенанкура и приближается к великим учениям Кабаниса иПарижской школы, хотя грешит отсутствием систематичности, которым, как ясказал уже, отмечена и "Пармская обитель". Он отважился в этом маленькомтрактате на слово кристаллизация, чтобы определить явление зарождениячувства, и словом эти пользуются сейчас, посмеиваясь, но оно будет житьблагодаря его глубокой точности. Г-н Бейль пишет с 1817 года. Вначале у негозаметны были некоторые проявления либерализма; но я сомневаюсь, чтобы этоттрезвый ум дал провести себя пустяками двухпалатной системы управления. В"Пармской обители" заложен глубокий смысл, который, конечно, не противоречитмонархии. Автор смеется над тем, что любит, он - француз. Господин Шатобриан говорил в предисловии к одиннадцатому изданию"Атала", что эта книга ничуть не похожа на предыдущие издания, настолько онвыправил ее. Граф де Местр признавался, что семнадцать раз переписывал"Прокаженного из долины Аосты". Я пожелал бы, чтобы г-н Бейль также принялсяза переработку, за шлифовку "Пармской обители", и тогда роман этотприобретет тот блеск безупречной красоты, который гг. Шатобриан и де Местрпридали своим любимым книгам.
Гобсек
Барону Баршу де Пеноэн
Из всех бывших питомцев Вандомского колледжа, кажется, одни лишь мы с
тобой избрали литературное поприще, - недаром же мы увлекались философией в
том возрасте, когда мам полагалось увлекаться только страницами De viris*.
Мы встретились с тобою вновь, когда я писал эту повесть, а ты трудился над
прекрасными своими сочинениями о немецкой философии. Итак, мы оба не
изменили своему призванию. Надеюсь, тебе столь же приятно будет увидеть
здесь свое имя, как мне приятно поставить его.
Твой старый школьный товарищ
де Бальзак
Как-то раз зимою 1829/1830 года в салоне виконтессы де Гранлье до часу
ночи засиделись два гостя, не принадлежавшие к ее родне. Один из них,
красивый молодой человек, услышав бой каминных часов, поспешил откланяться.
Когда во дворе застучали колеса его экипажа, виконтесса, видя, что остались
только ее брат да друг семьи, заканчивавшие партию в пикет, подошла к
дочери; девушка стояла у камина и как будто внимательно разглядывала
сквозной узор на экране, но, несомненно, прислушивалась к шуму отъезжавшего
кабриолета, что подтвердило опасения матери.
- Камилла, если ты и дальше будешь держать себя с графом де Ресто
также, как нынче вечером, мне придется отказать ему от дома. Послушайся
меня, детка, если веришь нежной моей любви к тебе, позволь мне руководить
тобою в жизни. В семнадцать лет девушка не может судить ни о прошлом, ни о
будущем, ни о некоторых требованиях общества. Я укажу тебе только на одно
* De viris illustribus (лат.) (" О знаменитых мужах") - сочинение
римского историка Корнелия Непота (I в. до н. э.).
обстоятельство: у господина де Ресто есть мать, женщина, способная
проглотить миллионное состояние, особа низкого происхождения - в девичестве
ее фамилия была Горио, и в молодости она вызвала много толков о себе. Она
очень дурно относилась к своему отцу и, право, не заслуживает такого
хорошего сына, как господин де Ресто. Молодой граф ее обожает и поддерживает
с сыновней преданностью, достойной всяческих похвал. А как он заботится о
своей сестре, о брате! Словом, поведение его просто превосходно, но, -
добавила виконтесса с лукавым видом, - пока жива его мать, ни в одном
порядочном семействе родители не отважатся доверить этому милому юноше
будущность и приданое своей дочери.
- Я уловил несколько слов из вашего разговора с мадемуазель де Гранлье,
и мне очень хочется вмешаться в него! - воскликнул вышеупомянутый друг
семьи.- Я выиграл, граф, - сказал он, обращаясь к партнеру.- Оставляю вас и
спешу на помощь вашей племяннице.
- Вот уж поистине слух настоящего стряпчего! - воскликнула виконтесса.-
Дорогой Дервиль, как вы могли расслышать, что я говорила Камилле? Я
шепталась с нею совсем тихонько.
-- Я все понял по вашим глазам, - ответил Дервиль, усаживаясь у камина
в глубокое кресло,
Дядя Камиллы сел рядом с племянницей, а госпожа де Гранлье устроилась в
низеньком покойном кресле между дочерью и Дервилем.
- Пора мне, виконтесса, рассказать вам одну историю, которая заставит
вас изменить ваш взгляд на положение в свете графа Эрнеста де Ресто.
lektsii.net - Лекции.Нет - 2014-2025 год. (0.027 сек.)
Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав
