|
Читайте также: |
Ее парта стояла в центре класса. Все, кто сидел рядом с ней, за ней и перед ней, оказывались ее лучшими, самыми верными в мире друзьями. Они посылали ей сложенные записочки, которые она разворачивала, читала, а потом, хихикая, пересылала дальше. Я часто видел, как она наклоняется к подружке и шепчет ей что-то на ухо — наверняка что-нибудь интересное.
—– Давай после школы удивим Хизер и пригласим ее в кино!
Волосы у нее были черные, густые и пышные — в стиле «афро», и она постоянно украшала их разным гребнями и заколками. Ая сидел и мечтал до них дотронуться. Они, наверное, теплые и мохнатые, как овечья шерсть, и в то же время легкие, как хлопок. Я знал: если действительно преодолеть разделяющее нас расстояние в две парты и дотронуться до ее прически, она закричит. Она казалась самой белой девочкой в школе, несмотря на то, что была чернокожей.
Она приходилась дочерью Биллу Косби, и я ее за это терпеть не мог.
— Он тако-о-о-ой интересный, — могла жеманно пропеть она, если кто-то из друзей дарил ей какой-то особенный брелок. Или: — «Венера была богиней любви», — четко, ясно и правильно отвечала она на уроке древнегреческой мифологии, улыбаясь во весь рот.
Эта девочка обладала как раз теми качествами, которых мне так недоставало. Умна, общительна, популярна, за словом в карман не лезет. Она происходила из самой лучшей семьи, какую только можно себе представить, и никогда не ходила в одной и той же одежде два дня подряд. И лицо не оцарапано небритой щетиной от поцелуев с человеком в два раза старше ее самой. Меня от нее просто тошнило.
Один из нас должен был уйти.
— Просто не знаю, что с тобой делать. Ты меня сводишь с ума, — говорила мать, до основания сгрызая ноготь на большом пальце.
— В эту школу я больше не пойду. Я туда никак не вписываюсь и никогда не впишусь. Поэтому надо уходить сейчас.
Но ты должен ходить в школу до шестнадцати лет.
Это закон.
— Еще три года я там просто не выдержу, — кричал я. — Боже, если бы я мог умереть! Я должен просто убить себя! — То же самое, наверное, чувствует попавший в ловушку зверь.
— Даже не шути насчет самоубийства.
— Почему ты думаешь, что я шучу?
Может, и правда покончить с собой? Может, это мой единственный выход?
Мама прекратила печатать и потянулась за корректирующей жидкостью.
— У меня нет сил бороться с тобой, когда ты в таком диком состоянии.
Всю ночь я бродил по дому и курил сигарету за сигаретой, с ужасом думая, что завтра утром мне снова идти в школу. Я снова и снова мысленно прокручивал варианты, но видел лишь один: бросить школу раз и навсегда.
Мама находилась в самом разгаре творческого процесса: сочиняла важную, как ей казалось, поэму.
— Будет страниц на пятьдесят и наверняка меня прославит, — пробормотала она тем углом рта, который не был занят сигаретой «Мор».
— Мне наплевать на твою сраную поэму. Я несчастен.
Ты должна что-то предпринять.
Она взорвалась:
— Ну а мне почему-то совсем не наплевать на эту, как ты изволил ее назвать, сраную поэму. Ей я отдаю все свои силы — всю себя. Всю жизнь я потратила на то, чтобы иметь возможность гордиться своими сочинениями.
— Прекрасно, но что же будет со мной? — уже завопил я. Мне хотелось спихнуть машинку на пол. Я ненавидел и мать, и ее писанину, и ее машинку. Я хотел принадлежать к семье Косби.
— Ты же взрослый, — ответила мама. — Тебе тринадцать. Ты обладаешь собственным умом и собственной волей. А у меня сейчас серьезные проблемы. Мое творчество очень важно для меня, и хочу надеяться, что оно когда-нибудь окажется важным и для тебя.
Как всегда, мама умудрилась повернуть все лицом к себе. Это уж она умела.
— Но я не принадлежу к твоим фанатам, — парировал я. Я слышал, как эти слова говорит своей матери Кристина Кроуфорд в «Милой мамочке», и знал, что моя мама этого фильма не смотрела, поэтому фраза покажется достаточно оригинальной.
—– Ну а в настоящее время и я, в свою очередь, не принадлежу к твоим фанатам, — отрезала мама и отвернулась, снова начав печатать.
Я вытащил вилку из розетки, и машинка замолчала.
— Черт возьми, Опостен, что с тобой творится? Зачем ты это делаешь? Мне сейчас нужна поддержка, а вовсе не твоя враждебность.
Я грубо послал ее подальше и вылетел из комнаты. Сел на крыльце и закурил. Через минуту мама появилась в дверях.
— С тобой хочет поговорить доктор Финч. По телефону. — Голос ее звучал спокойно и холодно, словно мы были в приемной врача.
— Отлично.
Я ждал нагоняя за то, что терроризирую мать. Доктор может сказать, что я с ней слишком груб и от этого ее психика снова расстроится. А значит, вся его огромная работа пойдет насмарку.
— Алло?
— Ну, привет, Огюстен. Что это я о тебе такое слышу — будто ты не хочешь больше ходить в школу?
Я не верил своим ушам. Он говорил обо мне самом.
Я рассказал ему, как несчастен, каким чужим себя там ощущаю, как я оказался в ловушке и в депрессии и как хочу, чтобы меня просто оставили в покое, чтобы я мог спокойно ходить в кино и писать дневник.
Доктор Финч слушал меня, не прерывая, лишь иногда вставлял замечания типа «хм» и «понимаю». Выслушав, заключил:
— Знаешь ли, закон об обязательном образовании гласит, что ты должен посещать школу до шестнадцати лет.
— Знаю, конечно,— ответил я. — Но я не могу. Не могу!
Я был в отчаянии. Он должен мне помочь.
— Ну-ну, — наконец с глубоким вздохом произнес Финч. Я представлял, как он откинулся на спинку кресла и свободной рукой трет лоб.
— Есть только одна лазейка, чтобы вытащить тебя из школы: попытка суицида. Если ты пытался покончить с собой, то я имею право освободить тебя от посещения школы.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, если бы ты совершил попытку самоубийства, то я мог бы объяснить совету школы, что человек психологически непригоден к посещению учебного заведения и
нуждается в интенсивной терапии. Не знаю, сколько они провисят на этой удочке. Может быть, месяц, два, три.
— Ну а как… — Я растерялся. — Как это случится? Тоесть, что мне нужно для этого сделать? Вы же не хотите сказать, что я, например, должен перерезать себе вены или что-нибудь в этом роде?
— Нет-нет, что ты! Об этом я даже и не думаю. Это должна быть показная попытка самоубийства. Фальшивая.
— О! — воскликнул я.
— Но тебе придется провести некоторое время в психиатрической лечебнице. Сначала должно произойти вот что: твоя бедная мать найдет тебя, — он хмыкнул, сценарий явно казался ему забавным, — и отвезет в больницу.
Тебе придется остаться там… ну, недельки на две, для обследования.
Я признался, что мысль о двух неделях в дурдоме кажется мне не намного приятнее, чем мысль о школе. Если только чуть-чуть приятнее.
— Это будет подобие мини-каникул, — продолжил он. — Ну, где же твоя страсть к приключениям?
Теперь перспектива казалась немного более привлекательной. Даже если я и не смогу ходить в кино и встречаться с Букменом, все равно я буду не в школе. А это главное. Он прав. Это будет приключение.
— Хорошо, давайте так и поступим.
— Ну, тогда дай мне поговорить с мамой, — попросил он.
Повесив трубку, она повернулась ко мне:
— Доктор едет к нам.
Она казалась довольной. И я сразу понял, что она радуется тому, что хотя бы на время я скроюсь с глаз долой. Никто не будет ей запрещать в пятидесятый раз подряд слушать эту поганую «Тетушку Мейм». Она сможет сколько влезет рисовать контуром для губ Деву Марию Гваде-лупскую — до тех пор, пока глаза не получатся такими, как ей хочется. И объедаться горчичными сандвичами с обрезанной коркой.
Вариант казался идеальным для нас обоих.
Я стоял наверху, в своей комнате, в которой так редко бывал, и смотрел на улицу, раздумывая об этой сучке Косби. Ей-то уж точно незачем выбирать между седьмым классом и психушкой. Почему я не могу быть таким? Я убеждал себя, что стремлюсь лишь к нормальной жизни, хотя отлично понимал, что дело в другом. Какая-то часть меня упивалась ненавистью к школе и тем, что может случиться, если я все же не стану туда ходить. Неизвестность интриговала и притягивала. Мне даже, наверное, немного нравилось то, что моя мать — такое странное и сумасбродное создание. Неужели я впал в зависимость от кризисов? Что называется, «подсел»? Я провел пальцем по подоконнику.
— Хочу чего-нибудь нормального, хочу чего-нибудь нормального, хочу чего-нибудь нормального, — несколько раз повторил я.
Были в моей жизни вещи поинтереснее школы. И куда более захватывающие. Букмен не имел постоянной работы. Он подменял Хоуп, когда ей требовалось отлучиться с рабочего места, и был свободен во все остальные дни. Если я развяжусь со школой, мы сможем постоянно быть вместе. При одной этой мысли меня охватило мучительное желание.
То происшествие в квартире Нейла действительно нас сблизило.
— Я понимаю, что был не прав. Это оказалось почти насилием. Прости!— Он заплакал.
— Все в порядке,— успокоил я его. Втайне я стремился к отмщению, но в то же время нуждался в его обществе.
Победило второе.
Букмен дарил мне внимание. Мы с ним подолгу гуляли, разговаривая о самых разных вещах. Например, о том, какими ужасными были монашки в католической школе, где он учился, или о том, что, когда сосешь член партнера, надо обязательно губами прикрывать зубы. А потом отправлялись в сарай за домом и баловались там, наверху, на его старом матрасе.
Сидя в школе, среди всех этих до ужаса нормальных, старательно пишущих шпаргалки детей, я мог думать только о Букмене. О том, как я его буду целовать, гладить; о том, как услышу его слова:
— Господи, да ты превращаешься для меня в целый мир.
Как я мог просто послушно сидеть там, пришпиливая к лабораторному лотку бабочкины крылышки или старательно зазубривая предложные обороты? Когда в раздевалке другие мальчики, отпирая и запирая свои шкафы, обсуждая прошедшие выходные, рассказывали о том, как они играли в футбол, — что я мог сказать?
— О, я прекрасно провел время! Мой друг, которому тридцать три года, сказал, что было бы здорово упаковать мою сперму, как мороженое, чтобы есть ее весь день.
Кроме Хоуп и Натали один лишь Букмен согревал меня вниманием и душевным теплом. Мама этого не делала. Я ей был нужен лишь дня того» чтобы вставить в пишущую машинку новую ленту или постоять возле проигрывателя, чтобы повторить нужную песню.
А отец даже не отвечал на мои звонки, если платить за них предстояло ему.
Стоя возле окна и бесцельно колупая подоконник, я вдруг увидел, как перед домом остановился незнакомый фургон. Мотор заглушили, однако из машины никто не вышел. Прошло несколько минут, а потом со стороны пассажира открылось окно, оттуда вылетел надутый гелием розовый воздушный шар и стремительно взмыл вверх. Я задумался, где он взял гелий и есть ли там еще.
Доктор явился к пациенту на дом.
Мама позвала меня вниз, и мы с доктором Финчем обменялись рукопожатием.
— У вас слишком независимый нрав, молодой человек, — заметил он.
— Так оно и есть, — вставила мать.
— Ты готов? — спросил он.
— Готов к чему?
Он откашлялся и потер руки.
— Нам предстоит небольшая поездка. Нужно кое-что позаимствовать у одного друга, чтобы этот план сработал.
В машине мы сможем обсудить конкретно, что будем делать.
Мама, обернувшись, смотрела на свою машинку, словно та не хотела ее отпускать. Я понимал, что ей трудно расстаться со стихами даже на пять минут.
— Тебе придется поехать с нами, — развеял ее сомнения доктор.
Мама выглядела встревоженной, словно у нее только что нашли болезнь, которая помешает ей снова и снова говорить о себе самой. Она явно колебалась. Потом наконец собралась с духом:
— Хорошо. Мне только нужно взять сумку.
Финч вел машину, мама сидела рядом с ним, а я сзади, прижавшись головой к окну. Я уже начал сомневаться, стоило ли соглашаться на эту авантюру. Как только мы выехали из Амхерста и свернули на шоссе, мама открыла сумку и начала в ней копаться. Наконец вытащила несколько отпечатанных страниц, разложила их на коленях, откашлялась и повернулась к доктору:
— Хотите послушать кое-что из той новой поэмы, над которой я сейчас работаю?
Он кивнул:
— Конечно, Дейрдре. Если тебе приятно будет мне почитать.
— А можно, я закурю? — спросила мать, засунув в рот сигарету и уже поднося к ней зажигалку.
— Разумеется.
— Спасибо, — ответила она почти игриво. Я не удивился бы, вставь она за ухо цветок кизила.
Следующие полчаса мне пришлось терпеть фирменное чтение поэзии. Мать читала мелодичным южным голосом, с безупречной дикцией и отточенными, отработанными интонациями. Я знал, что ей хотелось бы, чтобы к вороту кофточки оказался приколот микрофон, а камера в это время снимала бы ее профиль.
Сама собой в голову пришла мысль: меня вот везут в психбольницу, а родная мать ведет себя так, словно читает свои новые стихи на поэтическом вечере.
Мы подъехали к большому, со всех сторон окруженному лугами, сельскому дому. Доктор Финч свернул на полукруглую, покрытую гравием дорожку и остановил машину. Он взглянул на меня в зеркало заднего вида:
— Очень важно, — начал он, — чтобы ты ничего и никому об этом не говорил.
Я провел потными ладонями по джинсам и кивнул в знак согласия, хотя и понятия не имел, на что, собственно, соглашаюсь.
—. Я могу лишиться медицинской лицензии, — объяснил он.
Что он собирался делать? И почему мы приехали в этот загородный дом? Загадка пугала. Я хотел точно знать, что происходит, но понимал, что не имею права спрашивать, а должен ждать, пока все прояснится само собой.
Мама сложила листки и засунула их обратно в сумку. Посмотрела в окно:
— Какой прелестный дом, — заметила она.— Какой прекрасный старый амбар!
— Я скоро вернусь, — сказал доктор, — вы оба посидите пока здесь.
Как только он исчез, мама повернулась ко мне:
— Да, ты придумал приключение на свою голову. — Она опустила окно и глубоко, всей грудью, вдохнула. — Здесь такой чистый и свежий воздух. Напоминает детство в Джорджии. — Потом достала из пачки сигарету и закурила.
Доктора нам пришлось ждать почти полчаса. Вернулся он, держа в руке небольшой бумажный мешок. Сел в машину и включил зажигание. Я ожидал, что он сейчас начнет разворачиваться, чтобы отъехать от дома. Но вместо этого он передал пакет мне.
Я взял пакет. В нем оказалась пинта виски «Джэк Дэниел».
Потом доктор залез во внутренний карман пиджака, вынул оттуда пузырек с таблетками, открыл его и высыпал несколько таблеток себе на ладонь.
— Прими три таблетки, — он протянул их мне, — и запей виски.
Я изо всех сил пытался скрыть потрясение. Вот так запросто, совершенно бесплатно, я получал спиртное и таблетки не от кого-нибудь, а от отца Натали. Плохо только, что нужно было употребить все это прямо здесь, в машине, в присутствии его самого и матери. Хотелось бы сохранить их, а потом, вместе с Натали, надраться и, слетев с катушек, отправиться гулять к колледжу Смит. Но делать нечего: я засунул таблетки в рот и запил их несколькими глотками виски. Сначала показалось, что горло горит огнем, но потом по всему телу разлилось невероятное, блаженное и успокаивающее тепло. До того я пробовал лишь пиво и вино. Это оказалось куда лучше.
Доктор Финч повторил:
— Обещай, что никогда и никому об этом не скажешь.
Ты пытался свести счеты с жизнью, а мать тебя нашла и отвезла в больницу. Понял?
Я кивнул:
— А в школу ходить не придется?
— Пока нет, — ответил он.
— Хорошо. — Я положил голову на спинку сиденья.
Проснулся я оттого, что потная женщина с желтыми волосами пыталась что-то всунуть мне в рот. Но это произошло гораздо позже.
Она оказалась медсестрой. Это выяснилось, когда она произнесла:
— Я медсестра. Ты в больнице. Нам нужно вытащить таблетки из твоего желудка. Ты же не хочешь умереть, правда?
Разумеется, я не хотел умереть. Я просто очень хотел спать. Когда я попытался заснуть, она меня снова ущипнула за руку, продолжая пихать в рот какую-то пластмассовую гадость. Я подавился, глаза наполнились слезами, а она продолжала попытки очистить мой желудок.
Я снова провалился в сон.
Когда я проснулся в следующий раз, оказалось, что я лежу в постели и никто больше не пытается причинить мне боль. В комнате было окно, но глаза открыть не удалось. Веки оказались слишком тяжелыми — словно свинцовы-ми. Казалось, что на глаза давит сам свет, заставляя держать их закрытыми.
— Привет, — произнес рядом с кроватью чей-то голос.
Он звучал близко, но его обладатель не стоял надо мной.
— Ты проснулся? — Голос принадлежал мужчине.
Я посмотрел туда, откуда он шел, и увидел голого человека в зеленом остроконечном праздничном колпаке: скрестив ноги, он сидел на соседней кровати. Реализм моего сна производил впечатление. Отчетливо виднелись даже черные волоски над коленными чашечками.
— Я Кевин, — представился человек.
Комната постепенно проникала в мое сознание — лампы дневного света над головой, серый металлический шкаф у противоположной стены, решетки на окнах. Я начал понимать, что это не сон. Попытался сесть, но грудь словно придавило свинцовой плитой — не шевельнешься.
Голый человек в остроконечном колпаке подошел к моей кровати и остановился. Член его болтался в нескольких дюймах от моей руки, и я испытал острое желание схватить его — в качестве теста на реальность происходящего.
— Ты, что ли, пытался наложить на себя руки, а? — Он почесался. — Пить хочешь?
И тут я все понял. Очевидно, я в сумасшедшем доме. Пришло смутное воспоминание о процедуре чистки желудка.
Нечто подобное со мной происходило, когда мне было шесть лет. Я съел воскового Санта-Клауса с рождественской елки, и пришлось срочно везти меня в больницу в Спрингфилде. Так что второй раз в жизни подобие Санта-Клауса оказывалось причиной моего болезненного состояния и необходимости определенных медицинских процедур. Я кивнул.
Он отошел от моей кровати, открыл дверь и крикнул куда-то в коридор:
— Новенький проснулся и хочет пить!
Через несколько секунд появилась сестра. На подносе она несла маленький бумажный стаканчик.
— Как ты себя чувствуешь? — Вопрос прозвучал неожиданно резко.
— Устал.
— Неудивительно, — заметила она. — Если проглотить полфлакона валиума и полбутылки виски, то сразу устанешь.
Казалось, медсестра настроена враждебно. Тем не менее она протянула мне стаканчик с чуть теплой водой.
Я проглотил ее одним глотком. Вода отдавала ржавчиной. Потом я спросил:
-Где я?
— Ну, начнем с того, что ты жив. — Она обернула вокруг моей руки манжету и начала мерить давление. — Полагаю, это плохая новость. А хорошая новость заключается в том, что ты в больнице, где тебе могут по-настоящему
помочь.
Она посмотрела на Кевина:
— А ты сними колпак и надень на себя что-нибудь.
Она ушла, а Кевин надел больничный халат и наклонился ко мне:
— Сестры и доктора — они здесь все ненормальные. Он заметил, что я смотрю на колпак, который все еще торчал на его голове, и, снимая его, рассмеялся:
— Они тут устраивали небольшую вечеринку по поводу дня рождения одной девицы. Ей исполнилось что-то около миллиона с небольшим. А сестра — черт с ней, пусть говорит.
Мне удалось сесть, хотя в голове отчаянно стучало.
— Что это за больница?
—Дурдом. — Он состроил сумасшедшую гримасу. Мне захотелось пройтись чтобы хоть немного проветриться. Я срочно нуждался в свежем воздухе.
— Где здесь выход? И где можно пройтись?
Он засмеялся:
— Ты отсюда не выйдешь. И не пройдешься. Это закрытая палата, детка.
«Ну, хоть не школа», — подумал я.
Кевин сказал, что он сидит здесь, потому что хотел покончить счеты с жизнью.
— Правда? — удивился я.
Он кивнул.
— Почему?
— Потому что жизнь — дерьмо, — объяснил Кевин. — Родители заставляли меня ходить в школу, которую я ненавидел. Заставили жениться девушке, которую я не люблю. Такое чувство, что вся моя жизнь, в девятнадцать лет, уже расписана и разложена по полочкам. Она мне попросту опротивела. Все опротивело. Понимаешь?
Все к черту.
— И ты хочешь умереть? — спросил я.
Он подумал.
— Сейчас, в данную минуту, — нет.
Потом спросил:
— А ты из-за чего сюда попал?
Мне стало стыдно. Он казался таким откровенным, а я не имел права сказать ему правду. Поэтому я коротко произнес:
— Школа. Ненавижу школу.
— Восьмой класс, что-нибудь в этом роде?
— Седьмой. Я два года сидел в третьем.
— Черт возьми, не так плохо. Только начало старших классов. Совсем плохо не может быть.
Я хотел рассказать о безупречной девчонке Косби, но вдруг понял, что это недостаточный повод, чтобы угодить в психбольницу. Хотел рассказать о Нейле Букмене, о том, как я его люблю, как хочу быть все время с ним рядом, а школа лишь стоит на дороге. Хотел рассказать, как у мамы съезжает крыша и я постоянно за нее волнуюсь. Хотел сказать, что попал сюда вроде как на каникулы. Только я не имел права рассказывать о том, как сюда попал. Это была тайна.
Следующие несколько дней мне пришлось лгать, сохраняя секрет. Во время сеансов групповой терапии, когда мне надо было осознать свои суицидальные наклонности, я старался изо всех сил.
— Ненавижу свою жизнь, — говорил я. Или: — Я просто хотел побыстрее со всем покончить.
Я изо всех сил пытался вспомнить, что в таких случаях говорят в кино. Старался изобразить Мартина Хьюита из «Бесконечной любви» — после того, как тот от полноты чувства сжег дом Брук Шилдз. Вместо того чтобы впасть в депрессию в палате сумасшедшего дома, я вдохновенно играл роль, возможно, приближаясь к получению «Оскара».
Мне не хватало Букмена. Я очень по нему скучал. Мне не разрешали звонить, а все случившееся произошло так стремительно, что он наверняка страшно обо мне волновался.
Я представлял, как он приходит к больнице и стоит под окнами, пытаясь докричаться.
Я так по нему скучал, что ощущение потери оказывалось физическим; оно охватывало все тело, словно мне не
хватало руки или ноги. Мне становилось плохо, даже тошнило.
Он больше не был со мной грубым, как в тот самый первый раз, когда мы «делали это». Нет, сейчас он был ласковым, нежным, неторопливым. Он признался, что влюбился в меня, потому что я божественный, а он сразу этого не понял. Сказал, что я стал для него всем, смыслом его жизни.
Я еще никогда и ни для кого столько не значил.
Когда я наконец собрался с духом и признался матери в своих отношениях с Букменом, она страшно обрадовалась.
— Я очень, очень ценю этого молодого человека, — ответила мать, глядя куда-то в пространство, поверх моего левого плеча. — Он всегда очень поддерживал и меня, и мое творчество.
— Так, значит, это тебя не шокирует? — удивился я.
Меня волновало, что моя связь с мужчиной в два раза старше меня окажется еще одной причиной для ее депрессий.
— Послушай, Огюстен, — начала мать, — мне вовсе не хочется, чтобы ты так же страдал от комплексов, как пришлось страдать мне — с самого детства. Я просто знаю… — она закурила сигарету, — как трудно найти себя. Знаешь, иногда я жалею, что меня воспитывала
мать, не похожая на меня. Тебе просто повезло, что я проделала такую огромную эмоциональную работу. И поэтому я так счастлива тебя поддержать.
— Хорошо, — сказал я. — Рад, что это тебя не травмирует. Потому что у нас все очень серьезно. Он от меня без ума.
— И ты этого хочешь? — уточнила она.
— Да, конечно, — подтвердил я.
— Ну так знай, что я полностью поддерживаю ваши отношения.
Ее реакция меня поразила. Начиная разговор, я с ужасом ждал, что окажусь перед ней виноватым. Я почти видел, как летают по дому тарелки и, грозя вывалиться, дрожат от хлопанья дверей окна. И вдруг все оказалось настолько просто. Словно я сказал, что с этой минуты больше не буду есть хлеб из белой муки мелкого помола.
— А ты говорил о своих отношениях с Букменом доктору Финчу?
— Да, он в курсе, — ответил я.
— И что же он сказал?
— Он? Хм, даже и не знаю. Думаю, что он относится к этому нормально. Хотя, кажется, он не совсем одобрил мой выбор. Во всяком случае, он не пытается что-нибудь предпринять, чтобы как-то нам помешать. Он сказал, что я должен открыться тебе и узнать твое мнение.
— Отлично, — заключила она, снимая с брюк волосок. — Я рада, что он понимает и поддерживает.
На самом деле, когда я открыл доктору Финчу наши с Букменом отношения, он сначала разозлился. Я даже записался к нему на прием, потому что боялся крупного скандала и не хотел говорить дома, когда доктор сидит в подштанниках перед телевизором и грызет куриную ногу. Когда я вошел в кабинет, он показал мне на кушетку:
— Ну, молодой человек, присаживайтесь и поведайте, что у вас на уме.
Странно было сидеть в его кабинете, на этой самой психотерапевтической кушетке, в окружении шкафов и ящиков со всякими медицинскими принадлежностями. Я ощущал себя пациентом.
— Мы с Букменом — бойфренды, — собравшись с духом, брякнул я.
— Бойфренды? — повторил он.
— Да. Началось это все просто с дружбы, но сейчас мы уже не просто друзья. Он в меня влюблен, и я тоже его люблю.
— И что, имеет место сексуальная связь? — уточнил доктор Финч странно профессиональным тоном.
Я кивнул.
Он закрыл лицо руками и некоторое время дышал сквозь пальцы.
— Я должен сказать вам, молодой человек, что уже проходил это со своей младшей дочерью Натали;
— Знаю, — ответил я. — Это почти то же самое.
— Хотя я не считаю, что в юности нельзя иметь близкие отношения с кем-то намного старше себя, тем не менее я обеспокоен твоим выбором.
Это он Букмене? О своем приемном сыне?
— Что вы хотите сказать?
— Видишь ли, — мрачно тяжело заговорил он, — Букмен — ненадежный человек. У него масса проблем, причем корни их уходят очень глубоко.
Однако я-то знал, что голова у Букмена варит очень даже хорошо.
— На вид с ним все в порядке, ~ заметил я.
— Ну, я же не говорю, что ты не можешь с ним встречаться. Тем более что, как ты сам сказал, дело уже зашло далеко. Многолетний опыт показывает, что если молодой человек или девушка что-то вобьют себе в голову, то уже ничто не сможет их остановить. Однако хочу
тебя попросить, чтобы ты держал меня в курсе событий.
Если вдруг ощутишь, что ситуация меняется к худшему, сразу сообщи.
Я чувствовал себя так, словно купил подержанный «форд», и продавец предупредил, что машина не взорвется, пока мне не вздумается резко тормознуть. Однако необходимо постоянно следить, не идет ли дым.
— Хорошо — согласился я. — Постараюсь быть поаккуратнее. Хотя он и правда сейчас в полном порядке. У нас все хорошо.
— Рад слышать, — ответил доктор Финч. Потом повернулся вместе с креслом и взял с полки какую-то бутылку.
— Хочешь попробовать? — спросил он.
— А что это? — поинтересовался я, разглядывая белую бутылку.
— Подожди, дай посмотреть. — Он нацепил на нос бифокальные очки и начал внимательно изучать наклейку.
— Недавно прислали по почте, поэтому я не уверен… ах да. Понятно. Всего лишь мягкое успокаивающее средство. Для того, чтобы не волноваться понапрасну.
Я пожал плечами:
— Ну конечно, я могу это принять.
Он передал мне бутылку, и я засунул ее в карман, где лежали сигареты.
А сейчас мама посмотрела на меня и улыбнулась. Некоторое время она молчала, просто улыбаясь, как будто гордится мной или что-то в таком роде.
— Ты очень независимый молодой человек, — наконец произнесла она. — И я горжусь тем, что ты мой сын.
— Спасибо, — поблагодарил я, рассматривая дырку на джинсах, на коленке.
— Хочешь послушать стихотворение, над которым я работаю? Это всего лишь первый вариант — совсем черновой, — но речь идет о моем путешествии в собственный внутренний мир и о том, как мне удалось установить связь с собственным творческим подсознанием.
Мне кажется, тебе это может оказаться полезным, раз ты начинаешь путь свободного и очень умного молодого человека.
Сам я открылся лишь доктору Финчу и матери, однако, как мне кажется, другие тоже кое-что подозревали. Недавно, например, Агнес вошла в телевизионную комнату.
Моя голова лежала на коленях Нейла.
— Что здесь происходит? — закричала она, и Нейл попросил ее не лезть не в свои дела.
— Ничего такого особенного, — добавил он. Он так разозлился, что даже затрясся. А когда она вышла, мы оба встали, и он прижался ко мне. Прижался настолько сильно, что я даже намочил штаны.
Я пробыл в больнице две недели. Когда меня выписали, доктор Финч отправился в управление по образованию Амхерста и объяснил, что я совершил попытку самоубийства и теперь мне придется полгода находиться вне школы, под его пристальным наблюдением.
Кажется, все получилось, потому что они перестали звонить.
Через три дня после моего возвращения мать вошла в кухню, где я курил и жарил в чугунной сковородке ветчину.
-— Ты проводишь в доме Финчей много времени, — начала она.
— М-мм, х-мм, — ответил я, не имея желания объяснять, что торчу у Финчей из-за нее.
— Мне кажется, это хорошо, что ты проводишь так много времени в большой компании.
Думаю, что это было правдой. Мне нравилось, что в любое время суток можно было найти кого-то, кто не спит. Всегда кто-то болтался без дела и был готов развлечься.
— А я в настоящее время так истощена эмоционально. Безжалостно сражаюсь в поисках своего истинного Я — окончательно, раз и навсегда.
—Да. – отреагировал я, вилкой переворачивая на сковороде полоски ветчины.
— Ну и, разумеется, наши с Ферн отношения поглощают массу энергии и вызывают огромный стресс.
—Ты мне не передашь несколько бумажных полотенец?
— Мне очень трудно быть такой матерью, которая тебе необходима, — прижалась она, протягивая пачку полотенец.
— М-мм, х-мм.
— Поэтому мы серьезно обсудили все с доктором и пришли к выводу, что это — лучший выход. — Она помахала перед моим носом какой-то бумагой.
— Что такое?
—Хорошая новость. Доктор согласился стать твоим законным опекуном.
Я застыл от неожиданности. Потом с недоверием взглянул на нее.
— Чего?
— Сейчас это действительно лучший вариант. И он сам, и вся его семья могут оказать тебе то внимание, в котором ты так нуждаешься. — Она накрыла ладонью мою руку. — Опостен, доктор очень тебя любит. Он считает, что ты обладаешь огромной страстью и волей к жизни. Когда мы с ним говорили, он сказал мне: «У Огюстена очень мощное ощущение собственной личности. Он сможет сделать в этой жизни все, что захочет».
— То есть ты посылаешь меня куда подальше, — заметил я.
— Нет, — нежно возразила она. — Я просто делаю то, что считаю наилучшим и для тебя, и для нас обоих. Я тебя очень, очень люблю. И навсегда останусь твоей матерью.
А ты всегда будешь моим сыном.
Пара подписей — и доктор Финч уже не был просто психотерапевтом, лечившим мою мать. Он стал моим отцом.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 86 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |