Читайте также:
|
Поскольку жена пастора отказывалась покидать законного супруга, а мама нуждалась в постоянной заботе и обожании, она рассталась с Ферн и вела поиски новой подруги. На ее счастье, доктор Финч как раз начал пользовать склонную к самоубийству восемнадцатилетнюю афро-американку. Вообще-то она училась в школе дизайна на Род-Айлэнде, но в настоящее время находилась в академическом отпуске.
Звали ее Дороти.
И ей было суждено прожить молодые годы с моей мамочкой.
Рыжевато-черные волосы Дороти спадали на плечи крупными кольцами. Еще у нее были большие карие глаза, выразительный чувственный рот и нос, очень напоминавший спинной плавник лосося. Про таких говорят «не красивая, но интересная». Мне она казалась похожей на ведьмочку.
Дороти была очень возбудима, и ее постоянно тянуло к хаосу. Как другие люди стремятся к комфорту и безопасности, Дороти стремилась к экстремальным ситуациям. И именно это она получила в лице моей матери.
Особенно мне нравилось в ней то, как тщательно она следит за ногтями — отращивает и красит их в соответствии с собственным настроением. Если она чувствовала себя счастливой, то ногти оказывались ярко-красными. Если настроение было агрессивным, они стано-вились темно-бордовыми. А если вдруг Дороти входила в полосу тоски, то ногти приобретали нейтральную окраску.
Однако лучше всего был трастовый фонд. Его основал отец Дороти, которого она ненавидела за то, что однажды, во время катания на лодке, он показал ей свой член. Фонд был настолько велик, что она имела возможность припеваючи жить на проценты.
А я, как глубоководная рыба, питался крошками с ее стола.
— Бери полсотни, — говорила она, — и проваливай.
Когда я переехал в дом Финчей на официальной основе, то наивно полагал, будто моя комната в Амхерсте останется за мной. Во всяком случае, так поступали мамочки в телесериалах. В жизни все вышло совсем иначе.
Вместо этого Дороти переехала из дома своих родителей в Бакленде в мою старую спальню. По крайней мере поначалу туда. Мать собиралась стать проблемной девушке наставницей.
— Я всегда мечтала о дочке, — заявила она.
Однако очень скоро обе оказались в маминой спальне, а мою бывшую комнату превратили в свалку разных вещей.
Потом они стали и вовсе неразлучными. На мой взгляд, они очень подходили друг другу.
Если матушке в три часа ночи приходила блажь принять пенную ванну, то Дороти предлагала подсыпать в нее битого стекла. Если мать хотела снова и снова слушать «Вестсайдскую историю», то Дороти соглашалась:
— Хорошо, только поставим ее на сорок пять оборотов!
Однажды мать заявила, что хочет меховую накидку, как у Тетушки Мэйм. Дороти тут же притащила с распродажи щенков какую-то припадочную норвежскую лайку.
— Черт побери, Дороти, — кричала мать, — эта псина доведет меня до нервного срыва. Немедленно отведи обратно.
— Никакая не псина, а милая собачка. И она перестанет гадить по всей лестнице, если ты будешь выпускать ее во двор, как я тебе говорила.
— Черт! Я не могу выпускать ее, потому что она кидается на меня всякий раз, как я оказываюсь рядом.
— Вовсе она на тебя не кидается. Я же говорила — у нее эпилептические припадки. Надо давать ей таблетки. — И Дороти трясла взятой у ветеринара баночкой.
— Мне некогда давать таблетки твоей дурацкой собаке. Я сама должна принимать целую кучу таблеток. Отнеси ее, откуда взяла.
Дороти направилась в ванную и вернулась с бутылочкой «Вике Найкуил — поможет от кашля и подарит спокойный сон».
— Смотри, давай попробуем вот это. Уверена, она успокоится. — Девушка налила в маленькую чашку немного зеленой жидкости и наклонилась к собаке.
Собака лизнула содержимое, и Дороти тотчас же убрала чашку.
— Видишь? Ей даже нравится.
«Найкуил» подействовал очень быстро, и собака уснула в уголке.
— Так-то лучше, — довольные голосом произнесла мать, большим пальцем правой ноги почесывая левую. —
Когда она спит, она очень даже миленькая.
— Ну вот, видишь? — ответила Дороти.
— Хорошо, — решила мать, — пусть остается — до тех пор, пока ты с ней справляешься.
— И с ней, и с тобой.
— Ах, ты сама — такая прелестная зверушка, — умилилась мать, беря лицо подруги в свои ладони и целуя ее в губы.
Хотя мать и любила дразнить Дороти, называя ее зверушкой, Дороти вела себя так, будто у нее не любовница, а дрессированный медведь.
— Ну-ка, сострой ту рожицу! — кричала она, словно ребенок, хлопая в ладоши.
Мамочка пыталась спрятать улыбку и сохранить самообладание и некоторое достоинство.
— Не понимаю, о какой рожице ты говоришь.
Дороти принималась кричать:
— Нет, знаешь! Наверняка знаешь! Давай! Давай!
Мать смеялась и скалила зубы:
— Ррррр, — рычала она, растопырив пальцы, словно медвежьи когти.
Дороти начинала от восторга подпрыгивать на диване, словно маленькая девочка.
Можно было прийти к ним и обнаружить родную мать на диване с рукописью на коленях и с вылепленными при помощи шампуня рожками на голове. А из колонок в это время несся голос Энн Секстон:
«Пишущая женщина чувствует так сильно…»
Дороти не боялась материных прибабахов, а скорее ждала их, словно новый фильм или лак для ногтей, который вот-вот должен появиться в продаже.
— Твоя мама просто самовыражается, — говорила она мне, когда мать теряла сон, начинала курить фильтры от сигарет и писать справа налево ручкой с блестящей пастой.
— Вовсе нет, — возражал я. — Она просто снова сходит с ума.
— Не занудствуй, — зевала Дороти, подавая матери коробку из-под туфель, наполненную фильтрами. — Она — человек искусства. А если тебе нужна посудомойка и кухарка, то поищи себе другую мать.
Да, мне действительно была нужна посудомойка и кухарка. И если бы я знал место, где водятся такие матери, то рванул бы туда немедленно.
Дороти опекала маму, как верная сторожевая собака, которая к тому же умеет готовить еду.
— Дороти, я умираю от жажды, — могла воззвать моя матушка из полулежачего положения, которое приняла на диване. Она обмахивалась экземпляром своей первой и единственной опубликованной книги.
Через минуту Дороти появлялась, держа в руке высокий стакан холодного чая со льдом, на дно которого она поставила маленькую пластиковую козу.
Мать в неге, с закрытыми глазами потягивала чай — пока с ней не случался приступ кашля. Она выплевывала в руку пластиковую козу.
— Что это такое? — возмущенно вопрошала она.
И обе начинали безудержно смеяться.
Непредсказуемая натура Дороти как нельзя лучше соответствовала ненадежной биохимии маминого мозга. Девушка оказалась не просто забавной. Она успешно выполняла роль буфера между мной и мамой. Мне уже не нужно было следить, что с матерью — эту миссию взяла на себя Дороти. А материна крыша отъезжала на отдых, Дороти радостно отправлялась следом.
Из одной из таких поездок они привезли мне подарочек.
Его звали Цезарь Мендоза, а выглядел он в точности как карикатурный дровосек. Руки его были толсты, как сучья, голова казалась квадратной, словно наковальня. Мать встретила его в лечебнице, куда поместил ее доктор Финч.
— Не поеду я ни в какую лечебницу! — бушевала мать, и глаза ее горели так, словно кто-то зажег в них по целому коробку спичек.
— Только для наблюдения, — спокойно убеждал доктор Финч.
— Не буду я наблюдаться! — вопила мать, так налегая мощным телом на дверь, что та хлопала прямо в лицо доктора.
— Дейрдре, вам необходимо туда ехать, — настаивал он уже из-за двери. — Лучше отправляйтесь сейчас же, по доброй воле, иначе я вызову полицию.
В конце концов мать смирилась. Она позволила отвезти себя в соответствующее заведение в Бретглборо, штат Вермонт.
Вернулась она оттуда все еще слегка не в себе и с дровосеком ростом под метр девяносто. По-английски он говорил плоховато.
— Я люблю твою мать, — сообщил он, увидев меня. — Я буду твой новый отец.
Пораженный таким оборотом событий, я опустился на диван. Маменька не только не выздоровела в лечебнице, а, наоборот, еще сильнее задвинулась.
— Где здесь ванная? — спросил он, шлепая по дому и заглядывая под двери.
— В конце коридора, — показал я.
Дровосек вернулся, благоухая мамиными новыми духами.
— Нравится? — поинтересовался он, протягивая комне толстую руку. –— Я хорошо пахну, правда?
Дороти прижималась к матери, зажигала ей сигареты и держала их между затяжками. Она объяснила мне ситуацию следующим образом:
— Твоя мама уверена, что их свел Бог. Отныне Цезарь станет частью нашей жизни.
Она повернулась к матери и восхищенно взглянула на ее профиль — с таким выражением, будто мать минуту назад объявила, что у нее рак и она собирается всеми доступными средствами бороться за жизнь.
Я взглянул на дровосека: он нюхал надушенную руку и улыбался, а другой рукой слегка потирал бугор в штанах.
— Что ты знаешь об этом человеке? — поинтересовался я.
— Немногое, — ответила Дороти. — Он женат, имеет двоих детей, и его разыскивает полиция.
Цезарь улыбнулся мне, показав белейшие, совершенно безупречные зубы — я не думал, что у психов такие бывают.
— Хорошие зубы, — похвалил я.
— Тебе нравятся? — поинтересовался он и вытащил их изо рта.
Я вздрогнул.
Мама первый день вышла из больницы и чувствовала себя совсем слабой. Ей было трудно даже стоять самостоятельно, не опираясь ни на стену, ни на Дороти. Лекарства замедлили все ее движения, сделав их неуклюжими.
— Я иду спать. Дороти, пойдем со мной. — Она облизала сухие, потрескавшиеся губы. — Во рту совсем пересохло.
Потом повернулась ко мне:
— Увидимся утром.
Так я остался наедине со своим новым папой.
— Твоя мама говорит, ты голубой, — заявил он, усаживаясь на диван.
Я отодвинулся от него подальше.
— Да.
Он вытянул руки на спинке дивана.
— Не думаю, что ты голубой. Думаю, в твоей жизни нет мужчины. Тебе нужен отец. Хороший, сильный отец. Я буду твой отец. Ты будешь мой сын. Глаза у него блестели так же странно, как у матери, словно они оба ходили к одному окулисту, и он прописал им одинаковые контактные линзы.
— Хм, — ответил я.
Он опустил руки и хлопнул себя по коленкам.
— А теперь принеси отцу выпить. Пиво есть?
Я ответил, что пива мы не держим, но я могу принести стакан водопроводной воды или старой пепси, если она еще осталась в холодильнике. Он сказал, что ничего не надо, высыпал в рот целую пригоршню таблеток и проглотил их просто так, не запивая.
Хотя официально я жил у Финчей, некоторые ночи все-таки проводил в Амхерсте, в квартире матери. Иногда мы ночевали там вместе с Букменом, а иногда я один, на диване. Я сказал себе, что похож на знаменитость, проживающую сразу в двух странах, и поэтому могу переме-щаться между Амхерстом и Нортхэмптоном по настроению. Одно я чувствовал определенно: ни одно из этих мест не стало мне домом. Когда обстановка у Финчей совсем уж переходила все грани разумного, я отправлялся в Амхерст. Когда видел, что ни мама, ни Дороти не могут больше меня терпеть, возвращался в Нортхэмптон. Обычно в Амхерсте удавалось задержаться не больше, чем на одну ночь. Одну ночь каждые несколько недель.
Сразу после полуночи я проснулся, увидев во сне, что к моей заднице прижимается твердый член. Оказалось, что твердый член прижимался к моей заднице не во сне, а на самом деле.
— Какого хера ты ко мне лезешь? — заорал я, отпихивая его.
Цезарь оказался совершенно голым, даже без зубов.
— Хочу попробовать, — прошамкал он. — Я тебя люблю, новый сын.
— Отвали от меня, — приказал я.
Я выпроводил его из гостиной и снова улегся на диван. У меня уже тогда была хорошо развита защитная реакция, поэтому я сказал себе: «Ничего страшного не произошло, ничего не было». Я услышал, как он шагает по лестнице, чтобы найти Дейрдре и Дороти, и решил, что он в конце концов оставил меня в покое.
В течение ночи мать несколько раз спускалась вниз и проходила по гостиной в кухню. Она была очень потной и казалась чрезвычайно занятой. Уж не знаю, что она там делала в спальне, однако понятно, что не спала. Когда я поинтересовался, что происходит, мать, почти задыхаясь, ответила:
— В отношении мужчин Дороти все еще девственница.
Немного позже я услышал, как Дороти закричала, а потом зарыдала. Потом зазвучал негромкий голос матери — она явно успокаивала подругу.
Через час вниз явился дровосек. Ввалился в гостиную, засунув пальцы за ремень штанов, и многозначительно мне подмигнул:
— Мокра, словно посудная тряпка. — Он мотнул головой в сторону лестницы.
На следующее утро Дороти казалась довольной и умиротворенной, однако с моим новым папой держалась холодно.
— Пожалуйста, дай мужчине чего-нибудь выпить, — попросил он.
— Сам возьми, козел, — спокойно ответила Дороти, которая в это время наносила на ногти свежий слой лака. Цвета фуксии.
Мать тоже захотела от него отделаться. Прошлой ночью он был даром небес, новым членом семьи, моим папочкой — дровосеком, сегодня оказался насекомым, которого необходимо пришибить башмаком. Паучихи спарились с ним, пришло время уничтожить самца.
—Думаю, тебе пора уезжать, Цезарь, — объявила мать, поглаживая Дороти по волосам. Они сидели рядышком в кухне, а Цезарь нависал над ними.
— Нет, я только что приехал. Останусь и буду мужчиной, отцом.
— Ты слышал, что она сказала, козел? Проваливай, — вступила в разговор Дороти, дуя на ногти.
Лайка спокойно спала под столом, как и все последние шесть дней, просыпаясь лишь иногда — чтобы полакать из своей миски, в которую время от времени подливали «Найкуил».
— Куда я пойду? — взмолился дровосек. — Мне не куда.
Он посмотрел на меня, но я только пожал плечами и отвернулся.
Душевнобольного, бездомного, находящегося в розыске, пристроить его можно было только к доктору Финчу.
— Давайте я позвоню, — в конце концов решилась мать. Поговорив и повесив трубку, она нацарапала адрес на обратной стороне спичечного коробка. Потом, вместо того, чтобы отдать Цезарю спички, оторвала крышку.
— Отправляйся, — скомандовала она.
Дороти взяла спички и поднесла их к стоящей на кухонном столе свече. Они ярко загорелись.
— Как красиво, — произнесла она.
В доме Финчей дровосек обнаружил Натали и безумно в нее влюбился.
Поначалу он вызвал у нее отвращение.
— Отвали от меня, ты, недостающее звено, — фыркнула Натали, хлопнув его по руке острым краем свитка алюминиевой фольги, одного из многих, оставшихся со времен Джорэнны.
Однако его настойчивость, проявлявшаяся в форме любезностей типа «Потряси для меня животиком» или «Я дам тебе сто долларов» в конце концов растопила ее холодность.
Однажды вечером, когда мы с Натали прогуливались до колледжа Смит и обратно, она внезапно повернулась ко мне и сказала:
— Ни за что не догадаешься, что я сделала.
Я знал, что мне и вправду слабо придумать, что она способна отмочить. Поэтому просто спросил: –Что?
— Переспала с Цезарем Мендозой.
— Шутишь! Переспала с дровосеком?
— Даже еще хуже.
— Правда? Что же может быть хуже, чем переспать с этим чучелом?
— Переспать с ним за деньги. — Она показала две новенькие хрустящие двадцатидолларовые бумажки. –— Теперь к списку собственных жизненных достижений я могу добавить титул «проститутка».
— И что? Вы с ним встречаетесь?
— Нет, — ответила она. — Я заставила папу вышвырнуть его из дома. Когда мы вернемся, его уже там не будет.
На всякий случай нужно будет обыскать все углы. Даже за сараем. Я этому лунатику ни капли не верю.
Вернувшись, мы обыскали весь дом и нигде его не нашли. Так же внезапно, как этот человек появился в моей жизни, он из нее и исчез. Я решил, что это был просто вирус, который мама подхватила в дурдоме, а потом принесла домой и распространила.
Спустя неделю, когда концентрация лекарств у матери в крови достигла оптимального уровня, мать пришла в себя и едва могла вспомнить того папочку, которого сама же и привезла.
— Мне бы не хотелось сейчас это обсуждать. Весь эпизод оказался слишком эмоционально насыщенным, и сейчас у меня просто не хватит энергии еще раз все это пережить.
Она выглядела обессиленной, слабой, потерявшей жизненную энергию.
— Думаю, это был мой последний рецидив психопатии. Кажется, я наконец пробилась к собственному творческому подсознанию.
Я дивился тому, как мать воспринимает свое сумасшествие. Для нее припадок психопатии был равнозначен творческой командировке.
Дороти на мои приставания, как такое могло случиться, сказала только:
— Это наше с твоей матерью дело.
На самом деле все было не совсем так. Еще долго после того, как Цезарь Мендоза исчез, оставалась его грибковая инфекция.
— Меня мучит ужасный зуд, — пожаловалась однажды вечером мать.
— Меня тоже. И какие-то белые выделения, — поддержала Дороти.
Натали сформулировала лучше всех:
— Бог мой! У меня дыра выглядит так, словно чистит зубы. Полна пены.
Дата добавления: 2015-09-10; просмотров: 80 | Поможем написать вашу работу | Нарушение авторских прав |