Иррационализм

При занятии искусством человек «переключает» свою волю с Удовлетворения собственных потребностей на созерцание мира, он становится, как образно писал Шопенгауэр, «глазом мира». В процессе творчества человек отделяется от чистого «хотения», на первый план для него выходит цель создания прекрасного. Ведь когда художник рисует натюрморт с грушами, он это делает не потому, что хочет эти груши съесть, а потому что пытается передать свое представление о красоте и мире. Создавая произ­ведение искусства, мы «всей мощью своего духа отдаемся созер­цанию, всецело погружаясь в него, и наполняем все наше созна­ние спокойным видением предстоящего объекта природы, будь это ландшафт, дерево, скала, строение или что-нибудь другое, и... совершенно теряемся в этом предмете, то есть забываем свою индивидуальность, свою волю и остаемся лишь в качест­ве... ясного зеркала объекта», — писал Шопенгауэр. То же про­исходит и с теми, кто наслаждается искусством, — они забывают про свою волю к жизни, избавляются на время от ненасытных желаний. Шопенгауэр объяснял многочисленные факты враж­дебности «толпы», «духовной черни каждой эпохи» к прекрасно­му и его гениальным создателям как раз тем, что человек толпы полностью подчинен своим непосредственным интересам, а че­рез них — воле к жизни, то есть практическим целям, а искусст­во этому противоречит и мешает.

Второй путь — аскеза, которая целенаправленно подавляет волю к жизни. Под аскезой понимают добровольное ограничение или подавление чувственных желаний. Аскетами называют людей, которые отказываются от комфорта и телесных удовольствий. Шопенгауэр призывал к аскезе, основанной на сострадании. Он считал, что первым шагом к человечности должно стать призна­ние других людей равными себе. По сути, речь шла не только о со­крушительном ударе по эгоизму, но и о справедливости.

Если мы признаем других равными себе, то отсюда следует вывод, кажущийся очевидным на словах, но который очень не­легко прочувствовать: не только я несчастен, не только мне бы­вает больно, обидно, плохо, но и другим — тоже. Все — несчаст­ны. Результатом осознания этого факта и становится доброжела­тельность к людям, сострадание.

Шопенгауэр сделал сострадание основой своей этики. Да и могло ли быть иначе, если помнить о его пессимистическом взгляде на жизнь! Людям плохо (всем и всегда), значит, больше всего они нуждаются как раз в сострадании. «Каждая любовь — это сострадание», — утверждал философ. Сострадать непросто, ведь люди вокруг нас — разные, среди них есть глупые, злые, скучные, жадные, жестокие. Но помните, им тоже несладко при­ходится в этом мире: «Не судите людей объективно, согласно их ценностям, их достоинству, обходите молчанием их злонамерен­ность и умственную ограниченность, ибо первая вызвала бы не­нависть, а вторая — презрение, — советовал Шопенгауэр. — Надо уметь видеть невидимое — страдание, несчастия, тревоги, и тогда нельзя не почувствовать точку соприкосновения с ними... Подавить в себе ненависть и презрение — не значит вникнуть в чьи-то претензии на «достоинство», это значит по­нять чужое несчастье, из чего и рождается pietas, покаяние».

Сострадание представлялось Шопенгауэру тем более важным в связи с тем, что человек, как он писал, является «единствен­ным животным, способным истязать другого ради самой цели: заставить страдать». Животные убивают себе подобных, пресле­дуя цель выживания, человек же иногда бывает бессмысленно жесток. Почему так происходит? Шопенгауэр считал, что к это­му толкает людей трагичность их существования, вечная неудов­летворенность желаний: «Когда человек... в жгучем вожделении хотел бы овладеть всем, чтобы утолить жажду своего эгоизма, и когда он неизбежно должен убедиться, что всякое удовлетворе­ние только призрачно и достигнутое никогда не дает того, что сулило вожделенное, не дает окончательного успокоения неук­ротимой воли; когда он сознает, что от удовлетворения меняется только форма желания, а само оно продолжает терзать в другом виде, и после того как все эти формы исчерпаны, остается са­мый порыв воли, без сознательного мотива, сказывающийся с ужасающей мукой в чувстве страшного одиночества и пустоты; все это при обычной силе желания ощущается слабо и вызывает лишь обычную грусть, но у того, кто являет собой волю, достиг­нувшую необычайной злобы, это неизбежно возрастает до бес­предельной внутренней пытки, вечной тревоги, неисцелимого мучения, и тогда он окольным путем ищет такого облегчения, на которое неспособен прямо: собственное страдание он стремится облегчить зрелищем чужого, в котором он вместе с тем видит проявление своей власти». Тот, у кого сильна воля к жизни, но кто не смог найти в себе сострадания к другим, может пойти по пути жестокости. Учение Шопенгауэра о спасительной силе со­страдания и морали не потеряло своего значения и в сегодняш­нем немилосердном мире, когда успехи науки, техники, цивили­зации зачастую оплачиваются страданиями, кровью, угрозой су­ществования человечества.

В «Афоризмах житейской мудрости» Шопенгауэр давал чита­телям советы, как сделать свою жизнь лучше, счастливее. В этой замечательной книжке очень много советов, метких наблюде­ний; вы можете прочесть в ней об особенностях различных воз­растов, о различиях между мужчиной и женщиной, о типичных национальных чертах и т. д. Но начинается книжка с самого главного совета Шопенгауэра, над которым, право слово, стоит задуматься: «Самым ценным и существенным должна быть для каждого его личность. Чем полнее это достигнуто... тем счастли­вее будет он... Ведь все внешние источники счастья и наслажде­ний по своей природе крайне ненадежны, сомнительны, прехо­дящи, подчинены случаю и могут поэтому иссякнуть даже при благоприятнейших условиях; даже более — это неизбежно, так как нельзя всегда иметь их под рукою. Во всяком случае, почти все они иссякают к старости: нас покидают тогда любовь, шут­ливость, страсть к путешествиям, верховой езде и пригодность к обществу; наконец смерть лишает нас друзей и родных. В этом отношении, больше, чем в каком-либо ином, важно, что именно мы имеем в себе. Наши личные свойства сохраняются дольше всего. Впрочем, в любом возрасте они являются истинным, на­дежным источником счастья. В мире вообще немного можно раздобыть: он весь полон нуждою и горем, тех же, кто их избег, подкарауливает на каждом шагу скука... Вообще крайне глупо лишаться чего-либо внутри себя с тем, чтобы выиграть вовне, то есть жертвовать покоем, досугом и независимостью... ради бле­ска, чина, роскоши, почета или чести».

Средний человек, не задумывающийся о смысле своего су­ществования, ищет жизненных наслаждений вне себя, — в иму­ществе, чинах, семье, друзьях, в обществе и т. д. Он пытается использовать их как фундамент своего счастья; поэтому его жизнь рушится, если он их теряет или в них обманывается: «его положение можно выразить формулой: центр его тяжести — вне его. Поэтому его желания и капризы постоянно меняются; если позволяют средства — он то покупает дачу, лошадей, то устраи­вает празднества и поездки, вообще ведет широкую жизнь. Удо­вольствия он ищет во всем окружающем, вовне, подобно боль­ному, надеющемуся в бульоне и лекарствах найти здоровье, ис­тинный источник которого — его жизненная сила». Гораздо лучше, если центр вашей жизни будет внутри вас, а еще луч­ше — если таких центров будет несколько. Если вы увлеклись математикой и мечтаете стать великим ученым, но со временем выяснится, что вы не сможете посвятить свою жизнь данной об­ласти знаний, — это может привести к крушению всех ваших надежд. Если же кроме математики вас интересует, например, Йога, вы выражаете свое творческое «я» в фотографии или живо­писи, находите радость в путешествиях или садоводстве — то есть, если у вас несколько внутренних центров бытия, — вероят­ность краха вашей жизни становится гораздо меньше; потеряв одно, вы сможете отдаться другому, богатая внутренняя жизнь станет «противоядием» от скуки и разочарований, сделает вас менее зависимым от внешних невзгод.

Взгляды Шопенгауэра оказали большое воздействие на по­следующее развитие философии. Его учение заставило задумать­ся над тем, возможно ли воспринимать мир как рационально устроенный, упорядоченный, всегда ли поведение человека оп­ределяется разумом. Да и наивная вера в то, что «человек создан для счастья, как птица — для полета», была серьезно поколебле­на. В теме человеческого существования после Шопенгауэра по­является мотив трагичности бытия отдельного человека и чело­вечества в целом, ставший столь популярный в XX столетии.

Ницше: «больше поле битвы, чем человек»

Сегодня вряд ли найдется человек, который не слышал име­ни Фридриха Ницше. Его критикуют, им восторгаются, цитаты из его работ можно встретить даже в газетных статьях, некото­рых политических деятелей и идеологов обвиняют в «ницшеан­стве»... Но на самом деле философия Ницше не так проста для понимания, как кажется, у нее есть «второе дно». Да и филосо­фия ли это? В творчестве Ницше грань между философией и ли­тературой, искусством уловить трудно, почти невозможно. По­пробуем хотя бы приблизиться к пониманию взглядов этого ге­ниального мыслителя, писавшего «для всех и ни для кого» (таков был подзаголовок одной из его лучших книг).

Родился Ницше в 1844 г. и по отцовской линии происходил из польских дворян. Учился филологии в Боннском и Лейпцигском университетах, сразу обратив на себя внимание преподава­телей феноменальными способностями. Затем Ницше получил степень доктора наук и переехал в Швейцарию. Примерно в это время завязалась дружба между Ницше и композитором Рихар­дом Вагнером. К Вагнеру была обращена одна из первых значи­тельных работ Ницше «Рождение трагедии из духа музыки», но через несколько лет их отношения были разорваны по инициа­тиве Ницше, а мировоззрение Вагнера было подвергнуто им же­сткой критике. В 35 лет Ницше серьезно заболел. «К 1876 году здоровье мое ухудшилось... Мучительная и неотступная головная боль исто­щала все мои силы. С годами она нарастала до пика хрониче­ской болезненности, так что год насчитывал тогда для меня до 200 невыносимых дней... Зрелость моего духа приходится как раз на это страшное время». Мучительная болезнь, сопровождав­шаяся страшными головными болями, непереносимостью света, помутнением сознания привела Ницше в 1889 г. в лечебницу для душевнобольных, где он и умер.

После смерти его страстные работы, «написанные кровью» (только так и надо писать, был убежден Ницше), стали широко известными, популярными. Это было парадоксальным: Ницше был эстетом, аристократом духа, он никогда не писал для массо­вого читателя и презрительно относился к толпе. На Ницше ссылались идеологи германизма, тексты Ницше стали изучать в гимназиях Германии. В рюкзаках немецких юношей, отправляв­шихся на фронты Первой мировой, рядом с Библией и «Фау­стом» лежали книжки Ницше...

Во многом это было связано с тем, что архив Ницше после его смерти перешел к сестре, Элизабет Фёрстер-Ницше. Впо­следствии она написала многотомную «Жизнь Фридриха Ниц­ше», где представила себя единомышленницей покойного брата. «Люди вроде моей сестры, — писал философ, как будто предвидя печальную судьбу своих рукописей, — неизбежно оказываются непримиримыми противниками моего образа мыслей и моей фи­лософии». Фёрстер-Ницше опубликовала тексты, исказив их до неузнаваемости, фактически, исказив идеи Ницше. Так на свет «появился» философ, который был близок идеям нарождавшего­ся нацизма, который мало что имел общего с реальным Ницше.

В творчестве Ницше можно выделить два периода: в ранних работах, когда он находился под сильным влиянием Шопенгауэра и Вагнера, он рассматривал, прежде всего, проблемы культуры. Второй же период его творчества, после разрыва с Вагнером и от­каза от философии Шопенгауэра, связан с темой «сверхчеловека».

Так же, как и Шопенгауэр, Ницше весьма критически оце­нивал окружающую его действительность. Обычно люди, писал он, не задумываются над вопросом «зачем я живу?», а если и за­дают его себе, то отвечают на него приблизительно так: «для того, чтобы быть хорошим гражданином, ученым, отцом семей­ства и т. д.». То есть люди, по мнению Ницше, поглощены вре­менными задачами, которые не могут стать смыслом жизни. Их усилия направлены на то, чтобы заглушить в себе критическое сознание, забыться в погоне за счастьем, «не прийти в себя». Те,кто не задумывается над смыслом своего бытия, говорил Ницше, не поднялись над уровнем животного мира: «Пока человек ищет в жизни счастья, он еще не возвысился над кругозором живот­ного; вся разница в том, что он с большим сознанием хочет того, чего животное ищет в слепом стремлении». От таких людей принципиально отличаются философы. Ницше здесь имел в виду, разумеется, не профессиональную принадлежность, а уме­ние и желание мыслить, которое может быть свойственно и про­стому солдату, но не быть присуще университетскому профессо­ру философии. Так вот, для истинного философа «самоусыпле­ние» людей невыносимо, он хочет найти в текучей жизни безусловное, главное. Для этого он должен возвыситься над сво­им временем, встать, как писал Ницше, «на сверхисторическую точку зрения», чтобы видеть не временное, случайное, преходя­щее, а то, что имеет истинную, вечную ценность. Для этого фи­лософу (то есть мыслящему человеку) надо освободиться от «жи­вотного хотения» (очень похоже на аскезу Шопенгауэра). «Фи­лософ, — заключал Ницше, — это человек, переставший быть животным». Отсюда вытекала и главная задача общества: надо стремиться не к довольству масс, равенству и т. п., а к культиви­рованию «сверхисторических личностей», философов. Цель раз­вития — не в «стадном, ходячем человеке», а в появлении подлин­ных философов, художников, святых.

Ницше (как и Вагнер) стремился обновить жизнь человечест­ва средствами искусства. Будучи профессором классической (то есть древнегреческой) филологии, он с тоской оглядывался на времена греческих героев, воспетых Гомером, считая, что совре­менная культура, да и сам европейский человек измельчали. Что­бы понять разницу между классической античной культурной и современной, он попытался проанализировать и сравнить ту и другую. Ницше выделил два начала в культуре — дионисийское и аполлоновское. Напомним, что Дионис был сыном Зевса, могу­чим богом растительности, виноградарства, дающим людям силы и радость, дарящим плодородие. Его брат Аполлон — прекрас­ный бог красоты и гармонии. В дионисийском Ницше видел на­чало, открывающее стихии человеческого духа. Оно вызывает в человеке состояние животного ужаса и блаженного восторга од­новременно и близко к состоянию алкогольного опьянения (не­даром Дионис — и бог виноделия). В искусстве, считал философ, это страстное, трагическое начало полнее всего выражается в му­зыке. (Кстати, сам Ницше тоже сочинял музыку и прекрасно иг­рал на фортепиано.) Аполлоновское начало Ницше видел в пла­стических искусствах (балете, например) и поэзии и усматривал его суть в упорядоченности, гармоничности, иллюзорности. Аполлоновское начало имеет своей целью «вылгать прочь страда­ние из природы» и показать жизненную трагедию как прекрас­ный, но лживый образ. Представьте себе балет времен Ницше: это было искусством красивых поз, мало похожим на реальную жизнь; румяные пастушки на пуантах и с корзинками, полными цветов, изображали идиллические сцены сельской жизни, ничего общего не имеющие с тяжелым крестьянским трудом.

В древнегреческой культуре, по мнению Ницше, преоблада­ло дионисийское начало: приоритет инстинктивной воли к жиз­ни, игра жизненных сил, «опьянение» самой сущностью жизни вне контроля разума или рассудка. Затем в культуре и цивилиза­ции все большую роль начинает играть аполлоновское начало — рассудочное, ориентированное на разумность, упорядоченность бытия, гармонию космоса. Если во времена Сократа и Платона эти два начала сосуществовали более или менее равноправно, то позднее дионисийское начало было почти вытеснено из евро­пейской культуры. Цивилизация стала «прилизанной» и логич­ной, имеющей «инструкции» на все случаи жизни. Ницше видел в этом опасность и болезнь западной цивилизации: культура больна, человечество больно, человек болен и вырождается. Ус­тановилась тирания разума, а чувства, страсти (иррациональные влечения) подавляются. Все это требует лечения, которое он предлагал начать с «переоценки всех ценностей» и восстановления прав дионисийского начала в культуре и искусстве, как важней­шего творческого принципа.

Во второй период творчества философа мотивы иррациона­лизма у Ницше усиливаются. Он, как и Шопенгауэр, исходил из понятия «воля». Но если у Шопенгауэра воля — единая мировая сила, то Ницше рассматривал жизнь как результат столкновения множества индивидуальных воль, конкурирующих друг с другом, сталкивающихся в борьбе. Эти воли проявляются как «воля к власти»: жизнь — борьба, а награда победителю в этой борьбе — власть. Выжить в борьбе значит реализовать свою волю к власти. Мир развивается по некоторым замкнутым циклам, поэтому Ницше вместо слова «развитие» употребляет слово «становле­ние». Воля к власти — источник становления, а мир проходит

одни и те же циклы развития, все, что было, возвращается в бу­дущем. Идея вечного возвращения иллюстрировалась им в виде «песочных часов бытия», которые переворачиваются для того, чтобы тот же самый песок сыпался в обратном направлении, и так — без конца.

Раз жизнь коренится в «воле к власти», которая присуща каж­дому живому существу, то нет и не может быть одинаковой всеоб­щей логики и всеобщих законов мышления. Логика — это просто усредненное значение жизни, то, что выражает взгляд посредст­венности, нивелирует и опошляет индивидуальность, делает ее похожей на других. Для Ницше воля к власти была критерием оценки любого явления и события. «Что хорошо? — спрашивал Ницше. — «Все, что повышает чувство власти, волю к власти, саму власть в человеке. Что дурно? Все, что происходит из слабо­сти. Что счастье? Чувство нарастающей силы, власти, чувство, что преодолено новое препятствие... Пусть гибнут слабые и уродли­вые — такова первая заповедь нашего человеколюбия. Надо еще помогать им гибнуть. Что вреднее любого порока? Сострадать слабым и калекам». Как видите, из своей концепции воли к вла­сти Ницше сделал радикальные выводы: мораль (особенно хри­стианская), демократические идеи о равенстве, сострадание под­рывают волю к власти, противоречат закону жизни, поэтому их надо отбросить.

Согласно Ницше, дух человека проходит три «превращения»: он становится верблюдом, львом и ребенком. Что кроется за этими метафорами? Сначала человеческий дух должен научиться быть выносливым, как верблюд: «все самое трудное берет на себя вы­носливый дух; подобно навьюченному верблюду, который спе­шит в пустыню, спешит и он в свою пустыню». Но затем, в про­цессе испытаний, происходит превращение во льва: «львом ста­новится дух, свободу хочет он себе завоевать и господином быть в своей собственной пустыне». Лев — образ царя зверей, он ни­кому не подчиняется, он свободен, зачем же духу надо превра­щаться еще в ребенка? Что может сделать ребенок, чего не мо­жет даже лев? Ницше отвечал на это так: лев завоевывает себе свободу, но он не может создавать новые ценности, творить. Ре­бенок же — «новое начинание, игра», он все видит впервые, он создает себе свой собственный мир, не похожий на мир других людей, поэтому высшая стадия развития человеческого духа — превращение в ребенка для «игры созидания». Но, конечно, не все люди могут пройти путь этих трех превращений. Кто-то так и останется на всю жизнь «верблюдом», кто-то — хищным «львом», и лишь самые сильные духом смогут стать «детьми».

Ницше считал, что человеческое общество всегда состояло и будет состоять из сильных и слабых, рабов и господ, и никакого равенства быть не может. Всюду он видит разделение на «гос­подское» и «плебейское». Относится это и к морали. Именно мораль слабых, «плебеев» зиждется на сострадании и человеко­любии. Наиболее полным выражением такой морали является, по его мнению, христианство. Такая мораль парализует закон развития, волю к власти, приводит к регрессу. Мораль же «гос­под» — это мораль сильного человека, который не должен себя связывать никакими общепринятыми нормами. Ницше стал ав­тором концепции сверхчеловека, которому, если вспомнить сло­ва Ф.М.Достоевского, «все позволено». Как из обезьяны когда-то появился человек, так из современного человека появится новая раса людей — «хищный зверь, великолепная, ищущая до­бычи и победы белокурая бестия». Сверхчеловек живет «по ту сторону добра и зла», то есть разрушает рамки общественной морали. Вы же не будете осуждать тигра за то, что он сожрал ко­сулю? Так же не применимы обычные моральные нормы и к сверхчеловеку. Подлинной справедливости все равно нигде и никогда не было, более того, все попытки установить справедли­вость всегда жестоки. Поэтому Ницше заявлял, что разумнее признать справедливость функцией силы: кто силен, тот и уста­навливает свой закон жизни. Именно эта концепция Ницше дала основание использовать его идеи для идеологического оп­равдания нацизма, хотя сам Ницше нигде и никогда не связывал появление сверхчеловека с какими-либо национальными при­знаками, а к родной ему немецкой культуре относился более чем критично. Учение о сверхчеловеке приобрело многих последова­телей, среди которых был, например, писатель Джек Лондон, в своих знаменитых северных рассказах, романе «Маленькая хо­зяйка большого дома» и других произведениях рисовавший об­разы именно таких сверхчеловеков. Многие русские мыслители (Л. Н. Толстой, Л. И. Шестов и другие) критиковали позицию Ницше с точки зрения морали — прежде всего его учение о сверхчеловеке. Но, даже отвергая это учение, надо помнить, что сверхчеловеков Ницше представлял себе как тех, «кому мышле­ние и духовное обновление доставляет удовольствие».

Поразительно, но Ницше, который писал такие страстные и скандальные тексты и сам себя называл «динамитом, а не человеком», «больше полем битвы, чем человеком», в жизни совсем не был похож на тот образ «хищного зверя», который рисовал в своих произведениях. Современники вспоминали, что у него была «привычка тихо говорить, осторожная, задумчивая поход­ка, спокойные черты лица... В обычной жизни он отличался вежливостью, почти женской мягкостью, постоянной ровностью характера. Ему нравились изысканные манеры в обращении, и при первой встрече он поражал своей церемонностью», а Вагнер даже как-то сказал, что отдал бы сто тысяч марок только за то, чтобы научиться вести себя «как этот Ницше». Идеи и их автор - это не одно и то же, уж не говоря о том, что выводы из идей можно сделать самые разные и зависеть они будут не толь­ко от пишущего, но и от читающего...

Оценивая социальную жизнь с точки зрения воли к власти, Ницше приходил к выводу, что общество не развивается, а на­оборот, регрессирует. Установление демократии в большинстве европейских стран привело, по его мнению, к «размельчанию человека», когда господствовать стали «плебеи», «рабы», «стад­ные люди». Набиравший же тогда силу социализм вообще вызы­вал у Ницше ужас, он называл его «тиранией низших и глупей­ших». Но Ницше был уверен, что социализм, если даже и побе­дит в отдельных странах, не может быть установлен надолго (он сравнивал его с коротким «приступом болезни»), так как он про­тиворечит силе, лежащей в основе бытия, — воле к власти.

Он предвидел несколько столетий войн, которые выпадут на долю человечества, и считал, что это будут войны за господство над Землей. В этих войнах, по мысли Ницше, главными сопер­никами станут Россия и Германия (внимание: это написано в XIX столетии, еще до 1-й мировой войны!). Германия, по его мнению, объединит Европу, а Россия — Евразию. Причем в ре­зультате такого столкновения, считал Ницше, победит, скорее всего, Россия, в которой он видел исключительную мощь — «грандиозную цель, близость к варварству, великодушие молодо­сти и фантастическую силу». Но независимо от военного исхода такого столкновения, его объективным результатом станет ста­новление новой культурной общности, где сольются воедино ев­ропейская и российская составляющие (Ницше писал о «сраще­нии российской и германской рас»). Как вы видите, подобные пророчества были очень далеки от планов гитлеровского геноци­да славянских народов, но сочинения Ницше в нацистской Германии интерпретировали так, как это было удобно и идеологи­чески выгодно, не заботясь об истине.

В Советском Союзе книги Ницше долго были под запретом. Сегодня вы можете их найти на любом книжном прилавке. Если при жизни Ницше был вынужден издавать свои сочинения на последние деньги, то сегодня его книги — одни из самых поку­паемых, несмотря на миллионные тиражи. Его идеи по-прежне­му вызывают горячие споры, и споры эти не случайны, потому что сама философия Ницше противоречива, в ней не вызывает сомнений лишь яркий и последовательный индивидуализм и ир­рационализм. Возможно, именно поэтому влияние ницшеанства было велико не только на философов, но и на поэтов, художни­ков, писателей, музыкантов. Сам Ницше как-то сказал: «Все в жизни, что меня не убивает, делает меня сильнее». Поэтому как ни оценивай философию Фридриха Ницше — как вредную и безнравственную или великую и гениальную, она, точно, не уби­вает, и мы надеемся, что ее знание сделает вас сильнее.