Главная страница | Контакты | Случайная страница Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

Текст и здесь и ниже цитируется по изданию: И. П. Еремин. Литературное наследие Кирилла Туровского. — ТОДРЛ, т. XIII. М.—Л., 1957, стр. 409—426; т. XV, М.—Л., 1958, стр. 331—348.

Но и тех вернее и крепъчею обретеся... Священомученикомь ли тя нареку...? Аще бо и не въгрузися в твоя перси оружие, ни прольяся твоя от меча кровь, но изволением и верою по Христе положил еси душю».

Тирады, основанные на антитезе; своеобразие их в том, что риториче­ская «цезура» делит в них каждое чередующееся предложение на две про­тивопоставленные одна другой части, резко различные по 'интонационной окраске:

«Пред вчерашним днем господь наш Исус Христос яко человек распинаем бе и яко бог и солнце помрачи и луну в кровь преложи...; яко человек воспив испусти дух, но яко бог землею потрясе..яко человек \в ребра прободен бьрсть, но яко бог завесу перваго закона полма раздра:... яко человек во гробе положен бысть и яко бог ол- тарь язычьскыя церкве освяти».

Пышный — соответственно празднику — стилистический узор речей Кирилла порожден, впрочем, не столько риторическими фигурами (коли­чество их ограничено), сколько различной комбинацией этих фигур даже в пределах одной и той же тирады.

В словах Кирилла Туровского все чередуется, и это сообщает им свое­образный внутренний ритм. В рамках слова чередуются тирады, в рам­ках тирады — предложения, в рамках предложения нередко — созвучные окончания (течяху — вопияху, тютрясошася — ужа согиася, пение — ученые и пр.).

Это двойное и тройное чередование иногда принимало еще более ус­ложненный вид, когда Кирилл отдельные тирады объединял в одну. Обычно делал он это следующим образом: сходные по теме тирады нани­зывал на один и тот же стержень — на слово или словосочетание, неиз­менно повторяющееся в начале каждой тирадьг. Такая сверхтирада — одно из наиболее эффектных технических достижений ораторской прозы Ки­рилла; она напоминает собой большой вращающийся круг, внутри кото­рого, вмонтированные один в другой, вращаются другие круги меньшего объема. Построение этого типа таит в себе, правда, одну опасность: вра­щение может стать бесконечным, так как предела ему в принципе нет; оно может закончиться, но достаточно толчка извне (перехода, допустим, от антитезы к анафоре), чтобы оно возобновилось снова. Кирилл хорошо по­нимал, чем это грозит. С целью избежать монотонии он принимал соот­ветствующие меры: менял опорное слово чередования, варьировал стили­стический рисунок той или иной тирады, временно нарочито приостанав­ливал вращение — цитатой из писания или риторическим восклица­нием («Оле тайн откровение и пророческих писаний раздрешение!») и, наконец, прекращал его, когда это подсказывало ему чувство меры и времени.

В композиционном отношении слова Кирилла Туровского построены по четкой схеме. Каждое слово делится на три более или менее самостоя­тельные части: вступление, часть центральную — изложение, заключение. Объединенные единством стилистического строя слова в целом, они, од­нако, имеют и некоторые свои, только им присущие художественные осо­бенности.

Вступление — часть речи, которой Кирилл Туровский придавал, и не без оснований, большое значение: текст хранит следы очень тщательной, заранее обдуманной работы. Кирилл, конечно, не мог не понимать, что ус­пех речи в значительной мере зависит от того, как вступление будет по­строено. Здесь надо было сказать нечто такое, что, не предвосхищая со­держания слова, тем не менее могло положить ему основание, притом ска зать так, чтобы сразу же привлечь внимание слушателей, заставить их насторожиться.

Вступительная часть речи у Кирилла невелика по объему и немного­словна. Обычно он говорил здесь или о празднике, которому слово посвя­щено, или о себе самом! выражал радость по поводу наступления празд­ника, приглашал слушателей присоединиться к нему и совместно просла­вить виновников торжества, высказывал сожаление, что «ум» его бесси­лен должным образом «хвалу к хвале приложити», даже просил, напри­мер в слове седьмом, пророка Захарию облегчить ему задачу — прийти

на помощь и положить «начатое» слову.

Это условно-риторическое и во многом традиционное в ораторской прозе содержание Кирилл искусно обогащал новыми вариациями.

Первые строки вступления у него всегда носят подчеркнуто афористи­ческий характер. Краткие, строго симметричные по форме и поэтому особо значительные, они звучат, как фанфары, возвещающие о начале торже­ства: «Велика и ветха сокровища, дивно и радостно откровение, добра и сильна богатьства, нескудно ближним даемии дарове»; «Неизмерьна не­бесная высота, ни испытана преисподняя глубина, ниже с ведомо божия смотрения таиньство» и т. п.

Избранную для вступления тему он развивал чаще всего не прямо, а косвенно, при помощи развернутого сравнения, в фокусе которого она и получала свою художественную конкретизацию,—сравнения редкого, необычного, построенного на игре отдаленными аналогиями. Такого рода сравнениями он добивался важного художественного результата; они были рассчитаны на то, чтобы заполнить собой условно-риторическую «пустоту» темы и одновременно ошеломить, ослепить слушателей своей неожидан­ностью, своей яркой живописностью. Праздник он, например, сравнивал с блеском золотой «пленицы» (пленица — головное украшение), украшен­ной жемчугом и драгоценными камнями; радость по случаю наступления пасхи после скорбных дней страстной недели — с радостью, какую испы­тывают жена и дети, когда нежданно из дальнего странствия возвращается домой их муж и отец (в некоторых списках сравнение это отсутствует; ви­димо, в этом контексте, применительно к пасхе, оно казалось несколько смелым). Слово восьмое, посвященное разоблачившим еретика Ария от­цам Никейокого собора, свидетельствует, что тема вступления разверты­валась Кириллом и на основе двойного сравнения, в данном случае насы­щенного образами и фразеологией словесной батальной живописи. Отцы собора здесь сперва сопоставляются с воинами, которые «крепко» бьются за своего «цесаря» и не дают «в брани плещю врагом», а затем-—с биб­лейским Авраамом и его доблестными соратниками, одержавшими победу над враждебными ему царями (Бытие, XIV, 14); одно сравнение перерас­тает в другое, последнее слово первой тирады («онолчишася на еретикы святии наши отци.. их же число 300 и 18, по числу древняго Аврама») дает начало новой тираде, построенной по иному принципу — уже не столь­ко аналогии, сколько противопоставления («Аврам телесную створи побе­ду видимым воем, а си в духовней содолеша рати.. Аврам пять цесарев с силами их погуби.. а си вся еретикы духовьными иссекоша мечи»).

Центральная часть речи у Кирилла Туровского всегда повествователь­ная. За исключением восьмого слова, в основе которого лежит церковно­исторический сюжет (рассказ о первом вселенском соборе 20 мая 325 г.), все остальные слова в центральной части содержат пересказ того или иного соответствующего празднику евангельского события. Но пересказ особого типа, вольный. Излагая евангельский сюжет, Кирилл тоже под­вергал его амплификации — на этот раз сюжетной.

Иногда он ограничивался простым распространением отдельных эпи­зодов евангельского рассказа. Но гораздо чаще прибегал к амплификации более сложного вида: дополнял сюжет подробностями, отсутствующими в источнике. Вводил новые эпизоды; если евангельский текст давал для этого повод, широко пользовался прямой речью — заставлял героев по­вествования обмениваться речами, произносить длинные монологи. В из­ложении Кирилла евангельские события — небольшие мистерии (в составе слова); действие их развертывается то на земле, то на небе — в раю, то в преисподней; наряду с людьми участие в действии принимают и небо­жители, и сатана с подручными ему полчищами демонов. В передаче еван­гельского сюжета Кирилл допускал вымысел, но с целями чисто художе­ственными и в пределах, в каких это позволяли себе его литературные предшественники или современные ему иконописцы, изображая «празд­ники».

Рассказ Кирилла о вознесении Христа на небо—-типичный пример его интерпретации евангельского сюжета. О событии этом евангелисты сооб­щают очень кратко (Марк, XVI, 19; Лука, XXIV, 50—51), Кирилл —

с подробностями, напоминающими частично иконописные изображения того же сюжета. Действие у него происходит на горе Елеонской (Деяния, I, 4—9). Здесь, на горе, в ожидании вознесения Христа несметные толпы праведников —библейские праотцы, патриархи, пророки, апостолы, свя­тые, мученики. Среди них Христос (ср. фреску «Вознесение» храма Спаса- Нередицы). На небе радостное смятение. Серафимы, херувимы, архан­гелы ждут Христа; одни воздвигают ему престол, другие собирают в стаи облака на «взятие» его. Готовятся к встрече и небесные светила; они ук­рашают собой небесные просторы. Христос благословляет всех предстоя­щих ему на Елеонской горе. На землю спускается светлое облако, Хрис­тос становится на него и, поддерживаемый крыльями ветров, начинает возноситься, неся с собой в дар отцу души праведников. Ангелы сопрово­ждают Христа, они спешат к вратам рая, просят стражей, охраняющих врата, отворить их, ибо Христос уже приближается. Но стражи отказы­ваются: они не откроют ворот, пока не услышат гласа господня. Ангелы настаивают, но стражи неумолимы. Тогда раздается глас Христа: он про­сит открыть ворота. Узнав Христа, стражи небесные падают ниц, врата раскрываются. Христос проходит в рай, где встречает его дух святой. В конце рассказа чисто иконописный по рисунку апофеоз: на престоле вос­седают бог-отец и в венце из драгоценных камней бог-сын в окружении серафимов, поющих им хвалу.

Приступая к повествовательной части речи, Кирилл обычно перебра­сывал мост от прошедшего к настоящему, пытался слушателей сделать не­посредственными свидетелями евангельского события. Он пользовался разными способами, чтобы поддержать эту иллюзию. Глаголы системати­чески употреблял в настоящем времени, отдельные эпизоды повествования (тирады) начинал словами «днесь», «ныне», прямо приглашал слушате­лей, в начале рассказа, стать участниками излагаемого события: «Пойдем же и мы ныне, братие, на гору Елеоньскую умомь и узрим мысльно вся преславная, створившаяся на ней!»; «Взидем ныне и мы, братие, мыслено в Сионьскую горницю, яко тамо апостоли собрашася и сам господь Исус Христос, затвореным дверем, посреде их обретеся». В результате все сме­щалось: далекое становилось близким, прошлое — сегодняшним днем.

Иллюзия становилась почти явью, когда Кирилл в тех же целях еван­гельский рассказ дополнял описанием весеннего расцвета природы. Дважды весна у него выступает соучастницей евангельских событий. И в этом нет ничего неожиданного: праздники, в честь которых Кирилл составлял слова, отмечались церковью как раз в весеннюю пору года. В слове «на неделю Цветоносную» описание того, что творится тут же ря­дом, за стенами храма, кратко завершает собой повествование, в слове «на неделю Фомину»—предшествует ему. В обоих случаях картина условна: указываются одни лишь самые общие, постоянные признаки, и все же весна в изображении Кирилла — настоящая весна: ярко светит солнце, зе­ленеют деревья, благоухают цветы, разливаются реки, сооружая соты, пе­релетают с цветка на цветок пчелы, на лугах пасутся стада, играет на свирели пастух, а на полях уже «ралом» бороздят землю пахари.

Картина весеннего обновления природы, вставленная в евангельский сюжет, «приближала» его к слушателям. Но и сама она, на фоне сюжета, осложнялась в своем художественном содержании. Между природой и евангельскими событиями устанавливалась зримая таинственная связь; ликующая весна, по замыслу Кирилла, должна была напомнить слушате­лям обновление человечества во Христе.

Иносказательное значение приобретали в обработке Кирилла Туров­ского и другие евангельские сюжеты. В научной литературе даже выска­зывалось мнение, что сюжет интересовал Кирилла не сам по себе, а пре­имущественно как материал для аллегорического иносказания. Это, однако, не так. Разного рода аллегории, действительно, сопровождают его пере­сказы евангельских событий, но занимают в них сравнительно очень скром­ное место; есть слова, где они вообще отсутствуют (четвертое слово, вось­мое). Аллегорическое иносказание никогда не было основной целью Ки­рилла, и в этом его коренное отличие от церковных писателей так назы­ваемой александрийской школы. Он никогда не подчинял текст писания какой-либо определенной, строго продуманной богословской концепции. Свои аллегорезы Кирилл, скорее поэт, чем богослов, изобретал, руковод­ствуясь не столько логическим анализом текста, сколько чувством, ра­достно взволнованным в обстановке праздничного богослужения. Содер­жание их носит поэтически зыбкий, целиком на понятия не разложимый характер. Все они варьируют одну и ту же в сущности мысль; наиболее четко он сформулировал ее в слове «на неделю Фомину» цитатой из вто­рого послания апостола Павла к коринфянам: «Днесь ветхая конець при- яша, и се быша вся нова» (V, 17). Рассеянные в разных местах повество­вания аллегории Кирилла и по самой своей природе ничего общего не имеют с богословской экзегезой писателей александрийского направления. У Кирилла аллегория не столько толкование текста в общепринятом тогда смысле этого слова, сколько «украшающий» изложение троп. Худо­жественное его назначение: дать слушателям почувствовать, что евангель­ский сюжет и в целом и в отдельных своих частностях помимо прямого имеет еще и прообразное значение, содержит в себе различные «преслав- ныи тайны». Не случайно под пером Кирилла его аллегории часто реду­цируются, обнаруживают тенденцию к превращению <в сравнения или в особого вида метафоры — раскрытые, обнажающие свой иносказатель­ный подтекст. Из таких метафор, например, едва ли не целиком состоит его, в слове третьем, картина весеннего торжества природы («Ныня ра­таи слова, словесныя уньца к духовному ярму приводяще, и крестное рало в мысьленых браздах погружающе, и бразду покаяния прочертающе, семя духовное всыпающе, надежами будущих благ веселиться»).

В XII В. в литературе древней Руси уже успели выработаться разные жанры повествования — летописного, агиографического. Слова Кирилла Туровского в центральной своей части утвердили в литературе той эпохи еще один тип повествования — риторического. Резкое ослабление нарра­тивного начала — наиболее характерная его особенность.

Изучение показывает, что Кирилл Туровский очень дорожил художе­ственным единством своих ораторских произведений. С целью оберечь это единство он ¡иногда почти полностью повествование растворял в риториче­ском строе того произведения, в состав которого оно входит. Таков, допу­стим, его рассказ о входе Христа в Иерусалим в слове первом; нарратив­ная его природа едва ощутима. Рассказ разбит на дробные эпизоды, и все они, с сопутствующими им комментариями, излагаются в форме чередую­щихся риторических тирад. С той же целью Кирилл -нередко подменял по­вествование прямой речью — диалогами и монологами героев рассказа. В этом случае на долю собственно повествования оставалось очень немно­гое: задача повествования заключалась в том, чтобы связать в одно це­лое эти диалоги и монологи, дать им необходимое сюжетное обрамление. К последнему способу Кирилл прибегал тем охотнее, что прямая речь у него ничем в сущности не отличается от речи косвенной, авторской, —

разве несколько и ной синтаксической структурой, более короткими пред­ложениями.

Прямая речь у Кирилла риторически условна; в слове третьем, на­пример, в беседе с. апостолом Фомой Христос цитирует писание, ссы­лается на пророков — Исаию, Даниила, Иезекииля, сам выясняет прооб- р а зное значение своих поступков, т. е. делает то, что с равным успехом мог бы сделать за него и автор. Она никогда не носит у него заметно вы­раженного индивидуального характера — в зависимости от персонажа, ко­торому поручена, или от той или иной сюжетной ситуации. В этом отно­шении все монологи героев Кирилла однотипны. Единственное исключе­ние— плач богоматери у ног распятого Христа в слове четвертом; плач соответственно ситуации трогательно лиричен; установлено, что Кирилл, составляя его, опирался на гимнографический образец — на приуроченный богослужебным уставом к великой пятнице канон Симеона Метафраста.² Каждый монолог у Кирилла по стилистическому строю своему как бы б миниатюре воспроизводит слово в целом: то же чередование тирад, тот же характерный ритм, рожденный этим чередованием, те же риториче­ские фигуры. Перед нами своеобразная «речь» в речи, составленная не ме­нее изобретательно. Некоторые из этих «речей»—образцы высокого ри­торического искусства. Плач, допустим, в слове четвертом Иосифа Ари- мафейского у гроба господня, замечательный изысканным сочетанием ана­форы с антитезой, осложненным перекличкой однозвучных слов в каж­дом из чередующихся предложений: «Солнце незаходяй, Христе, творче всех и тварем господи! Како пречистемь пр икос нус я теле твоемь, непри­косновен ну ти сущу небесным силам, служащим ти страшьно! Кацеми же плащаницами обию тя, повивающаго мьглою землю и небо облакы покры- вающаго!... Кыя ли нагробьныя песни исходу твоему воспою, ему же в вышних немолчными гласы еерафими поють...! Како ли в моемь худемь положю тя гробе, небесный круг утвердившаго словомь и на херовимех с отцемь и с святымь почив ающаго духомь!». Или речь Христа в слове об исцелении расслабленного, где антитезы поддерживаются двумя рядами анафорически повторяющихся словосочетаний. «Человека не имам», — жа­луется расслабленный Христу. Тот подхватывает эту фразу и на ней строит свой ответ: «Что глагслеши: человека не имам? Аз тебе ради че­ловек бых — щедр и милостив, не солгав обета моего вочеловечения... Тебе ради, горьняго царства скипетры оставль, нижним служа объхожю

М. И. Сух о м л и н о в. Исследования по древней русской литературе. СПб., 1908, стр. 296—298; В. П. Виноградов. Уставные чтения. III. Очерки по истории греко-славянской церковно-учительной литературы. Сергиев Посад, 1915. сто 121 —124.

... Тебе ради, бесплотен сы, плотию обложихся, да всех душевныя и те­лесный недугы исцелю. Тебе ради, невидим сы ангельскьгм силам, всем человеком явихся... И глаголеши: человека не имам!..». Подменяя по­вествование такого рода речами, Кирилл Туровский только возвращался к привычной для него ораторско-риторической форме изложения.

Завершал Кирилл свои «праздничные» слова обращением: или к слу­шателям с призывом еще раз прославить праздник, или к героям повест­вования с «похвалой» им и молитвой. Самая примечательная особенность заключительной части речей Кирилла — редкое даже у него нагроможде­ние близких по значению слов и словосочетаний. В речи «на Вознесение», например, читается в «похвале» Христу длинный перечень его щедрот; Кириллу понадобилось восемнадцать глаголов, чтобы эти щедроты оха­рактеризовать: «отверзаеть праведником рай»; «посылаеть страсто­терпцем чю дос благодать»; «отпущаеть грешником прегрешения»; «м илуеть вся творящая волю его»; «у к р е п л я е т ь на терпение мнихы»; «благословляеть вся крестьяны» и т. д. То же скопление, на этот раз прославляющих эпитетов и сравнений, находим в «похвале» отцам Никей- ского собора: «рекы разумьнаго рая»; «земнии ангели»; «выеокопарящии орли»; «необоримии гради»; «непоколеблении столпи»; «вернии недремлю­щей святыя церкве стражеве»; «чистии сосуди, божие слово в собе но- сяще»; «богоноснии облаци, иже чюдотворьными каплями одождяюще вер­ных сердца»; «красныя обители, в них же святая почйваеть троица»; «не­увядающий цвети райского сада»; «небесного винограда красныя лето- расли» и пр. Такое обилие однотипных словосочетаний могло бы пока­заться чрезмерным, если бы здесь — в конце слова — оно не имело опре­деленного художественного назначения. Готовя финал, Кирилл—опыт­ный мастер — подымал слово на предельно высокую ступень риторической эмфазы. В той же празднично-торжественной тональности, в какой слово начиналось, оно должно было, по замыслу Кирилла, и закончиться.

«Праздничные» слова Кирилла Туровского написаны в жанре — одном из древнейших в христианской литературе; тесно связанный с богослужеб­ной практикой, он уже в IV в. достиг блистательного расцвета у таких ма­стеров греческой ораторской прозы, как Иоанн Златоуст, Григорий Нази- анзин, Епифаний Кипрский. Установлено, что Кирилл внимательно изу­чал их творения не только в переводе, но, возможно, и в оригинале.³ Ри­торика Кирилла по своему происхождению несомненно восходит к рито­рике этих его предшественников. В словах Кирилла обнаруживаются даже прямые реминисценции из указанных авторов. Так, например, Григорию Назианзину он был обязан некоторыми подробностями своего описания весны в слове третьем; ⁴ Епифанию Кипрскому (его изображению нисше­ствия Христа в ад) — отдельными деталями рассказа о вознесении Христа на небо.⁵ Творения классиков церковной ораторской прозы были для Ки­рилла неисчерпаемым источником вдохновения. Из этого источника он, как, впрочем, и многие другие его предшественники, более близкие по вре­мени, византийские и болгарские (Климент Охридский, Иоанн Экзарх), брал то, что по ходу речи казалось необходимым. Правда, случаи дослов­ного заимствования встречаются у него сравнительно редко; это или от­ -